Дело Зили-султана АНОНИМУС

Предуведомление автора.

Автор предупреждает, что все главные герои этого эпоса являются вымышленными фигурами. Попытки искать сходство героев данной книги с историческими личностями и литературными персонажами других книг объявляются плодом фантазии читателя и целиком остаются на его совести.

Пролог. Старший следователь Волин

Если бы балка упала на другую девушку, дело отдали бы не Волину, а кому-то другому. Если бы девушка была та же, но пришибло ее в другом месте, то Орест Волин, опять же, был бы не при делах. Но балка упала, как говорится, здесь и сейчас: и девушка была та, и дом тот самый – так что расследовать назначили именно его.

– Это ваши богемные фокусы – сказал полковник, не глядя на Ореста, – тебе и разбираться.

Что богемного было в том, что на какую-то тетушку упала балка и даже не на тот свет ее отправила, а просто машину помяла? Постороннему человеку уяснить это было трудно, почти невозможно. Но Волин знал, что в злосчастном доме живет известная певица… как же, дай Бог памяти, ее зовут? Очень, очень известная, звезда, одним словом… Ну, все же ее знают, она еще песни такие поет… душещипательные. Вот это вот все, ми-мэ-мо, ми-ми-ми…

Одним словом, балка должна была вдарить именно по ней, по певице этой – то ли за пение ее, то ли за другие какие заслуги. Дело в том, что на этом самом месте, куда все упало, звезда наша обычно и парковала свою машину, свой скромный «бентли» цвета металлик. А в этот раз звезды тут не оказалось, зато приехала совсем чужая тетя и припарковалась на певицыном месте. Она же дура, тетя эта, она не понимает, что ей здесь не лихие девяностые. В десятых годах XXI века, то есть сегодня, ей за наглость так могло прилететь от серьезных людей, что даже подумать противно. Просто даже страшно представить, что с ней могли за это сделать серьезные люд. Вполне могли, например, маникюром весь макияж расцарапать… Или кофточку дорогую разорвать на британский флаг. Но злополучная тетя ничего такого не знала и поставила машину, где было свободно.

– Не тетя, а девушка, – перебил Волина полковник, – женщины с такими деньгами всю жизнь в девушках ходят. И ты не вздумай к ней со своей этой «тетей» лезть, человек и так травмирован по самое не могу. А то я тебя знаю, ляпнешь что-нибудь… Общайся с потерпевшей уважительно.

Уважительно – это как? По отчеству, что ли?

– Не надо по отчеству, – раздражался полковник, – ты не пятиклассник, а она не завуч. Зови ее… как там фамилия… зови «госпожа Кезьмина».

Госпожа? Это что за садо-мазо при исполнении обязанностей? Может, к ней теперь с хлыстами прийти и в черных кожаных штанах? Вот уж весело пойдет допрос, даже не сомневайтесь. Впрочем, этого Волин решил не говорить: полковник был человек старой закалки и шуток таких понимать не мог по самому устройству своей души.

– Главное, машина была той же марки, – толковал полковник. – Так что убийца – если это был убийца – вполне мог и перепутать. Хотел убить певицу, а попал в Кезьмину.

Отлично перепутал, ничего не скажешь. Тетю эту… тьфу, не тетю, госпожу Кезьмину увезли в больницу с переломами, а Волин теперь расследуй. Как будто других дел мало. Он представил, как будет допрашивать Кезьмину, поигрывая хлыстом, потом пойдет к певице, как на вопрос, подозревает ли она кого-то, та выкатит полный список от Филиппа Киркорова до рэпера Басты. Все же ей завидовали, все убить мечтали.

Эх, друзья, до чего же похабное дело… Да еще и дом такой, прямо всё один к одному.

– Там, кажется, Булгаков жил, в доме этом, – проявил эрудицию полковник.

Да не жил – бывал там. В этом доме после революции знаменитая Зойкина квартира образовалась, а попросту – бордель для нетрудового элемента. Чего туда, кстати, ходил Булгаков, непонятно. Репортажи, наверное, писал. В газету «Гудок». Так сказать, взгляд с места событий. Журналист меняет профессию и все в таком роде. Короче, хаживал туда Булгаков, что греха таить, хаживал. И это ему теперь поминают все – вплоть до последнего школьного учителя.

Вот тоже, между нами сказать, дался им этот Булгаков. Теперь каждое место, где он бывал, вызывает дикий интерес. Как будто не он один там отметился, а вместе со всеми его знакомыми чертями. И будто бы черти эти всюду что-нибудь да оставили: где клад, где ведьму голую, из кухни выглядывающую, где просто сто рублей – мелочь, а приятно.

– Короче, – подытожил полковник, – ноги в руки – и вперед. И не затягивай, дело-то резонансное. Газеты как начнут вопить, только держись. Эти еще, как их… соцсети. Тоже великосветским поведением не порадуют. Раскрывай, одним словом, в кратчайшие сроки. Этого от тебя ждет отчизна, и этого она тебе по гроб жизни не забудет.

Место происшествия Волин решил осмотреть сам, операм не доверился. И правильно не доверился. Балка выпала с верхнего этажа как раз, когда там работала строительная бригада, реконструировала дом. Предстоял разговор с трудовыми мигрантами, а такие разговоры лучше вести самому. Опера обычно запугают бедного гастарбайтера так, что он маму родную не может вспомнить – не то что с повинной прийти.

Когда Волин явился, строители как раз обедали, сидя на пятом этаже. На верхний, откуда упала балка, пока никого не пускали. Строителей было шесть человек – бригада. Волин окинул публику опытным взглядом. Судя по всему – киргизы. Это неплохо, их на разговор легче вызвать, чем, например, таджиков. Киргизы вообще в России лучше адаптированы, у них тут своя инфраструктура, начиная от зубоврачебных кабинетов и кончая ночными клубами. Даже, кажется, театр есть киргизский, передвижной.

При появлении Волина киргизы перестали стучать ложками по мискам, выжидательно уставились на пришедшего. Смотрели по-разному: кто спокойно, кто робко, а один – нахально и даже с вызовом. Нахальных Волин знал хорошо, им лишь бы выпендриться на ровном месте. Но он хорошо понимал, как таких укрощать. Два волшебных слова: «ЦВСИГ Сахарово», и, глядишь, дерзкий гастер уже поплыл. Кому охота полгода, а то и больше париться в тюрьме для мигрантов? К тому же выход оттуда обычно один – на гастарбайтерскую родину, с запретом на въезд в Россию. Так что давай, мигрант, сверкай глазами, это даже на пользу делу – легче расколешься, если что. Но для него, Волина, главное сейчас – вежливость и взаимная симпатия.

– Саламатсызбы, – поприветствовал Орест киргизов. – Не угостите гостя пловом?

Народ засмеялся, расслабился, стал подвигаться, давая место. Старший наложил Волину плова в жестяную миску, дал алюминиевую ложку. Волин попробовал: так себе плов, но для гурманов рестораны имеются, простым работягам не до кулинарных изысков.

Стал расспрашивать про жизнь: нормально ли платят, не обижает ли хозяин, не прессует ли полиция? Вопросы были самые правильные, потому что где-то в человеке всегда сидит обида, а где обида, там и исповедь, а где исповедь, там и доверие. Послушал Волин, покивал, посочувствовал, кое-что даже записал, обещал разобраться. Понемногу от жизненных проблем перешел к производственным. Спросил, кто в тот день работал на верхнем этаже, когда именно балка упала и так далее. Оказалось, что в этот день наверху работали все, но балка свалилась как раз в обеденный перерыв, когда никого на рабочем месте не было.

Волин кивнул: это разумно, что балка упала в перерыв. Если бы в разгар работы, у всех на глазах, это значило бы, что вся бригада в сговоре, что круговая порука у них. А так гораздо проще – кто-то один подготовил и в нужный момент спихнул. Осталось только понять, нет ли у кого проблем с мочевым пузырем и не отлучался ли человек в туалет слишком часто, покидая дружную компанию для своих интимных целей. Но этот деликатный момент надо с глазу на глаз выяснять, потому что публично позорить человека перед властями товарищи не захотят.

Волин поблагодарил за плов, отошел в сторонку с бригадиром. Выяснилось, что мочевой пузырь у всех отменный, хоть на парад с таким отправляйся. Никто никуда не отлучался ни во время обеда, ни до него. Ну ладно, поглядим, что осмотр даст.

Лестница на верхний этаж была перекрыта лентой – чтобы не таскались кому не надо. Преступника, как известно, хлебом не корми, дай только на место преступления вернуться да все улики со следами затоптать. Волин перелез через ленту, добрался до места, откуда балка вывалилась. Снизу ничего было не понять, уж больно высоко располагалась балка – там теперь зияла просто пустота, как от выбитого зуба. Волин вздохнул, огляделся по сторонам, подтащил старый стул, который маляр для своих надобностей использовал. Поставил, влез, подпрыгнул, зацепился пальцами, подтянулся и заглянул в проем от балки. Ничего кроме пыли там не наблюдалось. Впрочем, нет, наблюдалось еще кое-что. Орлиным следовательским глазом Волин разглядел сбоку кусок чего-то желто-коричневого. Желто-коричневое пряталось в полой стене, слева от того места, где была балка. Попытка зацепить неизвестный предмет рукой не удалась, только рукав испачкал. Следовало браться за дело с другой стороны.

Он отправился к строителям, взял у них лом, прихватил пару пустых ящиков и вернулся обратно. Поставил ящик на ящик, сверху стул – и вскарабкался на него. Вот теперь можно было орудовать спокойно. Впрочем, выковырять клад все равно не удавалось – лом просто не вставал под нужным углом. После нескольких неудачных попыток Волин остановился, подумал немного и стал бить ломом прямо в стену рядом с балкой. Кирпичи здесь отходили легко, как будто их специально посадили на слабый цемент.

Наконец дыра стала достаточной, чтобы заглянуть внутрь. Волин и заглянул, и увидел деревянную коробку. Не без труда вытащил ее наружу.

– Пещера Али-бабы, – заметил Волин, оглянувшись. С лестницы за ним осторожно подглядывали гастарбайтеры.

Волин спрыгнул на пол, открыл коробку и обнаружил стопку старинных ученических линованных тетрадей.

– Бумага, – громко сказал он и в доказательство даже помахал тетрадью в воздухе. – Ничего интересного.

На лестнице раздался разочарованный вздох, и строители растворились. Ну, и хорошо, ну и правильно, а то вдруг бы решили, что он на самом деле клад нашел – никаким ломом не отмахаешься. Впрочем, может, это и есть клад, только с неожиданным содержимым.

На обложке верхней тетради было написано от руки дореформенными буквами: «Дло Зили-султана». Волин осторожно открыл тетрадь, взору его представились мелко исписанные аккуратным быстрым почерком страницы. Однако тут его ждало разочарование. Этот аккуратный почерк, эти каллиграфические знаки прочесть было невозможно: дневники велись стенографической записью.

Волин перелистнул несколько страниц, убедился, что вся тетрадь состоит из нечитаемых загогулин, хмыкнул и решительно положил ее обратно в коробку. Кроме того, в ящике лежала какая-то карта, но понять, что это за карта и к чему она тут, было совершенно невозможно.

Коробку с тетрадками и картой он отвез на работу и спрятал в сейф. Но приобщать к делу в качестве вещдока пока не стал – такие находки хорошо бы сначала изучить самому, а там уже решать, что тут вещдок, а что случайно в руки попало.

Закончив рабочий день, он взял первую тетрадку и поехал домой. Остаток дня у него ушел на сканирование. Сканировать пришлось осторожно – от времени бумага совсем обветшала, того и гляди начнет распадаться прямо в руках. Закончив сканирование, Волин заархивировал документ, зашел в почту, набрал знакомый адрес и написал:

«Дорогой Сергей Сергеевич! Недавно, расследуя одно дело, я обнаружил тетрадки со стенографическими записями. Разобрать их я не в состоянии. Правда, на первой тетрадке есть заглавие: «Дло Зили-султана». Судя по изношенности тетрадей и по тому, что заголовок написан старой орфографией, писалось это все либо еще до революции, либо сразу после нее – до того, как прошла реформа. Интуиция подсказывает мне, что записи эти могут иметь интерес не только для меня, но и для вас как историка. Зная вашу высокую квалификацию, могу ли я обратиться к вам с нахальной просьбой помочь мне все это расшифровать или хотя бы начать расшифровку, чтобы можно было понять, о чем вообще идет речь?»

Подумал и приписал: «Записи приаттачены в архиве. Заранее благодарен. Ваш Орест».

Прикрепив к письму архив, он отправил письмо адресату и с чистым сердцем лег спать.

Сергей Сергеевич Воронцов, которому Волин отослал письмо, был генерал-майором КГБ в отставке, историком советских и российских спецслужб. По роду его занятий приходилось ему сталкиваться как с разными видами шифровок, так и различными стенографическими системами. Конечно, можно было бы поискать специалиста на стороне или в самом Следственном комитете. Но зачем искать на стороне, если есть проверенный человек, которого ты знаешь сто лет и которому самому все это может быть интересно?

Однако выспаться как следует Волину не удалось. Он не учел, что генерал, как это принято у людей пожилых, встает на рассвете и сразу смотрит почту. Не прошло и нескольких часов, как Волина разбудил телефонный звонок. На том конце был Сергей Сергеевич.

– Интересную штуку ты нашел, – буркнул генерал, не здороваясь. – И насчет времени угадал. Датирую дневник 1918 годом. А сама история, которая тут рассказывается, относится к 1886 году. Это записки одного очень известного в узких кругах человека. Здесь он зовет себя надворный советник, но мы его знали под настоящим именем.

– Каким? – полюбопытствовал Волин. – И зачем он вообще прятал эти свои дневники, зачем шифровал их?

Однако генерал продолжал, словно бы и не слышал вопроса:

– Я тут посидел немного и перевел вступление. Давай-ка мы с тобой так сделаем. Мне нужно несколько дней, чтобы все это расшифровать. Потом я тебе посигналю. Приедешь – поговорим.

И, не прощаясь, повесил трубку. Заинтригованный Волин только головой покачал. Впрочем, во всей этой истории был для него и практический смысл. Видимо, таинственный надворный советник выдолбил стену прямо рядом с балкой, чтобы спрятать там свои дневники. Странно, что балка после этого вообще столько лет продержалась и не прибила кого-нибудь еще в советские годы. Зато теперь понятно, что никто ни на кого не покушался. Стенку выдолбили, наспех заделали ее кирпичами, а рядом с балкой образовалась пустота, из-за чего, в конце концов, балка и вывалилась. Проще пареной репы, так и скажем полковнику.

Однако к госпоже Кезьминой и к певице Волин все-таки решил съездить. Потому что догадки догадками, а расследование расследованием.

Кезьмина лежала в одноместной палате с загипсованной ногой и готовилась к операции. Увидев следователя, начала кричать так, как будто это лично он, Орест Волин, бросался в нее балками и продолжает делать это прямо сейчас. Перебить ее никак не удавалось, и Орест некоторое время молчал, делая вид, что слушает, а сам думал, что тут, пожалуй, действительно не помешали бы хлысты, а заодно и кляп в рот. Наконец фонтан Кезьминой несколько поиссяк, и Волин успел спросить, как она оказалась на парковочном месте певицы?

– Ну я же не знала, что это ее место! – снова взорвалась Кезьмина. – Я же приехала, чтобы купить древнюю китайскую вазу эпохи Мин. Там же напротив музей Востока, и там лавка, где продают древний эксклюзив. Там мне обещали очень и очень редкую вазу. Но у нас же невозможно нигде припарковаться, у нас же не город, а какой-то базар. Я ездила, ездила и вот нашла наконец. И тут мне – бац!

– Бац? – переспросил Волин. И задумчиво, как бы для себя, добавил: – А также хрусть, пополам…

Она посмотрела на него подозрительно.

– Что это такое? Какое хрусть-пополам? Вы что говорите?

– Я это к тому, что нога у вас сломалась… – спохватился он.

– А у вас бы не сломалась нога?! – завизжала Кезьмина. – У кого бы не сломалась нога в такой ситуации? У слона? Или у бегемота? Мне еще машину разбили, а такой случай страховкой не предусмотрен.

Не сразу Волин улучил удобный момент, чтобы откланяться и сбежать из больницы. С Кезьминой было все ясно, она оказалась на месте падения балки случайно, никто не мог заранее знать, что она припаркует там автомобиль. Таким образом, версия, что охотились на Кезьмин, отпадала.

Теперь предстоял поход к певице, с которой он договорился о визите еще накануне вечером. Ехать пришлось за город, на дачу.

Волин сам вышел из артистической – и не бедной – семьи, но в таких коттеджах бывать ему приходилось нечасто. Один бассейн на первом этаже чего стоил. Следовательского заработка Волина не хватило бы, пожалуй, даже на то, чтобы оплатить воду в этом бассейне. Оставалось только порадоваться за звезд отечественной поп-сцены – в такой дом и Элтона Джона не стыдно поселить.

Сама певица оказалась очень милой женщиной – внимательной и гостеприимной. Она угостила Волина каким-то совершенно замечательным чаем, от которого он почему-то опьянел, но не по-плохому, чтобы снять штаны и бегать по потолку, а по-хорошему – чтобы штаны не снимать, но лечь на диване, свернуться клубочком и вести долгие разговоры про жизнь.

Но сворачиваться клубочком было некогда, и Волин приступил к разговору. К его удивлению, певица не стала никого обвинять.

– Вы знаете, у меня нет врагов – сказала она, глядя на следователя большими миндалевидными глазами.

– Совсем нет? – удивился Волин. – Все-таки шоу-бизнес, соперницы, завистники…

Она покачала головой.

– Бог миловал – сказала. – Да и кому я могу мешать? Я ведь не рэпер и не суперстар какая-нибудь. Есть у меня миллион-другой поклонников, а мне этого и достаточно. На скромную жизнь хватает.

И, подумав, добавила:

– Да и вообще я в той квартире очень редко бываю. Я или здесь, или за границей живу. А на Никитском бульваре самый центр, шум, гарь, машины. Кто бы стал меня там подстерегать? Так что, думаю, это просто случайность. Кстати, как себя чувствует эта бедная девушка?

Волин, не вдаваясь в детали, отвечал, что «бедная девушка» чувствует себя замечательно, и откланялся.

Нужно было теперь отправить криминалиста на место происшествия, чтобы подтвердить случайный характер падения балки, а после этого можно было с чистым сердцем рапортовать полковнику о закрытии дела.

Дело закрыли, но без работы старший следователь не остался – в производстве были и другие дела. Прошло дней десять, и Волин почти забыл о таинственных дневниках. Коробка с тетрадями тихо лежала у него дома на антресолях и есть не просила, а дневи, как сказано в Писании, довлеет злоба его. То есть думать приходилось о сегодняшних проблемах, а вовсе не о дневниках столетней давности.

Однако утром в субботу позвонил Сергей Сергеевич. В голосе его трепетало торжество.

– Расшифровал, – сказал он, – готово.

И потребовал, чтобы Волин немедленно приезжал к нему домой – читать.

– Прямо сейчас? – удивился Волин, зевая. – Может, по почте пришлете?

Отвечая на этот неуместный вопрос, генерал употребил такие выражения, что Волин понял: ехать все-таки придется, причем не откладывая.

Спустя час он уже входил в знакомый дом на Поварской. Поднялся на третий этаж, толкнул дверь в квартиру – генерал-майор никогда не запирал двери днем, только на ночь. «Бодрит, – объяснял он, – держит в тонусе». Волин осторожно пенял ему на такую неосмотрительность, тот лишь отмахивался: «Судьбу не перехитришь, захотят убить – грохнут и за Кремлевской стеной, прямо в сортире…». А архивы, спрашивал Волин, за архивы ваши не боитесь? Генерал-майор отвечал, что все архивы у него в надежном месте, здесь – только переведенное в цифру. Так или иначе знающий человек мог попасть к нему домой в любой момент, даже не известив об этом хозяина. Но таких знающих кроме Волина было раз, два и обчелся. Волина же Сергей Сергеевич знал с младенчества. Дело в том, что в свое время генерал ухаживал за его бабушкой – в те еще времена, когда она была молодой женщиной. Но бабушка предпочла бравому офицеру известного артиста и, кажется, никогда об этом не жалела. Зато Сергей Сергеевич жалел до сих пор и время от времени объяснял Волину, что будь его бабушка поумнее, был бы он, Орест, не потомком актеров голожопых, а внуком генерала, жил бы в центре Москвы и вообще катался бы как сыр в масле. Но раз уж не вышло, так не вышло. Тем не менее Ореста он любил настолько, насколько вообще генерал КГБ способен любить живого человека, следил за его успехами и даже пару раз благодаря старым связям помог в сложных обстоятельствах.

– Сергей Сергеевич, это я, – крикнул Волин, войдя в прихожую.

– Давай в гостиную, – отвечал ему откуда-то издалека глуховатый голос историка.

Волин двинул в гостиную. Это была комната метров на двадцать пять с высоченными потолками. В советские времена генералам КГБ давали хорошие квартиры. Теперь другие времена, теперь генералы не ждут милостей от государства и берут все, что им надо, сами.

Как ни странно, гостиная казалась небольшой – вероятно, от диванов, столов и кресел, которыми она была набита, как щеки старого хомяка. В последние годы тут появилось даже пианино. Время от времени Сергей Сергеевич присаживался к нему и, тыкая в клавиши одним пальцем, наигрывал «Работа наша такая» и «С чего начинается родина».

– Не хочу отставать от моды – объяснял он. – Куда молодежь, туда и мы. Как говорил Владимир Ильич, задрав штаны, бежать за коммунизмом. Вот только коммунизм наш по-прежнему за линией горизонта.

И сам смеялся своим же незатейливым шуткам. Впрочем, сейчас ему было не до шуток. Он усадил Волина в кресло, сам держал в руках стопку бумаги.

– Ты спрашиваешь, для чего он все это зашифровал? – заговорил генерал, как бы продолжая двухнедельной давности разговор. – Очень просто: чтобы всякие дураки не совали свой нос в исторические документы. Стенография по системе Штольце-Шрея, с использованием правил нотной записи Терне. Так уже лет сто никто не стенографирует, так что пришлось попотеть. Но, скажу тебе, не зря, очень не зря.

И Сергей Сергеевич сунул ему в руки стопку бумаги.

– Читай, – велел генерал.

Волин взвесил в руке увесистую пачку, вздохнул и принялся читать.

Вступление. Надворный советник Икс

«Прежде, чем начать свой дневник, замечу, что меня совершенно не прельщают лавры господина Достоевского, его благородия Ивана Тургенева и даже его светлости графа Толстого. Возможно, я был бы не прочь встать на заре, расчесать черепаховым гребнем седую бороду (каковой не обладаю) и отправиться пахать поле, а хорошенькие крестьянки пусть бы пели и плясали вкруг меня свадебные песни. Но громоздить словесные эвересты, да еще и терзать читателя идеями – нет, слуга покорный. Потому писать я буду без красот и ухищрений, исключительно по делу.

Правда, возникает вопрос: чего ради взялся я за перо, если ни красот, ни ухищрений на горизонте не видно?

Дело в том, что после переворота я вынужден вести затворнический образ жизни – чтобы не мозолить глаза новой власти. Вследствие этого у меня образовалось некоторое свободное время. А письмо – вернейший способ убиения оного, хотя и несколько вредный для окружающих. Вы скажете, зачем писать, если литераторов и без того предостаточно? Признаюсь на это, что от современных книг меня несколько тошнит. Не так, чтобы очень сильно, но достаточно, чтобы вовсе не брать их в руки.

Кажется, Дизраэли сказал: хочешь прочитать хорошую книгу – напиши ее сам. Дерзну последовать мудрому совету. Правда, в искусстве считаю себя человеком прошлого столетия, а, значит, слегка старомодным. Для меня и Чехов – авангардист, а уж про господ вроде Андрея Белого и говорить нечего. Поэтому писать буду так, как привык, а не так, как пишут сегодня.

Вторая причина, почему берусь за перо – желание донести до потомков мой метод. Что за метод такой, спросит вдумчивый читатель, имеющий довольно досуга, чтобы задавать оригинальные вопросы. Отвечу: главный метод, которым я владею в достаточной мере – метод уголовного следствия.

Тут, пожалуй, самое время рассказать, кто я такой. Ваш покорный слуга по роду занятий – дипломат. Однако так сложилась судьба, что мне с младых ногтей пришлось заниматься уголовным сыском. На то были личные причины, о которых, может быть, расскажу я несколько позже. Так или иначе мое увлечение, или, как говорят наши извечные друзья англосаксы, хобби, стало ни более ни менее, как судьбой.

И хотя в узких кругах я известен довольно, ученики у меня вряд ли появятся. Восточная пословица гласит, что, беря ученика, готовишь себе убийцу. Я же надеюсь, как говорил один знакомый бурлак, еще потянуть лямку жизни. Так или иначе мнится мне, что мое искусство может быть полезно людям и в будущем.

Во избежание кривотолков скажу в двух словах о своем происхождении. Дед мой со стороны отца был декабристом, потомственным дворянином, из числа тех, чей род составлял славу и гордость государства Российского. После приснопамятного выхода на Сенатскую площадь в 1825 году он, как и прочие его товарищи, был лишен чинов и дворянства и сослан в каторжные работы, а затем – на поселение. От деда мне досталось железное кольцо, выкованное из кандалов, в которых декабристов гнали на каторгу. Я ношу фамилию матери, а не отца. Будучи потомком славного рода, дворянство – сначала личное, а затем потомственное – я получил на службе Российской империи. Впрочем, после переворота 1917 года всякая аристократия у нас была упразднена, и теперь я такой же гражданин РСФСР, как и любой пролетарий.

Я был рожден двадцатого марта 1853 года. Кроме родителей, у меня есть младший брат и младшая сестра. К сожалению, нас разлучили, когда я был еще весьма юн. Отец мой, по природе честнейший человек, стал жертвой интриги продажных чиновников и обвинен был в преступлении, которого не совершал. Обвинения грозили ему тяжелейшими последствиями. Не надеясь на справедливость суда, он вместе с матерью и младшими детьми бежал за границу. Именно эта история стала первым делом, которое я расследовал спустя некоторое время и доказал, что отец ни в чем не виновен. Однако родитель мой не захотел возвращаться на родину, которая обошлась с ним столь несправедливо.

После того, как деда моего лишили дворянского звания, и мой отец, и я сам числились мещанами. Однако благодаря родственным связям мне удалось поступить в кадетский корпус – заведение преимущественно дворянское. Жизнь там оказалась более бурной, чем можно было полагать со стороны. Молодые недоросли помимо военных и общих наук изучали и предметы куда более специфические. Например, были очень распространены карточные игры, в которых я изрядно поднаторел. Кроме того, там я увлекся шахматами. И хоть на звание маэстро никогда не претендовал, но в силу первой категории все же играю. Из общих дисциплин особое мое внимание привлекла химия. Это мое увлечение оказалось очень полезным для моей будущей деятельности.

Закончив корпус, который к тому времени стал именоваться военной гимназией, в армию я не пошел, но поступил в университет, после чего благодаря реформам Горчакова сравнительно легко поступил в Министерство иностранных дел. Так случилось, что к тому времени я уже раскрыл несколько сложных дел и приобрел у себя в департаменте репутацию дипломата-сыщика. Этим пользовалось мое руководство, когда нужно было распутать сложные узлы в международных отношениях. Кроме того, меня, если можно так выразиться, «одалживали» Министерству внутренних дел, в частности, когда требовалось раскрыть деятельность крупных преступных организаций, связанных с заграницей, таких, например, как большевики.

В дневнике моем я не намерен писать всего и уж подавно не буду называть всех по именам. Это опасно: некоторые мои персонажи не только еще живы, но и числятся врагами большевистской власти. Признаюсь, я и сам когда-то по долгу службы боролся с вождями и героями этой самой власти. Делал я это без особого усердия, а иногда даже и сочувствуя им – все-таки люди верили, что сражаются за справедливость. Однако сочувствие сочувствием, но когда-то, каюсь, отправил я в тюрьму нескольких видных башибузуков из окружения Ульянова-Ленина. Так что, если вдруг установят авторство этих записок, мне придется весьма солоно. Товарищи комиссары наверняка сочтут меня приспешником кровавого царизма и захотят восстановить в отношении меня социальную справедливость. Или, выражаясь современным слогом, шлепнуть без суда и следствия.

Именно поэтому я решил зваться просто надворный советник Икс. Буква эта, как легко догадаться, выдумана от начала до конца: ее нет ни в имени моем, ни в фамилии, ни даже в отчестве. Что же до моего чина, то когда-то, в самом деле, был я и надворным советником, хотя воды с тех пор утекло немало.

Кроме того, есть у меня слуга-азиат, которого я буду звать Ганцзалин, или, на русский манер, Газолин. Признаюсь, что Газолин – это не чистая фантазия. Слуга мой получил это именование, когда мы расследовали дело даосского ордена «Семи звезд» в Китае. С природным именем ехать ему в Поднебесную было бы крайне рискованно. Пришлось искать для него китайское прозвище. Я тогда торопился и подобрал первые попавшиеся иероглифы – Ган Цза Лин. Если переводить, вышло что-то вроде «Шест Пестрого Лицедея». Двусмысленно несколько, не спорю, зато забавно. Он, кажется, ужасно обиделся, решив, что я делаю из него обычного скользкого азиата, при том, что он – настоящий благородный муж. В Газолина же он превратился, вернувшись в Россию: так на русский манер я звал его, когда он доставлял мне неприятности.

Тем не менее Газолин мой меня любит и все от меня терпит. Во-первых, он считает меня великим человеком, хотя по скромности своей я – всего-навсего выдающийся. Во-вторых, когда-то я спас ему жизнь. Один английский шпион стал причиной гибели его невесты. Газолин решил убить мерзавца, но по ошибке убил его помощника, тоже англичанина. Впрочем, для суда это было неважно – Газолину все равно грозила смертная казнь. Рассмотрев дело всесторонне, я решил, что смерти он не заслуживает, и организовал ему побег из тюрьмы.

Именно после этого Газолин и поступил ко мне на службу. Я, правда, не собирался его брать, но он решил все за меня.

– Газолину, – сказал он, – ничего не надо. Только позвольте быть рядом с хозяином.

Мне оставалось лишь пожать плечами и согласиться. Иной раз судьба так явно выражает свою волю, что противиться ей глупо, гораздо умнее покориться. И если повезет, потом долгие годы будешь благодарить себя за смирение. А если не повезет… ну, тогда лишний раз убедишься, что судьба – индейка. Но, во всяком случае, сам ты сделал все, что мог, и не будешь мучиться пустыми сожалениями.

Еще одна фигура, о которой нельзя не сказать – мой патрон. Которого, пожалуй, буду я титуловать именем простым и скромным, а именно Его превосходительство. Конечно, по табели о рангах его следовало бы именовать иначе. Однако я уверен, что старик не обидится на такую вольность с моей стороны, тем более что он давно уже почил в бозе.

Что до остальных участников событий, их я буду звать исходя из обстоятельств, то есть как в голову придет. Будут тут и подлинные имена, будут и псевдонимы, а иной раз – просто инициалы, все эти иксы и игреки, которые так любят учителя арифметики и терпеть не могут школяры.

Кроме того, для вящей безопасности дневник свой я буду вести стенографическим письмом. Конечно, для знающего человека это не препятствие, но от случайных людей оградит.

В моих литературных упражнениях еще и тот смысл, что никто другой уж не напишет про меня какой-нибудь чепухи. Да и кто, скажите, хотел бы, чтобы жизнь его выворачивали наизнанку? Писатели, желая сделать персонажа живым и ярким, иной раз награждают его странными чертами. Например, изображают кривым, косым, безногим или чем-то в том же роде. Не спорю, всегда можно дать герою какой-нибудь удивительный талант, например, чтобы он икал каждые полминуты. Но поверьте на слово – книга от этого улучшится не сильно.

Взять, например, хоть Шерлока Холмса – зачем было изображать из него морфиниста? Шаг совершенно непонятный, ведь сыщику нужен ясный ум, а какая ясность от употребления морфия? И это не говоря о том, что морфинист – раб своей несчастной привычки и собой он владеет не больше, чем курица лапой. Если бы мемуары о себе писал сам Шерлок, наверняка он вышел бы куда лучше, чем в пьяных фантазиях доктора Ватсона.

Теперь, пожалуй, самое время приступить к делу.

Глава первая. Швед крещеный

История, о которой пойдет речь, началась в служебном кабинете министра иностранных дел Николая Карловича Гирса. К кабинету меня провел молчаливый секретарь с лицом таким важным, будто это именно он тут министр, все же остальные – секретари.

В самом кабинете первым меня встретил отнюдь не Гирс, а физиономия государя императора Александра III. Точнее, созданный по ее мотивам портрет. Император Всероссийский, царь Польский и великий князь Финляндский глядел со стены весьма сурово, как бы собираясь сказать: «Что это вы тут задумали, мерзавцы?!» Не дождавшись сей сакраментальной фразы, я отвел взгляд от самодержца и быстро осмотрелся.

Кабинет министра был весьма просторным, но из-за правильно расставленной мебели выглядел почти уютно. Его украшению сильно способствовали сине-серые атласные диваны и кресла. Массивный стол вызывал ощущение чего-то надежного и устойчивого, а разложенные на полу персидские ковры делали шаги посетителей почти бесшумными.

Благодаря этим коврам я тоже вступил в кабинет бесшумно и, выжидая, остановился возле двери. Гирс сидел за столом и по самые уши погружен был в бумаги. Несколько секунд я изучал внешность знаменитого дипломата. Высокий сократовский лоб, безуспешно стремящийся перейти в лысину, вытертые от долгого употребления брови и чуть выпуклые, немного задумчивые глаза делали это лицо почти грустным, когда бы не могучий нос и усы, сливающиеся с мощными седыми, несколько устарелыми бакенбардами, которые, на мой вкус, пора было бы уже сменить на куда более современную бороду.

Министр был фигурой даже на нашем пестром политическом небосклоне: западник и белая ворона среди ярых почвенников и патриотов. Его, впрочем, равно недолюбливали и лоялисты, и свой же брат либерал. Бранили, что осторожничает, что заигрывает с германцами, а пуще всего – что инородец. Шведские предки Гирса состояли в русской службе еще с середины XVIII века, и сам Николай Карлович родился в России, но российское подданство принял только в 36 лет.

– Конь леченый, вор прощеный и швед крещеный – одна цена, – шутили высокопоставленные патриоты, когда речь заходила о нашей внешней политике. Меня такие шутки коробили, но сам Гирс, кажется, не обижался. Более того, со смехом цитировали его изречение, якобы сказанное в узком кругу: «всю жизнь я по капле выдавливал из себя шведа и лютеранина». И хоть я не верил, что Гирс мог сказать что-то подобное, чуть позже модный сочинитель Чехов переделал эту фразу в куда более радикальную…

Наконец министр поднял голову от бумаг и внимательно посмотрел на меня. Тут я увидел, что ни о какой грусти речи идти не может – передо мной был опытный царедворец, то есть крокодил во всей его красе. Скажу откровенно, не хотел бы я стать врагом такого земноводного. Впрочем, в друзья к нему я бы тоже не торопился.

Несколько секунд сей крокодил разглядывал меня довольно строго. Затем, как бы поняв, кто перед ним, вдруг улыбнулся очень приятно и трогательно. «Да хоть в уста сахарные меня целуй, нет тебе доверия», – подумал я, но вслух, разумеется, не сказал. Гирс произнес пару комплиментов моему таланту следователя, который гремит под небесами не хуже вечевого колокола. Я, в свою очередь, вежливо улыбнулся, но из осторожности промолчал. Не размениваясь больше на пустяки, Гирс взял быка за рога.

– Его превосходительство изложил вам суть дела?

– В самых общих чертах, – отвечал я уклончиво.

Его превосходительство, мой патрон, имеет существенный недостаток – он необыкновенно скрытен. Даже если шеф лично поручает вам расследование, о некоторых важных обстоятельствах все равно придется догадываться самому. И в этот раз он сказал только, что отправляет меня в распоряжение Гирса и что задание мое – государственной важности.

Министр кивнул понимающе.

– В таком случае давайте-ка я расскажу все с самого начала.

Гирс вытащил из несгораемого шкафа кожаную папку и стал выкладывать на стол фотографические портреты коронованных особ, тут же давая им краткие, но выпуклые характеристики.

На первой фотографии красовался нынешний персидский шахиншах Насер ад-Дин или, говоря попросту, Насреддин. Царь царей оказался корпулентным мужчиной с длинными усами, на которые не действовало земное притяжение, и весь в орденах, словно цирковая лошадь. Гирс поэтически звал его Насер ад-Дин шах Каджар. Я сразу вспомнил, что Персия не была министру чужой, когда-то он четыре года провел в Тегеране на посту чрезвычайного посланника. С тех пор, правда, много воды утекло, но у дипломатов вся вода течет, куда следует, и ни единой капли не пропадает зря.

– Насер ад-Дин – фигура оригинальная, – негромко говорил министр. – Мнения на его счет расходятся. Одни считают его добрым человеком, другие – деспотом и кровопийцей. И то, и другое до некоторой степени правда. Я бы сказал, что многое зависит от его настроения, во-первых, и от его личного отношения к делу или человеку, во-вторых. Любой, кто хочет подобраться к властелину поближе, должен понравиться лично ему, и именно как человек. Деловые качества тут на втором, третьем и даже тридцать девятом месте. В детали я входить не стану, чуть позже вам передадут подробную справку. Для нас крайне важно, что шахиншах считает себя другом России…

– И Британии, насколько мне известно, – вставил я. Я знал, что нынешний шах Каджар обожает фотографию, а приохотила его к этому делу сама королева Виктория. Именно она в свое время подарила царственному подростку фотоаппарат.

– И Британии, – согласился министр без тени неудовольствия на лице. – Собственно, в этом и состоит наше главное беспокойство. Как вы, может быть, знаете, у Насер ад-Дина есть несколько сыновей. Нас сейчас интересуют двое старших. Один – Масуд Мирза Зелл-э Султан, или просто Зили-султан. По закону первородства именно он должен был после смерти отца стать его преемником. Однако Российская империя не признает Зили-султана законным наследником первой очереди.

Гирс посмотрел на меня со значением, но я и бровью не повел. Меня не удивило, что Россия решает, кому быть персидским правителем: Туркманчайский договор давал нам в Персии весьма широкие полномочия.

– Именно так, – согласился министр. – Мы не признаем Зили-султана наследником, поскольку он рожден от девушки простого рода, не принадлежащей к племени каджаров. Разумеется, на это можно было закрыть глаза, если бы не его характер. Но все дело в том, что Зили-султан – изверг и… англоман.

Я слегка улыбнулся, Гирс заметил это. Физиономия его осталась неподвижной, но в глазах зажегся бледный огонь.

– Разумеется, мы могли как-нибудь перетерпеть его тиранический нрав, но мы не можем терпеть его пристрастие к британцам, – сожаление выразилось на лице старого дипломата. – Если Зили-султан взойдет на престол, Персия для нас будет потеряна.

«Для нас – Персия, а для тебя – должность министра», – подумал я. На Балканском полуострове нашу политику преследовали одни неудачи. Не хватало еще получить нокаут от англичан в Персии. Все знали, что Александр III благоволит Гирсу, но тут даже его терпение могло лопнуть.

Внезапно мне показалось, что мы не одни в кабинете – я явственно ощутил присутствие за спиной. Бросив рассеянный взор по сторонам, как бы оглядывая обстановку, я увидел, что входная дверь чуть приоткрыта. При этом я точно помнил, что плотно прикрыл ее, заходя в кабинет. Что бы это значило? Дверь открыло сквозняком? Это едва ли, уж слишком она тяжелая. Тогда что? Ответа на этот вопрос могло быть два: либо с безопасностью в министерстве совсем плохо, либо со мной ведут двойную игру.

Министр как будто ничего не заметил и продолжал свой рассказ.

– В сложившихся обстоятельствах на первый план для нас выходит другой сын шаха Каджара, Мозафареддин или, попросту, Мозафар. Он сын княжны и, что более важно, русофил. Именно он по праву должен бы стать следующим шахиншахом. Однако…

Гирс сделал паузу и посмотрел на меня пронзительно, словно штык воткнул в переносицу. Стало окончательно ясно, что образ доброго старичка – лишь маска для чужих глаз. Тем не менее взгляд этот я выдержал и глаз не отвел. Кажется, Гирсу это понравилось.

– Однако трудность в том, что наш Мозафар безвылазно сидит на окаине империи в Тавризе и не влияет ни на отца, ни на политику в целом, – продолжал министр. – В то же самое время Зили-султан обретается в самом центре страны, неподалеку от столицы, и он – губернатор одновременно Исфахана и нескольких других провинций. Более того, у него есть прозвище: «Ямин-ад-Даулех», что значит Правая рука правительства.

– И такого человека мы лишили престола, – заметил я не без иронии.

Гирс едва заметно поморщился – похоже, замечание мое попало не в бровь, а в глаз.

– Во всяком случае, мирным путем шахиншахом он не станет. Он и сам это понимает и, насколько нам известно, исходит ядом. Главное, что нас беспокоит сейчас – чтобы он не стакнулся с англичанами и не пошел добывать себе трон силой.

– А он на такое способен? – полюбопытствовал я.

Оказалось, что способен. Более того, не так давно Зили-султан собрал свою личную армию.

– И это не какое-то потешное войско, – уточнил Гирс. – Тогда как армия его отца – это просто плохо обученный и слабо вооруженный сброд, Зили-султан для своего войска выписал из Германии лучших военных инструкторов, и они уже достаточное время обучают его солдат и офицеров. И вот только что пришла новость – королева Виктория наградила Зили-султана орденом Звезды Индии. При этом наследника Мозафареддина англичане этим орденом обошли. Подобное вызывающее поведение британской короны вызывает у нас серьезное беспокойство.

– Вы полагаете, англичане подталкивают Зили-султана к захвату трона? – спросил я напрямик.

Министр осторожно заметил, что исключать ничего нельзя. Конечно, с простыми пистонными ружьями Зили-султан против отца не пойдет. Но британцы могут вооружить его на современный лад, и тогда поход принца на Тегеран окажется стремительным и победоносным.

Я невольно улыбнулся: вера Гирса в превосходство Запада казалось какой-то детской. Неужели он думает, что английские карабины мощнее наших винтовок Бердана?

– Нашими винтовками персидские сарбазы почти не пользуются, только на парадах, для красоты, – отвечал министр. – Это значит, что и стрелять из них они толком не умеют. Де-факто армия шаха вооружена только устаревшими пистонными ружьями. Но дело не только в этом. Что вы знаете о пулемете Максима?

Это сочетание слов показалось мне знакомым. Я на миг задумался, в памяти всплыло английское слово «машингн»[1].

– Кажется, какой-то изобретатель представил года три назад в Лондоне скорострельную самозарядную винтовку – сказал я не слишком уверенно. – Но, насколько мне известно, ей никто не заинтересовался. Посчитали, что это пустая трата пуль.

– Пулемет Максима – это не какая-то винтовка, – проговорил министр, и глаза его вспыхнули. – Это оружие грядущего. Один человек, управляющий им, способен перебить роту врагов. Пулемет чрезвычайно мобилен и легок, его можно перевозить на телеге и стрелять из него на ходу. Боевая скорострельность этого чудовища составляет около трехсот выстрелов в минуту.

Это было впечатляюще, но я знавал примеры и повнушительнее. Картечница Гатлинга, например, может производить до тысячи выстрелов в минуту.

– Орудие Гатлинга неповоротливо, и вести из него по-настоящему прицельную стрельбу трудно, – отвечал Гирс. – В нем много стволов, и потому прицельность весьма приблизительна, он просто слепо палит в заданном направлении. У Максима же всего один ствол, и пулемет этот, как я уже говорил, может быть очень подвижен. Любую картечницу или митральезу легко накрыть выстрелом из пушки, а пулемет Максима может безостановочно перемещаться по полю боя лошадьми. Если при этом поставить его на небольшой лафет, он может вращаться по окружности. Поверьте, этот пулемет на голову превосходит все прочие виды стрелкового оружия. Если вы все еще сомневаетесь, скажу, что работу над ним финансирует не кто-нибудь, а сам барон Ротшильд. А этот человек ошибается крайне редко.

Я нахмурился. Дело выглядело весьма неприятным.

– Этот… пулемет уже применялся в боевых условиях?

– Пока нет. Но вот вам и удобный случай. Если Зили-султан получит его от британцев, мы не успеем глазом моргнуть, как он захватит Тегеран. Армия Насер ад-Дина даже не подумает сражаться с таким чудовищем, солдаты просто разбегутся в разные стороны.

Я задумался. Если то, что говорит министр, правда, противостоять пулемету Максима будет очень нелегко. Но, насколько я понимаю, в Лондоне представляли опытный экземпляр. Как быстро его можно запустить в производство и поставить на вооружение?

Этого министр не знал. Однако полагал, что исходить следует из худшего – то есть из того, что таких пулеметов произведено уже некоторое количество и они готовы к использованию.

С минуту мы оба молчали.

– Вы понимаете важность ситуации? – наконец спросил Гирс.

Я кивнул.

– Пожалуй. Однако не понимаю, чем могу быть вам полезен именно я?

Гирс криво усмехнулся.

– Во-первых, вы лучший сыщик в Российской империи, а, может быть, и в Европе…

Я склонил голову, молчаливо протестуя против столь сильного комплимента. Даже если это и так на самом деле, приличия требуют от меня скромности – хотя бы внешней.

– Не спорьте, – Гирс повысил голос. – Нам нужен не просто шпион, а шпион с умениями детектива. Кроме того, вы счастливчик, судьба вам благоволит. А в таком деле это очень важно.

– Но я даже не знаю персидского, – отбивался я.

– И не нужно. В Персии очень многие говорят на тюркском. Сам нынешний шах Каджар до двенадцати лет говорил только на нем и вовсе не знал персидского. Вы же некоторое время служили в Туркестане и тюркский знаете. Таким образом, в общении у вас также не будет никаких трудностей. В самом крайнем случае вам помогут наши драгоманы[2]. Но, думаю, этого не потребуется.

Он умолк. Молчал и я. Меньше всего мне хотелось уезжать из России, на то были веские личные причины. Но личные причины – не основание отказываться от задания.

Я не боялся, что меня разжалуют в случае отказа, но могли подумать, что я испугался опасного дела. И это при том, что я уже был известен как человек, которому сам черт не брат. Что же получается – ноблсс оближ, или, перефразируя знаменитое выражение, репутация диктует нам образ действий? Выходило, что так… В конце концов, сказал я себе, дело вполне может оказаться интересным.

– Хорошо, – сказал я хмуро, – хорошо. В чем именно будет состоять моя миссия?

Глава вторая. Враг шахиншаха

Ганцзалину я велел ехать отдельно от меня. Пусть никто до поры до времени не знает, что мы – господин и слуга. На пароходе я взял ему место в каюте второго класса и велел выдавать себя за калмыка, едущего в Персию по торговым делам. Сам я, как и положено, отправился первым классом.

– За хозяином будут следить? – полюбопытствовал Ганцзалин.

– Да, – сухо отвечал я. – За мной будут следить, а ты будешь следить за теми, кто будет шпионить за мной.

Ганцзалин только молча кивнул и попятился к двери.

Отплывали мы через три дня. За это время я должен был выучить воинские уставы и подобрать себе новый гардероб. Дело в том, что в Персию я ехал не как надворный советник X, а как кавалерийский ротмистр Нестор Васильевич Загорский. Почему я взял именно такое имя? А почему бы и нет? Тем, кто меня знал, да и мне самому это созвучие показалось забавным.

Гирс предлагал мне дипломатическую должность, но я отказался. К посольским всегда много внимания, в них – часто не без основания – подозревают шпионов. К тому же, расследовать военные дела всегда удобнее военному. В числе русских инструкторов в Персии сейчас находятся полковник Генерального штаба, три офицера и пять урядников. По договору между Персией и Россией они служат там по три года. У одного из обер-офицеров как раз кончается трехлетний срок, так что я займу его место в бригаде.

О службе в армии я знал не понаслышке, шашкой владел, наездником был хорошим. Так что с этой стороны никаких неприятностей я не ждал. Меня немного волновало, что по-персидски я не говорю, но за оставшиеся дни я надеялся усвоить обиходные слов и выражения. И, кстати, рекомендовал поучить язык и Ганцзалину – хотя бы основные формулы вежливости. Тот дерзко отмахнулся, сказав, что вежливость пристала высокородным особам. Он же будет действовать среди простых людей, так что учить надо не вежливые слова, а, напротив, бранные. По его мнению, это вернейший способ возбудить к себе уважение и любовь как в России, так и в Персии.

– Ругает – значит любит, – завершил он свою речь, безбожно переврав известную пословицу.

Вообще, Ганцзалин проявляет похвальное спокойствие, чего не могу сказать о себе. Сколь бы ты ни был хорош в своем деле, иной раз попадаются задачи не просто трудные, а нерешаемые. Понять же, какая именно задача попалась в этот раз, ты можешь только после того, как решишь ее. Или, напротив, не решишь.

Пароход наш, громко именуемый «Шах», производил впечатление древнего корыта, каким и был в действительности. Он вышел из Баку и в случае особенного везения должен был не потонуть в ближайшие же часы, а доставить нас к персидскому порту Энзели.

Пока мы шли по морю, ничего интересного не случилось. Я продолжал учить персидский язык – если можно так назвать мои варварские экзерсисы. Ганцзалин же, следуя своей деятельной натуре, рыскал по всему кораблю в поисках приключений. Каковых, на наше счастье, так и не отыскал.

Стоит заметить, что при всей своей сверхъестественной ловкости мой слуга обладает даром притягивать к себе неприятности. Если бы он действовал один, жизнь его наверняка уже прервалась бы самым печальным образом. Однако его невезение обезвреживается моей удачливостью, так что в целом мы составляем вполне ординарный отряд. Когда удача особенно нужна, я стараюсь держать Ганцзалина на некотором расстоянии, хотя это его и обижает. Но дело даже не в обиде. Я уверен, что если он окажется без моей защиты, злосчастная звезда Ганцзалина просто-напросто прикончит его в самом скором времени. Именно поэтому я вынужден терпеть его рядом, иногда поругивая за неосмотрительность.

Тут к слову стоит заметить, что морские путешествия интересны только в романах. В жизни это весьма однообразное занятие, выдержать его без ущерба может разве что прирожденный моряк или влюбленная парочка. Море, которое согласно писателям всегда разное, на самом деле одно и то же на протяжении многих миль. На борту не было ни прекрасных дам, ни интересных собеседников. Некоторое развлечение мог бы доставить десятибалльный шторм, который потопил бы наше старое корыто вместе с командой и пассажирами, но этой сомнительной потехи мы так и не дождались.

Таким образом, в указанный срок мы благополучно сошли в Энзели. Строго говоря, в сам Энзели пароход не заходил, а стал на рейде. После этого пассажиров на местных лодках-кирджимах доставили к берегу. Чистая публика первого класса была недовольна, но делать нечего, приходится терпеть: сухопутный путь до Персии гораздо длиннее.

В Энзели прямо на берегу мы увидели один из шахских дворцов. К моему удивлению, это оказался просто заброшенный многоэтажный павильон. Здесь же обнаружились и пограничные укрепления, которые охраняют несколько десятков солдат и четыре древние пушки, судя по их виду, стрелявшие последний раз при сотворении мира. Солдат здешних, кажется, набирали по всем персидским канавам: мундиры у них вылинявшие, не по размеру, штаны не прикрывают даже щиколоток.

– Мы вдвоем могли бы разогнать этот гарнизон в пять минут, а после захватить весь берег, – шепнул я Ганцзалину, пока нас сажали на новые лодки и везли уже к другому месту, а именно к местечку Пир-Базар.

– Я бы и сам, один разогнал и все бы тут захватил, – спесиво отвечал мне Ганцзалин.

Образ Ганцзалина в пышных усах, исполняющего обязанности шахиншаха, показался мне несколько комическим. Ганцзалин, однако, смотрел крайне серьезно. Боюсь, задержись мы тут хотя бы на пару дней, он бы исполнил свой воинственный план. И тогда Зили-султану пришлось бы иметь дело с куда более опасным врагом, чем его августейший папаша.

Пир-Базар оказался типичным торговым местом, где ежедневно разгружались сотни лодок, перевозя товары с пароходов на берег и с берега на пароходы. Общая атмосфера была мне знакома по Туркестану, однако здесь имелись свои тонкости, о которых, пожалуй, расскажу чуть позже.

Ганцзалин быстро разнюхал обстановку и сообщил, что до Тегерана можно добраться сравнительно быстро, дня за четыре, а можно и медленно – за двенадцать дней. Как угодно ехать господину?

– Что ты глупости спрашиваешь, – поморщился я, – у нас дело государственной важности. Конечно, быстро. Будь любезен, распорядись.

Однако Ганцзалин глядел на меня крайне хитро и действовать не спешил. Оказалось, так называемый короткий путь не так уж и короток. С точки зрения расстояния он такой же, но с точки зрения удобств – совершенно иной. Если хотите ехать быстро, передвигаться придется по-курьерски, на сменных лошадях. А здесь это обычно – необыкновенные одры, которые, во-первых, скачут каким-то людоедским аллюром, во-вторых, могут в любой момент отдать богу душу, оставив вас одного посреди дороги. Второй же, медленный, путь оказался куда более цивилизованным – надо было идти вместе с караваном, который ведут погонщики-черводары.

Я задумался. Тратить на дорогу двенадцать дней было мне жалко. Однако в пути я мог дополнительно поупражняться в персидском языке, к тому же оживляя его общением с персами. Кроме того, за это время можно будет присмотреться к характеру подданных шахиншаха. Да, в столицу я приеду на неделю позже, но уже подготовленным. Едва ли за эту неделю Зили-султан устроит переворот. Взвесив все плюсы и минусы, я махнул рукой и решил все-таки отправиться с караваном.

Слуга мой владел тюркским гораздо хуже меня, а персидским вообще никак, так что переговоры пришлось вести мне. Прошли они на удивление гладко, и уже в полдень мы выступили с караваном в сторону Тегерана. Я успел переодеться в русскую военную форму и, сидя на муле, выглядел так внушительно, что верный Ганцзалин решил меня короновать.

– Это вам надо быть императором, а не ему, – заявил он мне, разумея под «ним» Александра III.

По счастью, никого русских рядом не было, а не то впору было бы заводить дело о государственной измене.

– Я подумаю о твоем предложении, – тем не менее сказал я Ганцзалину.