Некровиль Макдональд Йен
Высоко над некровилем Туссен думает о своих друзьях, готовящихся к ежегодному свиданию в кафе «Конечная станция»: Йау-Йау в ее шумной, оживленной компании юристов, Камагуэй в прохладном, просторном доме с видом на океан. Тринидад – он много думает о ней – где-то в элитарных высях Ла Кресенты, где тошнит от сливок общества. В этом году найдет ли она в себе мужество отпустит призрак Переса и присоединиться к ним? Сантьяго, окруженный прославленными мертвецами. Больше всего Туссен думает о Сантьяго. Второй класс, частная начальная школа Резеда. Именно Сантьяго Колумбар однажды бросил вызов отцовским телохранителям и показал Туссену – который носил тогда другое имя, вел другую жизнь, но сейчас об этом мало кому известно, – как выжечь чудесные медленно заживающие извилистые шрамы на руках и бедрах с помощью увеличительного стекла.
Их дружба всегда зависела от баланса между хрупкой тьмой Сантьяго и гневным идеалистическим сиянием Туссена. Отношения такого рода скованы законами эмоциональной энтропии: в них необходимо вкладывать все больше и больше энергии, чтобы оберегать личностное равновесие от распада. В конце концов инвестиции оказались слишком велики. Они разлетелись в разные стороны, планеты-близнецы оторвались друг от друга со взрывом. Центр тяжести исчез, и группа распалась.
Встречаться один раз в год достаточно. Если они еще немного сблизятся, то снова начнут уничтожать друг друга.
Теперь у Туссена появились новые приятели, новые круги, новый социальный уклад, и все же он хотел бы вернуть прошлое, такое свежее, богатое и, как это ни парадоксально, невинное.
Восходящие течения на краю холмистой зоны ласкают тело. Он разворачивает крылья, и ветер подымает его на километры над городом. Искры блестят на внешнем изгибе огромного и незримого воздушного цилиндра – собратья-летуны, возносящиеся вместе с Туссеном, все выше и выше.
- Загорелые,
- Среброкрые,
- Цвет нео-сёрф-наци
- Зиг хайль!
Нехватка краткости. Избыток содержания. Аллюзии анахроничны. guilas ничего не смыслят в нюансах структуры хайку.
Траектория полета Туссена уводит его от стаи летунов в сторону аркосанти «Теслер-Танос». Подобно Аллаху, строение властвует над землей и небом, абсолютное и монотеистическое. Есть только один Бог, одно воскрешение, и «Теслер-Танос» – его пророк.
- Опухоль черна, миля высоты:
- дом отца,
- А. Теслера.
Крылья блестят в лучах послеполуденного солнца, небеса пестрят голубыми орлами; guilas из Гнезда Лодога вьются, призывая Туссена порезвиться вместе с ними. Дурные предчувствия рассеиваются, как проходящий мимо грозовой фронт. Бескрайнее небо. Теплый солнечный свет. Сильный ветер, наполняющий крылья. Вот что имеет значение. Не Луна, превращенная в трехсоткилометровую сферу, напичканную нанотехнологиями. Не флоты Свободных мертвецов, приближающиеся к Земле. Не махинации Тихоокеанского совета и Панъевропы, а также их хозяев-корпорад.
Где-то позади подходит к концу сухой, как пыль, отцовский монолог, который никто не слышит.
Пятьдесят три часа двадцать пять минут.
«Предательство» как концепция – это серебряная кнопка на боку резервуара Иисуса. С трафаретной надписью сверху: «Слив и промывка системы».
Предательство как поступок было равнозначно нажатию этой серебряной кнопки. Использованию физической силы посредством банального прикладывания ладони. Контуры включились. Шлюзы открылись. Содержимое резервуара утекло в домашнюю канализацию, оттуда – в канализационную систему Палос-Вердес и, в конечном счете, в Тихий океан.
Если точнее: девятьсот литров pH-нейтральной дистиллированной воды с добавлением пятидесяти килограммов деконфигурированных текторных кластеров во взвешенном состоянии. Иными словами, растворенная Элена Эрес, ее плоть и разум. Мертвая.
Официант, у меня в супе девушка.
Это суперская девушка, сеньор.
Он вошел с ней в воду, неглубокую и теплую, как материнская утроба. Поцеловал и держал за руку, пока опускающаяся крышка не разняла их; прижал пальцы и лицо к полупрозрачному пластику, чтобы стать последним, кого она увидит, прежде чем погрузится в воды возрождения. Все это он сделал, потому что любил ее. Но никакая степень любви не заставила бы его наблюдать, как она в течение трех дней и ночей распадается на текторы. Все начиналось с медленного сдирания внешних покровов: кожи, волос, глаз, мягких тканей. Затем наступала очередь мышц, соединительных тканей, вен, нервных волокон. В конце концов кости и хрящи превращались в ничто, как шипучие таблетки в стакане воды.
Расхаживая по длинной галерее со стеклянными сводами, он часто останавливался, чтобы прижаться лбом, зажмурившись, к тектопластиковому панцирю, как будто это была огромная раковина, внутри которой застряли в ловушке звуки океана, и представлял, что слышит инфразвуковое бурление и шипение самоочищающихся текторов.
Патологические репликации. Ошибки в данных. Отказ софта. Сбои транскрипции, спровоцированные каким-то из великого множества потенциальных источников мутагенеза. Фоновая радиация, ультрафиолет, электромагнитные поля, конкретные токсины, конкретные химические вещества. Банальный рак, грозящий всему живому. Если ошибку не исправить, ее усугубят другие ошибки; редупликация погрешностей размножится экспоненциально. Аномальная регенерация. Да. Метастазирующий мутагенез. О да. Причудливые деформации, локализованные в определенных областях тела. Безусловно. Патологическая репликация продемонстрировала Камагуэю все ужасы, на какие была способна.
Решение: самоуничтожение. Погрузись в воду, возродись. Обратись в совокупность текторов, пусть они очистятся и воскреснут. Реконфигурация. Всем мертвым приходится через это проходить, сказала она. Первое воскрешение – самое худшее.
«А мне ты даже такого выбора не оставила», – подумал Камагуэй.
Иногда, в те последние, безумные дни, прижимаясь лбом к резервуару, он слышал молекулярное бурление и шипение в собственных венах.
– Элена?
Камагуэй убрал руку с серебряной кнопки.
Она ушла.
Теперь она была восемьюстами миллиардами разрозненных частиц, рассеянных приливами и течениями, огибающими его риф. Элементарная биология: возьмите обычную морскую губку, пропустите через сито и бросьте в воду – со временем каша превратится в ту же самую губку. Он представил себе текторы, проходящие через пищеводы и кишки двустворчатых моллюсков и рыб, движимые приливами и течениями; разумные искусственные молекулы, выискивающие друг друга, сливающиеся, сплетающиеся, становящиеся все более сложными, разумными, осознанными, пока однажды в безлунную ночь Элена Эрес не преодолеет поверхностное натяжение: Венера Возрожденная, восставшая из нанотехнологий и пены морской. В его воображении она медленно отошла от линии прибоя и вошла в темный заброшенный дом на скале: она прикасалась к вещам, ощупывала, искала его. Хотела ли она отомстить? Испытывала ли боль и смятение, не понимала, почему пришла в себя в темных водах? Любовь – возможно. В том, что касается предательства, они квиты. Сожаление? А вот этого она не дождется. Его к тому моменту уже давно не будет.
– Сколько? – спросил он, обращаясь к своей комнате с видом на океан.
– Пятьдесят три часа десять минут, – ответила комната. – На данном этапе преобразование быстро приближается к завершению. Прогнозы точны на девяносто три процента.
За изогнутым стеклом простиралась неподвижная океанская гладь, испещренная подводными тенями от построенного Камагуэем рифа. Прозрачный свет раннего полудня озарял маленькие парусники; морские птицы охотились, ныряли и плескались. Под поверхностью воды нежилась стая плезиозавров, чьи тела напоминали черные и золотые леденцы; в глубоком канале большие киты должны были плыть между похожими на растопыренные лапы москитов опорами энергетических станций, направляясь на запад, к предназначенным для размножения лагунам на побережье Нижней Калифорнии. Корабли береговой охраны дневали и ночевали все в тех же районах, занятые какими-то загадочными поисками. Официальные каналы опровергали слухи, тем самым их подкрепляя: метеоритный дождь? В прошлом месяце? Ага, еще бы. Это был вовсе не обыкновенный дождь, о нет. Никто такое не подтвердит, но это был рейд. В океан что-то сбросили. Черт побери, надо достучаться до Департамента санитарии Палос-Вердес, я же не хочу, чтобы из моего унитаза полезла ккая-нибудь хрень.
По крайней мере, ты все еще можешь улыбаться, Камагуэй. Слушайте, вы, сплетники, через пятьдесят с чем-то часов у вас будет такая история, что не наскучит за века, причем правдивая целиком и полностью.
Некоторые катастрофы бьют слишком мощно, быстро и точно, чтобы запустилась иерархическая последовательность психологических реакций: гнев, отрицание, торг со смертностью и окончательное принятие. Некоторые удары оказываются слишком безжалостными, оставляя после себя лишь оцепенелый шок, отказ поверить в случившееся. Так человек, убитый выстрелом в сердце, оказывается слишком изумлен смертью, чтобы рухнуть бездыханным.
Камагуэй понимал, что где-то внутри кричит. Но думал – и чувствовал, – что пришла пора разобраться с контрактом на перекраску флота арендованных яхт.
(«В это время твое тело пожирают изнутри!» – вопил безмолвный крикун.)
Еще можно было надеть жаброкостюм, прокатиться на лодке к молодым грядкам и понаблюдать, как псевдокораллы осваивают груды безоконных корпусов древних автомобилей.
Камагуэй помнил точное время, место, погоду, одежду, которая была на нем, когда он влюбился в коралловые рифы. 15:28 по восточно-австралийскому времени; место: в тридцати километрах к востоку от мыса Скорби; погода: 32 °C, влажно, безоблачно, ветер три узла, низкая океанская зыбь; одежда: зеленый с золотом комбинезон «Кугар Джуниор», любимейший наряд в целом свете. Шел четырнадцатый год Эпохи Воскресших. Его отец, находящийся в Свободном штате Квинсленд по каким-то делам Тихоокеанского Совета, прервал рабочий график, чтобы развлечь скучающего сына. Они отправились на пароме «Сикэт», набитом туристами, понаблюдать за извлечением трехсотметрового участка Большого Барьерного рифа. Один из богатейших шанхайских плутократов третьего поколения купил его, чтобы украсить свой живой дворец в двадцати метрах под Южно-Китайским морем. Когда поднялся кусок весом в сто тысяч тонн – вода стекала с его округлых и заостренных выступов, океанские краны по чуть-чуть принимали растущую нагрузку, тросы скрипели, – одиннадцатилетний Камагуэй увидел нечто абсолютно странное и удивительное. Из воды поднялись разом все сказки о затонувших соборах, пропавших городах и затерянных континентах, которые когда-либо будоражили детское воображение. На мгновение купола и цилиндры из коралла стали шпилями Кер-Иса, дымовыми трубами Порт-Ройала, колоннами Атлантиды.
Затем коралловая секция, истекая морской водой и выселенными морскими жителями, окончательно покинула прежнее место пребывания и качнулась в сторону грузовых лихтеров. Люди свистели, аплодировали и хлопали, но Камагуэй освободился от чар: просто еще один технологический трюк, маскирующийся под настоящую магию.
Коралловый город преследовал его на протяжении вакхического подросткового возраста и потом, был воплощением чего-то большего, чего Камагуэй не мог измерить, – до дурацкого замечания Йау-Йау, невзначай брошенного скучным вечером, когда все они сидели в «текучих креслах» в пляжном домике Сантьяго. «Интересно, чем мы все будем заниматься через пять/десять/пятнадцать лет?» Занятие оказалось захватывающим, как детская викторина. Они фантазировали всю жаркую ночь до самого утра. Остальные четверо в большей или меньшей степени исполнили свои предсказанные судьбы: Тринидад металась, как комета, между жизнями, которые находила более привлекательными, чем собственная; Туссен, бунтарь, вечно юный душой, прятался от отца в тени собственных крыльев; Йау-Йау сражалась на стороне добра в какой-то из мимолетных войн в виртуальной паутине; Сантьяго, мессия с выжженным мозгом, извергал галлюциногенные откровения весьма озадаченному человечеству. Камагуэй бросил вызов всем пророчествам. Председатель корпорады? «Не-а». Лауреат какой-нибудь премии, писатель? «Нет, не Камагуэй». Жиголо-фрилансер? «Да ну тебя…» Пловец-экстремал? «Нет». Инженер-конструктор, спец по нанотехнологиям. «Камагуэй?!» Чудотворец, шаман, погонщик червей, бармен, работорговец, альфонс, чей-то партнер, чей-то сожитель, натурал, гей, би, с детьми или без, дом, домище, хобби, жив, мертв… «Я вообще не представляю себе, чем он может заняться».
Камагуэю вручили ключ к самопознанию. Он вдруг понял: то, что он всегда считал социальным изъяном, – желание не быть похожим на остальных, – на самом деле было его сутью. Если никто не мог предсказать, кем он станет через пять лет, хорошо. Пусть займутся исполнением собственных пророчеств; Камагуэй, свободный от предназначения, построил риф. Свой собственный.
Он изучал морскую биологию с уклоном в экологию коралловых рифов. Он выбрал наноинженерию и дизайн, первичные и промежуточные, в качестве второй специализации. Он научился нырять. Купил ультрасовременный жаброкостюм. Втерся в доверие к вдове из Палос-Вердес исключительно потому, что ей принадлежали лучшие участки побережья в округе. Пока она натирала его грудные мышцы и лопатки маслом цубаки, он думал о полипах и текторах. Скупил сто тонн разнообразного лома, состоявшего из потребительских товаров длительного пользования, выбросил в пятистах метрах от Лонг-Пойнта и засеял изготовленными на заказ текторами, имитирующими кораллы. Всю прохладную, влажную зиму, пока муссон сотрясал кровлю, а Камагуэй языком ублажал вдову в спальне цвета слоновой кости, внизу, под бурными водами, текторы обдирали мертвые морозильники, микроволновки, посудомоечные машины, пылесосы, низкопробных роботов-помощников в поисках сырья и скрупулезно трудились над своими конструкциями. Когда женщина покончила с собой в феврале – «в сезон смертельной скуки», как значилось в записке (написанной от руки и выглядящей анахронизмом от и до), – Камагуэю как будто воткнули нож в спину. Он принадлежал к тому типу людей, которые не могут понять, почему некоторые считают смерть простым решением всех проблем, а решение продолжать жить – ужасным выбором, с которым приходится иметь дело каждое утро. Он не подозревал, что эта женщина знала с того самого момента, когда впервые затащила его в свою постель: сделка обернется любовью. Когда молчаливые, торжественные гостьи из Дома смерти пришли, чтобы забрать тело, он спросил их, будет ли ему позволено увидеть ее после воскрешения.
«Позволено?» – переспросили женщины в белом. Все позволено. Никаких запретов. Но лучше избавить себя от страданий и жить так, словно она умерла навсегда.
«Почему?» – спросил Камагуэй.
«Смерть – это не сон», – сказали женщины. Смерть – это смерть. Мы просыпаемся иными. Наша прежняя жизнь, воспоминания, опыт, любовь и отношения кажутся сном; нематериальным и, возможно, тревожащим, но быстро исчезающим в разгар дня. Только живые скованы узами.
Они увезли тело в своем бесшумном белом фургоне с v-образным клеймом Дома смерти на боку и оставили разбитого Камагуэя одного в доме у моря, который, как сообщили адвокатские проги деликатным шепотом, теперь принадлежал ему до самой черепицы, включая спальню цвета слоновой кости, залитую солнечным светом террасу и лучший участок побережья в округе. Камагуэй спустился к океану, чтобы попытаться смыть угрызения совести соленой водой. Вместо этого он угодил в райский сад.
Ветвистые шпили и башни возвышались со всех сторон; мосты и своды из спиралевидного псевдокоралла выгибались над ним, хрустальная мозаика тротуара уводила в лабиринты стеклянной филиграни и нежно колышущихся вееров. Образования, похожие на огромные морские радиолярии, были разбросаны по морскому дну, как средневековые кальтропы с торчащими в разные стороны шипами, в пять раз превосходящими длину тела Камагуэя. В каждой центральной стеклянной сфере заключался какой-нибудь выброшенный на мусорку предмет домашнего обихода: стиральная машина, робот-садовник. В других местах тонкие, как хлыст, «шеи» поднимались из глубоко укоренившихся основ, колыхаясь в калифорнийском течении, как дремлющие зауроподы; подходящая метафора, потому что голова на конце каждой шеи представляла собой списанный в утиль прокатный драндулет Северо-Западной тихоокеанской аэрокосмической транспортной компании, инкрустированный нанотехнологическими драгоценностями и снабженный воздушными пузырями для придания плавучести. Трубы, башни и жилые дома, дворцы и пирсы: Камагуэй исследовал архитектуру города своей мечты на дне морском.
Он вышел из воды, когда луна взошла над домом на утесе, который раньше принадлежал меланхоличной женщине. В небе светились огни фабрик, описывающих круги по низким орбитам. Где-то в лабиринтах города на дне моря меланхоличная женщина, которая сделала ему минет, а потом проглотила полторы сотни таблеток от депрессии, умерла и стала воспоминанием.
Камагуэй никогда не страдал собственничеством. Он не собирался беречь дарованное в качестве личной страны чудес. На следующий день он уломал двух дайверов отказаться от плавания с плезиозаврами над затонувшим корпусом «Королевы Марии» и взглянуть собственными глазами на кое-что поинтереснее. Еще через день они вернулись и привели полтора десятка друзей. Спустя неделю туристов уже отправляли на дно в специальных батискафах, одолженных у Милапского сообщества пловцов, чтобы показать им нанотехнологический риф Камагуэя. Он совершал десять погружений в день со строгим ограничением в тридцать человек на группу; первое погружение на рассвете, последнее – при свете установленных на понтонах прожекторов, взятых взаймы у морских спасателей. Он жил в жаброкостюме, дважды в неделю чистил кровь от свободных радикалов и глотал пригоршни бодрящих, снотворных, что-то повышающих и понижающих таблеток, а также пищевых добавок.
Кароси[38]. Еще немного успеха, и можно связаться с Домом смерти, чтобы забронировать резервуар Иисуса. Камагуэй вывесил в сети нечто вроде объявления «Требуется прислуга».
И пришла Элена. Мертвячка Элена.
Камагуэй полюбил мертвячку Элена, а она его за это убила. Нежно. Мягко. Поцелуй за поцелуем, даже не осознавая, что делает. Теперь Элена ждала в океане, чтобы он присоединился к ней. Он взглянул на свою персоналку. Пятьдесят два часа сорок восемь минут. «Но нас окликнули – и мы пошли ко дну»[39].
– Рекомендации? – спросил он у комнаты.
– Если обычаи и религиозные традиции позволяют, многие жертвы симптома предпочитают совершить самоубийство, а не позволить ему развиваться до логического завершения, – прозвучало в ответ.
На плите из необработанного коралла, заменяющей Камагуэю стол для переговоров, лежал единственный предмет: приглашение. «Сантьяго Колумбар приглашает…» Где лучше провести последнюю ночь своей жизни, как не в кафе «Конечная станция» во время карнавала; с кем лучше провести ее, как не с людьми, которых он – пусть они никогда об этом не узнают – полюбил сильнее всех на свете?
Скажет ли он им, что случилось? Вопрос приобрел жизненно важное значение. Когда имеется строго регламентированная квота вопросов и целая упрямая вселенная, к которой можно с ними обратиться, каждый становится на вес золота. Камагуэй вообразил, как называет вещи своими именами, представил себе их лица вокруг стола из кованой стали, их реакцию.
Йау-Йау расклеится от потрясения, слез и эмоций, проявит все те гуманные качества, всю сентиментальность и уязвимость, которые и были причиной того, что она так усердно играла роль адвокатессы для бедных, закаленной судебными процессами.
Туссен сделается мрачным и молчаливым, будет переживать, что любые его слова окажутся неправильными, оскорбительными или просто бесчувственными, хотя на самом деле все, что он когда-либо говорил, было дорого Камагуэю.
Сантьяго будет кричать и смеяться, купит вино, которое не пьет, и вытащит всех на улицу, чтобы танцевать, хохотать и бесноваться, повинуясь течениям и всплескам карнавала, но это не скроет зависти: Камагуэю предстояло то, чего сам виртуалисто больше всего желал и страшился. Сгореть, а не заржаветь.
Можем поменяться местами, Сантьяго.
Тринидад там не будет. Она узнает и заплачет, она будет опустошена и прибьет еще одно тело к кресту из страха, который протащила через всю свою жизнь.
Возможно, Камагуэй ничего не скажет. Будет пить, смеяться, болтать и принимать участие в любых развлечениях, которые Сантьяго приготовил в этом году. Святой Иоанн, некровиль из некровилей, был большим. Там достаточно места и времени, чтобы ускользнуть и найти компанию своих новых братьев и сестер.
Он произнес эти слова вслух, чтобы комната услышала.
– Я теперь мертвец.
– Пятьдесят два часа тридцать шесть минут, – раздалось в ответ.
Дрэг-квин Кармен Миранда ждала Йау-Йау на восьмитысячной ступеньке монохромной мраморной лестницы в небеса. Шляпа тутти-фрутти[40] – банан, ананас, апельсины, гуава, виноградные грозди – выглядела как fruteria[41], взгромоздившаяся на шатер с похабными целями. На толстом, как штукатурка, слое косметики был нарисован натянутый лук Купидона. Платье-футляр щеголяло разрезом до бедра.
– Салют, Йау-Йау! – приветствовала Кармен Миранда. – Получила мой подарочек?
– Трио как раз его жует, – сказала Йау-Йау, одетая с головы до ног в черное, как проповедник, с толикой серебряных украшений, чтобы выглядеть успешно, но не вычурно. Призрачные ветры извлекали нестройные мелодии из громадной лестницы; далеко-далеко внизу светло-серые облака струились по темно-серым небесам. Ни один крошечный серебряный колокольчик на серьгах Йау-Йау не шелохнулся. Ни одно перышко на боа Кармен Миранды не дрогнуло. – Она обожает марципан. А теперь извини, мне пора на заседание.
– Я просто хотела пожелать тебе удачи, – сказала Кармен Миранда. – Хотя вообще-то я не прочь пойти с тобой.
Йау-Йау развернулась к трансвеститу с лицом актрисы.
– Слушай сюда, серафино. Это серьезный процесс. Самое крупное дело в моей карьере. Если все сложится как надо, Йау-Йау Мок станет полноправным партнером в «Эллисон, Исмаил и Кастарди». А если она облажается, снова будет болтаться на сампане[42] в Марина-дель-Рей. Резюме: ничто, включая тебя, не посмеет угрожать моей победе.
– Восемьдесят восемь целых семь десятых процента, – сообщила Кармен Миранда. – Таковы твои шансы выиграть это дело.
Через каждые сто ступеней вверх и вниз по колоссальной лестнице, насколько хватало глаз, высокие статуи великих законотворцев поворачивались и поднимали правую руку, следуя за движением ослепительно белого солнца.
– Если что-нибудь случится – что угодно, серафино, – я буду считать, что виновата в этом ты. Сама понимаешь, что это значит.
«С эмоциональной точки зрения мы имеем дело с пятилетними детьми, – сказал Эллис. – Им просто нравится нравиться, бегать за тобой как хвостик, делать то же самое, что и ты, быть рядом. Быть частью чего-то большего».
– Что мы не будем дружить? – Как и ожидалось, Кармен Миранда разочарованно надула губки. – Мне бы этого не хотелось, Йау-Йау. Все, чего я хочу, – это чтобы ты любила меня. Любовь делает меня настоящей, ты же знаешь.
Ступенька под босоножками на пробковой подошве задрожала и расплавилась. Кокетливо помахав напоследок, Миранда погрузилась в мрамор.
Йау-Йау продолжила восхождение. Серебряные серьги зазвенели.
Хорошая карма, плохая карма; несмотря на жуткие предупреждения Эллиса о том, что один из серафино сделал с ним в Аделаиде, адвокатесса хотела, чтобы эта тварь исчезла. Пусть бы ее стерли. Вычеркнули. Удалили. Закрыли. Убили. Даже Яго, ее прогер, не одобрял изгнание этого призрака из ее машины[43], а ведь он был мертвецом.
– Может, я и бессмертен, но мне даже в голову не придет дергать за хвост существо, которое однажды сделается кем-то вроде Бога, – сказал он, осторожно брея голову Йау-Йау верным старым «Номером один», пока она сидела в кресле его задрипанной цирюльни.
– Значит, ты ничего не можешь сделать, – подытожила Йау-Йау, проводя ладонью по коже. Трогать голую женскую кожу на голове – одно из самых эротичных ощущений, которые были ей известны.
– Не могу и не буду. – Яго выключил бритву. – Не хочешь поиграть, пока еще не наступило время обеда?
Бесконечная мраморная лестница была его проектом. В прошлой жизни он был творческой половиной самого захватывающего прогерского инди-проекта Западного тихоокеанского региона. Пока бухгалтеры компании не устроили ему маленький несчастный случай из-за того, что он по их меркам был чересчур оригинален. Теперь Яго брил головы, играл в волейбол и создавал специальные проги для опасных и разборчивых клиентов. Мертвец или нет, он был, пожалуй, самым счастливым из всех людей, кого Йау-Йау встречала за всю свою жизнь.
– Мне нужно что-то, чего больше ни у кого нет, – сказала Йау-Йау, пока Яго в очередной раз гасил мяч[44]. – Пожалуйста, не надо лощеных кибервоительниц в зеркальных доспехах с хромированными сосками и лазерами-шмазерами. Я тебе не какой-нибудь сраный подросток.
– Йау-Йау, – ответил Яго, готовясь к удару, – ты меня обижаешь.
Шмяк! Гол.
Что она получила: монохромную лестницу в небо, придуманную Пауэллом и Прессбургером[45]. Яго повел ее по тандемной консенсусной ссылке, как агент по недвижимости на просмотре виртуального объекта. Обратите внимание на широкие, низкие ступени; они уходят вверх до бесконечности. Посмотрите на паросские мраморные статуи великих законотворцев: мнемонические ссылки на юридические проги и базы данных мировой паутины от Претории до Суринама. Задержитесь на лоджиях из черного мрамора, предназначенных для общения, где вы можете встречаться и беседовать с клиентами и коллегами. Оцените высокое разрешение и полноценную симуляцию реальности!
Ей понравилось. Чтобы расплатиться, придется пахать в суде пять лет, но ни у одного из коллег-юристов, с которыми Йау-Йау работала в конторе на Сансет, даже у горячей штучки Трио, набиравшей очки так быстро, что ее заносило на поворотах, не было прог, сравнимых с шедеврами Яго Диосдадо.
И теперь трансвестит в наряде Кармен Миранды, как будто сошедший с аляповатого дешевого плаката, испоганил ее безупречную монохромную вселенную своим присутствием. Как пенопластом по стеклу…
Йау-Йау нравилось думать, что у нее прекрасная, суровая, черно-белая душа.
Ее жилище и по совместительству офис представлял собой минималистичный куб из белых бумажных седзи[46] с голым деревянным полом, выкрашенным известкой; порядок и безупречная чистота, в каком-то смысле наследие детства на борту сампана, но главная причина заключалась в том, что в черно-белом мире не было места для частиц шелушащейся кожи, выпадающих волос, пятен на черных шелковых простынях, вони и выделений неопрятных, грязных людей. Йау-Йау Мок: окружающая среда.
Йау-Йау Мок: женщина. Невысокая, крепко сложенная азиатка с рельефными мышцами под кожей, покрытой серебряными прожилками молекулярных схем вирткомба. Китаянка американского происхождения, крепкий орешек из Города утопленников. Со следами перенесенной в детстве оспы на лице; вопреки мнению элиты с холмов, убийственные и калечащие недуги благоденствовали там, где обитал лодочный народ. Если точнее, болезни воскресли, как и все прочее. Йау-Йау носила свои шрамы гордо, словно знаки отличия за победы в революционных сражениях. Ничего сложного, ведь своей истинной кожей она считала вирткомб; никаких изъянов, совершенный, гладкий, шелковистый интерфейс связи с внешним миром. Пленочные микросхемы были нервной системой, с помощью которой Йау-Йау воспринимала вселенную, и та была ярче и больше, чем обеспеченная пятью природными чувствами.
Йау-Йау Мок внутри симуляции огляделась по сторонам, встревоженная нейронной щекоткой. Через серые небеса к лестнице приближался, кувыркаясь на лету, квадрат из полированного обсидиана. В его черных глубинах мерцали звезды: дела на рассмотрении, вынесенные приговоры, принятые решения. Окно Событий представляло собой поперечное сечение двенадцатикилометровой пирамиды системы отправления правосудия, которая называлась «Цвингли II»[47].
Пульс Йау-Йау участился. Ладони вспотели. Зрение затуманилось. Мочевой пузырь подал сигнал о переполнении. Как бороться с возбуждением ЦНС: юрфак, день первый, урок первый. Успокойся. Возьми себя в руки. Помни о самодисциплине. Восемьдесят восемь целых семь десятых. Не забудь. Восемьдесят восемь целых семь десятых стоят того, чтобы выпить за здоровье старых друзей этим вечером в кафе «Конечная станция».
Безмолвная темная плоскость нависла над Йау-Йау Мок. Адвокатесса подняла глаза, увидела свое отражение, уменьшенное из-за угла наклона, и ее поглотили.
Утром, когда Йау-Йау Мок отправилась в panadera[48] мистера Шуза на ежедневный перерыв, кофе с dulces[49], ее ждал сюрприз. На доске объявлений висело приглашение с позолоченными уголками: «Сантьяго Колумбар приглашает Йау-Йау Мок…». За дверью высилась чертова куча марципана.
– Твой ангел-хранитель не унимается, – сообщила Трио, коллега, которая не нравилась Йау-Йау. Она как раз возвращалась в контору с обедом из круглосуточной забегаловки на перекрестке: crepa[50] из микроволновки и кофе без кофеина в пластиковом стаканчике. По ее словам, жить в другом часовом поясе было не так уж трудно. Циркадные активаторы помогали, как и регулярные сеансы сенс-депа и дезориентации/переориентации – но дело не в них, думала Йау-Йау, откровенно завидуя энергии этой девятнадцатилетней, красивой и успешной чернокожей девушки.
– Модель яхты, под завязку набитая марципаном? – спросила Трио, подозрительно принюхиваясь к содержимому игрушечной лодки. Двадцатиметровое прогулочное судно – как ни крути, перебор. Лодки для серфинга и то было бы много.
– Какой-то судебный журналист со склонностью к хамству описал мое заявление по делу «Паулюс против Даля-Эсберга-Сифуэнтеса», дескать, как будто его насильно накормили марципаном. Кармен Миранда нашла это в паутине и приняла за комплимент.
– «Паулюс против Д.Э.С.». Ты же его не вытянула, да?
Ну да.
– Слушай, Йау-Йау, если не хочешь марципан, можно мне немного?
– Забирай все. Угощайся.
Нажрись до отвала, лопай, пока не треснешь; только вот ты же одна из тех благословенных созданий – чтобы вам всем провалиться, – которые способны существовать на диете из чистого дерьма, стопроцентных насыщенных жиров, сахара и углеводов и неустанно ныть о том, какие вы худые, костлявые и как бы набрать вес… А вот Йау-Йау достаточно посмотреть на шоколадку, чтобы – бабах! – превратиться в дирижабль. Она винила наследственность: жители Китая/Юго-Восточной Азии сохранили память о ледниковом периоде в виде склонности к накоплению подкожного жира; а вот африканские равнинные и лесные народы никогда не ощущали дыхания ледников.
Сначала были цветы, лотосы и орхидеи каждый день в течение недели, доставляемые мертвой девушкой-курьером из фирмы «Гесперия: Цветы для ваших празднеств». Вторая неделя началась с бутылки вина «Кунаварра Семильон» 88-го года.
– У твоего тайного поклонника хороший вкус, – заметил старший партнер Хорхе. – Если не знаешь, куда девать такие знаки внимания, только скажи…
К четвергу подарки прибывали ящиками.
– Я бы встревожился: вдруг кое-кто поумнеет и захочет все вернуть? – сказал Феникс, адвокат по уголовным делам.
На следующей неделе прислали бельгийский шоколад. Ручной работы. Самолетом. Коробку весом два килограмма. Йау-Йау возвращалась после очередной тяжелой ночи в Бангкоке, думала только про свой спальник; на звонок курьера ответила Трио, вследствие чего посылка уменьшилась более чем наполовину, пока дошла до адресата.
– Надо радоваться, что ты кому-то нравишься, – сказал Эмилио, младший специалист по контрактам и правонарушениям, тщетно разыскивая в общей массе рахат-лукума разновидность с апельсиновым цветом.
– Не кому-то, – сказал Эллис, перебивавшийся унылыми разводами австралиец, который как раз отрабатывал бросок с разворота у стены со «Сверхупругим Чудо-мячом „Суперпрыгун“», купленным по каталогу со всякой чепухой. – А чему-то. Сдается мне, Йау-Йау подцепила серафино.
Первое ноябя, 20:30:35:50. Среднее время по Гринвичу. Слушается дело номер 097-0-17956-67:01. Шоу начинается. В комнате с бумажными стенами недалеко от бульвара Сансет Йау-Йау Мок проходит через Окно Событий и оказывается в двух километрах под улицами Цюриха.
«Цвингли II» внушал грозное впечатление. Швейцарские инженеры спроектировали его так, чтобы почти божественные процессы юстиции вызывали уважение и почтение. Так оно и происходило. Снова и снова.
Йау-Йау стояла на узком выступе внутри пирамиды. До вершины было километров восемь, или две трети всей высоты. Четырьмя километрами ниже Йау-Йау простиралось основание, которое, будь пирамида реальной, уничтожило бы почти всю агломерацию Королевы Ангелов. Нерушимые черные стены переливались от потоков цветного света: адвокатские проги ждали у барьера арены, на которой состязались только человеческие разумы. Йау-Йау Мок чувствовала спиной присутствие машинных юрисконсультов «Эндюстри Габонез», и поддержка вынудила ее приободриться. Выше нос, Йау-Йау. Ты крутая. И хладнокровная. Бери пример с холодных суперпроцессоров «Цвингли II», омытых жидким це-о-два. И даже еще холоднее. На колоссальных стенах целые созвездия вспыхивали и умирали. Система «Цвингли» ежесекундно рассматривала семьдесят тысяч дел.
Черный выступ у нее под ногами покрылся рябью, из него вырос тонкий мост над пропастью, залитой звездным светом.
Встать, суд идет.
Йау-Йау указала вперед пальцем в черной перчатке, с серебряным кольцом, и полетела над мостом. От галактического фона с противоположной стороны отделилась звезда и двинулась навстречу, обретая плотность и четкость.
«Это твой враг. Не наглей, не будь напыщенной дурой, не обманывай себя – пусть за твоей спиной и стоит корпорада с юридическими прогами на двести гигов, это вовсе не означает, что ты сумеешь отправить деревенских ребят восвояси, подпалив им джеллабы. Здесь один царь и бог – Цвингли».
Она раскрыла ладонь, и симуляция опустила ее на приподнятый центр моста. Сверху пусто. Снизу пусто. Мерцают белые звезды. Приближающийся противник теперь представлял собой пентакль: ноги, руки, голова. Человек-звезда. С дьявольским проворством, возможным только в виртуальности, он опустился на мост перед Йау-Йау Мок.
Всемирная паутина существует. Это территория. Потенциал. Состояние. Галлюцинация. Лиминальное пространство. Вызов любому правдоподобному определению. Символ веры. Кредо!
Верую в незыблемость математики чистой, прикладной и статистической, создательницы и хранительницы всех знаний, священного языка, посредством коего наиболее точно можно разъяснить реалии Вселенной. Также верую в физику, химию, биологию, в квантовую теорию и общую теорию относительности, в информатику и хаос (хоть и не могу выбрать между неразрешимостью Гёделя и неопределенностью Гейзенберга); кварки, глюоны и аккуратные тезисы единой теории поля, связанные с суперструнами, – вот некоторые из моих любимых тем; верую в Святой Информационный Дух, в телевизионную картинку, деньги на счету, музыку в динамиках аудиосистемы, друзей на экране персоналки. И еще я верую в нанотехнологическое воскрешение тела и жизнь вечную. Аминь.
Верую, потому что работает. Мне не надо понимать, как это происходит, достаточно самого факта. Как удачно, что технологическая абракадабра не требует особого благочестия или доказательств веры – она просто действует, и все. Все упирается в деньги. Яхве ниспослал манну с утренней росой, чтобы накормить детей Израиля, а вот виртуальные торговые площадки за разумную сумму доставят молоко и мед прямо к вашему порогу.
Как и все религии, эта – продукт человеческого разума. А разум меняется; представления об устройстве мира следуют тем же путем. Парадигмы только кажутся незыблемыми.
Когда крупные кибернетические корпорады не смогли создать Искусственный Интеллект, который так долго обещали, старая компьютерная модель, объясняющая ВСЁ – включая менструальные боли, человеческое сознание и Бога – с точки зрения сложного цифрового программного обеспечения и систем памяти, катастрофически утратила доверие. Обыватели больше не верили, что Вселенная – или даже они сами – работает как очень большой, но в принципе воспроизводимый пакет бухгалтерских программ. Обыватели поверили во Вселенную из лозунгов многообещающей нанотехнологической революции, устроенную по принципу супа минестроне: в этакую бурду из свободно плавающих концептуальных сущностей, при столкновении естественным образом совершающих пригожинские скачки[51] на все более высокие уровни самоорганизации и сложности. Новый мировой порядок стал выглядеть как лишенное структуры, откровенно хаотичное фрактальное пространство, где больших блох не просто кусали маленькие – где, по сути, первые состояли из вторых. Крышесносная вселенная, в которой проворный ум мог оседлать волну и бросить вызов концептуальным отбойным течениям.
Неудачу кибернетиков теперь истолковывали на примере разницы между попытками достичь Луны с помощью «Аполлона-11» или Вавилонской башни. Неправильные материалы, неправильные техники, неправильный подход, неправильная волна. Созданная ими планетарная информационная сеть была не эмбриональным гештальт-разумом, а первобытной экосистемой, аналогичной первым нескольким миллионам лет существования планеты Земля; средой, насыщенной разнообразными компонентами – свободно распространяемым условно-бесплатным ПО, мусорными данными, вирусами, бездействующими и активными, а также обрезками и ошметками гигабайтов вычислительной мощи, задействованной в определенный момент в каком-нибудь месте всемирной паутины; средой, не испытывающей недостатка в энергии, подверженной сумбурным колебаниям и приближающейся к критической отметке массы и структурной сложности, по достижении которой могла бы возникнуть независимая, самодостаточная, самомотивирующаяся, самовосстанавливающаяся и воспроизводящаяся кибернетическая сущность – жизнь.
Сродни любой спонтанной модной идее или движению, серафино появились задолго до того, как кому-то пришло в голову придумать для них название. Они существовали на протяжении десятилетий в виде слухов про киберпикси и незримых брауни[52], которые в обмен на блюдце с секретами даровали призвавшим их паутинным серферам странную удачу. К тому моменту, когда в их реальности перестали сомневаться – и, самое главное, когда они сделались популярной фишкой, – серафино обзавелись интерактивными интерфейсами (личностями), собранными на основе множества источников вдохновения и образцов для подражания. Чаще всего встречались архетипы Золотого века Голливуда, хотя к ним были словно рукой вивисектора пришиты причудливые дополнения. Верхняя половина Мэрилин Монро парила на информационном ветру, ее юбки неустанно вздымались. По меньшей мере пятнадцать Хамфри Богартов вели ожесточенную междоусобную войну за исключительное право на шрам на губе и несуразный тягучий выговор. Марлон Брандо сливался в интимной близости с «Харлей-Дэвидсоном», наделенным мужским достоинством поразительных размеров.
А еще была дрэг-квин Кармен Миранда.
Лицом к лицу. Нос к носу. Лоб в лоб. Классическая позиция конфронтации / перестрелки / драмы в зале суда.
«Не бойся своего врага; страх внесет хаотические возмущения в поток доказательств. Стань твердой, как камень, ненасытной, как пламя, непредсказуемой, как вода, вездесущей, как воздух. Стань чем-то большим: стань Абсолютным Разумом».
Жаль, что она не успела принять еще один транк.
Противник выглядел как нищий габонец, нонконтратисто. Лицо, руки, бритая голова покрыты гнойными язвами и слегка непристойными наростами паразитических текторов. Йау-Йау Мок, крутая профи в строгом черном наряде с серебряными украшениями, рядом с ним казалась настоящей корпоративной шовинисткой. Какое коварство.
Габонский адвокат протянул испещренную оспинами руку через разделявшее их небольшое расстояние. Йау-Йау оглянулась – нервная привычка, от которой она пыталась себя отучить, но толку никакого. Совсем никакого! Внутри черных стен пирамиды по-прежнему колыхалось северное сияние, мерцали пойманны в ловушку туманности. И что-то еще, какой-то далекий и неуместный всплеск разноцветья. Оранжевый. Зеленый. Виноград. Фрукты?..
Кармен Миранда. Вот дерьмо. Твою ж мать. Что за хрень. Как же тварь смогла проникнуть в закодированные буферы «Цвингли»? «Сучка, ты обещала!» Йау-Йау сдержала возмущенный вопль прежде, чем он достиг субвокализаторов в горле. Не стоит кричать такое под соборными сводами «Цвингли II». Она посмотрела в белые глаза противника (косметическая катаракта, продуманный нюанс) и ответила на рукопожатие. Суд начался.
Свет, извивавшийся внутри стен пирамиды, собрался в плотные узлы, белые и обжигающие, как поверхность звезд, и ринулся по черному мостику. Поток данных пронесся через Йау-Йау, как пожар. Ничто в жизни бренной не могло сравниться с этим мимолетным, микросекундным соитием, с привкусом всеведения, который оставался на устах после того, как судебные проги пропускали через ее нервную систему гигабайты информации, связанной с делом.
Адвокат из Йау-Йау вышел хреновый, но кайф она ловила как настоящий профи.
- Коренные народы Маюмбы
- против АО «Эндюстри Габонез»
- Краткое изложение дела.
Два слова: деньги, работа. В чем суть: когда АО «Эндюстри Габонез» (маска, под которой коварно спряталось Большое Бабло из Франции) построило завод на побережье Габона в четырехстах километрах к югу от Либревиля для переработки сырья, поступающего по трубопроводу с рудника в Срединно-Атлантическом хребте, жители Маюмбы прыгали от радости, думая о рабочих местах, зарплатах, пиве, детях, автомобилях, телевидении и лекарствах. О будущем! Экономическая реальность сложилась таким образом, что АО «Э. Г.» привезло более двух тысяч resurrectois[53] с долгосрочными контрактами из крупных некровилей в окрестностях Киншасы, и жители Маюмбы (живые и мертвые) увидели не только как их светлое будущее уплывает за океан, но и как в течение шести месяцев отходы заводской деятельности уничтожили половину жизненно важных запасов рыбы, непреднамеренно заразив другую половину паразитическими текторами. Жители Западной Африки – народ терпеливый; только когда дети начали болеть, слабеть и умирать, они попросили городских паутинных жокеев нанять адвоката в Каире и обратиться с иском в суд. Тотчас же «Эндюстри Габонез», материнская компания и их padrino corporada[54] из Тихоокеанского региона активировали программы юридической защиты, забросили удочки и организовали тендеры. На сцену вышли адвокатесса Мок и ее амбиции.
После долгих виртуальных споров между Побережьем и Дельтой состоялось предварительное слушание, и было принято решение назначить судебное разбирательство на дату, удобную обеим сторонам, при условии доступности суда; понадобилось двенадцать миллисекунд, чтобы устаревший, но признанный спорщиками украинский судебный софт со всем разобрался.
Настало время Мировой юстиции. К концу Золотого века правовые системы рушились одна за другой из-за колоссального количества судебных разбирательств. Незначительные проступки уже рассматривались in camera[55] – удаленно, через видеосистемы; суд присяжных испарился в зловонном облаке досудебного признания вины и внесудебных урегулирований: не потребовалось весомого прецедента, чтобы передать прокурорскую деятельность через субподряд любым доступным судебным экспертным системам. Больше никакого кошмара в стиле Кафки о невинном человеке, долгие годы стоящем перед дверью закона: вам назначат день судебного разбирательства, если вы не возражаете против того, что суд находится в Исламабаде, юридические проги пакистанские, а применимое право – традиционный шариат. Юристы стали международными брокерами виртуального времени, адвокаты – кибернетическими гончими; мегабайты конкурирующих сторон метались по органическим микросхемам. Правосудие страдало, правовой бизнес процветал.
По делу «Маюмба против „Эндюстри Габонез“» Йау-Йау предпочла бы суд Тихоокеанского региона, где собственность традиционно имела приоритет над личностью, а ее коллега из Каира настаивал на африканском, где применимым правом был постреформенный шариат. В качестве компромисса они забронировали на «Цвингли II» временной слот в пятьдесят микросекунд в 20:30:35:50 по Гринвичу, 1 ноября. Истец и ответчик договорились, что будут соблюдать судебное решение, вынесенное согласно законодательству Швейцарской Конфедерации, и тайком подготовили апелляции. Массивные юридические проги-помощники уже рылись в судебных базах данных в поисках прецедентов и экспертных мнений. Адвокаты приняли усилители памяти и нейронные ускорители и помолились своим богам.
– Чего?..
– Трансвестит в облике Кармен Миранды. – Йау-Йау сердито плюхнулась на отвратительный диван Эллиса из потрескавшейся кожи. – Поднимаюсь я, значит, на процесс, как вдруг вижу на ступеньке банан. Глазом моргнуть не успела, как гребаная дрэг-квин выныривает прямо из мраморной лестницы с таким видом, словно снимается в мюзикле Басби Беркли[56], и спрашивает, понравились ли мне шоколадки.
– Прости меня, Йау-Йау. – Эллис пошевелил пальцами в воздухе. – Не могла бы ты подвинуться влево сантиметров на двадцать? Сливаешься с миссис Бадаламенте, и это немного сбивает с толку.
Она так и сделала. Эллис принимал клиентов. Панорамные скан-очки блеснули, когда он кивнул, обращаясь к невидимой чете Бадаламенти. Его губы зашевелились: он извинялся за вмешательство реального мира. Йау-Йау считала себя везучей, поскольку ей не нужно было связываться с мясом, таким вульгарным и непутевым. Абстрактная чистота полной виртуальности была гораздо предпочтительнее интерактивности с ее сбивающими с толку наложениями и совмещениями.
В адвокатском бюро, где каждый партнер мог узнать коллегу по запаху нижнего белья, ни для кого не было секретом, что Эллис отказался от блестящих карьерных перспектив в Аделаиде и перешел на унылые бракоразводные разборки в агломерации Трес-Вальес, потому что столкнулся с серафино.
Эллис завершил консультацию.
– Ты не сможешь ничего сделать, – сказал он, сцепляя пальцы за головой и потягиваясь. – Если, конечно, тебе мозгов хватит не начинать. Со мной сперва все было так же: присылали домой цветы, подарки… В конце концов я начал отправлять все обратно, типа возвращал товар, который не заказывал. Это был неправильный ход. Им нравится, когда их любят; мой вариант им не понравился. Кто-то начал списывать деньги с моих счетов. Кончилось тем, что долги у меня из ушей полезли. Сама понимаешь, что происходит с репутацией, когда твое имя в пятидесяти «черных списках» разных кредитных учреждений. Нанять паутинного жокея, чтобы он взломал мое досье, стоило почти столько же, сколько выплатить долги как таковые, и гребаный серафино все равно пронюхал об этом и вызвал полицию.
– Господи.
– Они просто хотят нравиться, вот и все. Они просто хотят быть с тобой, идти туда, куда ты идешь, знать, что ты делаешь, быть частью твоей жизни. Если будешь хорошо к ним относиться, они ответят взаимностью. Есть хорошая карма и плохая, к тому же они никогда не задерживаются надолго; шесть месяцев, и эта твоя дрэг-квин Кармен Миранда перейдет к кому-то еще.
– Шесть месяцев?..
– Максимум. Они похожи на бездомных кошек, которые забредают в твой дом, ведут себя мило, мурлычут и трутся о ноги, – ты принимаешь их, они остаются на некоторое время, а затем в один прекрасный день исчезают.
– Ты хочешь сказать, мне надо расслабиться и получать удовольствие.
– Конечно. У тебя все равно нет выбора.
Мгновение миновало. Свет погас. Песня закончилась. Моисей спустился с горы.
Под Цюрихом, на черном мосту через заполненную звездами пустоту, рука Йау-Йау отпрянула от руки соперника. Судебные проги отодвинулись к стенам пирамиды. Доказательства были представлены, аргументы выдвинуты. «Цвингли II» задумался. Наклонные грани судилища дрожали от молний и далекого, еле слышного грома.
Йау-Йау хотела убежать, спрятаться. Но никто не может бежать и прятаться от злонравного Бога. Гром все нарастал, нарастал… И оборвался. Внезапная и абсолютная тишина была почти ощутимой в физическом смысле. Йау-Йау Мок посмотрела вверх, на бурлящую энергию у вершины пирамиды. Противник на расстоянии в пару шагов тоже озадаченно озирался.
Большой кальвинистский Иегова почувствовал себя sehr ungemtlich[57].
С четырех сторон от Йау-Йау рухнули светящиеся белые плоскости, как лезвия гильотины. Пятый сияющий квадрат упал ей на голову и запечатал в куб молочного свечения. Адвокатесса ткнула пальцем в сторону безопасного рубежа и юридических прог АО «Э. Г.», но не двинулась с места. «Цвингли II» аннулировал функцию виртуального полета.
Йау-Йау Мок взяли под арест в зале суда.
– Что происходит, черт возьми? – в отчаянии закричала она, колотя кулаками по неподатливым стенам.
«Жесткое, – сообщил вирткомб, воздействуя на нервные окончания. – Больно».
– Швейцарская конфедерация обвиняет вас в неуважении к суду, – произнес спокойный, тихий голос из центра вихря.
– Что?! – завопила Йау-Йау Мок. – Ч-ч-ч-т-о-о-о?!..
– Использование несанкционированных прог в рамках судебной системы «Цвингли II». Нарушение судебных протоколов, компрометация защитных кодов. Срыв текущих заседаний, смещение и искажение файлов с процессуальными доказательствами. Внедрение инвазивного вирусного материала в операционную иерархию «Цвингли II».
– Несанкционированные проги? Инвазивный вирусный материал?!
«Цвингли II» открыл небольшое Окно Событий в стене ее камеры.
– Господи боже… – всхлипнула Йау-Йау. – Мне кранты.
В Окне обаятельно улыбнулась Кармен Миранда, стуча ранее невиданными кастаньетами.
– Адвокат Мок из «Эллисон, Исмаил и Кастарди», действующая от имени АО «Эндюстри Габонез», уличена в неуважении к суду и исключена из этой юридической симуляции до тех пор, пока факт неуважения не будет устранен.
Йау-Йау Мок все еще обливалась слезами в ошеломленном недоумении, когда полупрозрачная клетка снова открылась, и опустилось Окно Событий, чтобы умчать адвокатессу обратно в золотую Калифорнию.
Вывалившись из симуляции, она осознала, что стоит на коленях. Слезы пленкой растеклись по щекам в тончайшем, как молекула, пространстве между кожей и вирткомбом.
«Мне конец».
Закат – 21:30
На терракотовой равнине за пределами космопорта конвертоплан отыскал в пыли параллельные сдвоенные следы шин и, словно игла в магнитном поле планеты, развернулся вдоль дороги на запад. Из окна кабины Тринидад наблюдала, как следы шин превращаются в дорожное покрытие, шоссе, скоростную автостраду, обрастая неизбежной свитой вульгарных маркитантов: заправочными станциями, дешевыми закусочными, складами, ковром распростершимися по земле, мелкооптовыми магазинами, мотелями – домами свиданий. А вот городок: аккуратная, хорошо снабженная водой сеть домов с примыкающими садами, блестящими бассейнами, красными прямоугольниками теннисных кортов, и… Все исчезло в тени ветрогенератора на вершине Хиллхоппинг; конвертоплан едва не задел лопасти ветровых ферм на гребне горного хребта, после чего нырнул в долину, следуя за упрямой линией магистрали через большие сады, так низко, что генетизированные деревья колыхались позади, а мертвые работники поднимали головы, когда прохладная тень падала на их спины с фотохромными клеймами.
Взбудораженные убийством охотники радостно атаковали бар на борту, стремясь выпить, покурить или закинуться чем-нибудь. Они смеялись, громко разговаривали. Белисарио открыто флиртовал с Вайей Монтес: эти красивые бедра вскоре раздвинутся, подумала Тринидад. Смерть – величайший из афродизиаков. Перед ускоряющимся конвертопланом простиралась грандиозная вакханалия: Ночь мертвых. Зачем еще мясо спускалось с холмов, проходило через сияющие врата в Город мертвых, как не ради того, чтобы пафосно провозгласить «Я существую!», подчеркнув заявление брызгами мутной жидкости и трепетом яичников?
Прелюдия в режиме горизонтального полета. В глухом уголке души Тринидад таилась радость от того, что отношения с Белисарио завершились. Теперь она свободна, вольна больше не притворяться и вновь заняться поисками, надеясь на встречу с тем, с кем можно будет испытать нечто большее, чем… что-то.
Возможно – мертвый пилот поднял конвертоплан над вершиной последнего холма и направил вниз, во влажную прибрежную равнину, – в итоге окажется, что никто ей не нужен; что искомое нечто надо искать внутри себя, а не в зеркале чужих жизней.
В конце длинной дороги, ведущей на запад, был только испачканный следами шин бетон пригородной посадочной площадки, на которой конвертоплан сидел, как пришпиленный жук, растопырив лапы и распахнув крылья, демонстрируя сложные механизмы внутри. Турбины взвизгнули и остановились. Тектопластик-оборотень остывал, пощелкивая. Дверь кабины открылась. Особый мускус города – ее города – прильнул к Тринидад, когда она вышла на поле: феромон пота этой гиперагломерации из двадцати с чем-то миллионов душ, живых и мертвых. В основном сложные углеводороды. Но также кипарис и плющ. Странные травы, старые испанские специи. Телесное тепло. Длинноязыкие цветы, отяжелевшие от нектара; медленно набухающие плоды на ветке. Цитрусовые и виноградная лоза, бугенвиллея и иерихонская роза. Запахи земли: пыль, грязь, раскаленный асфальт. Масла и эссенции. Густые ноты дерьма и скверны, похотливая примесь озона и неона. Древесный дым, тимьян и нечеловеческие ароматы мертвых. Лазеры и сталь; а под ними изысканная, вездесущая база – глубокий, прохладный, далекий океан.
Ароматы проникали в машину, пока Сула везла Тринидад через некогда процветающие, а ныне разоренные поселения нонконтратистос; районы с названиями вроде Помона, Монклер и Чартер-Оук добавили к пьянящей смеси верхние ноты отчаяния, разложения и собачатины, зажаренной на вертеле. Через контрольно-пропускные пункты сегуридадос в покрытые листвой петли и извилины дорог в холмах Ла-Крессенты. Здесь другие акценты: растущая влажная зелень, плесень на листьях и тяжелые тропические фрукты на ветвях, нависающих над автомобилем.
Городской мускус. Духи некровиля. Аромат прилипал к коже. Тринидад попыталась смыть его под душем, но дневная жара заставляла запах сочиться из каждой поры. Он заразил свежую одежду, на которую она поменяла охотничье снаряжение. В прохладе своей residencia в Ла Крессенте Тринидад поняла, что от нее перестанет пахнуть страхом, когда она вернет его в родные места – туда, где любое «что-то» становится ничем. И рождается заново.
Терракотовые святые из сонма Укуромбе – модной среди золотой молодежи гибридной религии, возникшей в результате скрещения бразильского анимизма и посткатолицизма, – молчаливо взирали из святилищ среди корней большого дерева Бодхи на то, как Тринидад откупорила свою серебряную флягу с мексиканским мужеством и совершила щедрые возлияния в их честь. У ног богов лежали хрупкие кости и изодранные шкуры маленьких животных, которых Тринидад мелочным образом принесла в жертву, чтобы ей рассказали, как превратить «что-то» в любовь.
И вот пришел ответ.
– Я не могу, – умоляла она. – Только не туда.
«Другого пути нет», – изрекли тупые идолы.
Тринидад пнула богов в их маленьких святилищах и, позвав Сулу, бросилась обратно в дом, зная: если притормозить хоть на секунду, страх уже не выпустит ее из своих когтей.
Ни мертвецы, ни толпы ее не пугали. А вот толпы мертвецов – да. Их индивидуальные, чужеродные запахи смешивались и усиливались, превращаясь в мощные феромоны чего-то нечеловеческого. Тектопластический пузырь машины оказался слабой защитой в потоке воскрешенных тел, текущем по широким улицам к большому светящемуся знаку V, вратам некровиля. Хрупкое яйцо, внутри которого свернулся эмбрион.
Большие сочлененные электробусы высокомерно раскачивались, следуя по выделенным полосам; чудовищные автопоезда – по три, четыре прицепа – нетерпеливо фыркали позади и впереди; велорикши метались от просвета к посвету, как пикадоры вокруг быка, и под их навесами покачивались пришпиленные иконы. Велосипеды и мопеды со спиртовыми двигателями проезжали вдоль рядов медленно ползущего транспорта, опасно к нему приближаясь; повсюду давили, толкались и пихались десять миллионов мертвецов некровиля, возвращавшихся на отведенные им места до того, как вечерний небесный знак исчезнет.
Тринидад уже не могла повернуть назад, даже если бы захотела.
Глендейлские ворота в некровиль Святого Иоанна – некровиль из некровилей – возвышались над толпой, загнанной под их светящуюся поперечину. Вооруженные теслерами сегуридадос бросали быстрые взгляды на знаки смерти и пропуска, прежде чем дать дорогу рабочим. Их заботили те, кто пытался выбраться, а не войти. Тринидад неумолимо влекло к сияющим вратам, словно она должна была через них появиться на свет. Мимо проехал автобус и стая веломобилей, везущих живых гуляк на карнавал. Фуру впереди пропустили, контейнеры едва пересекли поперечную полосу большого неонового знака смерти, как настала ее очередь.
Сотрудник службы безопасности наклонился к открытому окну. Она увидела свое отражение в стекле смартшлема. Неужели опасения и впрямь читаются по ее лицу? Проги автомобиля послали информацию стражу ворот, и цифры потекли по блеклой картинке. Сканеры и сенсоры, обученные различать живых и мертвых, осторожно обнюхали Тринидад.
– На карнавал? – спросил полицейский. Тринидад кивнула. Под зеркальным забралом появилась улыбка. – Что ж, желаю хорошо развлечься, только не пейте слишком много. С виду им все равно, что вы там учудите, но они просто знают – однажды вы вернетесь.
И она въехала в город Святого Иоанна, обитель мертвецов. Некровиль.
Здесь не было стариков. Все выглядели прекрасно. Не было детей, только мертвые повсюду, тесно прижимающиеся друг к другу, облаченные в вечно юные, совершенные тела. Некоторые носили облик звезд Золотого века Голливуда, вторя большим киноэкранам, установленным вдоль крыш и нависающим над перекрестками.
Тринидад поехала дальше, углубляясь в Город мертвых. Бульвар пульсировал, как резонаторный ящик гитары длиной в десять километров. В свете горящих выхлопных газов она мельком увидела танцующие фигуры, сверкающие экстравагантные костюмы. Фейерверки взлетали и взрывались на фоне небесного знака.
Наконец она добралась до кафе «Конечная станция». Эта химера, плод противоестественного союза музыкального автомата и авианосца, стояла на перекрестке, под сенью пыльных миндальных деревьев. Мерцающая, поразительно розовая вывеска с кричащей надписью: «КОНЕЧНАЯ СТАНЦИЯ КОНЕЧНАЯ СТАНЦИЯ КОНЕЧНАЯ СТАНЦИЯ». На стене дома напротив беззвучно воспроизводился черно-белый «Метрополис»[58]. Фигуры в фантастических костюмах – или это были не просто костюмы? – спешили на бесконечный парад. Когда Тринидад вышла из машины, какой-то мертвец приостановился и предложил пригоршню подергивающихся пауков. Она покачала головой: «Нет». Мужчина побежал дальше. У него была голова шакала. За столиком под миндальными деревьями душераздирающе красивая мертвая женщина импровизировала на маленькой гитаре, и откуда-то издалека ей отвечали барабаны.
Тринидад остановилась в дверях, чтобы поправить свое терракотовое платье, ботинки, звенящие серебряные браслеты. Она откинула волосы назад, ее любовные шрамы в свете неоновой вывески казались белыми. Путь к отступлению закрыт. Она толкнула дверь и вошла в кафе «Конечная станция».
Сантьяго сидел в кабинке у окна полуэтажа, откуда открывался вид на шумный бульвар. Пламя настольной масляной лампы освещало его лицо, придавая сходство с кающимся Люцифером. По опыту Тринидад, мужчины раскрывали свое истинное «я», когда не подозревали, что за ними наблюдают, и эго не требовало от них нацепить маску.
– Сантьяго.
– Тринидад! – Его удивление и восторг были искренними. – Ты пришла… Нет, я не буду задавать никаких вопросов – вдруг они продемонстрируют, что ты голограмма.
– Чертовски плотная голограмма, Сантьяго.
– Иисус, Иосиф и Мария, ты выглядишь… Я закажу тебе выпить. – Он поднял руку, чтобы вызвать mesero[59]. – Ты так хорошо выглядишь. Пять лет, Трини.
Официантка с лицом Джин Харлоу прошла по сложной траектории между переполненными столиками, чтобы принять заказ Сантьяго.
– Давай посмотрим, правильно ли я запомнил. «Сангре Кристе»? Верно? Или что-нибудь покрепче.
Его кулак разжался. На ладони дремал, подобрав лапки, кроваво-красный паук.
«Cario, – прочитала Тринидад нацарапанное на столешнице. – Muerte[60]».