Золотой Лис Смит Уилбур

* * *

Когда «Ил» начал заходить на посадку над Аддис-Абебой, Рамон, сидевший в кабине самолета рядом с советским пилотом, смог без помех рассмотреть дикую горную страну, раскинувшуюся под ним, насколько хватало глаз.

В течение веков деревья, росшие вокруг столицы, спиливались на дрова, так что окружавшие ее холмы были голы и пустынны. Вдали, в голубой дымке, высились причудливые плосковерхие горы, известные под названием Амбас, очень типичные для этого таинственного уголка Восточной Африки, лежащего в основании Великого Африканского Рога. Отвесные склоны Амбас высотой в тысячи футов обрывались в скалистые ущелья, на дне которых бурлили стремительные горные потоки, с каждым годом все глубже вгрызаясь в красную каменистую почву.

Это была необычайно древняя страна, куда еще египетские фараоны посылали свои войска за рабами, слоновой костью и другими экзотическими сокровищами.

Сами эфиопы были чрезвычайно гордым и воинственным народом; большинство из них исповедовало христианство, но принадлежало к так называемой Коптской церкви, старинной ветви католицизма, возникшей когда-то в египетской Александрии.

С 1930 года страной правил Негус Негуста, Великий Император Хайле Селассие. Он был последним в истории абсолютным монархом, управлявшим государством своими указами. Дерг, государственный совет, составленный из вельмож, больших военачальников и вождей племен, лишь чисто формально ратифицировал эти указы. Его власть была настолько всеобъемлюща, что он лично вникал во все без исключения вопросы управления страной — от самых судьбоносных до назначения рядовых провинциальных чиновников.

И в то же время, несмотря на неограниченную власть и феодальный характер возглавляемого им режима, он был просвещенным и великодушным диктатором, пользовавшимся искренней любовью простого народа за необыкновенно добродетельный, чуть ли не до святости, образ жизни и абсолютную честность. Внешне это был невысокий хрупкий человек с маленькими, по-женски изящными ногами и руками и тонкими чертами лица.

В личной жизни он был аскетичен и воздержан. За исключением важных государственных мероприятий, он всегда очень просто одевался и был непритязателен и умерен в еде. В отличие от прочих африканских правителей он не обладал огромным личным состоянием. Его главной, а возможно, и единственной заботой, было благополучие его подданных.

Все сорок пять лет, прошедшие со дня его коронации, он со спокойной мудростью и верностью долгу вел Эфиопию через тяжелые и бурные времена, через годы смут, восстаний и чужеземных нашествий.

Всего через пять лет после его воцарения в его горное королевство вторглись генералы Муссолини, и он был вынужден эмигрировать в Англию. Его народ оказал ожесточенное сопротивление агрессорам, хотя танкам, современной авиации и отравляющим газам эфиопы могли противопоставить лишь старые, заряжающиеся с дула ружья, сабли, а часто и просто голые руки.

После того как война окончилась поражением государств «оси», Хайле Селассие вернулся на эфиопский престол и продолжал править страной все так же великодушно и милосердно. Однако мир изменился, в нем проснулись новые недобрые силы, заявившие о себе в полный голос. И вот, сделав осторожную попытку модернизировать страну, ввести ее патриархальное аграрное общество в русло цивилизации двадцатого века, Хайле Селассие невольно впустил в свое маленькое королевство смертоносный вирус.

Болезнь зародилась в новом университете, который он основал в Аддис-Абебе. Там появились длинноволосые европейцы с безумными глазами и стали вбивать в головы молодых студентов странные, горячечные идеи о том, что все люди равны и что монархи и аристократы не имеют никаких божественных прав. В довершение ко всему, по мере того как физические силы покидали дряхлеющего императора, казалось, сама природа восстала против него. Африка всегда была землей свирепых контрастов, где испепеляющий зной сменяет ледяной холод, а за вселенским потопом следует засуха; в результате периоды плодородия и бесплодия сменяют друг друга без сколь-нибудь четкого ритма и видимых причин.

В тот год ужасная засуха поразила Эфиопию, а следом за ней явился и другой незваный гость, голод. Посевы не взошли, реки и колодцы пересохли, плодородная почва превратилась в сухую пыль, разносимую во все стороны жаркими ветрами. Гибли стада и отары, и младенцы, крохотные скелетики с огромными печальными глазами и обтянутыми кожей черепами, слишком большими для их иссохших тел, тщетно хватали губами сморщенные соски своих матерей.

Вся страна зашлась в предсмертном вопле.

Для Африки голод был обычным явлением, к тому же она была далеко, и окружающий мир долго не обращал на Эфиопию никакого внимания. Но однажды Би-би-си направила в Эфиопию Ричарда Димблеби с командой телевизионщиков. Затем он удостоил своим вниманием официальный банкет в Аддис-Абебе.

По возвращении в Европу он преднамеренно смонтировал сцены голода и смерти с кадрами, изображающими пирующую знать в ниспадающих белоснежных мантиях с пурпурной и золотой каймой и императора, восседавшего за столом, который ломился от изысканных яств.

Фильм Димблеби имел огромный резонанс. Мир обратил наконец внимание на происходящее в Эфиопии. Молодые студенты Аддис-Абебского университета, направляемые своими тщательно подобранными наставниками, вышли на демонстрации протеста и стали призывать народ к бунту.

Церковь и миссионеры в своих проповедях осуждали сосредоточение всей власти в руках одного человека и рисовали радужные утопические картины общества, где люди возлюбят своих ближних и лев будет мирно уживаться с ягненком.

В этой ситуации многие члены дерга увидели возможность свести старые счеты и сделать быструю карьеру. Одновременно, совершенно независимо от событий в Эфиопии, арабские производители нефти удвоили цены на свой товар и заставили весь мир изрядно раскошелиться; для Эфиопии это дополнительное бремя оказалось особенно тяжелым. Стоимость жизни резко возросла, и положение населения, и без того охваченного голодом, стало невыносимым. Инфляция побила все рекорды. Те, кто мог, в огромных количествах запасали еду, а все прочие бастовали, устраивали уличные беспорядки и громили продовольственные лавки.

Многие из молодых офицеров также были выпускниками Аддис-Абебского университета; они и возглавили армейский бунт. Повстанцы сформировали революционный комитет и установили контроль над дергом.

Они арестовали премьер-министра, членов императорской семьи и изолировали императора в его дворце. Затем распустили слух, что Хайле Селассие присвоил большую сумму государственных денег и перевел ее на свой счет в швейцарском банке. Они организовали демонстрации студентов и прочих недовольных у стен императорского дворца. Толпа требовала отречения. Священники Коптской церкви вместе с исламистами присоединились к хору обвинителей и призвали к ликвидации монархии и провозглашению народно-демократической республики.

Военный совет почувствовал, что настало время предпринять следующий важный шаг. Они провели через дерг официальную декларацию о низложении императора и послали во дворец делегацию из нескольких молодых армейских офицеров, чтобы арестовать его и препроводить из дворца в другое место.

Когда они вели его вниз по дворцовой лестнице, этот тщедушный старик спокойно заметил: «Если то, что вы делаете, обернется во благо моему народу, я с радостью подчинюсь вам и буду молиться за успех вашей революции».

Чтобы еще больше унизить его, они поместили бывшего императора в маленькой убогой лачуге на окраине города, но простой народ тысячами собирался у окна его единственной комнатки, выражая ему свое сочувствие и заверяя в своей преданности. В конце концов по приказу военного совета охранники силой разогнали толпу.

Итак, страна уже созрела для грядущих событий, но все еще находилась в подвешенном состоянии в тот момент, когда «Ил» коснулся взлетно-посадочной полосы Аддис-Абебского аэропорта и покатился в дальний конец летного поля, где их уже ожидали примерно двадцать «джипов» и военных грузовиков эфиопской армии.

Как только грузовой трап опустился на землю, Рамон первым вышел из самолета.

— Добро пожаловать, генерал. — Абебе спрыгнул со своего командирского «джипа» и шагнул ему навстречу. Они быстро пожали друг другу руки. — Вы прибыли как раз вовремя, — сообщил Абебе; они оба повернулись и, прикрыв глаза ладонью, посмотрели в сторону слепящего солнца.

Второй «Ил» сделал последний круг и вскоре благополучно приземлился рядом с ними. Когда он съехал с полосы, в небе показался третий, затем четвертый гигантский силуэт; один за другим они развернулись, заслоняя солнце, и также пошли на посадку.

Когда все они выстроились в неровный ряд и заглушили моторы, из их необъятного чрева посыпались вооруженные люди. Это были десантники элитного полка имени Че Гевары.

— Какова обстановка на данный момент? — отрывисто спросил Рамон.

— Дерг проголосовал за Андома, — сказал Абебе, и Рамон нахмурился. Генерал Аман Андом был главнокомандующим вооруженными силами страны. Это был человек кристальной честности и блестящего ума, пользовавшийся популярностью как в армии, так и среди гражданского населения. Так что его избрание на пост нового главы государства было вполне закономерным.

— Где он сейчас?

— В своем дворце — примерно в пяти милях отсюда.

— Сколько у него людей?

— Пятьдесят или шестьдесят человек охраны…

Рамон повернулся, чтобы взглянуть на своих десантников, выгружавшихся из самолетов.

— Сколько членов дерга вас поддерживают?

Абебе с ходу назвал десяток имен, все молодые армейские офицеры, придерживающиеся левых воззрений.

— И Тафу? — переспросил Рамон; Абебе кивнул. Полковник Тафу командовал ротой советских танков «Т-53», самым современным подразделением эфиопской армии.

— Хорошо, — негромко произнес Рамон. — У нас есть шанс, но нам надо торопиться.

Он отдал приказ командиру кубинских десантников. Держа оружие наперевес, штурмовые подразделения в камуфляжной форме выстроились в длинные ряды и трусцой побежали к ожидавшим их грузовикам.

Рамон устроился в командирском «джипе» рядом с Абебе, и длинная автоколонна направилась в сторону города. Густое облако пыли, когда-то красной, а теперь похожей на тальк из-за засухи и палящих солнечных лучей, поднималось за грузовиками и тут же уносилось прочь горячим ветром, беспрерывно дувшим из обширных пустынь на севере страны.

На окраине города им повстречались караваны верблюдов и мулов. Сопровождавшие их люди бесстрастно провожали глазами проезжающую мимо колонну. В эти смутные дни, наступившие после низложения императора, они уже привыкли к вооруженным людям, передвигающимся по дорогам. Эти были жители гор и обитатели пустыни Данакил, мусульмане в цветистых тюрбанах и длинных халатах и бородатые густоволосые копты с палашом на поясе и круглым стальным щитом за плечами.

По команде полковника Абебе «джип» свернул на боковую дорогу, и колонна обогнула город, на полном ходу пронесясь по ухабистым окраинным улочкам мимо переполненных хижин с плоскими крышами. Абебе не отрывался от рации; он быстро переговаривался с кем-то по-амхарски, а затем переводил все сказанное Рамону.

— Мои люди наблюдают за дворцом Андома, — пояснил он. — Похоже, что он вызвал на совещание всех офицеров, которые поддерживают его в дерге. В данную минуту они собираются во дворце.

— Отлично. Накроем их всех сразу.

Колонна отвернула от города и помчалась через широкие безлюдные поля. Земля, иссушенная зноем, была совершенно голой. Засуха не оставила на ней ни единой травинки, ни единого зеленого листочка. Глыбы известняка, усеивавшие землю, были белыми, как обглоданные черепа.

— Вон там. — Абебе показал вперед.

Генерал принадлежал к местной знати, и его резиденция находилась в нескольких милях от города на ближнем из пологих холмов, окружавших Аддис-Абебу. Холмы также были голыми, если не считать рощи из австралийских эвкалиптов вокруг самого дворца. Впрочем, даже они увяли и засохли на этой невыносимой жаре. Кроме рощи, дворец окружала толстая красная терракотовая стена. С первого взгляда Рамон понял, что это весьма внушительное укрепление. Для того чтобы его преодолеть, понадобится артиллерия.

Абебе словно прочел его мысли.

— На нашей стороне внезапность, — указал он. — Так что у нас есть хороший шанс прорваться через ворота…

— Нет, — решительно возразил Рамон. — Они наверняка заметили самолеты, заходящие на посадку. Скорее всего, именно поэтому Андом и созвал совет.

Впереди, на скалистой равнине между ними и дворцом, показался штабной автомобиль; он на полной скорости мчался к открытым воротам.

— Остановимся здесь, — распорядился Рамон; колонна притормозила за невысоким пригорком. Рамон забрался на заднее сидение открытого «джипа» и навел бинокль на ворота в дворцовой стене. Он видел, как штабная машина проехала через них, и массивные деревянные створки тут же тяжело закрылись за ней.

— Где Тафу со своими танками?

— Все еще в казармах, на другом конце города.

— Сколько времени понадобится, чтобы пригнать их сюда?

— Часа два.

— Дорога каждая минута. — Рамон говорил, не отрывая глаз от своего бинокля. — Прикажите Тафу привести танки как можно быстрее, но мы в любом случае не можем дожидаться его появления.

Абебе повернулся к рации; Рамон повесил бинокль на грудь и спрыгнул с «джипа» на землю. Вокруг него сгрудились командир десантников и ротные офицеры; он спокойно отдал им распоряжения, по ходу обращая их внимание на те или иные особенности местности.

Абебе положил микрофон рации и присоединился к ним.

— Один из танков полковника Тафу находится в городе, охраняет императорский дворец. Он посылает его к нам. Будет здесь через час. Следом за ним прибудет и вся рота.

— Прекрасно, — кивнул Рамон. — А теперь опишите нам внутреннее устройство дворца Андома. Где может находиться сам Андом?

Они присели в кружок на корточки; Абебе начертил на пыльной земле план дворца, и после этого Рамон уточнил каждому его задачу.

Колонна вновь двинулась вперед, но теперь на капоте командирского джипа развевался большой белый флаг, простыня, прикрепленная к самодельному флагштоку. Грузовики следовали друг за другом, с небольшими интервалами. Десантники были спрятаны за поднятыми брезентовыми верхами машин; все оружие также было тщательно укрыто от посторонних глаз.

Когда они приблизились ко дворцу, над стеной и воротами появился целый ряд голов, но белый флаг оказал свое умиротворяющее воздействие; охрана огня не открывала.

Головной «джип» остановился невдалеке от ворот, и Рамон еще раз прикинул их прочность. Ворота были сделаны из старого тикового дерева почти в фут толщиной и укреплены широкими стальными полосами. Дверные петли врезаны в колонны, установленные по обе стороны проема. Не могло быть и речи о том, чтобы протаранить их грузовиком.

С верха стены, с высоты в двадцать футов над головами, их на амхарском окликнул начальник охраны; Абебе встал, чтобы ответить ему. Последовали несколько минут препирательств; Абебе твердил, что он прислан со срочным донесением генералу Андому, и требовал немедленно его впустить. Охранник решительно отказывался это сделать; спор понемногу накалялся.

Как только Рамон удостоверился, что все внимание охраны сосредоточено на «джипе», он тихо отдал команду по двусторонней рации. Грузовики, выстроившиеся за «джипом», взревели моторами, рванулись с места и разъехались влево и вправо. Они перевалили через обломки скал, окаймлявшие подъездную дорогу, и остановились у самой стены. Десантники мгновенно выбрались из-под брезентового верха и вскарабкались на крыши машин. Десять человек держали в руках абордажные крюки; они раскрутили их над головами и перебросили через стену. Привязанные к ним нейлоновые веревки взлетели вверх и свесились со стены, слегка покачиваясь на ветру.

— Огонь! — рявкнул Рамон в рацию, и шквал автоматного огня обрушился на стену, выбивая из нее куски глины и кирпича. Пули рикошетом отскакивали и со свистом улетали в зеленые кроны эвкалиптов. Головы охранников немедленно исчезли, некоторые вовремя пригнулись, но, по крайней мере, один из них не успел. Рамон увидел, как каска на нем подпрыгнула, перевернулась в воздухе, а за ней последовала вся верхняя часть его головы. Он рухнул вниз, а в воздухе на какое-то мгновение повисла розоватая взвесь из капель крови, перемешанных с разлетевшимися мозгами.

Теперь десантники дружно устремились на стену; по каждой свесившейся веревке взбиралось сразу три-четыре человека. Они карабкались с чисто обезьяньей ловкостью; через считанные секунды человек тридцать из них были уже по ту сторону стены. Раздались автоматные очереди и одиночный взрыв гранаты. Еще через пару секунд огромные деревянные ворота распахнулись, и Рамон велел водителю «джипа» ехать вперед.

Тела дворцовой охраны в беспорядке лежали по всему двору там, где их настигла смерть. Рамон увидел, что один из его людей скорчился возле ворот, держась руками за живот; кровь сочилась у него между пальцев. «Джип», не задерживаясь, рванулся вперед; несколько десантников уцепились за него на полном ходу.

Рамон стоял за тяжелым 50-миллиметровым пулеметом «браунинг», который был установлен над водительским сиденьем. Он выпустил длинную продольную очередь по уцелевшим охранникам, по-заячьи улепетывавшим в сторону скопления глинобитных построек в дальнем конце двора.

Один из них вдруг обернулся и опустился на колено. В руках у него был реактивный гранатомет «РПГ-7», он вскинул его к плечу и навел на приближающийся «джип».

Рамон направил на него ствол своего «браунинга», но в этот момент передние колеса «джипа» наехали на один из трупов, машину сильно тряхнуло, и очередь прошла гораздо выше цели.

Охранник беспрепятственно выпустил ракету, она просвистела через весь двор и врезалась в самый центр радиатора «джипа». Раздался оглушительный грохот; вверх взметнулся язык пламени. Хотя двигатель и принял на себя большую часть удара, в какой-то степени смягчив его, передняя подвеска не выдержала, и машина, отлетев назад, несколько раз перевернулась и грохнулась на землю грудой искореженного металла.

Все, бывшие в «джипе», вылетели из него еще раньше, отделавшись легкими ушибами, но разбитый корпус машины загородил собой ворота, и грузовики с десантниками застряли в проеме.

К этому времени атака уже захлебывалась; защитники дворца пришли в себя и оказывали яростное сопротивление. Из окон и дверей дворца велся плотный автоматный огонь.

Кубинские десантники высыпали из грузовиков и бросились в атаку, но тут же вдоль небольшой аллеи прямо перед ними с шипением пронеслась еще одна ракета. Она прошла в считанных дюймах над головой Рамона, обдав его едким дымом, и ударила в передний грузовик, разнеся капот и вдребезги разбив ветровое стекло. Из пробитого бака хлынуло дизельное топливо, которое моментально воспламенилось; послышался глухой рев бушующего огня. Весь двор окутался клубами черного дыма.

Впереди раздались ликующие крики; обороняющиеся усилили огонь. Еще один десантник, срезанный очередью, рухнул прямо к ногам Рамона.

Рамон подхватил его автомат и сам устремился вперед, поднимая своих людей; как раз в эту минуту из окна застучал тяжелый пулемет, и десантники вновь залегли. Рамон бросился на землю, несколько раз перекатился и, счастливо избегнув града свинца, ударился о глиняную стену как раз под окном. Пулемет гремел над его головой; оглушительный грохот разрывал барабанные перепонки.

Рамон сорвал с пояса гранату, дернул за чеку и, приподнявшись на колено, швырнул ее в окно, после чего пригнулся и прикрыл голову руками.

Раздался дикий крик, и пулемет замолчал. Мгновение спустя граната взорвалась над его головой; из окна полыхнуло жаром.

— Вперед! — снова рявкнул Рамон и прыгнул в развороченное взрывом окно; с полдюжины десантников последовали за ним. Пулемет, сорванный со станины, валялся на полу, мокром и скользком от крови.

Теперь бой пошел врукопашную, за каждую комнату, за каждый метр. Преимущество постепенно переходило к обороняющимся; они медленно отступали через лабиринт комнат, коридоров, внутренних двориков, до последнего удерживая каждый опорный пункт; каждый шаг вперед давался нападавшим с огромным трудом.

Мало-помалу наступление теряло темп; Рамон ругался, угрожал, пытался личным примером воодушевить своих людей, но они увязали в узких, изгибающихся галереях, переплетающихся коридорах и комнатах, которым, казалось, не будет конца. Он понимал, что Андом в эту минуту наверняка вызывает по рации на подмогу верные ему войска и что промедление в этой ситуации означает неминуемое поражение революции.

Он слышал гневный голос Абебе, гнавшего своих бойцов вперед сквозь сплошную пелену дыма и пыли; Рамон подполз к нему и потряс за плечо. Буквально прижимаясь друг к другу грязными, закопченными лицами, они орали что есть мочи, пытаясь перекричать непрекращающуюся какофонию боя.

— Где этот чертов танк?

— А сколько прошло времени?

— Уже больше часа. — Неужели так много? А ему казалось, что с момента начала штурма прошли считанные минуты.

— Возвращайся к рации! — прокричал Рамон. — Скажи им…

И тут они оба услыхали этот звук, пронзительный скрежет металла и лязг гусениц.

— Скорее! — Рамон вскочил на ноги, и они вдвоем, согнувшись пополам, побежали назад, к выходу, через залитые кровью комнаты со стенами, изрешеченными пулями и шрапнелью; пули свистели над их головами, рассекая горячий воздух.

Когда они достигли переднего двора, танк уже прокладывал себе дорогу через заваленные ворота. Его башня была повернута назад, длинный ствол 55-миллиметровой пушки торчал с противоположной стороны. Корпус разбитого ракетой «джипа» был сметен с пути, и бронированная махина вползла во двор. Дизельные моторы взревели, и «Т-53» рванулся вперед. Башенный люк был открыт, и из него высовывалась голова командира в шлеме с наушниками.

Рамон поднял правую руку и завертел ею, как крылом ветряной мельницы, подавая кавалерийский сигнал к атаке; другой рукой он указал на причудливую сеть зданий и аллей впереди.

Танк круто развернулся, взрывая землю стальными гусеницами, и врезался в ближайшую стену. Глиняные кирпичи рассыпались, крыша накренилась и осела, погребя «Т-53» под собой.

Танк стряхнул с себя обломки и с ревом устремился вперед. В пробитую им брешь ворвался Рамон со своими десантниками. Кругом рушились стены, трещали деревянные перекрытия, а стальное чудовище неумолимо ползло все дальше и дальше, трясясь и покачиваясь на грудах камней и человеческих тел.

Вопли обороняющихся заглушили его рев; их стрельба стала затихать. Они выходили, спотыкаясь, из развалин зданий, бросали оружие и поднимали руки в знак капитуляции.

— Где Андом? — В горле у Рамона першило от пыли; к тому же он сорвал голос. — Мы должны найти его. Его ни к коем случае нельзя упустить.

Генерал сдался одним из последних. Только когда «Т-53» сравнял с землей толстые глиняные стены центральной усадьбы, он вышел наружу с четырьмя старшими офицерами. Его лоб и левый глаз закрывала окровавленная повязка. Борода была в пыли и крови; одна из алых петлиц на воротнике оторвана.

Его здоровый глаз свирепо сверкал. Несмотря на раны, голос его был тверд, а осанка горделива.

— Полковник Абебе! — прогремел он. — То, что вы делаете, это бунт и измена! Я президент Эфиопии — сегодня утром дерг утвердил меня в этой должности.

Рамон кивнул своим десантникам. Они схватили генерала за руки и поставили его на колени. Рамон расстегнул кобуру, вынул свой «Токарев» и вручил его Абебе.

Полковник приставил дуло пистолета к голове пленника, прямо между глаз, и спокойно произнес:

— Президент Аман Андом, именем народной революции я требую, чтобы вы подали в отставку. — И одним выстрелом снес генералу полчерепа.

Его тело рухнуло лицом вперед; мозги, похожие на желтоватый заварной крем, забрызгали сапоги Абебе.

Абебе поставил «Токарев» на предохранитель, перевернул его и подал рукояткой вперед Рамону.

— Благодарю вас, генерал-полковник, — сказал он.

— Рад был оказать вам эту услугу. — Рамон церемонно поклонился и вернул пистолет обратно в кобуру.

— Сколько членов дерга проголосовало за Андома? — спросил он, когда колонна на полной скорости возвращалась в Аддис-Абебу.

— Шестьдесят три.

— Стало быть, нам предстоит еще много работы, прежде чем революция окончательно победит.

Абебе связался по рации с танковой ротой полковника Тафу. Его «Т-53» входили в город с востока; он приказал им окружить здание, где размещается дерг, и навести на него орудия. Армейским подразделениям был отдан приказ блокировать все иностранные посольства и консульства. Их персоналу запрещалось покидать свои резиденции ради собственной же безопасности.

Все прочие иностранцы, находившиеся на территории страны, и в первую очередь журналисты и телевизионщики, были собраны в одном месте и под конвоем отправлены в аэропорт для немедленной эвакуации. В результате в стране не осталось свидетелей того, что должно было произойти.

Небольшие подразделения из числа наиболее преданных Абебе войск при поддержке кубинских десантников отправились по домам членов военного совета и дерга, голосовавших за Андома. Их обезоруживали, срывали воинские знаки отличия, вытаскивали из домов, кидали в грузовики и отвозили обратно в здание дерга, где в главном зале заседаний уже поджидал революционный трибунал.

Трибунал состоял из самого полковника Абебе и двух его младших офицеров. «Вы обвиняетесь в контрреволюционной деятельности и преступлениях против народно-демократической власти. Хотите что-нибудь сказать перед тем, как вам будет вынесен смертный приговор?»

Прямо из здания суда их выводили во внутренний двор, выстраивали у северной стены сразу по несколько человек и расстреливали. Казнь проводилась на глазах у революционных судей и других пленников, ожидавших своей очереди. Заседания трибунала периодически прерывались ружейными залпами.

Трупы расстрелянных связывали вместе за ноги, привязывали к грузовику и волочили по улицам на глазах у всех к главной городской свалке, находившейся на окраине города.

— Население должно видеть, как осуществляется революционное правосудие и к чему приводит неповиновение, — так Рамон обосновывал необходимость подобных представлений.

Суд постановил, что трупы должны остаться на свалке, а семьям казненных было запрещено носить траур или публично демонстрировать свое горе каким-либо иным способом. Эта мрачная работа затянулась за полночь, и последняя партия «преступников» расстреливалась при свете зажженных фар грузовиков, которые должны были оттащить их, как и всех остальных, на городскую свалку.

Невзирая на крайнюю усталость, ни Рамон, ни будущий президент ни разу не сомкнули глаз, пока всякая угроза революции не была устранена. Рамон постоянно носил в своем вещмешке бутылку водки. Теперь они приканчивали ее вдвоем с Абебе, сидя у рации и принимая донесения, которые потоком шли отовсюду.

Одно за другим различные армейские подразделения переходили под начало верных Абебе офицеров и при поддержке кубинских войск устанавливали контроль над всеми стратегическими пунктами в городе и его окрестностях.

К восходу солнца в их руках оказались аэропорт и железнодорожный вокзал, радио и телевидение, все военные объекты и казармы. Только тогда они позволили себе пару часов отдохнуть. Выставив охрану из десантников Района, они растянулись на матрасах, брошенных прямо на пол зала заседаний, но уже к полудню были на ногах, в новеньких мундирах, готовые принять участие в первом заседании очищенного от врагов революции дерга. У дверей зала стояли вооруженные десантники, а на улице под окнами были выстроены танки «Т-53».

Поздравляя Абебе, генерал-полковник Мачадо негромко сказал:

— Убив Брута, вы должны убить и всех сыновей Брута. Никколо Макиавелли сказал это еще в 1510 году, господин президент, и это по-прежнему остается лучшим из всех возможных советов.

— Что ж, тогда начинать надо немедленно.

— Вот именно, — согласился Рамон. — Настало время Красного Террора.

* * *

«Да здравствует Красный Террор!» Поспешно отпечатанные листовки с этим лозунгом на четырех языках были расклеены на каждом углу; по радио и телевидению каждый час передавались призывы к населению поддержать нового президента и сообщить властям обо всех предателях и контрреволюционерах.

Работы было так много, что Абебе пришлось поделить город на сорок секторов и в каждом назначить собственный революционный трибунал. Эти трибуналы возглавили верные ему младшие офицеры, получившие неограниченные полномочия для «защиты дела революции». Каждому из них была придана отдельная команда палачей. Они начали с местной аристократии, племенных вождей и членов их семей.

— Красный Террор — это испытанное орудие революции, — наставлял их Рамон Мачадо. — Нам известны те, кто впоследствии окажется помехой. Нам известны и те, кто не примет подлинного марксистского учения. Гораздо удобнее уничтожить их сейчас, на гребне нашей победы, чем в дальнейшем долго и нудно разбираться с каждым из них по отдельности. — Он приподнял фуражку и пробежал пальцами по своим густым черным кудрям. Он сильно устал, его безупречные классические черты обострились от постоянного напряжения. Под глазами явственно обозначились темные круги, но в этих холодных зеленых глазах не было заметно ни малейшей неуверенности или сомнений. Абебе был благодарен ему за такую твердость духа; подобная железная решимость вызывала в нем поистине благоговейный трепет.

«Мы должны с корнем вырвать всю сорную траву. Мы должны уничтожить не только саму оппозицию, но даже мысль о возможности какой бы то ни было оппозиции. Мы должны сломить волю людей к сопротивлению. Они должны быть запуганы, лишены своей индивидуальности, чувства собственного достоинства. Поле должно быть полностью расчищено для новых посевов. Только тогда у нас появится возможность возродить нацию, придать ей новый облик». Трупы аристократов и мелких вождей со всеми их семьями сваливались в груды на перекрестках, подобно мусору. Революционные патрули прочесывали город и забирали первых попавшихся им навстречу детей, игравших на улицах.

— Где ты живешь? Отведи нас к своим родителям. На пороге родного дома малышей убивали выстрелом в голову. Маленькие трупики оставались лежать у дверей дома, быстро разлагаясь на жаре, вздуваясь и испуская нестерпимое зловоние. Родителям запрещалось хоронить либо оплакивать их.

«Да здравствует Красный Террор!» — кричали плакаты; но в горах некоторые старые воины со своими семьями до последнего сопротивлялись карательным отрядам.

Танки окружали деревни; женщин, детей и стариков загоняли в их хижины. Затем хижины поджигали; вопли сжигаемых заживо перемешивались с воем и треском пламени. Мужчин выводили в поле и рядами укладывали на землю лицом вниз. Затем по ним начинали ездить танки; они волчком вертелись на грудах тел, давя их гусеницами и превращая в кровавое месиво, которое щедро удобряло истомившуюся от засухи землю.

— Теперь очередь за священниками, — заявил Рамон.

— Священники сыграли важную роль в свержении монархии, — заметил Абебе.

— Да, вначале церкви и мечети, епископы и священники, имамы и аятоллы всегда бывают полезны для революции. Более того, многие революции начинаются с проповеди, ибо священники по самой своей природе люди не от мира сего; это бескорыстные идеалисты, постоянно увлекаемые образами свободы, равенства и братской любви. Они легко поддаются влиянию, но никогда не следует забывать, что они, как и мы, борятся за власть над человеческими душами. И когда они увидят суровую реальность революции, они выступят против нас. Мы не можем допустить никакого противодействия. Поэтому священников следует приучать к дисциплине и повиновению — точно так же, как и всех остальных.

Они ворвались в главную мечеть и схватили четырнадцатилетнюю дочь имама. Ей выкололи глаза, вырезали язык, затем насыпали во влагалище пригоршню красного острого перца и отвезли обратно в дом отца. Ее заперли в одной из комнат, а у дверей поставили стражу. Родителей заставили сидеть на корточках у самой двери и слушать предсмертные вопли дочери.

Сыновей абуны, архиепископа Коптской церкви, привели в один из революционных трибуналов и подвергли изощренным пыткам. Их стопы и кисти рук были раздроблены в стальных тисках, через тела пропустили электрический ток. Им выдавили глаза и оставили их болтаться на зрительных нервах у щек. Им отрезали гениталии и засунули в рот. Затем их отвезли к дому и бросили у входной двери. Опять же родителям запретили забрать тела и похоронить по христианскому обычаю.

Радио и телевидение с утра до вечера обличали упадничество и реакционность церкви, а когда муэдзин начал свою службу, у входа в мечеть правоверных уже поджидали каратели. Но те предпочли остаться дома.

— Ну вот, теперь все сыновья Брута мертвы, — сказал Абебе Району, когда они проезжали по притихшему городу.

— Еще не все, — возразил Рамон; Абебе повернулся и пристально посмотрел на него. Он сразу понял, что имел в виду Рамон.

— Это необходимо сделать, — настаивал Рамон. — Тогда обратного пути уже не будет. Древнее буржуазное табу будет уничтожено навсегда, подобно тому, как это произошло на гильотине на площади Согласия или в русском подвале, где были умерщвлены царь Николай и его семья. Как только это произойдет, революция станет необратимой.

— Кто это сделает? — спросил Абебе, и Рамон ответил, ни секунды не колеблясь:

— Я.

— Что ж, пожалуй, так будет лучше, — согласился Абебе и отвернулся, чтобы скрыть облегчение, которое он испытал. — Сделайте это как можно быстрее.

И вот Рамон ехал по старым кварталам города. Он сидел за рулем открытого «джипа»; кроме него в машине никого не было. Улицы были безлюдны; по дороге ему попадались только революционные патрули. Окна домов были закрыты ставнями и задернуты занавесками. Ни одно лицо не выглядывало из окон; ни в одном дворе не резвились ребятишки; из-за запертых дверей глиняных хижин не доносилось ни единого звука; не было слышно ни голосов, ни смеха.

Повсюду на потрескавшиеся, выщербленные стены были прилеплены все те же революционные плакаты: «Да здравствует Красный Террор!»

Улицы не убирались с самого начала Красного Террора. Все было завалено мусором; сточные канавы переполнились, и нечистоты текли прямо по мостовой. На каждом углу, подобно связкам дров, громоздились тела жертв Террора. Непомерно раздувшиеся, изрешеченные пулями, они уже ничем не походили на человеческие. Наполнившиеся трупным газом животы растягивали их одежду, пока она не лопалась по швам; кожа покрылась красными пятнами и почернела под палящим солнцем. Единственными живыми существами вокруг были вороны, а также коршуны и грифы-стервятники, пировавшие на грудах трупов, и жирные обожравшиеся крысы, выскакивавшие из-под самых колес «джипа».

Рамон замотал рот и нос шелковым шарфом, чтобы уберечься от зловония, но во всем остальном то, что он увидел вокруг себя, оставило его совершенно равнодушным; он чувствовал себя полководцем деловито осматривающим кровавое поле боя.

Хижина находилась в самом конце убогого переулка, столь же грязного и зловонного, как и весь город; у двери дежурили два охранника. Рамон вылез из «джипа» и направился к ним, осторожно пробираясь через скопившиеся перед домом отбросы; они узнали его и почтительно отдали ему честь.

— Я снимаю вас с поста. Вы свободны, — заявил Рамон.

Он подождал, пока они дойдут до противоположного конца переулка, затем открыл дверь и, нагнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, перешагнул через порог.

Внутри царил полумрак, и он снял свои солнечные очки. Стены были побелены, но на них не было ничего, кроме серебряного коптского креста, висевшего над кроватью. Каменный пол был устлан тростниковыми циновками. В комнате стоял затхлый запах болезни и старости. На полу у подножия кровати сидела старуха. Увидев Рамона, она жалобно заскулила и натянула на голову капюшон своего ветхого плаща.

— Уходи. — Он махнул рукой в сторону двери; не открывая лица, она поползла к выходу, беспрерывно кланяясь, скуля и подвывая от ужаса.

Рамон ногой захлопнул за ней дверь и бросил взгляд на того, кто лежал на кровати.

— Негус Негуста, царь царей, — с холодной иронией произнес он; старик пошевелился и поднял на него глаза.

На нем был чистый белоснежный халат, но голова его была обнажена. И он был худ, худ до неправдоподобия. Рамон знал, что груз прожитых лет тяжким бременем лег на его плечи, что он страдает от простатита, что его пищеварение полностью расстроено, но болезни никак не сказались на ясности его разума. Ступни и кисти рук, беспомощно торчавшие из-под складок его белого халата, были маленькими и тонкими, как у ребенка. Сквозь желтую восковую кожу отчетливо виднелась каждая крохотная косточка. Отросшие волосы и борода настолько обесцветились от времени, что приобрели платиновый оттенок. На его лице, казалось, не осталось ни грамма плоти, так что нос стал по-орлиному тонким и заостренным. Рот впал, десны обнажились. Желтые зубы были чересчур большими по сравнению с мелкими изящными скулами и надбровными дугами. И на этом изможденном лице светились огромные глаза, черные как смоль, одухотворенные, как у библейского пророка.

— Я узнал тебя, — тихо сказал он.

— Мы прежде никогда не встречались, — возразил Рамон.

— И все же я хорошо знаю тебя. Я узнаю твой запах. Мне знакомы каждая черточка твоего лица, каждый звук твоего голоса.

— В таком случае кто я? — столь же негромко спросил Рамон.

— Ты идешь во главе легиона тебе подобных — и имя тебе Смерть.

— Ты умен и проницателен, старик, — сказал Рамон и сделал шаг к кровати.

— Я прощаю тебе то, что ты делаешь со мной, — произнес Хайле Селассие, Негус Негусти, император Эфиопии. — Но я не могу простить тебе того, что ты сделал с моим народом.

— Отправляйся к своему Богу, старик, — сказал Рамон и поднял подушку с постели. — Этот мир больше не для тебя.

Он прижал подушку к лицу старика и всем своим весом навалился на нее.

Агония Хайле Селассие напоминала конвульсии птицы, попавшей в силки. Худые пальцы бессильно хватали руки Рамона. Он извивался, халат задрался выше колен. Его ноги были тощими и черными, как высушенный табак, а большие коленные чашечки нелепо выпирали под тоненькими бедренными костями.

Постепенно будоражные движения слабели; затем из-под халата вытек маленький ручеек; это означало, что его сфинктер расслабился и кишечник с мочевым пузырем опорожнились. Прошло целых пять минут после того, как старик окончательно затих, прежде чем Рамон поднялся наконец с подушки. Его охватил почти религиозный экстаз. Ни один поступок за всю жизнь не приводил его в такое приподнятое состояние. Его переполняла глубочайшая удовлетворенность; она была и физической, и эмоциональной, и духовной, и в то же время сексуальной.

Он убил короля.

Выпрямился и взял в руки подушку. Взбил ее, приподнял голову старика и подложил подушку под нее. Опустил полы халата Хайле Селассие и сложил маленькие детские ручки на груди. Затем осторожно, двумя пальцами закрыл ему глаза.

Он долго стоял у кровати, рассматривая мертвое лицо императора. Ему хотелось навсегда запечатлеть в своей памяти этот образ. Он забыл о жаре и вони, от которых в наглухо закрытой комнате было нечем дышать. Чувствовал, что настал один из величайших моментов в его жизни. Это тщедушное тело олицетворяло собой все, что он поклялся уничтожить в этом несовершенном мире.

И он хотел, чтобы память сохранила это событие во всех подробностях до самых последних мгновений его жизни.

* * *

Теперь всякое сопротивление было окончательно подавлено. Голоса недовольных умолкли навсегда. Все сыновья Брута были мертвы, и революция могла чувствовать себя в безопасности.

У Района оставалось много других важных дел в разных концах Африканского континента. Он мог со спокойной совестью передать свой пост советника по вопросам государственной безопасности при народно-демократическом правительстве Эфиопии в руки преемника. Им стал генерал службы безопасности Германской Демократической Республики. В умении навязывать подлинную демократию несговорчивому населению он едва ли уступал Рамону Мачадо.

Рамон обнял на прощание Абебе и поднялся на борт одного из транспортных «Илов», которые теперь регулярно садились и взлетали в Аддис-Абебском аэропорту. Отныне этот город превратился в самые удобные ворота всего континента.

Они сели в Браззавиле для дозаправки, а затем взяли курс на юго-запад; и когда солнце уже опускалось в голубые воды Атлантики, самолет благополучно приземлился на новенькой взлетно-посадочной полосе на базе «Терцио» в устье реки Чикамба.

У трапа его встретил Рейли Табака. По дороге с аэродрома к новой штаб-квартире Рамона, расположившейся в пальмовой роще над белым коралловым пляжем, Рейли подробно проинформировал обо всех событиях, имевших место в его отсутствие.

Личная резиденция Рамона была обставлена в спартанском духе. Тростниковая крыша, большие незастекленные окна с поднимающимися жалюзи из бамбука; голые полы без всяких ковров, грубая, но удобная мебель, сделанная местным плотником из необструганных досок, напиленных тут же, в лесу. Однако электронное оборудование и средства связи, установленные в штаб-квартире, были самыми современными. Она имела прямую спутниковую связь с Москвой, Луандой, Гаваной и Лиссабоном.

Когда Рамон вошел в это непритязательное жилище, оно сильно напомнило ему его домик на Кубе, в Буэнавентуре. Он сразу почувствовал себя здесь как дома; пассаты точно так же шелестели верхушками пальм, и океан точно так же глухо шумел под его окном, накатываясь на ослепительно белый пляж.

Он невероятно устал. Эта страшная изматывающая усталость накапливалась в нем неделями и месяцами. Как только Рейли Табака ушел, он сбросил военную форму и, оставив ее валяться на земляном полу, забрался под противомоскитную сетку. Несильные порывы теплого пассата, доносившиеся в открытое окно, слегка колыхали сетку и нежно прикасались к его обнаженному телу.

Он испытывал умиротворение, глубокий душевный покой. Он только что проделал трудную, но бесконечно важную работу, проявив редкое мастерство и добившись полного триумфа. Знал, что вскоре удостоится новых почестей и наград, но никакие награды не могли сравниться с этим чувством воистину творческого наслаждения, ласкавшим его усталую душу.

Ибо его творение превзошло шедевры Моцарта или Микеланджело. Он использовал как исходный материал целую страну и целый народ, горы, долины, озера, реки, поля, миллионы человеческих существ. Он перемешал их на палитре художника, а затем, в огне, дыму, крови и смерти, сотворил из них свой бессмертный шедевр. Да, его творение превзошло все, что когда-либо создавалось рукой творца. Он знал, что Бога не существует — по крайней мере, в том виде, в каком его представляют себе епископы и имамы, которых он только что унизил и подчинил своей воле. Он, Район, знает другого Бога, реального, земного. Это двуликое божество власти и политического мастерства — и он, Район, его пророк. И настоящая работа только начинается. Сначала одна страна, думал он, затем еще и еще, и наконец весь континент будет у его ног. Возбуждение еще несколько минут не давало ему уснуть, но, когда сон все же овладел им, мысли вдруг потекли совсем в ином направлении.

Трудно сказать, что было тому причиной — может быть, этот домик, ветер и шум океана вызвали у него эти ассоциации, кто знает, но он подумал о Николасе. В ту ночь ему снился его сын. Он вновь видел застенчивую напряженную улыбку, в ушах звучал его голос, он слышал его смех и чувствовал маленькую ручонку, свернувшуюся в его руке, как крохотный пугливый зверек.

Когда он проснулся, это наваждение стало еще сильнее и неотвязнее. Пока он сидел за своим рабочим столом, образ сына куда-то отступил, и он смог сосредоточиться на шифровках из Гаваны и Москвы, передаваемых через спутник связи. Но стоило ему встать из-за стола и бросить взгляд через открытое окно на раскинувшийся внизу пляж, как тут же померещилась маленькая стройная загорелая фигурка, плещущаяся в зеленых волнах прибоя, и послышался тоненький нежный голосок сына.

Возможно, это была всего лишь реакция на бойню, устроенную им на улицах Аддис-Абебы, или на воспоминания о сыновьях абуны с глазными яблоками, свешивающимися на щеки, и детскими гениталиями, торчащими у них изо рта, но в последующие дни желание увидеть сына превратилось у него в навязчивую идею.

Сейчас он не мог покинуть базу «Терцио»; ставки в игре, которая разворачивалась на гигантской шахматной доске, именуемой Африкой, были слишком высоки. Вместо этого он передал через спутник запрос в Гавану и в течение часа получал нужный ему ответ.

Как он и ожидал, после Эфиопии они уже ни в чем не могли ему отказать. Николас и Адра прибыли с Кубы первым же транспортным самолетом. Когда «Ил» приземлился на базе «Терцио», Рамон ждал их у самой взлетно-посадочной полосы.

Он видел, как его сын спускается по трапу. Тот шел впереди Адры, шел самостоятельно и больше не держался за ее руку, как маленький. Его голова была настороженно повернута, шаг легок и пружинист; сойдя с трапа, он на мгновение задержался и быстро осмотрелся вокруг; в его глазах светились любопытство.

Рамона охватило какое-то необычное чувство, похожее на нетерпение и гордость, с которыми он ждал приезда сына, но только еще более сильное. Он еще не испытывал ничего подобного ни к одному живому существу. Долгие томительные минуты незаметно следил за сыном, укрывшись в толпе выгружающихся из самолета солдат и снующих носильщиков и спрятав глаза за стеклами солнцезащитных очков. Ему не хотелось называть это чувство так, как оно на самом деле называлось. Ни за что на свете он не признал бы, что обозначается оно простым словом «любовь».

И тут Николас заметил его. На его глазах мальчик весь как-то сразу переменился. Он бросился было к нему бегом, но, не сделав и десяти шагов, овладел собой. Выражение неподдельной радости, промелькнувшее в его прелестном личике, моментально уступило место привычной бесстрастности. Он неторопливо подошел к «джипу», в котором сидел Рамон, и протянул ему руку.

— Здравствуй, отец, — негромко произнес он. — Как ты поживаешь?

Рамон чувствовал почти непреодолимое желание обнять его. Он некоторое время сидел не двигаясь, пока не преодолел слабость, затем взял протянутую руку Николаса и обменялся с ним сухим рукопожатием.

Николас ехал на переднем сиденье «джипа» рядом с отцом. Адра сидела сзади. По пути от аэродрома к штаб-квартире у пляжа они миновали партизанский лагерь, и Николас не смог сдержать своего любопытства. Свой первый вопрос он задал очень нерешительно, робким, почти просящим голосом:

— Почему здесь все эти люди? Они что, тоже сыновья революции, как и мы, отец?

Когда Рамон ответил без тени раздражения, следующий вопрос прозвучал уже гораздо увереннее. Когда же и на второй вопрос был дан столь же дружелюбный ответ, мальчик окончательно расслабился и с интересом стал разглядывать все то, что происходило вокруг.