Шарм Вульф Трейси
Слезы без наказания
Градус ярости в его глазах неимоверен, и мне приходится призвать на помощь все свое мужество, чтобы не дрогнуть. Потому что это важно. Так что я вздергиваю подбородок и придвигаюсь к нему вплотную, хотя он и оскаливает свои клыки.
– Ты настоящий козел, ты это знаешь? – Я сердито смотрю на него. – Я думала, что за этим твоим фасадом может скрываться что-то другое – лучшее, – но теперь вижу, что это не так. Ты просто конченый говнюк.
– Я пытался объяснить тебе, что так оно и есть, – говорит он, и его усмешка жалит не меньше, чем огорчение, пронзающее меня. – Но ты не желала меня слушать. Похоже, проблемы есть у нас обоих.
– Может быть, но мои проблемы показывают, что у меня есть вера в людей. А твои просто делают тебя злобным.
– Вот это тебя и убьет, – парирует он. – И не говори, что я тебя не предупреждал, когда ты наконец вернешься к моему дорогому братцу.
– Джексон никогда не причинит мне вреда, – отвечаю я.
– Ага, я тоже повторял себе это. И вот к чему это привело.
– Это нечестно, – говорю я. – Ты же знаешь, почему он это сделал.
– Ты права. Я действительно это знаю. – Он запускает руку в волосы и устремляет на меня взгляд, от которого у меня падает сердце – Вопрос заключается в другом – знаешь ли это ты?
Я хочу сказать, что не дам ему взять меня на слабо, что он просто пудрит мне мозги, и я это знаю. Но в его глазах есть нечто такое, что эти слова застревают у меня горле.
Когда я не отвечаю, между нами повисает напряженное молчание. Оно достает меня – от него по моей коже бегают мурашки, пересыхает в горле. Но это ведь не я, а он ведет себя неразумно и придирается ко всему, что я говорю.
Если он хочет, чтобы этот разговор к чему-то привел, то ему придется позаботиться об этом самому.
Но прежде чем он успевает произнести хоть слово, снаружи доносится пронзительный вопль, затем в дверь врезается что-то большое и тяжелое.
– Он вернулся, – шепчу я, позабыв о своей решимости не показывать свой ужас.
– Разумеется, он вернулся, – говорит Хадсон. – Не думала же ты, что он убрался навсегда?
– Да, конечно. – Я надеялась, что дракон улетел, но это не значит, что я в это верила. Я рассчитывала, что он даст нам больше времени – что промежутки между его атаками окажутся длиннее. Но, похоже, у него другие планы.
– Что же нам делать? – спрашиваю я, когда дракон снова издает свирепый рев. Несколько секунд – и я слышу хлопанье его гигантских крыльев. Мне хочется думать, что он удаляется – улетает прочь, – но настроена я не очень-то оптимистично, что бы об этом ни говорил Хадсон.
– Я понятия не имею, что станешь делать ты, – отвечает он, – а я почитаю книгу.
– Книгу? – Я в изумлении смотрю на него: – Ты правда считаешь, что это удачная мысль?
– Лучше уж это, чем стоять и гадать, сможет ли этот дракон пробиться внутрь, – парирует он. – Если пробьется, то мы с этим разберемся. А если нет, то он наверняка будет возвращаться сюда снова и снова, пока ему это не удастся.
– И что это значит? Что нам не выжить?
– Думаю, это зависит от того, как быстро ты сможешь понять, что именно ты сделала, чтобы загнать нас сюда, чтобы исправить ситуацию.
– Я уже говорила тебе, что не знаю, как мы попали сюда. И, если бы я знала, как вызволить нас отсюда, поверь мне, мы бы уже были в Кэтмире.
– Поэтому я и сказал, что тебе надо разобраться, в чем дело, – говорит он, затем поворачивается ко мне спиной и идет к ближайшим книжным полкам.
Я думала, он просто пудрил мне мозги, когда заявил, что собирается почитать, но, похоже, когда Хадсон что-то говорит, он говорит всерьез. И я смотрю, как он осматривает три книжные полки, прежде чем выбрать новенький экземпляр «Постороннего» Альбера Камю. Затем он устраивается на ближайшем диване, поднимает ноги и начинает читать, пока разъяренный вопящий дракон продолжает кружить снаружи.
Что до меня, то я принимаюсь ходить взад и вперед, ожидая, когда эта тварь улетит. В самом деле, как я могу расслабиться, когда снаружи летает чудовище, намеренное прикончить меня?
Тем более что я уверена, другое чудовище – то, что находится внутри, – хочет того же.
Но в конце концов моя паника проходит. Мое сердце начинает биться медленнее, меня охватывает усталость, и у меня закрываются глаза. Выброс адреналина хорош, когда речь идет о спасении собственной жизни, но, когда он сходит на нет, это просто жесть.
Но, даже если я успокоилась, это вовсе не значит, что я готова заснуть, пока эта тварь кружит над нами, надеясь нас убить.
Ведомая отчаянием, я бросаюсь к ванной. Заперев дверь, я прислоняюсь к ней спиной и медленно сползаю на пол. Несмотря на все мои усилия держаться, я плачу.
Я плачу от ужаса, потому что понятия не имею, что тут происходит – и выйду ли я отсюда живой.
Я плачу от горя, потому что в эту минуту мне не хватает моих отца и мамы так остро, что я даже не представляла, что такое возможно. Мне не хватает Джексона, Мэйси и дяди Финна.
И, возможно, больше всего я плачу от обреченности, потому что мне еще никогда не было настолько ясно, что я уже не дома. Теперь это моя новая жизнь, и она всегда будет такой.
Я бы не променяла Джексона или Мэйси ни на что на свете, но мне так надоело, что я не понимаю, как в этом мире все устроено. Так надоело, что у меня больше вопросов, чем ответов. Так надоело зависеть от других людей, от того, смогут ли они объяснить мне вещи, о существовании которых я прежде даже не подозревала.
И сейчас части меня больше всего хочется выйти отсюда и спросить Хадсона, как все это может происходить. Он утверждает, что я каким-то образом заперла нас обоих в своей голове – а я понятия не имею, как такое возможно. Однако после того, как мы вдруг оказались в Коронадо, я готова в это поверить.
Но с какой стати я вдруг решила запереть нас именно в его берлоге, а не где-то еще? Почему не в Кэтмире? Или в моем прежнем доме в Сан-Диего? Какого черта? С какой стати я выбрала именно это место, где Хадсон имеет преимущество – и планирует воспользоваться им по полной?
И еще – если мы заперты в моей голове, то откуда же здесь взялся этот дракон? Я ручаюсь, что никогда в жизни не думала ни о чем подобном. И если его каким-то образом все-таки создала я, то как он ухитрился разбить окно? Как он смог обжечь Хадсона, который, раз он заперт в моей голове, должен находиться в безопасности?
Все это уму непостижимо – во всяком случае, моему уму. Похоже, Хадсон понимает, в чем тут дело, но он куда лучше ориентируется в этом мире и его правилах, чем во всем этом когда-либо буду ориентироваться я сама.
И это тоже жесть. Я совершенно не верю этому парню. И вот теперь он представляет собой единственный источник информации. И это при том, что я никак не могу определить, когда он говорит правду, а когда выдает очередную ложь. Не говоря уже о том, что он не очень-то расположен делиться со мной даже той информацией, которую все-таки решает мне сообщить.
Тьфу. В жопу такую жизнь.
Хотя я уверена, что я уже и так в полной жопе.
Я вытираю слезы, катящиеся по щекам. Как бы мне ни хотелось остаться на полу этой ванной и просидеть здесь всю ночь – или проторчать здесь целую вечность, – я не могу этого сделать. Когда я была маленькой, у моей матери всегда было одно правило относительно плача. Она давала мне десять минут на то, чтобы прорыдаться и поорать в подушку, десять минут на то, чтобы поупиваться жалостью к себе и похныкать о том, как все ужасно. Но, когда эти десять минут подходили к концу, я должна была прийти в норму и продолжить жить дальше.
Конечно, как именно я приходила в норму, варьировалось в зависимости от ситуации и от того, что довело меня до слез.
Иногда я должна была найти решение.
Иногда мне надо было, чтобы мама занялась моей разбитой коленкой или порезанной рукой.
А иногда… иногда я должна была просто собраться и признать, что жизнь отнюдь не всегда бывает справедливой и мы ничего не можем с этим поделать. Эти случаи я ненавидела больше всего, и нынешняя ситуация – определенно такова.
Но правила есть правила, и мои десять минут подошли к концу.
Поэтому я встаю на ноги.
Умываю лицо.
Делаю глубокий вдох.
И говорю себе, что я могу сделать то, что необходимо сделать, что бы это ни было. Даже если это означает, что надо надрать задницу двухсотлетнему вампиру с расстройством личности. Возможно, это будет нелегко, возможно, это будет выглядеть некрасиво, но – так или иначе – я могу найти способ это сделать.
От этой мысли я начинаю чувствовать себя лучше – или по крайней мере увереннее – и возвращаюсь в комнату. Это длится до тех пор, пока я не вижу Хадсона, который наблюдает за мной с видом, который можно описать только как «злорадный».
Мне совсем не хочется быть объектом его злорадства, но он смотрит на меня именно так. Меня захлестывает паника. И тут он вдруг говорит:
– У меня есть новый план, принцесса.
– В самом деле? – Я бросаю на него скептический взгляд. – И что же ты придумал?
– Вместо того чтобы убеждать тебя в том, что я порядочный человек, как ты любезно предположила, я выбираю кривую дорожку.
Что ж, это… пугает.
Подавив инстинктивный страх, я подхожу к книжным шкафам и становлюсь спиной к самому большому из них. На всякий случай.
Затем устремляю на него взгляд, как бы говоря: «Тоже мне новость» – и отвечаю:
– А я-то думала, что ты уже давно выбрал ее.
Он тоже устремляет на меня взгляд – но его взгляд говорит: «Вообще-то я еще даже не начинал».
И, будто для того, чтобы доказать это, он протягивает руку и включает ультрасовременную стереосистему. Из динамиков звучит песня «Welcome to the Jungle»[2] группы «Guns N’ Roses» – причем так громко, что стекло в окне трясется и дребезжит, как и мои мозги.
Глава 23
Добро пожаловать в мои джунгли
– Ты это серьезно? – верещит Грейс так громко, что ее слышно, несмотря на музыку. Однако я вставил в уши наушники, чтобы приглушить звук.
Впрочем, мне нет нужды слушать ее, я и так вижу, что она в ярости. На ее лице написано такое возмущение, что я не могу удержаться от усмешки. Я не из тех, кому нравится мучить других – обычно я предпочитаю действовать по принципу «живи сам и дай жить другим», но я не вынесу, если Грейс и дальше будет так усердно и искренне выдавать предложения относительно того, как «спасти меня». Тогда я просто окончательно выйду из себя.
Нынешний вариант безопаснее для нас обоих. Она может пытаться наставлять меня на путь истинный, сколько ей влезет, а я просто не буду слушать всю эту лабуду, от которой у меня может сорвать резьбу.
Она считает меня социопатом, и, может, она права. Но раз она наговорила мне столько чуши, а я ничего ей не сделал, это о чем-то говорит. Возможно, даже о том, что я могу претендовать на святость.
К тому же, помимо того что так я смогу немного отыграться, она, возможно, достаточно разозлится, чтобы выпустить нас отсюда. Она считает, что ей надо убедить какую-то часть ее существа – ту, которая заперла нас здесь, – в том, что я не представляю угрозы. Возможно, мне надо настолько разъярить ее, чтобы эта часть ее подсознания решила, что игра не стоит свеч, и в порядке самообороны выпустила нас.
Конечно, эта задумка имеет мало шансов на успех, но то же самое можно сказать и обо всех прочих идеях, но так я хотя бы смогу поразвлечься.
– Выключи музыку, Хадсон! – вопит она.
Но я только бессмысленно улыбаюсь и жестом показываю, что не слышу ее.
Это только бесит ее еще больше, судя по тому, как она щурит глаза и сгибает пальцы, делая их похожими на когти.
Приятно сознавать, что я не потерял навык.
– Я говорю серьезно, – орет она, пока Эксл Роуз продолжает петь о том, как он смотрит, как мы истекаем кровью. – Неужели ты думаешь, что это что-то тебе даст?
Я опять делаю вид, будто не понимаю ее. Затем, пока она все еще кипит от возмущения, я подхожу к стойке с моими топориками и беру один из них.
У Грейс округляются глаза, и ее стенания сменяются испуганным кудахтаньем. На секунду я чувствую себя виноватым – мне не хочется, чтобы она думала, что я причиню ей физический вред, – поэтому я метаю топорик сразу, не целясь, чтобы он вонзился в большую мишень на стене.
Из-за того, что я метнул его слишком поспешно, топор врезается в мишень в нескольких дюймах от «яблочка», что заставляет меня схватить еще два топора и метнуть в мишень. Оба они вонзаются прямо в центр.
Искоса взглянув на нее, я вижу, что она смотрит на мишень, вытаращив глаза, как будто никогда не видела ничего подобного.
– Значит, ты и правда метаешь топоры? – спрашивает она.
После того как она вышла из ванной, это первая реплика, которую она не проорала, поэтому я не делаю вид, будто не слышу ее. Однако ответ вполне очевиден и без слов, так что я просто пожимаю плечами.
И метаю еще один топор.
Он вонзается между двумя предыдущими, попав точно в «яблочко».
Во взгляде у Грейс возникает нечто, похожее на интерес, но когда я протягиваю топор, чтобы она метнула его, она трясет головой и отшатывается.
– Просто выключи эту музыку.
Это звучит не как просьба, а как приказ, что оставляет мне только один выход. Я подхожу к стереосистеме и увеличиваю громкость, слыша первые аккорды «Shadowminds»[3] группы «Halo Effect».
В ней много ударных, много низких частот, и, когда ее врубают на такую громкость, она совершенно невыносима. Иными словами, отличный выбор для той цели, которую я поставил.
Грейс так зла, что даже не может говорить, что вполне устраивает меня.
Она бросается на кухню, и я делаю вид, будто не смотрю, когда она берет из холодильника бутылку воды. Но сложно притворяться, что ты ни при чем, когда она открывает один из буфетов и достает коробку печенья «Поп-Тартс», которое она так любит.
Пустую коробку.
Что тут скажешь? Я с пользой использовал то время, пока она была в ванной.
Я снова метаю топор, но понятия не имею, попал он в цель или нет, потому что все это время я наблюдал за ней краем глаза.
Она выглядит растерянной, но не расстроенной – во всяком случае, расстроенной не больше, чем она была до этого, – когда бросает картонную коробку в контейнер для переработки. Но, когда она тянется к еще одной коробке, той, которая выглядит запечатанной, открывает ее и обнаруживает, что она тоже пуста, то швыряет ее на рабочую поверхность и смотрит на меня, прищурив глаза.
В ответ на этот взгляд я спокойно подхожу к мишени, чтобы взять топоры, затем метаю их снова – и проделываю все это так, будто Грейс вообще не существует. Но, когда она сует руку в буфет еще раз, я не могу удержаться от того, чтобы понаблюдать, как она открывает новую коробку «Поп-Тартс».
На этот раз она даже не утруждает себя тем, чтобы выбросить ее. Вместо этого она с силой бросает ее на рабочую поверхность, свирепо рычит и направляется ко мне.
– Что с тобой не так? – вопит она и на сей раз делает это так громко, что я не могу притвориться, будто не слышу ее из-за музыки. Черт. У этой девицы чертовски крепкие голосовые связки.
– Это же не я, а ты орешь как резаная, – спокойно отвечаю я.
Я уверен, что она не слышит меня, но вижу, что она злится еще больше. И на этот раз, когда она снова начинает орать, я протягиваю руку и выключаю музыку – так что она вопит в тишине.
– Неужели тебе обязательно быть таким… – Ее слова эхом отдаются от стен, и она замолкает на полуслове. – Ты это серьезно? – спрашивает она. – Ты наконец выключил эту музыку.
– Ну, у тебя был такой вид, будто тебе есть что сказать, – отвечаю я, напустив на себя самый невинный вид.
На мгновение мне кажется, что сейчас Грейс выхватит из моей руки один из топоров и нападет на меня, но в конце концов она только делает глубокий вдох и медленный выдох. А жаль. Я с нетерпением ждал этого развлечения.
– Где. Мои. «Поп-Тартс»? – спрашивает она, сделав еще один выдох.
– «Поп-Тартс»? – Я пытаюсь изобразить недоумение, но наверняка меня выдают веселые огоньки в глазах. – Ты говоришь об этих квадратных розовых бисквитах, которые ты постоянно ешь?
Она вздергивает подбородок:
– Во-первых, я ем их не постоянно. Когда мы перенеслись сюда, у меня было две коробки. И…
– А по-моему, у тебя было три коробки, – перебиваю ее я. – А может, и больше.
– Во-вторых, – продолжает она, но теперь она уже выдавливает из себя слова сквозь стиснутые зубы.
Что ж, возможно, мне должно было стать стыдно от того, что я так ее рассердил, но сложно чего-то стыдиться, когда ты получаешь такое классное развлечение. А также потому, что я все еще слышу, как она совершенно серьезно предлагает помочь мне стать хорошим человеком.
– Во-вторых, – повторяет она, когда до нее доходит, что я не очень-то слушаю ее, – это не бисквиты.
– А, ну да. Как вы, американцы, называете их? – Я щелкаю пальцами, будто я забыл, хотя мы с ней ели печенье всего несколько часов назад. – Ах да, печенье! Вы же называете их печеньем, да?
Она издает низкое рычание, опасное и первобытное. Это заставляет меня улыбнуться еще шире.
– А в-третьих, – рычит Грейс. – Держи свои лапы – и все прочие части тела – подальше от моих «Поп-Тартс».
Это одновременно и предостережение, и угроза, и я вижу, что она убийственно серьезна. Но от этого мне становится еще интереснее ее дразнить.
И так я и делаю. Подняв бровь, я смотрю на нее с самой беззаботной улыбкой. И спрашиваю:
– А что, если нет?
И, сделав шаг назад, жду взрыва.
Ждать мне приходится недолго.
Глава 24
Разделяем комнату с шиком
– Ты что, двухлетний ребенок? – спрашиваю его я, потому что кто еще может реагировать на справедливое возмущение так, как реагирует он?
– И это все, на что ты способна? – спрашивает он, вскинув бровь. – Вообще-то я ожидал от тебя настоящей угрозы.
– Ты хочешь настоящей угрозы, ты, великовозрастный ребенок? А как тебе вот это – если ты еще раз дотронешься до моих «Поп-Тартс», то я напильником сточу твои клыки, пока ты будешь спать?
Теперь вверх взлетают обе его брови.
– Черт побери, Грейс, это жестоко. – В его глазах читается настоящее удивление и одновременно веселье. – Кто сделал тебе больно?
Ожидая моего ответа, Хадсон рассеянно проводит большим пальцем по острию своего клыка. Я отшатываюсь. И огрызаюсь:
– Об этом не беспокойся. Лучше тебе беспокоиться о том, как больно я сделаю тебе, если ты не уберешь свои лапы от моих вещей.
– От твоих вещей? – Во взгляде, которым он окидывает комнату, нет угрызений совести, в них отражается только властность: – Да ведь ты сейчас живешь в моей берлоге.
– А что это меняет?
– Неужели непонятно? – Его губы кривятся в высокомерной усмешке, от которой у меня сносит крышу: – Раз это моя берлога, то и все в ней мое.
– В обычных обстоятельствах я бы с этим согласилась. Но, как ты сам не раз замечал с тех пор, как мы попали сюда, мы находимся вовсе не в твоей берлоге. А в моей голове.
– И что с того?
– Раз это моя голова, то и правила в ней устанавливаю я. – И я пожимаю плечами, давая понять, что это очевидно.
– Ничего себе. Я не знал, что ты так считаешь.
Я вижу в его глазах опасный блеск, нечто такое, чему я не доверяю, но теперь мне придется как-то выпутываться из всего этого и быть наглой, поскольку другого выхода нет.
И я говорю ему:
– Извини, Хадсон, но тут уж ничего не поделаешь, – и иду обратно на кухню.
– Точно подмечено, – соглашается он, идя за мной. – Но у меня остался один вопрос.
Мне уже начинает надоедать эта игра в кошки-мышки. А если честно, то и вообще вся эта хрень. Попытки постоянно на шаг опережать Хадсона – это изматывающее дело, и я не знаю, способна ли я справиться с ним.
Возможно, именно поэтому я и спрашиваю:
– И что же это за вопрос? – Я не даю себе труда подумать прежде, чем вопрос срывается с губ.
Лукавый блеск в его глазах превращается в улыбку, когда он прислоняется к кухонному столу и смотрит на меня сверху вниз с высоты своего неимоверного роста.
– Если я теперь принадлежу тебе, то что ты намерена со мной делать?
Тьфу ты. Он расставил ловушку, и я ухитрилась угодить в нее. И теперь у меня вспыхивают щеки, несмотря на мои попытки не реагировать на двусмысленность, заключенную в его словах. Это просто очередной его способ достать меня – как эта громкая музыка и печенье «Поп-Тартс», – но я не доставлю ему такого удовольствия.
Поэтому, не обращая внимания на жаркую краску, от которой у меня горит лицо, я смотрю Хадсону в глаза и отвечаю:
– Мне казалось, я все тебе объяснила. Я спилю напильником твои клыки.
Он усмехается:
– Это опять твоя стервозность. Должен признать, что эта часть твоей натуры начинает мне нравиться.
– Может, и так, но, по-моему, вполне очевидно, что я вовсе не желаю тебе нравиться, – огрызаюсь я.
– Да ладно, я же просто говорю правду. – Он потягивается, и футболка, которую он надел после душа, немного задирается, обнажая на редкость рельефные мускулы на его животе.
Не то чтобы мне было дело до того, какой у него живот – мускулистый или нет, – но это сложно не заметить, когда он стоит прямо передо мной.
– Тебе нет нужды стесняться, Грейс, – продолжает он, и, клянусь, когда он откидывается назад, из-под его футболки выглядывает еще больший участок кожи. И в том числе дорожка волос, бегущая от пупка к паху, которая уходит куда-то за низкий пояс его спортивных брюк. – Ведь женщина должна понимать, чего хочет.
Я упорно не свожу глаз с его лица:
– Я точно знаю, чего хочу.
– Да ну? – отзывается он, и в его голосе словно скрывается тайна. – И чего же?
– Убраться от тебя. – Решив, что сегодня вечером я не голодна, я прохожу мимо него и возвращаюсь к тому самому дивану, на котором спала минувшей ночью.
Он идет за мной – ну конечно, как же иначе?
И внезапно я чувствую, что сыта всем этим по горло. Сыта его поведением, его дурацкими подростковыми штучками, сыта тем, что он вечно переигрывает меня. И мне чертовски надоело, что он постоянно на расстоянии трех футов от меня. Здесь куча места – так почему он должен обязательно торчать там же, где и я?
И, словно для того, чтобы доказать мою правоту, он усаживается на диван и кладет ноги на журнальный столик. Ну все, с меня хватит!
– Нет! – кричу я.
Он явно удивлен.
– Что нет?
– Вставай!
Когда он просто смотрит на меня, как будто ему непонятны мои слова, я хватаю его руку и тяну.
– Вставай! Вставай! Это мой диван!
– Мы что, вернулись к тому, что все здесь твое? – спрашивает он. – Потому что в таком случае…
– Нет! – обрываю я его, потому что не хочу к этому возвращаться. – Нет, нет, нет!
– Ты в порядке? – спрашивает он, вскинув брови. – Что-то ты слишком уж красная…
– Этот диван мой. А кровать твоя. – Я показываю на кровать в дальнем конце комнаты на тот случай, если он решит сделать вид, будто не понимает меня. – И вообще, ты можешь оставить себе всю ту половину комнаты.
– Как это? – По его лицу видно, что он уже далеко не так уверен в себе и намного больше растерян. Вот и хорошо. Пусть он тоже почувствует себя не в своей тарелке, чтобы я была не одна такая и чтобы я смогла одержать над ним верх.
– Ты меня слышал? – говорю я ему, чувствуя, как в моей голове наконец оформляется подходящий план. – Ты можешь оставить себе всю ту половину комнаты – кровать, уголок для метания топоров, стереосистему, телевизор.
Я оглядываюсь в поисках липкой ленты и с изумлением обнаруживаю ее в руке. И не абы какую, а ту же, что мой отец купил мне, когда я была ребенком – с изображением бойз-бэнда One Direction. И пока я иду к противоположной стене, на меня весело смотрят его участники: Гарри, Льюис, Найалл, Зейн и Лайам.
– А я беру себе все то, что остается на этой стороне. Диван, книги, кухню…
– А как насчет ванной? – спрашивает он, подняв брови и глядя, как я кладу клейкую ленту точно по центру комнаты.
– Ванная – это нейтральная территория, – говорю я, разматывая клейкую ленту так, чтобы она прошла мимо моего дивана. – Все остальное здесь принадлежит либо тебе, либо мне. И ни одному из нас не дозволено пересекать границу.
Я разматываю ленту, пока не дохожу до противоположной стены комнаты и не отрываю ее. Повернувшись, я вижу, что Хадсон стоит, прислонившись плечом к стене и сложив руки на груди. Лукавой усмешки в его глазах как не бывало, на ее место пришла знакомая пустота.
Наверняка это значит, что я победила его.
Я начинаю мысленно поздравлять себя с тем, что смогла наступить на его больную мозоль, когда вселенная преподносит мне еще один подарок. Он бормочет:
– Все книги остались на твоей стороне.
– Ага. Точно. – Я смотрю на него с самой злорадной ухмылкой и иду прямиком к той полке, где хранятся его дневники. – И я уже знаю, что начну читать первым делом.
Глава 25
Я мо, ты мо, мы все эмо
Похоже, Сартр знал, о чем говорит, когда писал «Нет выхода». Мы заперты здесь уже восемь недель – самых долгих, самых нескончаемых недель в моей жизни, и всякий раз, когда мне начинает казаться, что хуже быть не может, я читаю очередную запись в дневнике Хадсона и выясняю, что очень даже может.
Каждая из этих записей напоминает мне, что родители Джексона и Хадсона – это худшие люди на планете. Это заставляет меня думать об обоих братьях.
А это еще та жесть – в основном потому, что я изо всех сил стараюсь не думать ни об одном из братьев Вега. О старшем – потому что я заперта вместе с ним и он бесит меня. А о младшем – потому что я понемногу осознаю, что, возможно, никогда не увижу его снова.
В самом начале нашего заточения я то и дело просматривала фотки Джексона на моем телефоне, плакала каждый вечер перед сном, жаждала увидеть его хотя бы еще разок, сказать ему в последний раз, как сильно я его люблю. Но когда дни начали складываться в недели, а недели в месяцы, я заставила себя перестать.
Перестать смотреть на его фотографии, чтобы напоминать себе, какая у него улыбка.
Перестать улыбаться при воспоминании о глупых шутках, которыми мы обменивались.
Перестать представлять себе, что он обнимает меня, когда я засыпаю.
Потому что я знаю – если я не отпущу его, мое подсознание сможет выкинуть что-нибудь, чтобы я могла увидеть его снова, в том числе выпустить Хадсона из этой тюрьмы. И если после этого Хадсон убьет Джексона, я никогда себе этого не прощу.
Я готова отказаться от Джексона, если тем самым спасу ему жизнь.
И, как бы Хадсон ни уверял меня, что все иначе, я по-прежнему убеждена, что именно поэтому заперла нас в этой тюрьме, разделенной клейкой лентой на две половинки. И я по-прежнему считаю, что могла бы вызволить нас отсюда, если бы он уступил и хотя бы попытался исправиться.
Потому что чем больше я читаю дневники Хадсона, тем более убеждаюсь, что, хотя родители братьев Вега вели себя отвратительно по отношению к ним обоим, Хадсону в детстве пришлось особенно тяжело. Я ловлю себя на сочувствии к нему. Вот уж не думала, что когда-нибудь скажу такое.
Но трудно не представлять себе, как маленький мальчик с порезанным пальцем спешит закончить вырезать лошадку из дерева в тот единственный день месяца, который проводит не под землей, чтобы его младший брат не чувствовал себя таким же одиноким, как он сам. И еще труднее не сострадать ему.
Трудно не гадать, когда он отказался от этих попыток и превратился из милого мальчика, полного решимости оберегать своего брата, в социопата, который пытался убить его.
Я знаю, что за последние сто пятьдесят лет с ним случилось многое, и у меня есть несколько десятков томов с его дневниками, чтобы узнать, что именно, но мне все так же хочется понять, как это произошло. Понять, случилось ли это в один момент, определивший все, или же это была серия мелких событий.
Хотя это не имеет значения – результат один. Вот только, сидя здесь и читая его детские дневники, я вдруг начинаю чувствовать, что это имеет значение, что это чертовски важно.
Я упираюсь взглядом в последнюю дневниковую запись, до которой дошла. Я немало прочитала о его предподростковых годах, которые сам он охарактеризовал как «эмо», и теперь мне понятно, почему он посоветовал пропустить их. Хотя причина оказалась не та, на которую он намекал. В этих томах были самые душераздирающие истории, которые мне когда-либо доводилось читать. И даже забавные заголовки, которыми он снабжал эти записи, не смогли вызвать у меня улыбки.
Сегодня я видел самое удивительное изобретение, какое только можно себе представить. Это что-то невероятное.
Оно называется телефон.
Читать бесплатно другие книги:
