Дело Зили-султана АНОНИМУС
Все дальнейшие переговоры с вожаком караванщиков, он же караван-баши, вел уже Ганцзалин. Как это ему удавалось, я не знаю; кажется, он обходился жестикуляцией и некоторыми бранными персидскими словами, которые все-таки выучил и которые снискали ему среди черводаров необыкновенное уважение.
Путь наш в первый день оказался довольно коротким. Через несколько часов бодрой езды мы въехали в город Решт. Вместе с караванщиками селиться мы не стали, я отправил Ганцзалина порыскать по городу. Вернувшись через час, он объявил, что отыскал для нас самую лучшую местную гостиницу.
Признаюсь, я живал в разных условиях, но наш номер меня удивил. Некрашеные стены, дыры в полу и потолке, через которые по очереди заглядывают тараканы и любопытные постояльцы. Тараканы, кроме того, под настроение прямо заходят к нам в гости. За ними гоняется Ганцзалин и методично их истребляет. Если бы таракан был пушным зверем, полагаю, что мы бы очень скоро обогатились.
В комнате нашей никакой мебели, постели устроены прямо на полу, на рваных и нечистых матрацах. В постелях этих кишат клопы и другие местные жители, которым я и названия-то не знаю.
– У нас лучшая гостиница в городе, – тем не менее твердо заявил Ганцзалин в ответ на мое неудовольствие. – Все остальные еще хуже.
Я велел ему купить керосина, мы побрызгали им постели и улеглись спать под тихие крики умирающих насекомых. Во всяком случае, Ганцзалин уверял, что он эти крики отлично слышит.
Однако он ошибся: насельники матрасов не умерли, а лишь впали в летаргию. Придя в себя часов в семь утра, клопы принялись кусаться так злобно, что мы с Ганцзалином быстренько поднялись и, наскоро завершив туалет, двинулись на постоялый двор к нашим черводарам.
Здесь меня неожиданно посадили в тахтараван – род сундука или закрытых носилок, которые тащат на себе две пары мулов, меняющихся в дороге. (Забегая вперед, скажу, что название полностью отражало суть экипажа). Я, почуяв неладное, хотел было отказаться, но черводары начали вопить, что так положено – высокий гость должен ехать в носилках. Особенно усердствовал караван-баши, который кричал, что покроет себя вечным позором, если допустит, чтобы такой великий человек ехал на муле как простой смертный.
– Я с места не сдвинусь, если господин не сядет в экипаж! – заключил он свой пламенный монолог.
– Везут важного человека – себе цену набивают, – объяснил настойчивость черводаров всезнающий Ганцзалин. – Лучше не спорьте, хуже будет.
Проклиная все на свете, под насмешливым взглядом Ганцзалина я влез в носилки, и меня поволокли – иного слова не подберу – к городским воротам. Правда, судьба отомстила за меня. Когда Ганцзалин отвлекся, его мул исхитрился и с необыкновенной ловкостью плюнул ему на спину. И, кажется, получил от этого огромное моральное удовлетворение. Раньше я думал, что на такие чудеса способны одни верблюды, но, как видим, жесточайшим образом ошибался. Иной раз поражаешься, сколько же тайн, непостижимых для ума, содержит в себе природа! Об этом я даже сказал Ганцзалину, на что он надулся и не захотел со мной разговаривать, решив, что это я так утонченно над ним насмехаюсь.
За городом нас атаковали нищие и дервиши, сидевшие у ворот и обиравшие всех входящих и выходящих. К счастью, черводары весьма убедительно разогнали их бранью и пинками. Дополнительный ужас вселял в попрошаек Ганцзалин, которой отнял у одного дервиша его посох и грозно махал им в воздухе, словно бог Индра – своей ваджрой.
Пройдя, как сквозь строй, через партикулярных нищих, мы стали свидетелями зрелища куда более жуткого: по краю дороги в ряд сидели прокаженные. Судя по всему, вход в город им был запрещен, а жить как-то все равно было нужно. Безносые, с оплывшими лицами, со страшными рубцами через все лицо, они ныли что-то гнусавыми голосами, прося подаяния и протягивая к нам свои чашки. Караван-баши попросил не давать им милостыни, иначе они кинутся на нас всей ватагой и перевернут тахтараван. Пришлось мне умерить свое милосердие – надеюсь, Будда меня за это простит.
Мы быстро миновали страшное поприще прокаженных, и я, если можно так выразиться, углубился в езду. Тахтараван оказался сооружением чрезвычайно тряским: расслабившись, можно было откусить себе язык, так что приходилось быть внимательным. Я постарался слиться с экипажем, надеясь, что это приведет меня в гармонию если не с миром, то хотя бы с тахтараваном.
Однако медитация моя оказалась недолгой. Спустя пару минут где-то неподалеку послышался частый стук копыт. Из любопытства я высунул голову наружу и увидел, что нас рысью догоняют два всадника. Судя по виду, это были полицейские ферраши. (Вообще-то феррашами здесь зовут слуг, но это прозвище распространяется и на нижние полицейские чины). Один был из рядовых, второй – что-то вроде нашего унтер-офицера. При этом рядовой был огромен, как норвежский тролль, и выражение лица имел соответствующее, а унтер, напротив, оказался изящен и даже щеголеват.
Наши черводары, увидев полицию, смешались и остановили караван. Ганцзалин на всякий случай ушел в тень моего тахтаравана, так, чтобы не мозолить глаза стражам закона. За всадниками по пятам бежали дервиши – крича необыкновенно скандально и размахивая руками. Меня это удивило: неужели нищие рассчитывали выдоить милостыню у полицейских?
Стражники подъехали к черводару, замыкавшему наш караван, и стали его о чем-то спрашивать. Тот, судя по физиономии, отвечал что-то вроде «не знаю, не видел». Унтер прикрикнул на черводара, но тот стоял на своем: не знаю, не видел.
Воспользовавшись задержкой, дервиши догнали всадников, окружили их со всех сторон и подняли невообразимый гвалт. Один из дервишей даже схватился за уздцы унтеровой лошади и стал указывать вверх, то ли призывая в свидетели Аллаха, то ли грозя карой небес. Унтер замахнулся на него плеткой, но ударить не решился. Второй ферраш стал наступать своей громадной лошадью на наглого дервиша, оттесняя его на обочину. Тот попятился и упал. Остальные дервиши взревели и взяли полицейских в плотное кольцо.
И тут я почувствовал, что уже не один в своем тахтараване. Скандал отвлек меня, и ваш покорный слуга потерял всякую бдительность. Я резко повернул голову – напротив сидел мальчишка лет пятнадцати, одетый в широкие шальвары, синюю суфийскую хирку, сшитую из кусков ткани, и белый колпак. На плече у него висела котомка. В тахтараване было темновато, но чумазую физиономию и сияющие белки глаз я разглядел преотлично.
– Ты кто такой? – спросил я по-персидски – на это моих познаний в языке хватало.
Неожиданно для меня оборванец отвечал на очень недурном английском языке.
– Господин, меня преследуют власти. Прошу, не выдавайте, иначе меня казнят.
– Казнят? – удивился я. – Какое же преступление ты совершил?
Оказалось, нового знакомца хотели арестовать за то, что он бабид – приверженец религиозной секты, запрещенной в Персии. Ее основатель Баба был казнен, а секта рассеяна по всей стране. Однако отдельные его последователи продолжали исповедовать свой культ. Их объявили государственными преступниками за то, что они организовали несколько покушений на шахиншаха. Покушения провалились, но легче от этого бабидам не стало.
– Так ты, значит, враг шахиншаха? – строго спросил я.
Мальчишка отчаянно замотал головой.
– Нет-нет, я не бабид, – запротестовал он, – я суфий, мюрид тариката накшбандийя. Видите, на мне хирка.
– В хирку может вырядиться любой, – отвечал я, и мне почудилось, что мальчишка при этих словах вздрогнул. Но он тут же пришел в себя и снова страстно заговорил.
– Нет-нет, я не обманываю вас, верьте мне, господин! Если хотите, я прочитаю вам вслух любой зикр нашего тариката.
– Откуда ты знаешь английский? – полюбопытствовал я.
– Меня научил мой муршид, наставник.
– А он откуда знает?
Но ответить мальчишка не успел, потому что в окно заглянул Ганцзалин.
– Полиция ищет опасного преступника, – сообщил он. И, увидев моего незваного гостя, добавил, не изменившись в лице. – Кажется, мы его уже нашли.
Мальчишка скорчил отчаянную физиономию, повалился мне в ноги, хотя в тесноте тахтаравана это было крайне неудобно, и, дрожа, уткнулся головой в мой живот.
– Умоляю, не выдавайте!
Я глянул на Ганцзалина, прижал палец к губам и махнул рукой, показывая, чтобы он исчез. Догадливый мой товарищ убрал голову и стал гарцевать на своем муле с моей стороны, создав таким образом почти непроходимый живой редут. Мальчишка по-прежнему лежал, уткнувшись мне в живот, и только мелко дрожал. Это мне показалось странным, но я ведь не знал, что ему тут грозит. Возможно, его и впрямь хотят казнить, эти восточные деспотии гуманизмом не отличаются. Так или иначе, мы не будем тут сидеть целую вечность: я – уподобившись кенгуру, а он – кенгуриному детенышу.
– Будь добр, сядь по-человечески, – строго велел я.
Он немедленно сел, при этом на чумазом лице я не увидел страха, напротив, в глазах мелькали веселые искорки. Снаружи послышались голоса – заносчивые, кричавшие что-то по-персидски, и строгий, Ганцзалина, по-русски пытавшийся унять невидимых супостатов.
– Но-но, куда прешь? Его высокоблагородие отдыхать изволит! Осади назад!
Я не знал, что делать. Недоразумения с властями нужны мне менее всего, но и выдать мальчишку на верную смерть я не мог. Тем более на бандита и убийцу он совсем не походил. И я решил взять паузу и посмотреть, как дело пойдет дальше. Знаками я велел незваному гостю лечь на сиденье и набросил на него овечью шкуру, валявшуюся тут же.
Тем временем спор снаружи разгорался все жарче. Персы вопили что-то по-своему, Ганцзалин отвечал им по-русски. Конечно, начнись драка, слуга мой один отколотил бы обоих. Но такую роскошь мы себе позволить не могли, так что держался он со всем доступным хладнокровием. Вот, к слову сказать, у нас почему-то полагают, что азиаты невозмутимы. Тяжелое заблуждение, друзья мои. Если человек не показывает своих чувств, это не значит, что у него их нет. Внутри он может кипеть, и если вы перейдете границу, вся его ярость выплеснется на вас мгновенно и с самыми печальными последствиями.
Вопрос, однако, был не в Ганцзалине, а в том, насколько хватит хладнокровия у феррашей и не решат ли они пустить в ход оружие. В этом я уверен не был и решил все-таки явить миру свой солнцеликий образ.
Скроив физиономию насколько возможно важную и суровую, я выглянул в окошко.
– В чем дело, господа? – строго спросил я по-русски.
Мой мундир, значительный вид и общий гипноз, который производит на персов любая иностранная физиономия, смутили стражников. Унтер неуверенно залопотал что-то по-своему, но я не собирался входить в его положение.
– Будьте любезны освободить дорогу – сказал я ему – на этот раз по-английски.
Слияние в одном человеке сразу двух великих держав привело стражников в трепет. Унтер молча застыл вместе с лошадью, не зная, что предпринять. Нижний чин еще пытался заглянуть в окошко с другой стороны, но тут на его пути встал верный Ганцзалин. Он так ловко управлял своим мулом, что все время путался под ногами у полицейского. Тот попробовал объясниться с ним на пальцах, тыкал рукой в сторону тахтаравана, но Ганцзалин упорно его не понимал. Знание, разумеется, сила, но от незнания иной раз пользы гораздо больше.
Думаю, ферраши ретировались бы, несолоно хлебавши, но все дело испортил караван-баши. Глупый туземец, видя, что мы не можем объясниться по-персидски, решил нам помочь. Подъехав, он объявил, что господин, то есть я, говорит по-тюркски. Унтер ужасно обрадовался и тут же перешел на тюркский. Метнув на глупого погонщика грозный взгляд, я вынужден был вступить в беседу.
Унтер заявил, что они гонятся за опасным государственным преступником, дела которого способны затмить собою солнце в ясный день.
– А при чем же тут я? – голос мой звучал весьма высокомерно.
Унтер отвечал, что злонамеренный и подобный гадюке злоумышленник мог незаметно для моего орлиного глаза проникнуть в мои благоуханные покои. Если его не обнаружить вовремя, он вполне способен покуситься на мою благословенную и охраняемую Аллахом жизнь.
– В моих благоуханных покоях нет никого, кроме меня, – отвечал я сурово. – Более того, ни один злоумышленник не мог в них проникнуть, пока я здесь.
Унтер, однако, сказал, что все-таки вынужден будет по долгу службы провести осмотр моего тахтаравана. Выражался он теперь куда менее цветисто, и я понял, что ситуация осложнилась. В глазах у его помощника-тролля зажглись злобные огни. Как уже говорилось, нам ничего не стоило избавиться от обоих феррашей, но сделать это на глазах у целой толпы дервишей и черводаров было совершенно невозможно. Однако и отдавать мальчишку этим дуракам я был не намерен.
– Послушайте – сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно более внушительно, – я – ротмистр русской гвардии. Это звание соответствует вашему генералу (я не слишком-то и приукрасил, как выяснилось позже, от русского ротмистра до персидского генерала часто один шаг). Я здесь для исполнения чрезвычайно важной государственной миссии. Я не имею права показывать вам, что я везу в своем экипаже. Но могу заверить, что ничего запрещенного тут нет.
Мой решительный тон произвел впечатление на стражников. Они отъехали в сторону, посовещались, потом унтер подъехал уже один. Он сказал, что не смеет беспокоить высокого гостя. Однако будет сопровождать меня до следующего города, где решение примет вышестоящее начальство.
– Прекрасно, – сказал я не моргнув глазом и нырнул обратно в свой тахтараван.
Черт бы вас всех побрал! Только вышестоящего начальства нам недоставало…
Глава третья. Неудачливый рыцарь
Положение наше, в самом деле, казалось незавидным. Следующим городом у нас был Казвин, но до него намечалось еще несколько ночевок на станциях. Как прикажете поступить? Не могу же я дневать и ночевать в тахтараване, чтобы туда не сунулись стражники. Нет, это решительно невозможно, надо избавиться либо от полиции, либо от мальчугана. И сделать это как можно скорее.
– Как, по крайней мере, тебя зовут? – я глядел на случайного попутчика весьма хмуро.
Однако суровые мои взгляды волновали его крайне мало. Он вытащил из своего дорожного мешка кусок белой ткани и пытался оттереть чумазую физиономию. Из этого я вывел, что чумазость – не его природный образ. Не исключено даже, что он знаком с мылом и полотенцем.
– Зовите меня Азад-мирза, – наконец отвечал он, не прерывая своего занятия.
– И как это переводится?
– Азад – значит «свободный», мирза – «образованный».
Я хмыкнул. Пятнадцатилетний клоп именует себя образованным человеком. Впрочем, насколько я знаю, мало кто из местных говорит на иностранных языках. Так что в какой-то степени, может быть, он и прав. Тем не менее называть его мирзой я не намерен, будет просто Азад.
– Ну, а вас как зовут? – полюбопытствовал мальчишка.
– Зови меня Нестор Васильевич Загорский, – отвечал я.
– И как это переводится на английский? – в свою очередь, спросил он.
– Это переводится как Нестор Васильевич Загорский, – отрезал я.
Азад сказал, что это слишком длинное имя, и раз оно никак не переводится, он будет звать меня Нестор-ага, то есть просто господин Нестор. А, может быть, я совершал паломничество в Мекку, и тогда меня следует звать Нестор-хаджи? Или я происхожу из древнего дворянского рода, и тогда он может звать меня Нестор-хан? Или, может быть…
– Уймись, – прервал я его, – мне нужно подумать.
– Подумать? Это ужасно интересно! О чем Нестор-ага собирается думать?
– О том, как поскорее сбыть тебя с рук – сказал я.
– Это будет нелегко.
– Ничего, такой товар долго не залежится. В крайнем случае, сброшу цену.
Услышав это, мальчишка, кажется, испугался. Он насупился, глядел теперь исподлобья, со страхом. На миг мне показалось, что я, сам того не желая, проник в какую-то его тайну.
– Вы правда хотите меня продать? – спросил он с дрожью в голосе.
Я посмотрел на него внимательно. Мальчуган вел себя странно. Вероятно, судьба у него не самая легкая. Но чем я могу ему помочь, кроме как высадить в ближайшем же безлюдном месте – причем высадить так, чтобы этого никто не увидел?
Разглядывая Азада, я заметил, что кожа у него на лице нежная, а там, где ее заслоняла шапка, почти белая. Может быть, он вообще нездешний? Слишком мягкие у него черты лица, слишком тонкие. Или его много месяцев держали взаперти – вон какой худенький.
– Я знаю, что в Персии до сих пор торгуют людьми – сказал я внушительно. – Но у нас рабство отменили. К тому же я русский офицер, и это дело чести…
Тут я немного сбился, не зная, что же именно считать делом чести. Махнул рукой и сказал, что бояться ему нечего, кроме тех двух стражников, которые следуют за нами по пятам и на ближайшей станции наверняка его схватят.
Мальчишка на миг встревожился, но потом вдруг просиял.
– Не беспокойтесь, Нестор-ага – сказал он. – У меня есть план.
Я не верил в подростковые фантазии, но все-таки полюбопытствовал, что же он такое запланировал?
Азад-мирза сделал важный вид и обещал рассказать о своих планах, только когда мы подъедем к станции. Я не стал настаивать – да и что мог придумать в этом положении подросток? Проще всего было бы Ганцзалину отвлечь стражников, чтобы мальчик в это время сбежал. Однако бегство увидят погонщики и наверняка донесут полиции. Нет, это был не план, а только половина плана.
Я решил пока не ломать голову: пусть мозг сам, без моего участия решает эту проблему. По опыту я знал, что сознание способно на многие чудеса. Иногда ему можно дать задачу, а самому отвлечься – и мозг все сделает за тебя. Так же я поступил и в этот раз. А сам пока попросил Азада рассказать мне про двор шахиншаха. Конечно, я изучил досье, данное мне Гирсом, но, как сказал бы Ганцзалин, лишнее знание никогда не бывает лишним.
Услышав мою просьбу, Азад-мирза воодушевился необыкновенно.
– Шахиншаха я знаю не хуже родного дяди, – заявил он. – Слушайте же и не говорите, что не слышали! У него вот такие усы! На шее он носит огромный бриллиант! А когда выезды, он надевает бриллианты еще на шапку. На плечах погоны, тоже с бриллиантами…
– Если ты будешь говорить только про бриллианты, до шаха так и не дойдем, – перебил его я. – Скажи лучше, что он за человек, что ему нравится, что не нравится, кого он любит, кого боится? Это ты знаешь?
– Конечно, – сказал Азад, – конечно, знаю. Я знаю все, но вы тогда спрашивайте сами.
Я кивнул – хорошо. Первое: что шахиншах любит больше всего?
– Повелитель, – отвечал Азад, – любит своих жен и часто у них бывает. Еще шах любит фотографию и охоту.
– Это интересно, – заметил я. – А сам он только наблюдает или лично участвует в охоте?
Выяснилось, что не только наблюдает. По словам Азада, шах – один из лучших стрелков в Персии. А еще шах – реформатор. Он старается вводить в моду все европейское. Шах бреет бороду и носит короткую одежду, а, кроме того, он велел женщинам ходить с открытыми лицами. Но это не понравилось муллам и потомкам Пророка, и тогда его указ был отменен.
Выяснилось также, что шах говорит на иностранных языках. Точнее, пытается говорить. Иногда он берет уроки у кого-нибудь из русских или англичан.
– И насколько же продвинулся шах в русском языке? – спросил я.
Азад-мирза прыснул. Ни насколько, – отвечал он, ни на пол-уса не продвинулся. Да и как он мог продвинуться, если гаремом он интересуется больше, чем учением? Гарем, кстати, здесь зовется эндерун. На всякий случай, Нестор-ага, вдруг вам понадобится.
И мальчишка посмотрел на меня крайне лукаво. Но я даже бровью не повел, лишь спросил, откуда он столько знает о повелителе.
– Это моя тайна, – отвечал Азад с самым нахальным видом.
Я пожал плечами – пусть так, пусть тайна. И мы продолжили нашу познавательную беседу. – Любит ли шах подарки?
– А кто не любит подарки? – удивился мальчик. – Подарки любят все люди. Шах – самый главный человек в государстве, и подарки он любит больше всех. Но подарки должны быть дорогие – золото, драгоценные камни и все такое, иначе шах будет недоволен.
Ну что ж, хорошо, если так – у меня для шаха есть по-настоящему редкое подношение. Это, конечно, не золото и не бриллианты, но, надеюсь, он оценит.
Впрочем, рассчитывать только на подарок не стоит. В обороне шаха следует поискать и другие бреши. Собственно, а какие это могут быть бреши? Любовь к охоте, любовь к подаркам, любовь к женщинам. Что еще? Мания величия? Пожалуй. Но у обычных людей это мания, а у властителей – нормальное состояние ума. Ведь если обыватель говорит, что он Наполеон, его сажают в желтый дом, но никто не удивляется, когда Наполеоном зовет себя сам французский император.
Какова же мания Насер ад-Дин шаха? В досье говорилось, что он мнит себя персидским Петром Великим и даже мечтает остаться в памяти потомков новым Александром Македонским. Ну, до древнего полководца ему далеко. Хотя в свое время он изрядно попортил нервы англичанам, завоевав ненадолго афганский Герат. Впрочем, чего только не завоюешь по молодости лет. Для нас важнее, что он, по-видимому, великий честолюбец и по обычаю всех восточных деспотов обожает лесть. Это можно использовать, чтобы войти к нему в доверие и заставить делать то, что мне нужно.
– А какую роль играет гарем в жизни шаха? – полюбопытствовал я. – Кто у него любимая жена, как часто он вообще посещает жен? И, кстати говоря, насколько они склонны к интригам?
Тут мальчишка необыкновенно воодушевился, глаза его засверкали.
– Гарем – это нечто необыкновенное, – заявил он убежденно.
Я с трудом подавил улыбку. Конечно, идея собрать в одном месте множество женщин и передать их в одни руки должна вдохновлять юного мужчину.
К моему удивлению, Азад очень толково, ясно и, я бы сказал, исчерпывающе рассказал о нравах и обычаях шахского гарема.
Узнал я о том, что у шахиншаха – четыре главных жены, из них три – матери его взрослых сыновей, занимающих ключевые должности в государстве: Зили-султана, Мозафареддина и военного министра Наиб-э Султана. Временных же жен или, говоря понятным языком, наложниц что-то около пятидесяти. Их число все время меняется, потому что шах регулярно берет в гарем понравившихся ему новых жен, а некоторых надоевших отдает генералам или своим приближенным.
– Помучился я, теперь помучайтесь и вы, – прокомментировал я этот милый обычай, за что получил гневный взгляд от Азада-мирзы.
Нынче фавориткой шаха считается Анис аль-Дауле. Она высока, красива, стройна – и очень умна, хотя всего-навсего дочь мельника. Шах не только любит ее как женщину, но и прислушивается к ее советам. Другая его жена, Амина Агдас, является старшей женой и тоже очень влиятельна, потому что шах ей доверяет как никому. Именно она хранит наиболее дорогие его сердцу драгоценности, она же подает ему кофе. Европеянок среди жен шаха нет. Говорят, была когда-то среди временных жен француженка, но шах отправил ее на родину.
Молодые жены обычно подчиняются старшей, и все без исключения заискивают перед фавориткой. Жены, как и положено женам, очень любят драгоценности. Но – ирония судьбы – как они сами себе не принадлежат, так же часто не принадлежат им и драгоценности, которые они носят. Драгоценности делятся на две категории – казенные, которые после смерти шаха переходят к женам его наследника, и подаренные шахом, которые они могут держать у себя всю жизнь.
Жизнь жен проходит в праздности и интригах. Но главные жены не просто интригуют, они влияют на жизнь в государстве. Когда шах приходит на женскую половину, в эндерун, все бросаются к нему, стараясь заслужить его внимание и расположение. Бывает, шах развлекается с ними, заставляя всех сразу купаться в бассейне, а сам любуется на этот принадлежащий ему цветник.
В свое время на повелителя произвел необыкновенное впечатление европейский балет. Вернувшись домой, он велел, чтобы его жены у себя в эндеруне ходили в коротких юбочках-шалитех, как западные балерины.
– А балетные па он их не заставляет учить? – не выдержал я.
Азад засмеялся лукаво.
– Нет, не заставляет, да это было бы и нелегко. Большая часть жен весьма корпулентны, так что представить их прыгающими можно разве что в страшном сне. Даже и то, что они просто носят своим юбочки, выглядит очень смешно.
– А ты-то откуда знаешь? – спросил я. – Или ты бывал в гареме у шаха?
Азад на миг смутился.
– Я не был, конечно, кто меня пустит. Но мода носить короткие юбочки в эндерунах вышла за пределы шахского дворца. Их стали носить и обычные женщины.
– Так ты, негодник, все-таки был в гаремах, хоть и не в шахских? – прижал я его к стенке.
Однако он ловко вывернулся.
– В Персии все мужчины были в гаремах, – отвечал он с достоинством. – Мальчики у нас до восьми лет живут на женской половине, вместе с женщинами.
В шахском гареме, как и положено, имеется целый штат евнухов – общим счетом более сотни. Все они ходят под началом у старшего евнуха, привезенного из Черной Африки. Вид и манеры у него совершено зверские, говорят, его побаивается сам шах Насер ад-Дин.
Эндерун правителя занимает целый квартал. Он стоит в окружении высоких стен, а с одной стороны примыкает прямо ко дворцу. Вокруг стен выставлена стража. Если попробовать туда пробраться, вас могут застрелить без суда и следствия. Внутри эндеруна – огромный цветник, в центре которого устроен фонтан. Цветник окружен зданием с множеством комнат – это квартиры жен шаха и их рабынь. Отсюда можно пройти в опочивальню шаха.
Перед опочивальней повелителя всегда дежурит караул из племени каджаров. Когда к шаху идет одна из жен, об этом громко кричит евнух. И тогда караул обязан встать на колени, обернувшись задом к проходу, закрыть глаза и уткнуться лбом в землю, чтобы не осквернить своим взглядом жены царя царей. То же самое делается, когда жена возвращается обратно.
Тут я подумал, что это достаточно рискованный порядок. Ведь если подкупить евнуха или самому прикинуться евнухом, таким криком можно совершенно обезвредить охрану и убить или похитить шаха.
Однако самое главное, что я узнал – это то, что шахский гарем играет немалую роль в управлении государством. Именно через него подчас назначаются губернаторы и многие высокие чиновники. Кстати сказать, в эндеруне, кроме самих жен, есть еще несколько сотен их рабынь и прислужниц, у каждой из которых есть родственники, которым тоже нужно оказать протекцию. Вообще же на содержание эндеруна уходит куча денег – почти треть всего бюджета Персии…
В самый разгар беседы занавеску у окна откинула рука Ганцзалина, и мой мужественный хранитель засунул физиономию прямо в тахтараван.
– Господин, – сказал он, окидывая недоброжелательным взглядом Азада-мирзу, – с вами хочет говорить караван-баши.
– Что ему надо?
– Не знаю, он кричит, что разговаривать будет только с вами.
Я вздохнул: хорошо, пусть остановят тахтараван, заодно и ноги разомну.
Выйдя наружу, я сразу увидел полицейских феррашей, они стояли с хмурым видом саженях в двадцати. Меня они не замечали или делали вид, что не замечают. Караван-баши же стоял совсем рядом, всего футах в десяти от меня. Ганцзалин знаком разрешил ему приблизиться. Тот подошел, поклонился. Я молча кивнул в ответ, его уверенный вид мне совсем не понравился.
– Господин, – тюркский язык караванщика я понимал легко, – да продлятся ваши дни, да украсятся они богатством и благополучием, да встретите вы смерть свою на мирном одре, окруженный любящими вас детьми и женами…
Последнее пожелание показалось мне двусмысленным, но мне было не до того, чтобы входить в детали.
– Слуга сообщил, что у вас ко мне какое-то дело – сказал я.
– Так и есть, господин, да оберегает вашего слугу Аллах как наилучшего из всех вестников.
Дело оказалось довольно неожиданным, во всяком случае, для меня. Караван-баши сначала долго жаловался на судьбу и денежный ущерб, который он несет исключительно по доброте душевной. Затем собеседник мой дал понять, что стражи закона сильно стесняют всех черводаров, и они очень бы хотели, чтобы полиция оставила их в покое.
– А я-то что могу поделать? – отвечал я, хотя уже понял, к чему клонит караван-баши.
– Пусть господин выдаст им беглеца, и мы спокойно поедем дальше, да осеняет вас незаходящее солнце во все времена года, – с поклоном отвечал караванщик.
Я сделал удивленный вид и решительно заявил, что ничего не знаю ни о каком беглеце. После долгих экивоков караванщик дал понять, что им тогда придется выдать бандита самим. Господин мог не заметить преступника, но каждая минута, которую тот проводит рядом, может стать гибельной для его превосходительства.
– Высокоблагородия, – поправил я механически, хотя, конечно, откуда ему знать российскую табель о рангах и порядок обращения к военному чину 7 класса.
Я понимал, что караванщик вымогает у меня деньги. При других обстоятельствах я бы знал, что ему ответить. Однако, имея рядом полицейских феррашей, приходилось учитывать, что я нахожусь в слабом положении.
– Хорошо, – сказал я, понизив голос. – Сколько?
– Сто туманов, – с поклоном произнес караван-баши.
Мне нравится наивная откровенность персидских взяточников, но сто туманов?! Это же триста тридцать рублей на русские деньги!
Я молчал, караванщик кланялся. Ганцзалин, который пасся неподалеку, услышав объявленную сумму, немедленно направил к нам своего мула. Судя по его лицу, караванщику оставалось жить не более пяти секунд. Но я успел остановить карающую длань судьбы.
– Что ж – сказал я хладнокровно, – поговорим об этом на станции.
Караванщик, продолжая кланяться, попятился прочь. Полицейские глядели на меня с чрезвычайным подозрением, но я, как пишут в книгах, не дрогнул ни единым мускулом на лице, явив тем самым положенную герою выдержку. Зато подъехавший вплотную Ганцзалин просто кипел от ярости.
– Господин будет платить этой скотине? – только и спросил он.
– Нет, – холодно ответствовал я. – Но сейчас неподходящий момент для споров. Доедем до станции – видно будет.
– Делу время – потехе час, – загадочно заметил Ганцзалин.
Эта его привычка – сыпать поговорками в самый неподходящий момент – меня изрядно раздражала. Впрочем, привычка была вполне безобидная, другим приходилось терпеть от слуг и не такое.
И мы двинулись дальше. Увы, я не обольщался насчет грядущих перспектив. С приездом на станцию наше положение стало бы только хуже. С другой стороны, если взять в союзники караван-баши, не исключено, что нам удастся отвести глаза полицейским. Но можно ли быть уверенным, что погонщик, забрав деньги, не выдаст нас стражникам? Вопросы сыпались один за другим, а ответов не было.
Азад, почувствовав мое настроение, сидел тихо, только время от времени поглядывая на меня большими круглыми глазами. Я не посвящал его в суть переговоров с вождем каравана, да и зачем бы ему это? Довольно того, что мы с Ганцзалином сейчас дружно ломали голову, думая, как выйти из создавшегося положения.
– Мне надо в туалет, – вдруг сказал мальчишка.
Я подозвал Ганцзалина, он сообщил, что до станции еще часа полтора. Я объяснил Азаду, что придется подождать.
– Но я не могу ждать, – с отчаянием в голосе отвечал тот.
Я пожал плечами. Можно попросить у черводаров горшок и справить туда свои надобности. А я пока отвернусь.
– Нет, это невозможно, – настаивал он, почему-то заалев как маков цвет.
В таком случае могу предложить пойти и сдаться полиции, отрезал я. Тогда можно будет ходить в туалет хоть круглосуточно. Азад сжал губы и умолк. Но мне было не до его глупых обид. В конце концов, черт с ним, отдам деньги черводару, а там видно будет. А можно еще проще. Как доберемся до подходящего места, открою дверь тахтаравана, и пусть бежит на все четыре стороны. Между нами, у меня здесь куда более важные дела, чем укрывать сопляков, которые сами не знают, чего хотят.
Примерно час еще мы ехали в полном молчании. Потом Азад вдруг встрепенулся и сказал:
– Кого ищут стражники?
– Кого же, как не тебя, – отвечал я рассеянно.
– А кто я?
Услышав такой странный вопрос, я посмотрел на него внимательно.
– Они ищут молодого человека, – продолжал Азад с торжеством в голосе. – А если я стану девушкой, им нечего будет мне предъявить.
Я только усмехнулся в ответ: как же ты станешь девушкой?
– Отвернитесь, – потребовал мальчишка.
Я отвернулся, движимый самыми неприятными предчувствиями. Где-то я уже слышал подобную команду, произносимую столь же решительным голосом. Да что там я – ее слышал каждый взрослый мужчина. И, как правило, не один раз. Подобные команды даются обычно… Проклятие!
Я резко повернулся к Азаду, но опоздал. Передо мной сидела очаровательная барышня лет семнадцати в длинном черном платье и платке. Вот только чадру она не успела надеть.
Но как, как я мог так ошибиться?! Виной всему, разумеется, вечный мой бич – невнимательность. Когда я расследую дело, от меня не ускользнет и пуговица на сюртуке собеседника. Но в обычной жизни я, как правило, рассеян. И вот тут-то и происходит самое неприятное.
– Так-так, – сказал я, – и кто же вы на самом деле?
– Не смущайте меня, – отвечала девушка смеющимся голосом, – не смотрите мне в лицо, а то я опять упаду вам в ноги, как давеча.
Я вспомнил, как она уткнулась лицом мне в живот, и покраснел.
– Прекрасно, – сказал я сердито. – Это очень смешно. Пять минут назад вы как будто не стеснялись сидеть передо мной с открытым лицом, не говоря уже про все остальное.
На это собеседница мне отвечала, что пять минут назад была мальчиком, а теперь на ней платье. Впрочем, это я и без нее заметил.
– Как велите к вам теперь обращаться, сударыня?
Она попросила звать ее Ясмин.
– Знаю, что имя заурядное, но ведь это выбор родителей.
Я пожал плечами: имя не хуже любого другого. Однако в чем же состоит ее спасительный план?
План Ясмин был прост. Ганцзалин отвлекает стражников, а она в этот миг выскакивает из тахтаравана. Даже если Ясмин не успеет убежать достаточно далеко, увидят все равно девушку, а не мальчишку. Только сделать это надо в людном месте, там, где кроме нее будут еще женщины. Одинокая девица, невесть откуда взявшаяся, привлечет к себе внимание, и ферраши могут догадаться, что тут какой-то подвох.
План Ясмин выглядел несколько рискованным, но своего я так и не выдумал. Чем, в конце концов, я рискую? Тем, что девчонку схватят как беглянку, а меня – как ее пособника, после чего, очевидно, миссия моя будет провалена? М-да…
– Не волнуйтесь, все будет хорошо – сказала Ясмин утешительно.
Как раз в этом я имел основания сомневаться. Но начинать спор сейчас было бессмысленно.
– Позвольте узнать, что вы такого сделали, что за вами гоняется полиция? – меня в самом деле разбирало любопытство.
– Я удрала из дома, – отвечала Ясмин. – А поскольку я – знатного рода, родители решили найти меня во что бы то ни стало, чтобы избежать позора. Я улизнула, переодевшись мальчишкой. Они догадались, что по стране я и буду перемещаться в таком виде, и науськали на меня полицию.
– Почему же вы сбежали? – осведомился я. – Вас, вероятно, хотели выдать замуж?
Ясмин засмеялась: разумеется, ее хотели выдать замуж, вообще это нормально, что девушек выдают замуж, или в России дела обстоят как-то иначе? Но дело не в замужестве.
– А в чем же?
Ясмин отвечала, что она хотела свободы и истины.
– А именно?
– Я хотела быть, как Рабия.
О том, кто такая Рабия аль-Адавия, я слышал еще в Туркестане. Это была великая мусульманская святая, ставшая притчей во языцех – в особенности среди суфиев. Именно поэтому Ясмин и переоделась мальчиком и отправилась к суфиям.
– И вас не разоблачили?
Она посмотрела на меня, как на идиота. Что за глупые вопросы – суфии не дураки. Конечно, ее разоблачили в первые же минуты, но ее муршид, наставник, оказался очень добрым и мудрым человеком, и к тому же без предрассудков. По его мнению, женщина могла так же поминать Аллаха, как и мужчина, и так же посвятить ему всю жизнь.
– Это прекрасно, но все-таки – зачем вы пошли к суфиям? – не отставал я.
Читать бесплатно другие книги:
