Ельцин. Кремль. История болезни Хинштейн Александр
Я сознательно выделил многочисленные примеры ельцинского самоуничижения. Такое чувство, что это не доклад народного трибуна, а последнее слово подсудимого, молящего о пощаде. И уж точно – он никак не смахивает на беспомощное бормотание зомби-лунатика. Слишком складно и грамотно для человека, пребывающего в прострации.
В чем же дело? Да все очень просто. С покаянной речью выступал один Ельцин, которого народ практически не знает. Это Ельцин – функционер, расчетливый и циничный аппаратчик, выпрашивающий себе подачку в виде какой-нибудь должности.
А слухи о врачах-вредителях распускал уже совсем другой Ельцин: герой и фрондер, бесстрашный оппозиционер. Ему ведь надо было как-то объяснить собственное поведение, совершенно не вписывающееся в рамке вылепленного им образа. Ради этого уместно абсолютно все, любые, даже самые бредовые версии.
Подобное совершенно в стиле Бориса Николаевича. Одним махом он любит убивать сразу двух (или трех: сколько получится) зайцев. И промашку свою оправдать. И популярности прибавить, ибо история с врачами-отравителями – лежит прямо-таки в русле его личного PR. Наряду с таинственными злодеями, скинувшими Ельцина с моста, хулиганами в штатском, чуть не зарезавшими его на улице и телевизионными вредителями, пустившими выступление нашего героя в Америке с другой скоростью, отчего выглядел он пьяным идиотиком. (Окружение Ельцина называло это «эффектом Буратино».)
И неважно, что истина рано или поздно вылезет наружу и вскроется тогда, что никто не сбрасывал его с моста, и не резал ножами, а под камеру угодил он, действительно, в невменяемом состоянии. Когда это еще будет! В политике же – главное не завтрашний день, а сегодняшний…
О чем-то подобном – другими, понятно, словами – упоминал и его многолетний помощник, покойный ныне Лев Суханов:
«В нем как будто еще жили два Ельцина: один – партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин – бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой».
Прямо – доктор Джекил и мистер Хайд…
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Раздвоение личности – психическое заболевание, болезненная расщепленность личности на две фазы, сменяющие друг друга в характере, поведении личности и не связанные между собой.
Уже через год, в ноябре 1988 года, отвечая на вопросы слушателей Высшей комсомольской школы, Ельцин так примется объяснять свое поведение.
«Врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали? Разве я допустил бы ложь и клевету? Меня бы никто не сдержал! Я ринулся бы в драку, но такого бы наговорил! Говорю врачам: “Вы нарушили клятву Гиппократа!” А они мне: “У нас свой Гиппократ!”».
И впечатлительные комсомольцы только что не плачут от жалости к жертве врачебного террора.
«Не слишком ли тяжело было потрясение?» – проникновенно вопрошают они. А Ельцин с обычной скромностью им в ответ:
«Нет. А как же декабристы, революционеры?.. Я считал, что должно быть самопожертвование, тогда перестройка получит толчок».
Ни дать ни взять – Джордано Бруно…
Ясно, что никаким самопожертвованием в действиях Ельцина и не пахло. Обычная политиканская уловка.
Но своим покаянным выступлением Ельцин добился главного. Он смягчил сердце Горбачева. И хотя в своем ответном докладе тот все равно прошелся слегка по личности обвиняемого , попенял в амбициях и карьеризме, это все равно принципиально отличалось от гневной отповеди на пленуме ЦК, когда генсек не оставил от него и камня на камне.
«Наш путь нелегкий, но мы шли в гору и сейчас опираемся не на плывуны, а на твердь и поэтому выстоим! – на высокой идейно-политической ноте закончил генсек свою тронную речь. – Уверен, что москвичи внесут этот вклад, на который рассчитывает страна, ЦК и правительство, а мы будем вас поддерживать».
Внести-то внесут, но уже без Ельцина. Новым секретарем МГК в тот же день был утвержден секретарь ЦК Лев Зайков. А униженный и оскорбленный Борис Николаевич окончательно занемог и воротился в больницу.
Коржаков вспоминает, что был он страшно подавлен, все время лежал в постели, а если кто-то навещал его, то пожимал протянутую руку двумя холодными пальцами.
На самом деле, особого повода для депрессии у Ельцина не имелось. В своих мемуарах он благоразумно умалчивает, что еще до приснопамятного горкомовского пленума, у них состоялся телефонный разговор с Горбачевым, в котором Ельцин выторговал себе министерский портфель. Точнее, о самой телефонной беседе он упоминает, но исключительно как о примере бессердечности и жестокости. Еле живого человека стащили, дескать, с постели и привезли на Голгофу.
«Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было – рабочего, руководителя – увезти больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно… Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступить так – бесчеловечно, безнравственно…»
Безнравственный Горбачев, однако, воспроизводит события иначе:
«Ельцин старался выиграть время, лихорадочно искал какие-то запасные варианты поведения. Потом, когда мы стали обсуждать возможность его работы в Госстрое в ранге министра, беседа приняла деловой характер.
– Это уход с политической арены? – прозвучал полувопрос, полуутверждение.
– Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, – ответил я. – Но министр является членом правительства. Ты остаешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается».
Примерно то же рассказывает и Коржаков.
«Я сам тогда принес телефонный аппарат в постель к шефу и вышел. Из-за двери слышал, как Ельцин поддерживал разговор совершенно убитым голосом. Горбачев предложил ему должность заместителя председателя Госстроя в ранге министра СССР. Борис Николаевич без долгих раздумий согласился».
Согласие это свидетельствует о многом. Получается, что, выходя на трибуну, Ельцин знал уже о грядущем назначении. Не бог весть, какая морковка , но все же лучше, чем ничего.
Может быть, потому-то столь рьяно и бросился он признаваться в бесчисленных грехах, петь осанны ЦК и генсеку.
Борис Николаевич понимал, ради чего страдает.
Ельцин приходил в себя долго: вплоть до начала 1988 года. Унижения и позор давались ему тяжело.
Но Горбачев сдержал свое обещание. 14 января Ельцин был назначен первым зампредом Госстроя СССР в ранге союзного министра. Должности такой прежде не существовало, ее придумали специально под него.
В принципе, пост этот абсурден уже сам по себе. Зампред – то есть замминистра – и он же одновременно министр. При этом Ельцин оставался еще и кандидатом в члены Политбюро, в отличие от председателя Госстроя. То есть он числился у него в заместителях, но не только не подчинялся, а, напротив, был еще и выше по положению. Натуральная загогулина .
Сохранилось воспоминание о первом появлении Ельцина на новом месте. Лев Суханов, сразу же и на долгие годы ставший его помощником, так описывает это эпохальное событие:
«Представьте себе такую ситуацию: на улице Пушкина (на ней находится Госстрой) и примыкающей к ней улице Москвина в одно мгновение прерывается все движение. Дается “зеленый свет” для правительственного кортежа. Все ближайшие подъезды и переулки взяты под контроль охраны… Машины подъехали к правительственному подъезду Госстроя, из ЗИЛа вышел Борис Николаевич и в сопровождении охраны поднялся на четвертый этаж. В приемную сначала вошли телохранители, за ними – Ельцин».[7]
Интересно, а на совещания к председателю Госстроя он тоже ходил в кольце охраны? И мог ли этот самый председатель без предварительного доклада являться в кабинет к своему заму?
Госстроем руководил тогда нефтяник Юрий Баталин, человек в отрасли известный. О нем говорили, как об экспериментаторе, умудрявшемся платить своим рабочим невиданные зарплаты – чуть ли не до 3 тысяч. (Это в то время, когда инженер получал 120!)
Баталин тоже был свердловчанином, и в Госстрое многие считали, что земляки обязательно найдут общий язык. Но этого не случилось.
Тот же Суханов утверждает, будто Баталин по приказу сверху начал вскоре собирать на Ельцина компромат.
«Это было несложно “расшифровать”: в глаза бросалась резкая перемена отдельных руководителей и в первую очередь – замов Баталина… “Ледниковый период” отчуждения складывался из невидимых штрихов, тонких психологических нюансов и лишь изредка прорывался откровенной враждебностью».
Вообще, насколько мне представляется, когда кому-то приказывают собирать компромат, этот кто-то обычно не подает вида и уж тем более не удаляется от объекта . Напротив, он всячески идет на контакт , пытается задружиться и сблизиться.
Если Баталин так исполнял данное ему поручение, значит, он попросту его саботировал. Тем более кончилось для него все довольно печально. В июле 1989 года Баталина сняли с должности и вскоре вывели из состава ЦК. Обвиняли его – негласно, конечно, – в том, что он помог Ельцину избраться народным депутатом. Правда, Борис Николаевич и его окружение о нем никогда больше не вспоминали.
Не знаю как насчет упомянутого выше «ледникового периода», но никаких препонов на новом месте Ельцину точно никто не чинил.
Он сидел в роскошном кабинете, оборудованном «тревожной кнопкой» для экстренного вызова врача. Получал специально для него приготовленное особое кремлевское питание. Да и работой его шибко не загружали.
Формально Ельцин курировал лишь три управления – научно-техническое, проектирования и нормирования. Всеми основными текущими вопросами ведал другой, настоящий первый зам. по фамилии Бибин.
Но даже этими, весьма необременительными заботами Борис Николаевич занимался спустя рукава.
(Когда осенью 1988 года спросили его – удовлетворен ли он своей работой в Госстрое – Ельцин резко ответил: «Нет! Желаю динамичной, интересной работы с людьми. Сейчас же на 80% работаю с бумагами».)
О каких-то значительных итогах его деятельности в Госстрое доподлинных сведений не сохранилось.
Известно, в частности, что он согласовал строительство моста через Иртыш в Семипалатинске, который местная власть пыталась пробить много лет. Правда, строить его начали только через десятилетие, уже в независимом Казахстане.
Еще Ельцин успел зарубить прокладку новой столичной трассы – Краснопресненского проспекта, который должен был влиться в только что сданное Ново-Рижское шоссе. (К трассе этой московское правительство приступило лишь недавно.)
Вообще, насчетзарубить проблем у Бориса Николаевича никогда не было.
«Пройти “через Ельцина” какому-нибудь захудалому проекту было так же трудно, как вспять повернуть эти северные реки, – восторгается его помощник Суханов. – А между прочим, этот сумасшедший проект уже обсуждался в Госстрое, как и строительство промышленных предприятий на Байкале или проблемы на просадочных грунтах Атоммаша. Ельцин был категорически против этих проектов, писал докладные, звонил знакомым министрам…»
Так ли это – сказать трудно. Вполне возможно, что роль Ельцина в очередной раз преувеличивается. Борис Николаевич и его окружение частенько страдают мюнгхаузеновским синдромом.
Журналист иркутской «молодежки», бравший в 1988 году одно из первых интервью у Ельцина, вспоминает, как тот ляпнул , что это именно он, Борис свет Николаевич, остановил промышленные стоки в Байкал, перекрыв трубу.
«Но мы-то знали, что заслуга была не совсем его», – до сих пор удивляется иркутский (сиречь тамошний, байкальский) корреспондент.
А когда, с другой стороны, мог Ельцин заниматься текучкой, если погружен был в совсем другие проблемы.
Работавший тогда зам. начальника одного из главков Госстроя Иван Сухомлин рассказывал журналистам:
«Госстроевские дела Бориса Николаевича совершенно не интересовали. И если он что-то и делал, то – формально, не вникая в суть… На совещаниях он просто зачитывал подготовленную ему справку, давал поручения тому или другому работнику и больше не возвращался к этому вопросу… Его неделями не было в Госстрое: то болел, то ездил куда-то, то неизвестно чем занимался».
То же самое, почти слово в слово, говорит и Михаил Полторанин:
«В Госстрое он вообще не работал! Я к нему приезжал, он так радовался, что живой человек зашел».
…18 февраля 1988 года на пленуме ЦК Ельцина вывели из состава Политбюро.
«Когда утром он пришел на работу, на нем не было лица, – свидетельствует Лев Суханов. – И тем не менее нашел в себе силы и отработал целый день».
Правда, он еще остается членом ЦК и министром. Но охрану у него мгновенно отбирают, а с ЗИЛа пересаживают – о, ужас! – на какую-то паршивую «Чайку».
Это изгнание как бы окончательно перерезало пуповину , еще соединявшую Ельцина с прежними иллюзиями. Если раньше он тешил себя разными мыслями, мог на что-то рассчитывать, надеяться, то отныне любые сомнения были отброшены вконец.
Горбачев списал его со счетов – теперь это было отчетливо ясно.
«Часто в ночные бессонные часы я вспоминаю эти тяжелые, быть может, самые тяжелые дни в моей жизни, – читаем мы на страницах “Исповеди”. – Горбачев не задвинул меня в медвежий угол, не услал в дальние страны, как это было принято при его предшественниках. Вроде бы благородно – пощадил, пожалел. Но немногие знают, какая это пытка – сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать… Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит».
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Посттравматическое стрессовое расстройство – тревожное расстройство, вызванное тяжелым, психотравмирующим событием, при котором человек неоднократно повторно переживает это событие. Это событие может воздействовать на человека длительное время, после того как оно произошло. Травматическая ситуация неоднократно переживается повторно, обычно в ночных кошмарах или ярких зрительных образах. Люди с посттравматическим стрессовым расстройством часто чувствуют свою вину. Они укоряют себя за то, что вели себя неправильно и в этой связи испытывают угрызения совести.
Вообще-то, Ельцину не пристало гневить Бога. Очутись он сам на месте Горбачева, пощады не было б никому. (Как не будет ее потом, в 1990 годы; своих политических противников Борис Николаевич не только повсеместно давил , но даже расстреливал из танков.)
Не в традициях Софьи Власьевны было щадить противников и призывать милость к падшим. Все советские вожди – от Сталина до Андропова – с оппонентами разбирались неизменно сурово.
Когда на июльском пленуме ЦК 1957 года – за тридцать лет до пленума нашего – Маленков, Молотов, Каганович и примкнувший к ним Шепилов попытались вякнуть что-то против Хрущева, их мгновенно вывели из ЦК и демонстративно, в назидание прочим , сослали подальше из Москвы на постыдно-низкие должности. Премьер Маленков уехал директором ГЭС в Усть-Каменогорск. Молотов – послом в Монголию. Каганович – управляющим трестом «Союзасбест» в Свердловск.
А миролюбивейший Леонид Ильич? Он и симптомов никаких дожидаться не стал. Едва только укрепился в должности, мгновенно скинул с Олимпа всех, кто хотя бы гипотетически мог угрожать его владычеству. Секретарь ЦК Шелепин – «железный Шурик» – отправился командовать профсоюзами, а потом и вовсе был задвинут в зампреды госкомитета по профтехобразованию. Председатель КГБ Семичастный до самой пенсии прозябал на должности зампредсовмина Украины. Секретарь МГК Егорычев – стал послом в Финляндии.
О методах политической борьбы товарища Сталина я – из приличия – даже не упоминаю.
Вот это – да. Это, действительно, пытки.
А Ельцин? В чем заключались его страдания ? В замене ЗИЛа на «Чайку»? В снятии персональной охраны? В том, что «телефон с гербом» не звонит?
Говорить о каком-то уничтожении опального трибуна – просто смешно. Пожелай система его раздавить, он непременно был бы изничтожен, ибо Горбачев вовсе не был таким уж беспомощным болтуном-либералом. Когда припирало его, он умел становиться беспощадным, бить наотмашь. Стоило, например, отставному генералу КГБ Олегу Калугину выступить с критикой в адрес бывшей своей конторы , генсек мгновенно разжаловал его, отобрав все заслуженные за долгие годы награды. А ведь времена стояли тогда уже куда более либеральные.
У Ельцина же не отобрали ни-че-го. Кроме реальной, а не мнимой, оставленной ему власти. Ну, так это – вполне логично.
Надо быть полным мазохистом, чтобы после всего случившегося сохранить безбашенного, непредсказуемого смутьяна подле рычагов влияния.
Но одно дело – опала , и совсем другое – расправа .
Четырьмя годами позже Ельцин обойдется с Горбачевым в сто крат безжалостней. И дня не пройдет с момента добровольно-принудительной отставки, как бывшего президента СССР не пустят даже в собственный кабинет. Там уже обоснуется новый хозяин, и Михаилу Сергеевичу униженно придется подписывать последний в своей жизни указ, прикорнув в комнатушке помощника.
И из помещения спешно созданного им Горбачев-фонда его тоже демонстративно выгонят – чуть ли не с милицией. Внешне это будет напоминать сцену из известного фильма: «А теперь – Горбатый!»…
Унижения, которым подвергнется Горбачев, не идут ни в какое сравнение с санкциями против Ельцина. Небо и земля! Знай, конечно, генсек об этом наперед, сумей заглянуть он в будущее, вся история пошла бы совсем по другому пути.
В лучшем случае Ельцин уехал бы послом в какое-нибудь Буркина-Фасо и о том, что творится в Союзе, узнавал исключительно из МИДовских шифровок и сообщений ТАСС. И из ЦК вылетел бы в одно мгновение, с межгалактической скоростью.
А вместо этого сделали его министром, никакой работы демонстративно не спрашивали. Этакий свободный художник, но при должности и погонах. Делай, мол, чего пожелаешь, твори, выдумывай и пробуй. Хотя, по всем неписаным канонам, должны были, наоборот, загрузить его текучкой с головы до ног, надавать заведомо невыполнимых, провальных поручений.
Даже в рамках Госстроя сделать это было совсем нетрудно. Закрепить, например, за программой «Жилье-2000», по которой каждой советской семье к 2000 году обещано было по отдельной квартире. И все – не стало бы трибуна, сломался бы под гнетом несбыточных задач, ибо тогда уже всем было понятно, что программа эта сродни утопии. А раз завалил он важнейшее государственное дело – с легким сердцем можно уже окончательно низвергать его в тартарары.
Но вместо этого Борис Николаевич целыми днями был посвящен самому себе. Масса свободного времени позволяла ему продолжать активную общественную деятельность.
Точно Ленин, он принимает каких-то ходоков и калик-перехожих. Чтобы попасть к нему на аудиенцию, достаточно просто позвонить в приемную и попросить его помощника Льва Суханова о встрече.
«Общение с людьми, – признается Суханов, – имело для него буквально терапевтический эффект».
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Истерия – термин, использующийся для обозначения своеобразного расстройства личности, в основе которого лежит демонстративность, театральность, стремление всегда быть в центре внимания. Люди с истерическими расстройствами в своих действиях рассчитывают в первую очередь на внешний эффект.
Я уже писал, что Ельцину постоянно требовалась эмоциональная подпитка. Он должен был чувствовать людское признание, массовую любовь. Без этого был он мертв и недвижим.
В дни, когда Ельцин не заряжался энергией народного почитания, смотреть на него без слез было невозможно.
Ельцинская секретарша Татьяна Пушкина вспоминает: «Иногда во время разговора, хватался вдруг за сердце, просил вызвать медсестру, которая делала ему внутримышечные уколы, чтобы снять боль. Лекарства, которые он всегда держал наготове в столе и носил с собой в кармане, уже не помогали…
Зайдешь, бывало, а он весь согнутый сидит – значит, судьба по нему еще раз стукнула. Потом голову поднимет – взгляд тяжелый, как будто головная боль мучает. Может что швырнуть в таком состоянии. В такой момент лучше на глаза не показываться. Но даже и через двойную дверь было слышно, как бушует один в кабинете, – бьет кулачищем по столу, по стене; стены дрожали – такой грохот стоял».
«Меня все время мучили головные боли, – вынужден был признавать и сам больной , – почти каждую ночь. Часто приезжала “скорая помощь”, мне делали укол, на какой-то срок все успокаивалось, а потом опять».
Куда уж в таком состоянии строить каждой семье по отдельной квартире?
Вот и получается, что, пока Горбачев с компанией – плохо ли, хорошо, – но работали , с утра до ночи пытались чего-то добиться, поменять, выстроить, Ельцин в то же самое время заливался соловьем перед случайными посетителями или в бешенстве крушил казенную мебель. Очень удобная позиция. Критиковать других всегда проще, чем делать чего-то самому. Хотя в Госстрое СССР – без сомнения – забот имелось предостаточно.
В архиве покойного Льва Суханова сохранился один занятнейший документ: набросок ельцинского письма к предсовмина Рыжкову. (Письмо это так и не было отправлено, потому нигде и никогда не всплывало.)
На пяти листах, исписанных крупным размашистым почерком, Ельцин доказывает, что «Госстрой – это ненужная, бюрократическая надстройка», которую следует упразднить, а вместо него создать некое Бюро Совмина по строительству, разбросав добрую половину функций по другим ведомствам.
Ельцин – по-прежнему верен себе. У него всегда найдется объяснение собственной пассивности и безделья. Зачем, скажите, гореть на работе, коли «Госстрой при наличии министерств не нужен». Вот, если сократите его, внемлете моим рекомендациям – это другое дело; тогда и поговорим.
И ладно бы, не щадил он себя, пахал сутками напролет. В таком случае его очередную революционную идею еще можно было бы объяснить тем, что Ельцин болел за дело, переживал. Так нет же.
Уже цитировавшийся ельцинский сослуживец Иван Сухомлин вспоминает, что сотрудники ведомства не могли даже пробиться к нему в кабинет по служебным вопросам. У его приемной всегда толпилась масса пришлых людей.
«Дежурный милиционер уже не в силах был остановить поток желающих попасть к Ельцину. Они в вестибюле проводили митинги, требовали, чтобы их пропустили, кричали, что у нас полицейское государство и прочее. Кончилось тем, что Баталин разрешил создать на первом этаже штаб Ельцина. Выделили огромную комнату, посадили туда человека, чтобы записывал вопросы, с какими приходили к нему».
Вот так травля ! Вот так ледниковый период !
Сохранилась масса воспоминаний журналистов о встречах с Ельциным в это время. Борис Николаевич не отказывал во взаимности никому.
Решил, например, корреспондент иркутской «молодежки» сделать интервью с «народным героем».
«Тупо беру справочник, ищу приемную Госстроя, звоню. Попадаю на его помощника Льва Суханова. Тот говорит: позвони завтра в 14.00. Завтра в 14.00 я оказался в переходе на Пушкинской, кручу диск телефона-автомата. Суханов: “Минуточку”. И вдруг на другом конце провода: “Шта-а”. Мама дорогая, Сам!?»
А вот рассказ, поведанный журналистом Виталием Москаленко, работавшим тогда в черниговской газете «Деснянская правда»:
«Написал я ему элементарное письмо, и однажды в служебный кабинет ко мне междугородний звонок – звонит помощник Ельцина Лев Евгеньевич Суханов: “Ельцин согласен дать интервью”».
Такое чувство, обратись к нему из школьной стенгазеты, даже и это не встретило бы отказа. Суханов еще бы и в учительскую перезвонил: как найти вашего редактора из 7-го «б»?
Борису Николаевичу было абсолютно все равно, перед кем выступать. Главное – процесс. Ну, и текущей работы поменьше.
Ему, точно профессиональному спортсмену, требовались постоянные тренировки для поддержания формы. Известный олимпийский принцип: не результат, а участие.
Правда, сколько бы часов не откровенничал он с журналистами, ни слова из этого в печати так и не появлялось. Уж такую роскошь Кремль мог себе еще позволить.
Уже подготовленное к публикации интервью его в «Огоньке» в последний момент было снято по команде ЦК. Не пропустили материал в «Московских новостях».
Лишь в августе 1988 года латвийская курортная газета «Юрмала» отважилась напечатать ельцинское интервью, взятое у него на отдыхе.
«Мы с вами прорвали зону молчания!» – радостно воскликнул после этого Ельцин, тряся руку журналисту Александру Ольбику.
В кратчайшие сроки интервью это разошлось по всему миру. Только в Союзе его перепечатало 140 (!) изданий. В некоторых регионах тиражи взрывоопасных газет отправлялись под нож. В ГДР, приказом Хонеккера, ввоз журнала «Спутник», его опубликовавшего, был строжайше запрещен, хотя текст являлся довольно безобидным: экспортный вариант по указке ЦК был безжалостно купирован.
Последний факт, кстати, вновь заставляет нас вернуться к теме ельцинской травли и жестоких репрессий.
Что же это за репрессии такие, если несчастной жертве дозволяется открыто пропагандировать свои идеи и мысли?
«Прорвавший блокаду» репортер Ольбик утверждает, что в «Спутнике» – международном советском пропагандистском журнале – сенсационное интервью было напечатано по команде ЦК КПСС.
«Готовился визит Горбачева в Штаты и наверху было решено: опубликовать в “Спутнике”, так как вопросы о демократизации в партии и об отношениях Горбачев – Ельцин были одними из самых тяжелых для советского руководителя».
Странно? Еще как!
«Не будь того интервью, – заверяет Ольбик, – не будь того резонанса, не перепечатай его сотни газет, возможно, вернулся бы Ельцин в Госстрой, поработал бы тихонько годик-другой, а потом, глядишь, и пенсия, огород в шесть соток – и все. Спичка – она маленькая, но если разлито море бензина, то такой может быть пожар!»
Иными словами, Горбачев сам себе накидывал петлю на шею. Еще и табуретку из-под ног лично пытался вышибить – чтоб никого понапрасну не беспокоить.
Чего стоит только интервью, которое Ельцин дал сразу трем американским телекомпаниям – Би-би-си, Си-би-эс, Эй-би-си – где, по обыкновению, поливал он Лигачева и власть, на чем свет стоит.
Откровения эти сделаны были с ведома и дозволения Гостелерадио СССР. Больше того, именно полководцы идеологического фронта определили список телекомпаний (желающих было куда больше) и отправили корреспондентов в госстроевский кабинет.
Потом, правда, Ельцина вызывал главный партийный инквизитор Соломенцев, сношал, требуя объяснений, но никаких оргвыводов сделано все равно не было…
Впору подумать о каком-то многоходовом, заумном кремлевском сценарии, по которому Ельцину отводилась роль детонатора, а Горбачеву – кукловода. Хотя смысл такой комбинации совершенно не ясен. Что получал с нее генсек? Разве что международные дифирамбы за свои либерализм и вольтерьянство. Глядите, его, мол, по кочкам несут, а он лишь покрякивает в ответ: давай, не боись, смелее наяривай!
Ельцина демонстрировали мировому сообществу, словно саблезубого тигра на привязи: так хозяева зоопарка предъявляют комиссии из «Гринписа» штатных хищников. И вольер – просторный, и мясо – пять раз в день. Точь-в-точь, как в естественных условиях обитания.
И все же не верится мне в такие сложные конструкции. По-моему, генсек просто недооценивал ситуацию до конца. Власть казалась ему незыблемой, вечной, и он играл с Ельциным, точно кошка с мышкой: ловил, отпускал, потом снова ловил. Вот и доигрался!
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ
По мере угасания революции 1905 года, в своей борьбе с Думой за восстановление прерогатив самодержца, Николай II все более широко использовал новые способы репрезентации своего образа. Великие исторические торжества: двухсотлетие Полтавской битвы в июне 1909 года, сотая годовщина Бородинского сражения в августе 1912 года и трехсотлетие Дома Романовых в феврале – мае 1913 года – представляли царя как лидера нации. Сами церемонии и официальное описание празднеств сводили присутствие Думы к минимуму или полностью исключали таковое; они апеллировали к союзу царя и народа, к соединяющим их узам, делавшим Николая II более истинным представителем их чувств, чем избираемые ими депутаты.
Николаевская кампания достигла апогея во время празднования трехсотлетия династии в 1913 году. Во-первых, была сделана попытка более широко популяризировать образ царя, сделать его и членов его семьи частью каждодневной жизни народа. Во-вторых, были использованы печатные средства массовой информации, чтобы изобразить царя истинным представителем народа, более близким к людям и более чутким к их нуждам, нежели Дума. Портреты царя и царской семьи помещались на новых почтовых марках, памятных монетах и китчевых сувенирах, посвященных торжествам. Фильмы знакомили массового зрителя со сценами императорских церемоний и эпизодами из прошлого России. Статьи в прессе и широко распространенная биография Николая II должны были ознакомить растущую читательскую аудиторию с подробностями официальной и частной жизни царя и представить его демократом.
В научной литературе вступление российской монархии в эру массовых коммуникаций почти не затрагивалось. Николай II порвал с традиционными формами репрезентации и перенес образ императора на рыночную площадь, в «потребительскую культуру», возникшую с ростом коммерции и промышленности. Изображение императора украшало материальные объекты, связывая его образ с областью мирского. Но предметы того же рода, что способствовали, по выражению Томаса Ричардса, усилению «приобретенной харизмы» королевы Виктории, – эти предметы могли отрицательно сказаться на харизме российского монарха. Многие из тех, кто с пиететом относился к царю, ощущали, что новые формы репрезентации подрывали достоинство государя, делая его более похожим на правителей и лидеров западных правительств.
(Из книги Ричарда Вортмана «Николай II и популяризация его образа в 1913 году»)
Одной из ключевых ошибок Горбачева стало избрание Ельцина делегатом ХIХ Всесоюзной партконференции. Вне всякого сомнения, произошло это с ведома Кремля. Генсек даже закрыл глаза на грубейшие нарушения процедуры.
На партийном учете Ельцин стоял в Москве. Однако столичные коммунисты отказались доверять ему делегатский мандат.
Не прошла и попытка выдвинуть его от родного Свердловска, хотя кандидатуру бывшего вожака активно поддержали крупнейшие уральские предприятия – Уралмаш, Верх-Исетский и Электромеханический заводы.
«Систему придумали такую, – возмущенно пишет Ельцин, – партийные организации выдвигают множество кандидатур, затем этот список попадает в райком партии, там его просеивают; затем в горком партии – там просеивают еще раз, наконец, в обком или ЦК компартии республики. В узком кругу оставляли лишь тех, кто, в представлении аппарата, не подведет на конференции, будет выступать и голосовать так, как надо. Эта система действовала идеально, и фамилия Ельцин пропадала еще на подступах к главным верхам».
Возможно, так оно и было. Но тогда тем более не понятно, как ЦК пропустил его в делегаты от… Карелии, ведь даже чисто формально это было нарушением всех правил. К Карелии он имел отношение не больше, чем к островам Зеленого Мыса.
В изложении Льва Суханова, это якобы был такой дьявольский план, который придумали «манипуляторы от аппарата». Игнорировать Ельцина, как члена ЦК, они не могли, вот и включили его в карельскую делегацию, потому как ее «планировали “поднять” на балкон – своего рода Камчатку, прорваться с которой к трибуне, минуя многочисленные кордоны КГБ, было почти нереальным делом».
Не хочется в очередной (и далеко не последний) раз уличать ельцинистов в исторических подтасовках, но выхода нет. Потому как вся последующая череда событий прямо противоречит выкладкам Суханова.
Надо сказать, что XIX партконференция должна была стать знаковым, переломным событием. Своего рода этапом.
Ее планировали транслировать в прямом эфире на всю страну. А значит, любое острое выступление автоматически стало бы достоянием гласности.
Я сам, помню, с замиранием следил за драматичными партийными перипетиями. Всей семьей, вместе с соседями, внимали мы делегатам, боясь пропустить хоть слово, ибо интрига понятна была заранее.
К тому моменту страна уже знала, что Ельцин входит в число делегатов. От него ждали новых подвигов. Это было очевидно всем, кроме Генерального секретаря – вот уж, прости господи, дурак дураком.
К конференции Ельцин готовился серьезно. Свою будущую речь,как уверяет Суханов, он переписывал пятнадцать (!) раз, неизменно обкатывая каждый новый вариант на благодарных слушателях – родных и помощниках. Пять или шесть ночей он и вовсе не спал: волновался.
28 июля Кремлевский дворец съездов был переполнен. Ельцина, не стесняясь, разглядывали – кто в упор, кто со стороны – как заморскую, диковинную зверушку. Со времен пленума Московского горкома – уже почти полгода – на люди он не выходил.
Вместе с карельскими товарищами посадили его на галерку. Впрочем, это была единственная деталь, которая совпадает с заговорщицкой версией Суханова. Все остальное – уже от лукавого.
По регламенту, выступление Ельцина запланировано не было. Да и с какого перепуга должно оно было там появиться; обычного рядового делегата – одного из тысяч? Доклады делали далеко не все, даже члены Политбюро.
Но Ельцину очень нужно прорваться на трибуну. Это его последний, быть может, шанс вернуться в большую политику. И он пишет в президиум записку за запиской: дайте слово.
Реакция на них – нулевая. И тогда в заключительный день конференции, 1 июля, Борис Николаевич решается на откровенный демарш. Зажав в руке делегатский мандат – точно знамя над рейхстагом – он спускается вниз, прямиком к трибуне. Сотни вспышек фотокамер сопровождают его триумфальный марш-бросок.
Но где же те самые «многочисленные кордоны КГБ», о которых беспокоился Суханов? Ау?
Да в том-то и штука, что никаких «кордонов» не было. Точнее, охрана, конечно, по углам стояла, но распространялась исключительно на журналистов и обслугу. Чисто технически было невозможно спеленать делегата на глазах у многотысячного зала, под стрекот видеокамер и щелканье фотоаппаратов.
Негнущейся походкой Ельцин приближается к Горбачеву. («Трибуну брал как Зимний», – не без юмора скажет он потом.) Зал замирает. Вещающий что-то оратор – секретарь Ростовского обкома Володин – прерывается на полуслове. И в этой мгновенно образовавшейся тишине раздается сиплый ельцинский голос: «Я требую дать слово для выступления. Или ставьте вопрос на голосование всей конференции».
И генсек – странное дело! – согласно кивает.
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Истерический синдром чаще всего возникает в экстремальных или конфликтных ситуациях. Благодаря своей живости и экспрессивности люди с истерическим расстройством легко устанавливают отношения с окружающими. Их эмоции выглядят преувеличенными и направлены исключительно на привлечение к себе внимания.
«Пригласи Бориса Николаевича в комнату президиума, – велит Горбачев своему помощнику Болдину, – и скажи, что я дам ему слово, но пусть он присядет, а не стоит перед трибуной».
Однако Ельцин в заднюю комнату идти отказывается. Он бесцеремонно усаживается в первый ряд и принимается терпеливо ждать. Вскоре его приглашают на сцену .
Ну, и где здесь зловещий заговор? Куда улетучились хитроумные интриги «манипуляторов от аппарата»?
Можно подумать, Горбачев не понимал, чем закончится выдвижение Ельцина делегатом конференции. Разумеется, понимал. Ждать от Бориса Николаевича послушания и непротивления – было бы форменной глупостью.
Зачем же тогда пустили его в зал? Зачем предоставили слово?
А как не предоставить – возражают в ответ оппоненты. Иначе, мол, неминуемо возник бы публичный скандал.
Полноте. Во-первых, скандала можно было избежать изначально. Не включать его в список делегатов, вывести из состава ЦК – и дело с концом.
А во-вторых, такой опытный аппаратчик, как Горбачев, даже в этих условиях вполне способен был обвести Ельцина вокруг пальца.
Пообещали бы ему слово в самом конце. А потом – не дали бы. Забыли. Проморгали. Для наглядности какого-нибудь клерка еще б и уволили – за нанесенную члену ЦК непоправимую обиду, но после. Когда страсти уже б улеглись.
Или же, идя навстречу его пожеланиям, вынесли бы вопрос о предоставлении трибуны на всеобщее голосование. Результат можно было предсказать заранее.
Более того. Еще заранее Горбачев отлично знал, что Ельцин полезет на трибуну.
Уже потом, после августовского путча, выяснится, что Ельцин неустанно находился под колпаком КГБ. За ним велась негласная слежка, его телефоны прослушивались, а госстроевский кабинет был напичкан «жучками».
(«Многое из того, что мы обсуждали в его кабинете, – пишет помощник Суханов, – тут же становилось достоянием “гласности”. У нас не было сомнений, что находимся в пределах досягаемости “большого уха”».)
Если учесть, что свой доклад Ельцин обкатывал на помощниках в кабинете пятнадцать раз – после каждой последующей правки – даже текст готовящегося выступления должен был быть известен наверху .
Секретарь московского горкома Юрий Прокофьев утверждает, что вечером, накануне последнего заседания ему позвонил домой второй секретарь МГК Юрий Беляков и сказал, что предполагается выступление Ельцина, и он, Беляков, «просит меня выступить против него».
То есть никакого «штурма Зимнего» и в помине не было. Напротив, Политбюро заведомо было готово к этому марш-броску.
Но вместо этого Бориса Николаевича любезно зовут к микрофону, и даже ставят перед ним чай в подстаканнике.
Первым делом Ельцин решает расставить акценты и отыграть назад прежние ошибки. Повод для этого представился отменный. Как раз накануне один из делегатов, начальник отделения аэрогидродинамического института Загайнов довольно резко прошелся по его персоне, возмутившись, почему это Ельцин дает интервью западным журналистам, а не советской печати? Еще Загайнов коснулся истории с МГК, сказав, что «невразумительное покаяние на пленуме Московского горкома не прояснило его позиции».
«Нам хотелось бы услышать его объяснения на конференции», – от имени рядовых коммунистов объявил он. Вот уж верно – не буди лиха, пока оно тихо.
Ельцин с радостью эти объяснения дает. Он громогласно объявляет, что его интервью в советских изданиях не пропускает цензура, вот и приходится общаться с иностранными корреспондентами.
Что же касается «нечленораздельного» выступления на расстрельном пленуме горкома, то был он «тяжело болен, прикован к кровати», врачи «накачали лекарствами», «и на этом пленуме я сидел, но что-то ощущать не мог, а говорить практически тем более».
Покончив со вступлением, Борис Николаевич переходит, собственно, к основной части доклада – той, что писана-переписана 15 раз.
Он вновь в своем привычном обличительно-прокурорском амплуа. Зал цепенеет, слушая его эскапады , время от времени взрываясь аплодисментами.
Ельцин говорит, что аппарат ЦК не перестроился, партия отстает от народа. Выборы руководителей, в том числе секретарей ЦК и генсека, должны быть всеобщими, прямыми и тайными, с четким ограничением возраста – до 65 лет – причем с уходом генерального, должно меняться и все Политбюро.
Под гул аплодисментов он предлагает незамедлительно избавиться от старого балласта, «доголосовавшегося до пятой звезды и кризиса общества», в разы сократить аппарат, ликвидировав, в частности, отраслевые отделы ЦК. Партия обязана стать открытой, с прозрачным бюджетом и свободой мнений.
Особый ажиотаж вызвали его обвинения в тотальной коррупции и чрезмерности привилегий большевистской верхушки – «если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения».
«За 70 лет мы не решили главных вопросов, – бросает Ельцин, – накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы».
В эти минуты к экранам телевизоров, к динамикам радиоприемников прильнули миллионы людей. Ельцин говорил ровно то, о чем думал практически каждый, только публично не решался признать.
Это был истинный его звездный час, и он сам, почувствовав это, решил напоследок поставить эффектную точку.
«ЕЛЬЦИН: Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского пленума ЦК».
В зале поднимается шум, и Борис Николаевич, как профессиональный оратор, делает изысканный ход.
«Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все», – разводит он руками и собирается как бы сойти с трибуны, но в дело вмешивается Горбачев.
«ГОРБАЧЕВ: Борис Николаевич, говори, просят. (Аплодисменты.) Я думаю, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич сказать, скажет. А если что у нас с вами появится, тоже можно сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич».
Генсек мало чем рисковал. Опыт октябрьского пленума и горкомовского аутодафе показывал, что по первому же мановению его руки сотни политически чутких партийцев рванут на трибуну и вновь начнут втаптывать ослушника в грязь. Каждое сказанное Ельциным слово легко может быть использовано против него. И Михаил Сергеевич, в добродушной манере, делает широкий, радушный жест.
В своей короткой, эмоциональной речи Ельцин просит отменить решение октябрьского пленума, в котором выступление его признавалось ошибочным.
Куда девалась прежняя его покаянная робость. Теперь он заявляет, что все сказанное им в октябре подтверждается самой жизнью. Единственной своей ошибкой Ельцин называет лишь момент выступления – канун 70-летия Октября. То есть претензии могут быть исключительно к форме, но никак не к содержанию.
«Это будет в духе перестройки, – восклицает Ельцин, – это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям».
Эвон как! Получается, речь идет не о частном случае, не о конкретном выступлении и отдельно взятом партийце: о судьбе перестройки в целом. Перефразируя Людовика ХIV, Борис Николаевич вполне мог бы добавить: «Перестройка – это я».
МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ
Маниакальный синдром характеризуется повышенным настроением, сочетающимся с необоснованным оптимизмом, ускоренным мышлением и чрезмерным подъемом активности. Наряду с многоречивостью отмечается переоценка собственных возможностей.
Читать бесплатно другие книги:
