Некровиль Макдональд Йен
– Сеньора, только очень богатые и очень красивые получают от Домов смерти столько бабла на карманные расходы. Вы случайно в банке вопросов не задавали? И да, кстати, какой банк вас обслуживает? – Йау-Йау перевернула карточку. Разделенный на четыре части – твердь-ветер-океан-пламя – круг «Первого объединенного тихоокеанского банка». – Ерунда какая-то. Вы не можете быть их клиенткой.
– Не могу? Почему это я не могу?
– У этого банка нет отдела по работе с некроклиентурой. Так, включаю режим адвоката. Решение по делу Барантеса установило, что мертвецы – простите, я цитирую – не люди, и потому им не может быть предоставлена защита и у них нет обязанностей, соответствующих человеческому – живому – праву. Дело Барантеса бьет под дых, но оно основа нашей социально-экономической системы. Финансовые секторы защищены от этого не больше, чем что-либо другое; в строгом смысле слова, будучи мертвой, вы не должны нуждаться в деньгах и иметь на них права. По принципу «в гробу карманов нет». Однако наша система нуждается в так называемой призрачной экономике: я плачу Хосе, а Хосе делится со своим домовладельцем, каким-нибудь мясным blanco[113], который плавает в бассейне в Копананге, как громадный Белый кит, и с компаниями по электро- и водоснабжению, с коммунальщиками – которые, хотя все их работники мертвы, принадлежат мясным ребятам до последней заклепки, – при этом главный куш идет прямиком в пасть Дома смерти. Энергетические компании не обязаны продавать электроэнергию Хосе, у арендодателя нет официального договора аренды, в котором он назван арендатором; все это одно большое джентльменское соглашение. А там, где есть экономика, обязательно будут банки – они все равно что слизь на занавеске для душа. Крупные мясные банки создают независимые мертвые дочерние компании – банки-призраки, которые делают все то же самое, но официально не существуют. Наш мир зависит от незримых вещей, от символов веры и ее догматов, словно католическая Европа в период Средних веков. В основе всего – консенсус. Ибо мы договорились и решили: да будет так.
Помедлив, она прибавила:
– Но «Первый объединенный тихоокеанский банк» претендует на моральное превосходство: он не участвует в призрачной экономике, которая лицемерна по сути. Дескать, она насмехается над законностью. По правде говоря, они там все упертые пролайферы. У них в совете директоров много миллениалов-отрицателей.
Ирония позабавила Мартику Семаланг. Эти эмоции она выразила грациозно. В ней все было грациозным: платье, манеры, то, как она справлялась с травмой, недоступной воображению живых; все, что открывалось взгляду Йау-Йау. Воплощенная элегантность. Адвокатесса почувствовала себя неуклюжей и неженственной. Впрочем… ну да, ей нравились застежки-молнии. Ей нравилась практичная одежда. Ей нравилась искусственная кожа. «Искусственная» – в каком-то смысле воскрешенная. Нет ничего более естественного, чем кожа. Йау-Йау снова присмотрелась к карточке.
– Могу выяснить, откуда они взялись. Эти ваши пять миллионов и три четверти.
Она увернулась от парящей в виртуальном небе Кармен Миранды и скользнула в объятия «Лестницы в небо». Чтобы проникнуть в тайны «Первого объединенного тихоокеанского банка», понадобятся могущественные фамильяры-прислужники. Замаскировавшись под дебетовую транзакцию, Йау-Йау приблизилась к банковской иконке в виде синтоистских ворот. Виртуальность опять тормозила и дергалась, разрешение упало из-за связи через персоналку, и Йау-Йау это расстроило.
Ворота-тории пропустили ее с болезненной медлительностью.
Неудивительно, что бывшие деловые партнеры Яго сбили его с корпоративного насеста. Его прога получила доступ к банковскому счету Мартики Семаланг через три целых две десятых секунды реального времени – Сим-сим, откройся! – и стала прокручивать историю транзакций в небольшом Окне событий.
Где мертвячка делала покупки?
Сколько потратила?
Что купила?
Йау-Йау достигла начального сальдо. Шесть миллионов долларов. Тихоокеанских. Настоящих. Фильтруя истинные следы от ложных, Йау-Йау проверила зарубежные транзакции. Колоссальные течения транснациональной банковской деятельности привели ее к кредитовому переводу из «Банка Пурмеренд» в Люцерне, Швейцария. Цюрихские гномы, большая семья. Неприступная, как задница кальвиниста.
– Что ж, Яго, давай посмотрим, так ли ты крут, как говоришь.
Вирткомб на несколько секунд погрузил Йау-Йау в сенсорную депривацию, пока персоналка трудилась, выбираясь из «Первого объединенного», а потом, замаскированную под рискованную сделку на международном финансовом рынке, отправил в Люцерн.
В это же самое время она продолжала сидеть за столиком на заднем дворе кафе «Такорифико Суперика» с недопитой бутылкой «Ред Хэт» и тарекой холодных camarnes. Пожалуй, это весьма приятный способ вести дела…
Прибыли. «Банк Пурмеренд» представлял собой довольно старомодный и допотопный зиккурат. Швейцарский консерватизм как он есть, вплоть до иконок в виртуальной паутине. Выкинув из головы происшествие в предыдущей швейцарской пирамиде, Йау-Йау оседлала входящую информационную волну.
Отчаянное проникновение под видом трех миллионов воображаемых тихоокеанских долларов, ищущих, где бы конвертироваться, запустило срабатывание сигнализации и систем безопасности, о существовании которых Йау-Йау и не подозревала. Ну и пусть. Ее не успеют выследить, она удерет с добычей. Прога Яго выволокла из укромного местечка счет, с которого Мартике Семаланг перевели шесть миллионов долларов, и разорвала его, как обертку подарка на Navidad[114].
Цифры потекли по коре головного мозга Йау-Йау; возбужденная ЦНС заметалась, усваивая, синтезируя, соединяя. Черный нал. Платежи. Перечисления. Взятки. Шесть миллионов Мартики Семаланг были галькой по сравнению с Маттерхорнами корпоративной коррупции. И за всем этим маячило… что же там за имя, ну…
Не переставая слышать вой сигнализации, Йау-Йау вскинула палец и ринулась вперед.
Вокруг нее взорвалась слепящая белая сверхновая, настолько яркая, что свет затронул и другие органы чувств: какофония запахов и вкусов; волна тепла, опалившая каждое нервное окончание, как будто ее окунули в расплавленную лаву; всплеск «белого шума» и крик, который, как поняла Йау-Йау, издали не кибернетические стражи «Пурмеренда», а ее собственное тело, погруженное в сенсорную агонию.
Все закончилось. Да, закончилось. Все. Закончилось. Она моргнула, узрела физический мир: нить, соединяющая персоналку с вирткомбом, расплавилась. Мартика Семаланг была рядом, заботливо предлагая стакан воды.
– С вами все в порядке, Йау-Йау? Вы внезапно закричали…
Посетители за другими столиками «Такорифико Суперика» таращились. Йау-Йау откинула капюшон, провела рукой в перчатке по бритой голове.
– Господи. Господи боже. Со мной все в порядке. Я в норме. Кажется. Кое-кому сильно не понравилось, что я подслушивала. – Говоря это, адвокатесса поняла, что разрушительная энергия задела ее лишь краешком. Что бы – кто бы – ни нанес удар, он не знал, что она действовала на расстоянии, через медленный и некачественный канал связи. Именно техническое отставание и спасло ее. Целью нападения была черно-белая комната на бульваре Сансет. Сама мощь атаки превратила бы лестницу Пауэлла и Прессбургера вместе со всеми хитро спрятанными подпрограммами в пыль.
О Господи. Дева Мария. Твою ж мать.
Персоналка пискнула. Тектопластическая шкура разошлась и показала Эллиса: у коллеги было такое лицо, словно его только что вздрючил ангел смерти.
– Йау-Йау. О Господи. Возвращайся сюда. О Боже. Произошел несчастный случай. Трио. Господи, я не знаю… Произошел несчастный случай, ох, какой-то энергетический выброс, я в жизни не видел ничего подобного…
– Эллис! Что случилось? Расскажи мне, что произошло.
– Трио подключилась к твоей проге. Я услышал крик, понял, что-то не так. Может быть, какое-то замыкание. Я прибежал.
– Эллис. Трио. Что с ней?
– Сгорела. Как будто вирткомб перегрузило. Господи, как это могло случиться? Скорая уже в пути.
Йау-Йау отключилась. Отстраненная грация Мартики Семаланг исчезла, смытая страхом.
– В чем дело? Что случилось?
– Мне нужно идти. Несчастный случай. Ваши друзья только что подняли ставки.
– В смысле? Какие друзья?
– Те, кто заплатил вам шесть миллионов долларов, сеньора Семаланг. Корпорада «Теслер-Танос».
«Поднятая целина», режиссер Валерий Кузнец, 2012 год.
Неопубликованная режиссерская киноверсия «Красного женского отряда»[115], созданная после площади Тяньаньмэнь.
Эти фильмы смотрели с крыш на бегущую Тринидад. Высокие каблуки. Красное платье. Серьги-шандельеры.
Тринидад было все равно, куда она бежит; она не знала, куда бежит, лишь бы подальше от Сантьяго.
Демон. Монстр. Убийца.
Она оказалась на углу Где-то-стрит и Нигде-авеню, в стороне от толпы, без сил. По другую сторону оживленного перекрестка на настенном экране размером двадцать на пятьдесят вальсировал колокол космической станции из «2001»[116], пребывая в плену у гравитации. В дальнем конце улицы как будто полыхал пожар.
Она понятия не имела, где находится. Она потерялась в некровиле, в Ночь мертвых.
(Тринидад: самый ранний, худший ночной кошмар. Возраст – четыре года. Первая поездка с Любимой Мамочкой в торговый центр. Каким-то образом хватка ослабевает, рука соскальзывает, и она остается одна во вселенной ног и голосов, «Мама, – кричит она, – мама, мама, мама!» Но посреди ног и криков никто не слышит одну маленькую девочку четырех лет от роду. Она заблудилась. Совершенно потеряна. Напугана. Все эти ноги. Все эти голоса. А потом к ней тянется чья-то рука. Ее подхватывают, сажают на плечи и несут в безопасное место, тихое место, место без ног и голосов, где добрый человек развлекает ее фокусами, пока не придет Мамуля. И когда приходит Мамуля, она прижимает Тринидад к себе и сильно шлепает, выкрикивает оскорбления в адрес волшебника, потому что он мертвый волшебник, и всем известно, что мертвые делают с маленькими девочками в возрасте четырех лет.)
Пламя из трех выхлопных труб осветило толпу, собравшуюся вокруг черного бассейна. Темная вязкая рябь блестела на свету: нефть. Задолго до того, как мертвые заявили о своем праве на перекресток Третьей улицы и Ла-Брея, тектронный нефтяной экстрактор, установленный компанией «ТежКо Гидрокарбонз», однажды ночью вышел из строя впечатляющим образом, выплавив в асфальте пятнадцатиметровый кратер, который медленно наполнился черным золотом. То, что раньше было геохимическим курьезом, теперь превратилось в святилище; святое место Укуромбе-Фе, где дух Сеу Джабджаба, Принца лжи, помешивал темную жидкость. Там собралось пять-шесть сотен человек. Вопреки воле Тринидад внутренняя динамика толпы подтолкнула ее к краю нефтяного озера. Невидимые барабанщики поддерживали устойчивый праведный ритм, им помогали дабовые басы и блюзовая гитара; верующие переступали с ноги на ногу, бормоча святое имя: «Джабджаб, Джабджаб». Селектор[117] и проповедник обменялись строками из Chanson Saint Jacques[118]. Эти гимны были хорошо известны Тринидад.
Побуждаемые ритмом бас-гитары и барабана, люди на краю толпы то и дело начинали танцевать. Под поверхностью нефтяного озера двигались кошмарные фигуры; руки, пальцы, головы высовывались из вязкой жидкости и блестели, озаренные красными газовыми вспышками. Женщина, такая высокая и худая, что могла быть только мертвой, затряслась и сорвала с себя тесную одежду: энергия божественного электричества прошила ее синапсы. Друзья подхватили ее на руки и стали передавать по кругу. Глаза верующей были закрыты, ноги и руки плотно сжаты вместе, но губы вроде бы шевелились. Толпа опустила ее в озеро черной нефти. Женщина не издала ни звука и почти не подняла волны, когда исчезла под жидкой бархатистой поверхностью.
Селектор и проповедник вознесли хвалу друг другу, бас и барабанщики подхватили новый ритм, и собрание задвигалось иначе, покоряясь божественной воле. Тринидад обнаружила, что страх – всего лишь врата к более изысканным и глубоким эмоциям. В охоте на пахизавров была опасность, было возбуждение, но их контролировали, направляли, предопределяли. В этом вызывающем клаустрофобию котле из нефти и тел ничто не казалось безопасным или предсказуемым. Все происходило неистово. Все было дозволено. Больше всего на свете Тринидад хотелось убежать. Больше всего на свете Тринидад хотела стряхнуть с себя предубеждения, подобные потной одежде, и присоединиться к танцу.
– Мясо не умеет танцевать, если верить молве, – сказал чей-то голос. Она повернулась и увидела лицо: молодое, мужское, обрамленное дредами. Живое. – Слишком скованы жизненнми запретами, чтобы по-настоящему забыться. У мертвых нет никаких запретов, ограничений, пределов, и поэтому они могут танцевать.
Новоприбывший был на голову ниже Тринидад на каблуках.
Поверхность нефтяного бассейна как будто взорвалась, когда мертвячку подняли погруженные руки. На мгновение показалось, что она стоит на черной жидкости, затем прихожане вышли на мелководье и вытащили ее на берег. Распяли на бетоне. Красный свет поблескивал на масляно-черной коже. Святая, икона, черная мадонна исчезла под копошащимися руками и языками, которые прикасались, пробовали на вкус, слизывали священную нефть.
– Она избранная?
– Одержимая. Los Caballos[119] – Те, на ком ездят. Ее оседлали, ею овладели Божественные ездоки, покорители времени, пространства и квантовой вселенной. Логра – теоретически существующее человечество из будущего, когда нанотехнологии настолько развились, что позволяют манипулировать материей мироздания. Возвращаясь назад во времени, Логра реконструируют континуум с помощью своих человеческих аватаров, используя квантовые технологии для выбора наиболее благоприятного варианта среди потенциальных вселенных, которые могут разрушиться в результате определенного события. Квантовые чудеса. И вот мы имеем бассейн Ла-Брея; те, кто купаются в сырой нефти, принимают часть формирующего реальность духа Логры. После полуночи все кошки, так сказать, принадлежат Шредингеру. Конечно, все это чушь собачья. Псевдонаука. Но звучит неплохо.
На дальнем берегу озера Ла-Брея две послушницы крестили мертвеца с лицом Кларка Гейбла, окуная его в нефть. Черные капли потекли по его лицу углеводородными слезами, когда он запрокинул голову и закричал на луну.
Крик. Запрокинутое лицо. Рука, указывающая в небо.
Ночь высоко над городом вспороли параллельные полосы рубинового сияния. Пока Тринидад наблюдала, новые светящиеся разрывы пронзили небо – десять, двадцать, сорок, больше, чем она могла сосчитать. Воцарилась мертвая тишина. Весь некровиль, все двадцать два миллиона жителей Трес-Вальес хранили молчание. Los Caballos стояли по пояс в священном водоеме, уставившись в небо, с их пальцев капала черная нефть. Небо было ткацким станком с сотнями рубиново-красных светящихся нитей. Приглушенный рокот прокатился по собранию, как предчувствие грома. Он отдавался эхом, резонировал, овладевал и перерастал в гневное рычание.
– Что это, что происходит? – крикнула Тринидад.
– Пусковые лазеры, – крикнул мужчина в ответ. – Ионные следы. Орбитальная группировка пустила в ход космическое оружие дальнего действия. МИРВ[120]. Микротоковые боеголовки. Гразеры, теслеры с ИИ-жокеями. Весь гребаный флот. И с достаточно большим ускорением.
– Война?
– Ты что, не слушаешь новостные каналы? Видимо, не слушаешь. Свободные мертвецы совершали набеги на орбитальные производственные платформы в течение последнего года или около того. Космос принадлежит им, говорят они, и вот обе стороны собрали флоты, чтобы доказать свою точку зрения.
Порыв ветра взметнул одежду и предупредил Тринидад за мгновение до того, как обрушилась ударная волна. Жар поцеловал ее левый бок: пламя взметнулось на пятьдесят метров, на мгновение затмив орбитальный спектакль, прежде чем превратиться в жадный язык огня, мечущийся на поверхности нефтяного озера.
– Господи. Бассейн подожгли. Уходим. Они разорвут на части любое мясо, которое попадется им в руки.
Мужчина с дредами протащил Тринидад сквозь плотную враждебную толпу, прячась за пристройками и наружными лестницами, пока они не нырнули в относительную безопасность какого-то служебного проулка. Отвесные черные стены каменной кладки превратили небо в полосу «Синемаскопа»[121] – черную, пронизанную красными лучами.
– Какой замысловатый расклад, – сказал невысокий мужчина. Он задрал правый рукав, чтобы поднести персоналку к уху. Тринидад наблюдала за огненными тенями на освещенных красным витринах.
– Сегуридадос обделались. Я слушаю их переговоры. Тройная красная тревога, чтоб ее: сканеры на воротах Сан-Висенте засекли какого-то Свободного мертвеца, когда он пытался проникнуть внутрь. Они слишком трусливы, чтобы прийти сюда и навести порядок, поэтому собираются оцепить периметр. Надеются, что без конкретной цели насилие перегорит само по себе. В общем, придется нам сидеть на низком старте, положение безвыходное. Ну почему именно сегодня? Почему, боже? С самого начала ситуация была мудреная. А теперь…
– Хочешь сказать, мы не сможем выбраться?
Жаркая ночь, но ей было так холодно в красном платье, холодно и кошмарно. Разбуди меня, мамуля, возьми в свою большую теплую постель с мускусным мужским запахом.
– Не раньше комендантского часа на рассвете. Дерьмо. Задачка в самом деле трудноразрешимая.
– Трудноразрешимая задача. Мудреная ситуация. Замысловатый расклад. Господи, чувак, ты сам сказал, что началось восстание мертвецов и мы тут с ними заперты, выбраться не можем – это, по-твоему, «трудноразрешимая задача»? «Замысловатый расклад»?
Она стукнула мужчину с дредами по бедру в надежде, что это прибавит ей самой храбрости. Не вышло. Спутник ничего не заметил.
– Хорошо, что я случайно оказался рядом и спас тебя, – сказал он. – Слушай, я должен встретиться с друзьями в баре на Уиллоуби. Там может быть безопаснее. Ты забралась в дикие места, мясная девочка.
– Тринидад.
– Эмилиано Саламанка. Друзья зовут меня просто Саламанка. Друзья, возлюбленные, потерянные и одинокие.
– А кто же я, Саламанка?
– Это еще предстоит выяснить, Тринидад. Похоже, стихло. Можем удирать.
– Ты хоть представляешь, сколько мне сегодня пришлось бегать? – Она вдруг поняла, что еле сдерживает улыбку.
– Придется еще попотеть, прежде чем мы выберемся из этой передряги. – Он уже почти вышел из укрытия. – Ты идешь?
По лабиринту переулков они убрались как можно дальше от бушующей толпы, шныряя по извилистым проходам мимо лачуг и жилых капсул, прильнувших к зданиям, как паразиты. На западе, со стороны Топанги, гремел гром – приближался разгул стихий, который синоптики обещали весь день.
– Кажется, направление верное, – сказал Саламанка. – Тут столько всего построили и перестроили, что старый план городских улиц полетел к чертям.
Череда улочек, извилистых, словно петли кишечника, привела их во внутренний двор, где подступила клаустрофобия. Мрачная архитектоника: сплошные ребра и кости. Зримая тьма. Где-то высоко над головой вертелись распятия кондиционерных лопастей, но они лишь перегоняли жару. Воняло гниющей растительностью и странным мускусом мертвых; линии на зернистой поверхности под ногами, почти скрытые под черным и слизистым слоем заплесневелой листвы, выдавали предыдущую инкарнацию этого места: теннисный корт.
Глаза, привыкшие к темноте, способны увидеть квантовую механику в действии. Палочки и колбочки центрального углубления сетчатки достаточно чувствительны, чтобы зарегистрировать воздействие единственного фотона. Чувствительности хватает с лихвой, чтобы отделить движущиеся тени от неподвижных.
– Черт, Саламанка…
Кто-то обступил их со всех сторон. Тринидад услышала шорох ткани и тихий крысиный писк от соприкосновения влажной кожи и прорезиненной куртки.
Вспышка голубой молнии позволила понять две и только две вещи.
Повсюду были Волки Луны, их умные глаза причудливо светились, словно угольки человечности. Саламанка стоял, вытянув руки перед собой. Он держал теслер. Оружие было нацелено прямо между глаз крупного оборотня, который преградил им путь к бегству – переулок, нарисованный черным на черном фоне.
Тринидад показалось, что в глазах человека-волка, в которого целился Саламанка, что-то мелькнуло: свет, знание, узнавание.
Как будто он удивился, когда увидел ее.
Волк отпрянул, но недостаточно быстро – прицел теслера соскользнул ему на грудь и застыл монохромным приговором между сосками.
Выстрел и поступок случились одновременно. Палец Саламанки нажал на спусковой крючок, рука Тринидад взметнулась и выбила оружие из нужного положения. В узком переулке вспышка была ослепительной, грохот – оглушительным. Теслерный разряд угодил в жестяную крышу и там иссяк. Волк-оборотень сбежал.
Когда они выскочили на широкую улицу, Тринидад повернулась к Саламанке.
– Они бы нам не навредили! – Она ударила его кулаком в грудь. – Никто не собирался рвать нас на части, высасывать костный мозг или натягивать шкуру с задницы на боевой барабан. Может, потрепали бы чуть-чуть, заставили прочитать один из их политических манифестов, но не сделали бы ничего плохого. Ты сам вытащил эту штуку! – Она опять его стукнула. Приятно. До чего тупой самец! – Клянусь Иисусом, Иосифом и Марией, ты собирался им воспользоваться?!
– Да! – Саламанка схватил ее за запястье, мешая ударить снова. – Конечно, собирался – зачем тащить теслер в некровиль, если ты не планируешь пустить его в ход? Устроить настоящую движуху и Настоящую смерть, да-да.
– Отпусти, – велела Тринидад, успокоившись. – Я не разрешала ко мне прикасаться.
Он зыркнул на нее, но повиновался. Разжимая пальцы по очереди.
– Хватит обращаться со мной как с двенадцатилетним ребенком. Я сама пойду. Не тащи меня за руку.
Во время бегства прочь от горящей нефтяной лужи, сквозь тени и страх, Тринидад в какой-то момент чуть не сломала левый каблук.
21:30 – полночь
Сорок пять часов. И конец.
Любовь Нуит к башням уходила корнями в детство, проведенное на страницах трехтомного собрания чудес: там были трактирные мальчики на побегушках, которые оказывались королями Потерянных Земель инкогнито, принцессы с политически современными взглядами и именами, оканчивающимися на -иэль, Темные Властелины, чье зло заключалось в противостоянии абсолютной монархии и феодальной системе, а также подмастерья магов в тех самых каменных башнях, продуваемых всеми ветрами. Особенно ее интересовали подмастерья магов. Она отрабатывала роль в леггинсах и футболке вместо туники, нацепив пояс с «волшебной сумкой». Увы, в жилищном комплексе «Ресенца Хайтс» было всего-навсего четыре этажа, и охрана, помня про иски о возмещении ущерба, не позволила бы восьмилетней девочке бегать по крыше глубокой ночью.
Это ее не переубедило. Она нашла башни повыше. Мусорные башни Уоттса. Башня Койт. Лондонский Тауэр (какое разочарование). La Tour d’Eiffel[122]. Телевизионная башня в Торонто. Большая часть Манхэттена. Различные пагоды, минареты, ступы[123] и прочие религиозно-фаллические символы. Они оказались прекрасны, однако это были чужие башни, пропитанные чужой магией. В первые годы Разобщения она отправилась в Британскую Колумбию и построила себе башню из плавника на пляже у кромки океана. Она принадлежала ей. Это было волшебно. Она прожила там пять лет с мужчиной, который ей изменил, и никогда не была счастливее. Затем гринго приехали на север, возглавив Сдвиг, и Тихоокеанское побережье от Олимпийских гор до Алеутских островов стало одним колоссальным лагерем для перемещенных лиц, а Нуит поняла, что мужчина ее жизни все-таки полный ублюдок, и, ошеломленная больше своей глупостью – ей ведь потребовалось пять лет, чтобы обнаружить это, невзирая на его необузданную склонность к адюльтеру, – приехала на юг в город, где родилась, выучила новый язык и начала новую жизнь среди людей, в чьем культурном наследии не было места для волшебника в продуваемой ветрами башне.
До сих пор.
Греки строили храмы и театры, римляне – бани, дороги и кровавые зрелища. Поколение за поколением средневековые жители возводили соборы из дерьма во славу Божию, дожи эпохи Возрождения и князья Церкви раскидывали виллы и палаццо по всему североитальянскому побережью. Георгианцы построили элегантные особняки в стиле Палладио на фоне ландшафтной Аркадии, викторианцы – железнодорожные станции и общественные здания. Архитектура каждой эпохи воплощает дух времени.
В конце двадцатого – начале двадцать первого века строили торговые центры.
Галерея «Лос-Роблес» была Атласом среди титанов[124]. Четыре квадратных километра торговой площади для сдачи в аренду, охраняемая крытая парковка на пять тысяч автомобилей. Интерьер с особым микроклиматом, экологически спроектированный с использованием новейших нанотехнологий так, чтобы включать пять (пять!) зон от сибирской тайги до тропического леса Майя – единственного тропического леса, который посетители «Лос-Роблеса», да и кто угодно еще, когда-либо видели. Величайший ассортимент качественных торговых точек, общепита и предоставления услуг в агломерации. Плюс полный спектр рекреационных ресурсов и развлечений для всех возрастов и социально-экономических групп.
В течение десяти лет «Лос-Роблес», эта Сука-Королева Торговых Центров, правила безраздельно, а затем появился постулат Уотсона и эпохальное следствие Теслера. Через три года торговый центр оказался заброшен, поскольку демографическая карта Трес-Вальес стремительно менялась; бассейны покрылись рифами квази-водорослей, ультрасовременное содержимое экологических ниш взломало сводчатую стеклянную крышу, поскольку сбрендившая репликация запустила буйный рост. Явились разведчики-мертвецы, осторожно пробрались сквозь заросшие обломки торговой цивилизации. Находка им понравилась. Они остались. Они приручили мутировавшую тайгу, реконфигурировали буйный тропический лес, перезапустили забитые листьями эскалаторы и травелаторы и разбудили систему управления электроэнергией и микроклиматом. Они превратили торговые помещения в комфортабельные квартиры, плоские крыши – в миниатюрные огороды и фруктовые сады, парковочные места для пяти тысяч автомобилей – в многоэтажный рынок, куда каждую ночь приходили воскрешенные из Святого Иоанна, чтобы обмениваться товарами на площадках из бетона с пятнами мазута. Жилые капсулы были прикреплены к каркасу торгового центра, и из них выросли фантастические шпили и эркеры. Лос-Роблес стал городом, Крепостью Калифорния. Точнее, еще одним городом внутри другого, вложенного в третий.
Как-то раз женщина, которая любила башни и тосковала о них, подняла глаза, когда шла по бульвару, и увидела на фоне заходящего солнца башни и шпили своих авалонов и минас-тиритов. Она сказала самой себе: «Вот оно, то самое место».
Башня Нуит на пять этажей возвышалась над садами на крыше. Под ней гудел по ночам рынок, над ней – вокруг нее – простиралось небо цвета индиго. Что неудивительно, формой башня здорово напоминала эрегированный член.
Нуит никогда не водила туда клиентов. Магия утратит свою магическую суть, если запятнать ее грубой мирской суетой. Так было до Камагуэя.
Она извинилась за душ:
– Извини, он ультразвуковой, но напора не хватает, поэтому красиво помыться не выйдет.
Она добыла для него сетчатую рубашку и пару кожаных смартштанов, которые подстраивались под любой размер, скинула рабочее платье и парадные туфли и надела комбинезон из эластичного кружева.
В Башне Нуит было четыре окна, по одному на все стороны света, и каждое представляло собой круг из тектопластика в виде кошачьего глаза, с изменяющимся овальным зрачком. Теплый ночной ветер шелестел висящими букетами сухих цветов, которые украшали комнату.
– Большой пожар где-то в Ла-Брея. – Пока она говорила, в небе на востоке взорвались и исчезли десять голубых мини-сверхновых, затем еще десять, и еще. – Очешуеть… Они открыли ответный огонь по Свободным мертвецам. Лазерные шоу, фейерверки, son et lumire[125]; это война в космосе?
– Наверное, однозарядные рельсотроны, – сказал Камагуэй, стоя рядом с ней в нише у окна. – Ядерные микрозаряды приводят в действие сверхпроводящие накопители энергии в магнитном поле и разгоняют боеголовки до одной десятой скорости света за долю секунды. Где-то недалеко от Земли есть корабли-хлопушки.
– Ядерные микрозаряды. Корабли-хлопушки. Иисусе. Воспринимаем войну урывками. Люди, которые стреляют в нас – это ведь наши дети, Каагуэй. Наши дети. Почему они так ненавидят нас? Почему мясо боится их до усрачки?
В лунном свете по небу протянулись длинные пальцы облаков, серебристые, как ножи. Передовые отряды приближающегося фронта. В темном конце улицы светился одинокий экран кинотеатра: сцена с рассечением глаза из Un Chien Andalou[126]. Огни двигались по большому светящемуся гобелену Города мертвых; по их изменяющимся конфигурациям Камагуэй понял, что они находятся в воздухе.
– Там что-то летает, – сказал он.
Нуит прижала ладонь к груди Камагуэя, мягко, но настойчиво.
– Quid pro quo, сеньор Камагуэй. Нуит вытащила тебя из засады. Теперь ты расскажешь Нуит, как получилось, что приличный с виду мальчик в поисках развлечений умудрился запустить все сигнализации в округе Святого Иоанна?
– Нет, Нуит…
Она была на голову с небольшим ниже Камагуэя, но двигалась со скоростью мангуста, убивающего змею. Левая рука схватила его сзади за шею, правая – за челюсть. Медленно, очень медленно она заставила его запрокинуть голову.
– Ты видел, на что я способна, так что знай – если захочу, то могу начисто оторвать тебе башку. Это будет нетрудно и даже в некотором роде приятно.
Ее пальцы были из углеродистой стали, а давили с такой неумолимой мощью, что все его старания казались не более полезными, чем сопротивление младенца. Сухожилия натянулись, дыхание едва прорывалось через стиснутую трахею. Позвонки скрежетали, кость о кость.
– Пожилые дамы ста двадцати с чем-то лет любят порядок и покой… ну да, иной раз они занимаются браконьерством на территории мяса, но я сама взвесила шансы и решила рискнуть, сеньор Камагуэй. – Она еще немного вывернула ему шею, и каждый миллиметр длил беспричинные муки. – Воздай мне по заслугам. Quid pro quo. Кто, что, почему, где.
– Я не мертвый, Нуит, – прошептал Камагуэй. – Я мясо. Плоть и кости. Живой. Ну же, ты разве когда-нибудь встречала такого некро, как я?
– Ну да, ты выглядишь не так, как положено, однако я слышала этими самыми ушами, как пограничная сигнализация трезвонит во всю мощь. И сегуридадос переполошились, и мехадоры. И им, может быть, и не любопытно, но мне любопытно. В чем причина?
– Я не знаю.
«Но я же знаю. Зачем лгать? С какой целью, раз уж правда не может сделать больнее, чем есть?»
– Нуит, ты слышала о человеческом синдроме тектронной инфекции?
Стальные пальцы обратились в плоть; могучая хватка ослабла.
– Твою ж мать, Камагуэй, – прошептала она. – О господи. Чувак…
– Конечно, с таким родом занятий ты не могла не слышать. Очевидно, текторов в моем организме достаточно, чтобы датчики пришли к выводу, что я не человек. Больше не человек, Нуит, но не мертвец. Наполовину живой, наполовину мертвый. Воплощение квантового парадокса. – Он подошел к кухонному шкафу, взял нож из подставки и провел зазубренным краем от кончика большого пальца левой руки вниз, через основание ладони, к круглой выпуклости на запястье. Прикосновение лезвия было удивительно холодным и бодрящим, как купание на рассвете.
– Видишь, кровь течет? – Крупными, быстрыми каплями прямо на ее линолеум. Он опустился на колени, внимательно изучая растущую лужу. – Смотри, Нуит, смотри – их можно разглядеть невооруженным глазом. В крови. С трудом, но можно. Они, должно быть, собираются в кластеры. Кластеризация означает, что конец близок.
Нуит схватила его за запястье и заставила подставить руку под ледяную воду. Боль была яркая и холодная, как сапфир. Замечательно. Живой.
– Сколько осталось, Камагуэй?
– Сорок четыре часа двадцать минут. Максимум.
– Господи, чувак… Как это… как ты… себя чувствуешь?
– Если кратко, то я свободен. Понимаешь? Меня ничто не может задеть. Ничто надо мной не властно.
– Начальства ли, власти ли, престолы ли, господства ли, ни у кого нет власти надо мной[127]. Прости. Я в детстве была хорошей девочкой и посещала мессу. Ты боишься?
Он кивнул.
– Всегда кажется, что время еще есть; когда настанет час, ты будешь готов. И не испугаешься.
– Вот почему ты спросил меня у ворот, каково это – умереть.
Кивок, склоненная голова. Он отвел глаза.
– На что это похоже – умереть?
– Хочешь знать?
– Не совсем. Чего я хочу, чего я хочу больше всего, так это поговорить об этом. Рассказать кому-нибудь. Понимаешь? Говорить очень долго, в мельчайших подробностях, совершенно эгоистично, чтобы не перебивали и от души сочувствовали.
Нуит ухмыльнулась.
– Так ведь моя работа на семьдесят процентов заключается именно в этом.
Она указала на кровать. Камагуэй лег на спину, заложив руки за голову, уставившись на квазиорганические складки и ребра потолка. Нуит свернулась калачиком рядом, зажав его искалеченную руку в ладонях. Горячий ветер врывался в открытые окна, заставляя сухие цветы шелестеть. Небо затянули тучи, воздух трепетал от предчувствия грозы. Кровь Камагуэя загустела и свернулась на кухонном полу.
– Ее звали Элена. Она была единственной женщиной, которую я когда-либо любил, и я убил ее. Но не раньше, чем она убила меня. Видишь ли, у меня был риф в Палос-Вердес…
Он нашел ее у уличных ворот, когда вышел на предрассветную пробежку. Она была там всю ночь. Она была мертва.
– Вы тот человек, у которого есть сад на дне моря? – спросила она.
– Я, – сказал он. – А в чем дело?
– Я хочу эту работу.
– Ух ты. И что?
Она подняла левую руку перед его лицом и медленно растопырила пальцы. Они были перепончатыми до последнего сустава.
– Я хочу расторгнуть свой контракт, сеньор. Выкупите меня.
Теломоды были проще для мертвых, чем для живых – всего лишь вопрос деконфигурирования и перенастройки в желаемый формат, – но полная подводная адаптация, на которую намекали ее растопыренные пальцы, обошлась бы недешево.
– Кто твой нынешний подрядчик?
– «Эварт-ОзВест Майнинг», подразделение, расположенное в южной части Тихого океана.
Тьма, глубина, давление.
– Вот ублюдки, – прошипела Нуит. – Ты же знаешь, что «Эварт-Западная Австралия» стояла у истоков нынешнего парада военщины и светового шоу в небесах. У них политика такая: выкупать контракт, пока мертвец еще плавает в резервуаре. Это называется «записать в ночные вахтовики»: горнодобывающие комплексы вместе с экипажем отправляют на астероиды в виде дешевых ракет с солнечным парусом, к которым прицеплены текторные пакеты. За две секунды до столкновения они взрываются и окутывают цель облаком текторов. Корабли-хлопушки. Это не просто модный термин, придуманный каким-нибудь рекламщиком. Вот что я тебе скажу: лучше провести сто лет на улице и еще сто – на спине, чем умереть и проснуться в пятистах миллионах километрах от Земли, понятия не имея, как ты туда попал. Эти вербовщики даже не дают королевский шиллинг в качестве компенсации. Прости. Ты, наверное, еще носил подгузники, когда случились бунты на Обратной стороне и началась Война Ночных вахтовиков, но, как говорится, мертвые долго живут и ничего не забывают. Продолжай.
Еще до того, как внеземное пространство было передано мятежникам с их кораблями-хлопушками и нанопроцессорами, «Эварт-ОзВест» переключилась на срединные океанские разломы, засеяв их машинами и мертвецами, переделанными для работы на глубине.
– «Эварт-ОзВест» распнут меня, если узнают, что ты подрабатываешь на стороне, – сказал Камагуэй.
– Значит, дешевле меня выкупить, – ответила женщина, ожидавшая у его ворот.
Небо за феской вожделенных вилл Палос-Вердес посветлело. Первое погружение планировалось через час.
– Если все еще будешь здесь, когда я вернусь, попробую тебя испытать, – сказал он, от прохлады преисполнившись смелостью.
Она была. Он попробовал. Плывя через риф в холодной и темной глубине, Элена выглядела словно малое морское божество из Древней Греции.
– На следующий день я доверил ей первую группу туристов. К концу недели поручил бухгалтерским и юридическим прогам выкупить ее контракт с «Эварт-ОзВест». Я даже в кошмарном сне не предполагал, что будет так дорого, но к тому времени уже был чуть-чуть, а то и сильнее, влюблен в нее.
Он никогда не задумывался о том, что в обществе существуют условности относительно отношений между живыми и мертвыми. Для Камагуэя слово «привязанность» означало зазубренные крючки, которым все равно, впиваться ли в мертвую плоть или живую. Слова «некрофилия» не было в его лексиконе. В отличие от слова «любовь».
Он мучился, когда комендантский час вынуждал ее уходить в обширные общины мертвецов в Лонг-Бич и Нормандии. Он просил ее остаться; она отказывалась: один раз ей удалось обдурить мехадоров с их оружием, грозящим Настоящей смертью; она не станет испытывать милость святых дважды. Дом у океана казался Камагуэю большим и пустым; слишком много места и воздуха. Сияние небесного знака проникало в каждый темный уголок. Однажды ранней осенью, когда город все еще казался свежим и чистым после августовских коротких дождей, он последовал за Эленой на своей машине-трансформере. Она жила в переоборудованном трейлере, ютившемся вместе с пятьюдесятью другими под горбом заброшенной автострады Терминал-Айленд. Потерянные и одинокие гипертанкеры ржавели со сломанными спинами и разбитым сердцем в приливных лагунах; ударные ограждения из цепей и охранные дроны предупреждали о выведенных из эксплуатации, но ненадежных реакторах подлодок.
– На этот раз ты пойдешь со мной, – сказал он. – Я покупаю право на проживание. Ты вернешься и останешься у меня дома.
Она не сделала ничего из того, на что он надеялся: не обняла его, не поцеловала, не раздвинула перед ним бедра, но покорно прошла к машине, где он вызывал домашние проги и позволил ей посмотреть, как проходит процедура проверки.
В ту ночь Камагуэй проснулся от тревожной пляски лунных теней и обнаружил, что Элена крепко прижимается к его боку. Она зажала ему рот рукой. Он лизнул темный V-образный разрез знака смерти на ее правой ладони. Они занимались любовью. Каждую ночь после того, как они ложились вместе, Камагуэй чутко спал, а мертвячка лежала рядом с ним, широко раскрыв глаза, и в них мелькали, как у всех воскрешенных, сны наяву.
– Секс был единственной точкой соприкосновения между нашими разными представлениями о любви; секс был мостом, по которому мы могли перейти между жизнью и смертью.
Свернувшись калачиком рядом с Камагуэем, Нуит кивнула.
– Секс – это своего рода смерть. Смертность намотана на каждый изгиб нашей ДНК. Мы не умираем, нас убивает наш собственный генетический императив. Каждый сперматозоид – это пуля, каждая яйцеклетка – бомба замедленного действия. Бог не играет в кости, Бог продает подержанные автомобили.
Когда они лежали в послесвечении вечернего комендантского часа, Элена попыталась рассказать ему о характере своего опыта.
– Смерть – это ничто, даже не тьма, даже не безвременье, и все же ничто касается каждой твоей части, обволакивает каждую клетку твоего воскресшего тела: ты был мертв, ты был ничем, ты был полностью уничтожен, и теперь ты снова существуешь. Обойти это невозможно. Спасения нет. Никаких переговоров, никакого признания вины. Текторы разрушают все, к чему прикасаются. Бессмертия нет; есть смерть и воскрешение к вечной жизни. Вот почему Культ Зоопарка с его обещаниями жизни-без-смерти – такая опасная и блистательная ложь.
– Но откуда мне знать, что воскресший – это я, а не просто ходячая, говорящая, ухмыляющаяся, писающая копия меня со всеми воспоминаниями, опытом и способностями; не «я», не самость, которая все это оживляет?
– Таков твой главный страх?
– Да.
Элена притянула его к себе, обхватив голодными ногами за талию.
– Разве похоже на ходячую, говорящую, ухмыляющуюся, писающую копию?
Той ночью ему приснилось, что они занимались любовью в коралловом городе на дне моря, пока над ними бушевал зимний муссон. Китовая песня и стук двигателей автоматизированных балкеров поддерживали ритм, когда они совокуплялись среди развевающихся вееров и волнистых шей псевдокораллов. В кульминационный момент Камагуэю приснилось, что плавающие шарики его семени слились с текторными полипами рифа и оплодотворили их, и, пока теплые влажные ветры с юго-запада сотрясали бумажные стены океанского дома, новое человечество вызревало в заполненных водой матках и стеклянных узлах глубоко внизу, среди якорей.
– Ты сказала, что Бог – продавец подержанных автомобилей, Нуит. Бог на целый порядок более жесток. Когда я учился в начальной школе, двух парней отстранили от занятий за то, что они отрезали коту хвост и задние лапы и бросили бедолагу в костер. Это и есть Божья жестокость, Нуит. Они орудовали ножом, Бог – родинкой. Проклятым пигментным пятном.
Камагуэй знал плоть Элены достаточно близко, чтобы быть уверенным, что раньше на ее левом плече не было родинки. Она была новая, и она росла. В течение всего марта и равноденственных штормов он наблюдал, как родинка расширяется и принимает определенную форму: овальный холмик с двумя похожими на губы складочками иссиня-черной кожи. Сначала Элена отказывалась беспокоиться об этом; позже – после того, как на «губах» появились волоски – стала увиливать от разговора. В середине апреля в центральном возвышении образовалась продольная трещина. В ночь на 5 мая плоть разошлась. По-детски голубой глаз уставился на Камагуэя из впадины на левом плече Элены.
– Господи, Камагуэй… Ты понял, что это было?
– Понял.
После приступа рвоты, дрожи и транквилизаторов он спросил:
– Это ошибка репликации?
Она не ответила. Он следовал за ней по дому на утесе, задавая один и тот же вопрос снова и снова, пока она не ответила: да, это ошибка репликации.
– Сколько времени прошло с момента ее последней деконфигурации?
– Восемь, девять месяцев. Как раз перед тем, как я купил ее у «Эварт-ОзВест». Она должна была пройти новую только через шесть месяцев. По крайней мере, она так сказала. Иногда случались спонтанные ошибки репликации; беспокоиться не о чем, обычно они устранялись сами по себе.
– И ты поверил, Камагуэй?..
В начале июня у нее под ногтями на руках и ногах появились скопления черных блестящих кристаллов, которые оставляли кровоточащие царапины на его животе и спине, когда она ласкала его. В июле на ее коже проступил узор из темно-синих пятен, как на шкуре жирафа, от которых исходил сильный притягательный аромат; в августе волосы начали утолщаться, становясь похожими на змей с головы Медузы. Для Камагуэя она делалась красивее и экзотичнее с каждым отклонением. За лето он узнал, что поцелуи в глаз на плече Элены провоцировали у нее мощный и неповторимый оргазм, и сам он находил странное возбуждение в кровавой ласке хрустальных игл.
– К сентябрю мы уже не могли продолжать лгать друг другу относительно того, что происходит и как надо поступить. Но мысль о том, что Элена надолго отправится в Дом смерти и мы расстанемся, была для меня невыносима. Она была первой, кого я полюбил, Нуит. Первой и единственной. Я хотел, чтобы она была рядом. Я… отказал ей.
– Ты… что?!
– Я не освободил ее от нашего контракта, чтобы она смогла пройти деконфигурацию.
Читать бесплатно другие книги:
