Кровь среди лета Ларссон Оса
«Нам пора», — сказала Мильдред.
В четверть восьмого он последний раз закрыл за собой двери дома священника. Все, что он взял с собой, уместилось в пластиковом пакете. Один из соседей, сдвинув занавеску, с любопытством наблюдал, как Эрик закидывал свои пожитки на заднее сиденье машины.
Мильдред села рядом с ним впереди. Машина выехала за ворота — и с души Эрика будто упал камень. Он вспомнил то лето, когда они поженились, когда вместе колесили по Ирландии. А Мильдред улыбалась рядом с ним.
Эрик остановил автомобиль рядом с кафе Мике, чтобы отдать ключи той самой Ребекке Мартинссон.
К его удивлению, она стояла на пороге с мобильным телефоном в опущенной руке. Завидев Эрика, Ребекка будто захотела убежать. Он приблизился к ней осторожно, словно боясь спугнуть, и посмотрел ей в глаза почти умоляюще.
— Я решил отдать вам ключи от дома священника, — сказал он, — чтобы вы могли передать их пастору вместе с ключами от сейфа Мильдред. Скажите ему, что я съехал.
Ребекка молча взяла связку. Она не спросила ни о мебели, ни о вещах, так и стояла: в одной руке мобильник, в другой ключи. Эрик чего-то ждал, будто хотел заговорить с ней. Может, попросить прощения или обнять ее и погладить по голове.
Но тут Мильдред вышла из машины и позвала его.
«Эрик! — закричала она. — Не беспокойся, о ней есть кому позаботиться!»
Он повернулся и направился к автомобилю.
Стоило ему сесть на водительское место — и тоска, охватившая его при виде Ребекки, развеялась. Впереди лежала дорога в город, предстояла темная и полная опасностей ночь. Мильдред сидела рядом. Он остановил машину возле отеля «Феррум».
— Я простил тебя, — сказал он жене.
Мильдред слегка покачала головой, глядя на свои колени.
— Я не просила у тебя прощения, — ответила она.
~~~
В два часа ночи Ребекка Мартинссон еще не спала.
Любопытство разрасталось в ней, словно плющ, оно пустило корни в ее сердце, посылая свои отростки, как метастазы, во все части тела, обвилось вокруг ребер, плотно, будто коконом, покрывая грудную клетку.
Сейчас, проснувшись среди осенней ночи, она чувствовала его непреодолимую силу. В кафе все стихло. О железную крышу летнего домика яростно стучала ветка. Луна была почти полная. В ее проникающем в комнату мертвенно-бледном свете блестела связка ключей на сосновой столешнице.
Ребекка встала с постели и оделась. Ей не нужно было зажигать лампу. Она посмотрела на часы и вспомнила Анну-Марию Меллу. Ей нравилась эта женщина-полицейский: она всегда стояла за справедливость.
Ребекка вышла на улицу. Сильный ветер раскачивал березы и рябины, заставляя сосновые стволы скрипеть и трещать. Ребекка села в машину и включила мотор.
Она вышла на кладбище, это было совсем недалеко.
Ребекка быстро нашла могилу Нильссон. На ней лежало много цветов: розы, вереск. А рядом чернело место, оставленное для ее мужа.
«Она родилась в том же году, что и мама, — подумала Ребекка. — В ноябре маме исполнилось бы пятьдесят пять».
Вокруг стояла тишина, но в ушах Ребекки гудел ветер. Еще некоторое время она смотрела на надгробие, а потом возвратилась к машине, припаркованной у стены. И, только захлопнув за собой дверцу, Ребекка погрузилась в безмолвие.
«Чего ты ждала? — спрашивала она себя. — Что Мильдред встанет из могилы, чтобы открыть тебе свою тайну? Это было бы здорово, но, в конце концов, это ее личное дело».
Итак, пастору нужны ключи от сейфа Мильдред. Что же в нем такое хранится? Почему никто не рассказал о нем полиции? Ребекка должна была передать им ключи, но так, чтобы они не поняли, что это сделала именно она.
«Впрочем, какая разница? — подумала она. — Кто может принудить меня утаивать ключи от полиции?»
~~~
Инспектор Анна-Мария Мелла проснулась среди ночи. Это все кофе. Когда она пила его слишком поздно, то всегда просыпалась и потом ворочалась с боку на бок, не в силах заснуть. Иногда она поднималась с постели. Ей нравилось бродить по дому в это время, когда все спят. Анна-Мария могла слушать на кухне радио, попивая отвар ромашки, гладить белье или делать что-нибудь еще, погрузившись в свои мысли.
Сейчас она спустилась в подвал и включила утюг. Она вспомнила разговор с мужем убитой Мильдред Нильссон.
Эрик Нильссон: Сядем здесь, на кухне, чтобы видеть из окна ваш автомобиль.
Анна-Мария: Зачем?
Эрик Нильссон: Наши гости обычно парковались внизу, у кафе, или, во всяком случае, не так близко к этому дому. Боялись, что кто-нибудь продырявит шины, поцарапает лак или сделает еще что-нибудь в этом роде.
Анна-Мария: Да?
Эрик Нильссон: Теперь особенно бояться нечего, но год назад такое случалось часто.
Анна-Мария: Вы заявляли в полицию?
Эрик Нильссон: Бесполезно. Даже когда мы знали, кто сделал это, у нас не было ни доказательств, ни свидетелей. Люди боялись, что в отместку злоумышленник может в следующий раз поджечь их сарай.
Анна-Мария: А что, кто-то поджигал ваш?
Эрик Нильссон: Да, был здесь один… Мы думали, что это он, во всяком случае. От него ушла жена и одно время жила здесь, в доме священника.
«Эрик Нильссон имел прекрасную возможность надавить на меня, но он ею не воспользовался, — с удовлетворением подумала Анна-Мария. — Он мог бы разозлиться, повысить голос, посетовать на плохую работу полиции и в конце концов обвинить нас в смерти своей жены».
Она разглядывала рубашку Роберта. «Боже мой, до чего потертые манжеты!» Из-под утюга шел пар, распространяя приятный запах свежевыглаженной хлопчатобумажной ткани.
Эрик умел говорить с женщинами, это было видно. Иногда она, возможно, отвечала на его вопросы слишком подробно. Но вовсе не для того, чтобы завоевать его доверие, а потому, что он сумел завоевать ее. Например, когда Эрик спросил о детях. Было видно, что он имел с ними дело. Он спросил Анну-Марию, понимает ли Густав слово «нет».
Анна-Мария: Все зависит от того, кто говорит. Если это слово произношу я, он не понимает.
Эрик Нильссон рассмеялся, но вскоре его лицо снова стало серьезным.
Анна-Мария: У вас большой дом.
Эрик Нильссон (вздыхая): Собственно, он никогда не был нашим домом в полном смысле этого слова. Служебное помещение и отель для бесприютных женщин.
Анна-Мария: Но сейчас здесь никого нет.
Эрик Нильссон: Да, активистки из «Магдалины» боятся сплетен. Сами понимаете: вдовец, одинокие женщины… Здесь я согласен с ними.
Анна-Мария: Могу ли я задать вам один личный вопрос? Вы ладили со своей женой?
Эрик Нильссон: Вам действительно так нужно это знать?
Анна-Мария кивнула.
Эрик Нильссон: Хорошо. Я бесконечно уважал Мильдред.
Анна-Мария кивнула еще раз.
Эрик Нильссон: Она была необычной женщиной и редким священником. В ней чувствовалась какая-то… сила. Она верила, что призвана сюда, в Кируну, свыше.
Анна-Мария: Откуда она родом?
Эрик Нильссон: Она родилась под Упсалой в семье пастора. Мы познакомились в университете, где я изучал физику. Мильдред сразу сказала мне, что ненавидит равнодушие и умеренность. В критической ситуации человек скорее обратится к психологу, чем к священнику. Она говорила слишком много и быстро, была одержима своими идеями и походила на сумасшедшую. Конечно, я хотел, чтобы Мильдред стала спокойнее. Но… (тут он развел руками и вздохнул). Когда уходит такой человек, это большая потеря для всех.
Анна-Мария огляделась. Она увидела, что половина кровати, на которой, по-видимому, спала Мильдред, не застелена. Нет будильника и никаких книг, даже Библии.
Внезапно Эрик Нильссон поднялся и встал за ее спиной.
— У Мильдред была своя комната, — сказал он.
Это оказалось небольшое чердачное помещение. На окнах не было цветов, только лампа да керамические фигурки птиц. На узенькой неприбранной кровати валялся красный флисовый халат, как будто хозяйка только что встала и вышла из комнаты. На полу высились пирамиды книг. Анна-Мария присмотрелась: сверху лежала Библия, «Беседы о вере», библейский словарь-справочник, детская и подростковая литература. Анна-Мария увидела «Винни-Пуха», «Энн из Зеленых крыш»[19] и множество газетных вырезок.
— Здесь нечего смотреть, — устало сказал ей Эрик Нильссон, — совершенно нечего.
«Все это довольно странно, — думала Анна-Мария, складывая детскую одежду. — Создавалось впечатление, будто он пытается удержать свою умершую жену в доме». Ее почта оставалась на столе неразобранной. На столике возле кровати стоял стакан с водой и лежали очки. Везде было прибрано, только вещи Мильдред оставались нетронутыми. «И дом обставлен со вкусом, — вспоминала Анна-Мария, — интерьеры как в каком-нибудь журнале по дизайну». Тем не менее Эрик говорил, что он никогда не чувствовал себя здесь как дома. «Служебное помещение и отель для бесприютных женщин»… И еще, что он «уважал» ее. Странно…
~~~
Ребекка медленно въезжала в поселок. Мертвенно-бледная луна серебрила асфальт с нападавшей на него листвой. По обочинам дороги раскачивались деревья, которые, казалось, с жадностью впитывали этот скудный свет, однако оставались черными и голыми, и ветер крутил и мучил их в преддверии зимнего сна.
Она миновала приходской дом — низенькое строение из белого кирпича и мореного дерева, затем свернула на Грюввеген и припарковалась возле старой прачечной.
Еще не поздно было передумать, но она решила идти до конца.
«Что ожидает меня в самом худшем случае? — размышляла Ребекка. — Если я попытаюсь скрыться, мне, возможно, придется заплатить штраф за превышение скорости. Или же меня уволят из бюро, от которого меня и так тошнит».
Постепенно она пришла к выводу: самое худшее, что можно сделать в ее ситуации, — это отступить. Вернуться и снова залечь в постель, а наутро улететь в Стокгольм, чтобы там, собирая в кулак последние силы, снова приступить к работе.
Ребекка подумала о своей маме. Лицо ее всплыло в памяти настолько отчетливо, что, казалось, Ребекка увидела его через боковое стекло. Мама носила стильную прическу и пальто горохового цвета с широким поясом и меховым воротником. При виде этого пальто, которое она сшила сама, соседские тетушки закатывали от восторга глаза.
Кем она, собственно, себя ощущала в своих сапогах на высоком каблуке, которые купила не в Кируне, а в Лулео?
Ребекка прикрыла глаза. И вот ей снова семь лет, и она тянется к маме, такой красивой в своем зеленом пальто. «Ты совсем как Барби, мама», — сказала Ребекка ей однажды, когда была еще младше. В ответ мама засмеялась и обняла дочь, а девочка наслаждалась запахом ее пудры и духов. Как-то раз много лет спустя Ребекка повторила эту фразу: «Ты похожа на Барби, мама». Но во второй раз мама не развеселилась, как тогда. «Перестань», — отмахнулась она.
Потому что было и то, о чем не знали соседские тетушки и что открывалось только более внимательному взгляду. Мама носила дешевые туфли. Ее ногти потрескались и были обгрызаны по краям, а рука, подносившая сигарету ко рту, слегка дрожала, что встречается обычно у нервных людей.
Мама всегда мерзла. Ребекка часто вспоминала ее сидящей за кухонным столом в теплом свитере и шерстяных носках.
Но сейчас она представила ее другой. Мама держала руки в карманах изящного пальто с чуть приподнятыми плечами и внимательно озирала салон автомобиля, прежде чем остановить взгляд на Ребекке. Потом она прищурилась и опустила уголки губ, будто спрашивая: «Так кто же из нас сумасшедший?»
«Только я не, — мысленно ответила ей дочь. — Я не такая, как ты».
Потом Ребекка вышла из машины и быстро направилась к приходскому дому, будто убегая от собственной памяти.
Над дверью черного хода висела разбитая лампа. Ребекка достала связку и один за другим принялась засовывать ключи в замочную скважину. «Что, если дом поставлен на сигнализацию? — подумала она. — Возможно, они предпочли более дешевый вариант, чтобы только отпугнуть вора. В этом случае сигнал не выйдет за пределы дома. Однако не исключено, что он поступит на охранный пункт».
«Спокойно, — уговаривает она себя. — Ведь в любом случае сюда не примчится группа быстрого реагирования. Приедут заспанные охранники, которые поставят свой автомобиль у главного входа. У меня будет время улизнуть».
Наконец Ребекка нашла подходящий ключ и принялась вертеть им в замочной скважине. Она не услышала ни сирены, ни даже негромкого звукового сигнала, означающего, что у нее остается шестьдесят секунд, чтобы набрать код. Главная дверь приходского дома вела в подвальное помещение, а черный ход, через который она и пыталась проникнуть в здание, располагался на втором этаже. Ребекка знала, что там же находится и консистория. Теперь, удостоверившись, что в доме никого нет, она действовала спокойнее.
Она слышала эхо своих шагов по каменному полу. В тесном помещении консистории не было окон, и Ребекка включила свет. Одинаковые серые сейфы без фамилий или других опознавательных знаков стояли у самой двери.
Ребекка принялась примерять ключ к замкам по очереди; сердце билось как сумасшедшее. Стоило сейчас кому-нибудь сюда войти — и ее схватили бы за руку. Ребекка прислушивалась: не поднимается ли кто по лестнице, не подъезжает ли к дому машина. Ключи гремели, как церковные колокола.
Ключ подошел к третьему сейфу, и Ребекка плавно повернула его в замке. Должно быть, это и есть тайник Мильдред Нильссон. Ребекка открыла дверцу и заглянула вовнутрь.
Сейф оказался совсем небольшим. В нем лежало не так много, однако заполнен он был почти до отказа. Ребекка нашла несколько картонных коробок и тряпичных мешочков с ювелирными украшениями: жемчужное ожерелье, несколько массивных золотых перстней, серьги. Два скромных обручальных кольца, должно быть семейные реликвии. Синяя папка с бумагами. Много писем от разных людей, судя по почерку на конвертах.
«И что мне теперь делать? — спрашивала себя Ребекка. — Интересно, знает ли пастор о содержании сейфа, и если да, то все ли здесь на месте?»
Она перевела дыхание и еще раз пересмотрела бумаги. Потом села на пол и принялась их сортировать. На этот раз голова работала прекрасно. Через полчаса Ребекка включила ксерокс.
Письма она решила просто забрать с собой, ведь на них могли сохраниться отпечатки пальцев. Ребекка поместила их в полиэтиленовый пакет, который нашла в одном из ящиков. А с бумаг, хранившихся в синей папке, она сняла ксерокопии, которые тоже положила в пакет вместе с письмами. Закончив работу, Ребекка водворила синюю папку обратно в сейф, заперла дверцу, выключила свет и поспешила на выход. Часы показывали половину четвертого.
Анна-Мария Мелла проснулась оттого, что ее дочь Йенни дергала ее за руку.
— Мама, мама, кто-то звонит в дверь.
Дети знают, что в такое время открывать без разрешения родителей нельзя. Мало ли кто решит навестить в этот час полицейского! Кающиеся безумцы, которым больше некому исповедоваться, или коллеги с озабоченными лицами и поджидающим во дворе автомобилем. А иногда, что случается, правда, реже, — психи, исполненные жажды мести или под кайфом. Или же и то и другое.
Анна-Мария встала и, велев Йенни с Робертом оставаться в комнате, пошла в прихожую. Мобильник с выбранным номером полицейского участка на дисплее лежал у нее в кармане. Анна-Мария посмотрела в глазок и открыла.
На пороге стояла Ребекка Мартинссон. Анна-Мария попросила ее войти, но гостья остановилась в прихожей у самых дверей. Она не стала снимать плащ и отказалась от кофе.
— Ведь это вы расследуете убийство Мильдред Нильссон, — сказала она. — Я привезла вам ее письма и копии некоторых бумаг.
С этими словами Ребекка протянула Анне-Марии полиэтиленовый пакет и коротко рассказала, как к ней попали эти материалы.
— Вы понимаете, — закончила она, — какие у меня могут быть неприятности из-за них. Поэтому если сможете найти какое-нибудь другое объяснение тому, что они у вас появились, я буду вам благодарна. Если же нет, то… — Ребекка пожала плечами, — мне останется винить во всем себя саму, — усмехнулась она.
Анна-Мария заглянула в пакет.
— Бумаги из сейфа в консистории? — спросила она.
Ребекка кивнула.
— Почему же никто не сказал полиции, что… — Оборвав фразу, она взглянула на Ребекку. — Спасибо! Я вас не выдам.
Ребекка повернулась к выходу.
— Вы все сделали правильно, — сказала Анна-Мария.
Она не объяснила, что имеет в виду: события двухлетней давности в Йиека-ярви или этот пакет с бумагами. В ответ гостья сделала непонятное движение головой, которое могло означать и «да» и «нет».
Когда Ребекка спускалась по лестнице, Анна-Мария все еще стояла в прихожей. Больше всего на свете ей хотелось сейчас громко выругаться. «Какого черта! — чуть не закричала она. — Как могли они утаить это от нас!»
~~~
Ребекка Мартинссон сидела на кровати в своем летнем домике. К комнате было так светло, что она могла различить контуры стула, отражающегося в сером оконном стекле.
«Ну вот, — думала она. — Теперь я буду жить на нервах. Ведь если кто-нибудь узнает о моей ночной операции, я пропала: осудят за незаконное вторжение на чужую территорию, за самоуправство и я никогда больше не найду работу».
Однако она оставалась на удивление спокойной. Наоборот, чувствовала, что на сердце полегчало.
«Что ж, устроюсь билетером», — утешала себя Ребекка.
Она легла на кровать и уставилась в потолок, чувствуя в теле непонятное возбуждение. Было слышно, как вокруг копошились мыши. Они грызли дерево и возились за обоями. Ребекка постучала в стенку, и на некоторое время шорох стих. Однако потом все началось опять.
Ребекка улыбнулась и закрыла глаза. Она уснула, не раздеваясь и не почистив зубы.
Ей снилось, что она сидит на плечах у папы. Пришла пора собирать чернику, и отец несет за спиной плетеный короб. Ему тяжело тащить на себе и ягоды, и дочь.
— Держись прямо, — предупреждает он ее, наклоняясь под свесившимся с дерева лишайником.
За ними идет бабушка. На ней синяя синтетическая кофта и серая шаль. По лесу она передвигается осторожно, стараясь не поднимать ноги слишком высоко, и при этом сильно размахивает руками. С ними две собаки. Лайка Юсси держится бабушки, а щенок Яки, непонятной породы, но, очевидно, с примесью шпица, бегает вокруг отца. Яки беспокоен, он жадно нюхает воздух, носится туда-сюда, иногда исчезает из поля зрения, и его лай доносится откуда-то издалека.
Вечером Ребекка ложится спать в избушке у очага, подложив вместо подушки под голову папину куртку, а взрослые снова отправляются в лес за ягодами. Ближе к ночи в лесу по-прежнему тепло, хотя тени становятся длиннее. А огонь зажигают, чтобы отпугнуть комаров. Собаки топчутся вокруг Ребекки, тыча ей в лицо носами, и отбегают прочь, прежде чем она успевает их погладить или потрепать за загривок.
~~~
Это случилось в конце зимы, когда солнце уже согревало землю, поднимаясь над вершинами деревьев. Подтаявший снег соскальзывал с веток тяжелыми комьями. Не лучшее время для охоты. Трудно преследовать добычу, если днем размякший наст проваливается под тяжестью тела, а ночью подмерзшая корка ранит лапы.
У старшей самки началась течка, и она стала раздражительной и беспокойной. Могла цапнуть или облаять любого подошедшего слишком близко. Сейчас она мочилась, задрав лапу так высоко, что ей было трудно удерживать равновесие. Сгрудившиеся позади самцы полностью зависели от ее капризов. Они рычали и выли, то и дело между ними вспыхивали поединки. Молодые волки беспокойно рыскали с краю поляны. Самцам постарше все чаще приходилось ставить их на место. Особенно тяжело стало поддерживать порядок во время еды.
Золотая Лапа — сводная сестра старшей самки. Два года назад примерно в это же время нынешняя старшая бросила вызов прежней. У той тогда приближалась течка, и она также утверждала свой статус. Старуха приблизилась к сводной сестре Золотой Лапы, вытянула седую шею и угрожающе зарычала, оскалив клыки. Однако вместо того чтобы попятиться, поджав хвост, нынешняя старшая приняла вызов. Шерсть на ее спине встала дыбом, и она взглянула сопернице в глаза. Дело решила схватка, продолжавшаяся не более минуты. Глубокой раны на шее и разорванного уха оказалось достаточно, чтобы старуха отступила. Сводная сестра Золотой Лапы изгнала ее из стаи и сама стала старшей самкой.
Золотая Лапа никогда не претендовала на это место и теперь не выступала против сводной сестры. Тем не менее та часто ее задевала. При случае легко хватала челюстями за нос и вела за собой на виду у всей стаи. Золотая Лапа послушно следовала за старшей, сжавшись в комок и стараясь не смотреть ей в глаза. Молодые волки беспокойно топтались на месте и сновали из стороны в сторону. Потом Золотая Лапа покорно облизывала морду старшей. Она не хотела ссориться.
Старшую обхаживал серебристо-серый вожак. За прежней он ходил, бывало, неделями, пока она не решалась наконец уступить. Нюхал ее зад и рычал на других волков, если те подходили слишком близко. А когда она ложилась, трогал ее лапой, как бы спрашивая: «Ну что?»
Теперь вожак лениво лежал в стороне и, казалось, не проявлял к сестре Золотой Лапы ни малейшего интереса. Ему исполнилось семь лет, но желающих занять его место до сих пор не находилось. Еще немного — и ему будет тяжело подтверждать свой статус. А пока он наслаждался теплым солнцем или лизал лапы, время от времени глотая снег. Старшая самка всячески старалась привлечь его внимание: то и дело садилась рядом, мочилась поблизости или просто шныряла у него под носом, виляя мокрым задом и изнемогая от желания.
Наконец он уступил — и стая вздохнула с облегчением. Напряженность сразу пошла на спад.
Два одногодка разбудили Золотую Лапу, дремавшую в стороне под сосной. Они как будто хотели поиграть, однако зашли слишком далеко. Один остановился в стороне, ударяя по снегу тяжелыми передними лапами, а другой с разбега перепрыгнул через нее. Золотая Лапа вскочила и принялась гонять обидчиков, чей лай и визг эхом отдавались между деревьями. Вверх по стволу мелькнула испуганная белка. Один из одногодков, почти настигнутый волчицей, подпрыгнул, дважды перевернувшись в воздухе, и снова упал в снег. Некоторое время они кувыркались в сугробе, а потом пришел черед Золотой Лапы убегать. Она стрелой носилась между стволами. Иногда останавливалась или замедляла бег, чтобы подпустить своих преследователей поближе, а потом снова пускалась наутек. Они так и не смогли поймать ее, пока она сама этого не захотела.
7 сентября, четверг
~~~
В полседьмого утра Мимми присела позавтракать. Она работала в кафе с пяти часов. Сейчас на кухне пахло свежеиспеченными булочками, кофе, лазаньей и жареным картофелем. Пятьдесят алюминиевых упаковок с готовыми блюдами остывало на столах из нержавейки. Мимми приоткрыла дверь, чтобы было не так жарко. Обычно это нравилось посетителям. Во-первых, потому, что они могли наблюдать за ней, снующей туда-сюда по кухне. Во-вторых, пока ее не было в зале, они могли есть спокойно и не опасаться, что она заметит, если кто-то из них нечаянно прольет на рубашку кофе или начнет вдруг жевать с разинутым ртом.
Прежде чем самой усесться за стол, Мимми решила побаловать своих гостей и прошлась по залу с кофейником в руке. Она предлагала им кофе и, протягивая корзину со свежими булочками, жевала сама. Сейчас она принадлежала им всем. Она была для них женой, дочерью и матерью. Ее крашенные в полоску волосы еще не просохли после душа.
Однако вскоре Мимми устала и от гостей, и от беготни от стола к столу с распущенными мокрыми волосами. Она поставила кофейник на стол и провозгласила:
— Наливайте сами, а мне надо перекусить.
— Добавь мне, Мимми, — раздраженно заскулил один из гостей.
Некоторые из них спешили на работу. Эти мелкими глотками пили слишком горячий кофе и второпях давились бутербродами. Другие пришли сюда скоротать несколько часов неспешной холостяцкой жизни. Они пытались завязать разговор или бесцельно пялились в утреннюю газету. О таких гостях здесь говорили, что они уходят домой, не уточняя, идет ли речь о безработном, временно неработающем или досрочно вышедшем на пенсию.
Ночная гостья, Ребекка Мартинссон, сидела за столом у окна и смотрела на реку. Она неспешно завтракала простоквашей с мюсли и пила кофе.
Фактически Мимми жила вместе с Мике в доме возле кафе, однако на всякий случай сохраняла за собой и свою однокомнатную квартиру в городе. Однажды, когда Мимми захотела оставить Мике, Лиза предложила ей поселиться у нее. Однако было слишком очевидно, что делает она это скрепя сердце, и Мимми никогда бы не пришло в голову согласиться. Ведь скоро три года, как Мимми работает с Мике, а ключи от своего дома мама решила оставить ей не далее как в прошлом месяце.
— Мало ли что может случиться, — говорила Лиза, передавая ключи дочери. — Но там собаки…
— Да, конечно, — кивала Мимми, забирая ключи. — Собаки… «Собаки, везде эти чертовы собаки», — мысленно добавила она.
Время от времени Мимми все же приходилось там появляться. Помочь ли Лизе встретить гостей из «Магдалины» или убираться в крольчатне, отвезти ли собаку к ветеринару — Мимми никогда не отказывалась и не протестовала, хотя и делала это без особого энтузиазма. Не в ее характере было жаловаться.
Сейчас Мимми забралась на покрытый лаком деревянный столик рядом с мойкой и смотрела в окошко. Еще немного — и она столкнула бы консервные банки, в которых росли петрушка и зеленый лук. Отсюда открывался чудесный вид на реку и поселок Юккас-ярви на том берегу. Можно было наблюдать за проплывающими лодками. Это окошко появилось здесь по просьбе Мимми, можно сказать, что оно — подарок от Мике.
Она не злилась на собак Лизы и не ревновала к ним мать, иногда даже называла их братьями. Тем не менее когда Мимми жила в Стокгольме, Лиза ни разу не навестила ее и даже не позвонила. «Разумеется, она любит тебя, — утешал Мимми Мике. — Ведь она твоя мать». Он ничего не понимал.
«Это какая-то наследственная болезнь, — рассуждала про себя Мимми. — Я тоже не могу никого любить».
Как-то раз она здорово влипла, но любовь — не то слово, слишком заезженное и неопределенное для ее чувства. Нет, Мимми была без ума, вне себя, под кайфом. Это случилось в Стокгольме, и когда ей удалось все-таки разорвать эти отношения, словно какая-то часть ее самой осталась в прошлом.
С Мике все было иначе. От него Мимми могла бы родить ребенка, если бы была уверена, что сможет любить детей. «Мике хороший», — думала она.
Мимо окна в пожелтевшей траве ходили куры. Откусывая очередной раз от своей свежеиспеченной булочки, Мимми услышала грохот мотора и увидела мопед, завернувший в посыпанный гравием двор. «Винни», — подумала она. Он появлялся в кафе по утрам, если удавалось встать раньше отца и незаметно выскользнуть на улицу. В противном случае Ларс-Гуннар заставлял его завтракать дома.
Через некоторое время Винни уже стучался в окно кафе. На нем был оранжевый комбинезон, какие носят технические работники на телестудиях, и синяя нейлоновая шапочка с болтающимися ушами. Светоотражающие полосы на штанинах совсем стерлись от многочисленных стирок. Поверх комбинезона Винни надел зеленый пиджак, который доходил ему только до талии.
Винни загадочно улыбался, как это умел делать только он. При этом его мощная нижняя челюсть съезжала вправо, глаза сужались, а брови ползли вверх. Не ответить на такую улыбку было невозможно, и Мимми поняла, что сегодня ей не дадут спокойно доесть булку.
Она открыла окно. Винни вынул руки из карманов и протянул ей три яйца. При этом он смотрел на Мимми так, словно только что продемонстрировал хитроумный фокус. Это была одна из его любимых шуток: пробраться в курятник и собрать для нее яйца.
— Отлично! — восхитилась Мимми. — Неужто сам Великий Гудини пожаловал к нам сегодня строгать колбасу и мыть посуду?
Из горла Винни вырвался хриплый смех, словно где-то внутри у него барахлил мотор, никак не желая заводиться.
— Нет! — радостно закричал он.
Винни понимал, что Мимми шутит, тем не менее энергично замотал головой, чтобы она не думала ничего такого. Нет, он пришел сюда не для того, чтобы мыть посуду.
— Голодный? — спросила Мимми, и Винни, повернувшись на каблуках, исчез за углом дома.
Она закрыла окно, глотнула кофе, откусила как можно больше от булочки и спрыгнула на пол.
Войдя в зал, Винни уселся за столик Ребекки. Он снял куртку и повесил ее на спинку стула, оставив шапку на голове. Мимми не нравилась эта привычка, поэтому она стащила с Винни шапку и взъерошила ему волосы.
— Не хочешь ли пересесть? — спросила она. — Оттуда, — она показала рукой на другое место, — видны дорога и шикарные автомобили.
Ребекка Мартинссон улыбнулась.
— Но может, ему хочется сидеть со мной?
Мимми еще раз погладила Винни по голове, а потом слегка толкнула его в спину.
— Тебе блинчиков, простокваши или бутербродов?
Она знала, что ему подать, но все равно каждый раз спрашивала. Винни нравилось заказывать завтрак самому.
Некоторое время молодой человек беззвучно шевелил губами, и челюсти его ходили то в одну, то в другую сторону.
— Блинчиков, — наконец решительно ответил он.
Мимми исчезла на кухне. Там она вытащила из морозилки пятнадцать блинчиков и положила их в микроволновку.
Папа Винни Ларс-Гуннар и мама Мимми Лиза приходились друг другу двоюродными братом и сестрой. Ларс-Гуннар всю жизнь служил в полиции, пока не вышел на пенсию. В поселке он считался влиятельным человеком, поскольку вот уже тридцать лет возглавлял местное Общество охотников. Это был крупный мужчина, как сейчас и его сын, и в полицейской форме смотрелся довольно внушительно. Его любили за доброту. До сих пор, когда умирал какой-нибудь бывший сельский хулиган или кто-то еще из его старых подопечных, Ларс-Гуннар обязательно приходил на похороны. Часто в таких случаях на церемонии не было никого, кроме него и священника.
Когда Ларс-Гуннар познакомился с будущей мамой Винни, ему уже перевалило за пятьдесят. Мимми вспомнила, как он впервые пришел к ним в гости с Евой. Самой ей было тогда не больше шести лет.
Гости сидели на кожаном диване в гостиной, а Лиза сновала на кухню и обратно с посудой, закусками и кофе. Тогда она еще готовила, это потом совершенно потеряла интерес к кухне. Мимми представляла себе, как ее мама обедает сейчас у себя в доме: стоит, опершись руками о стол, и хлебает что-нибудь ложкой прямо из консервной банки, может холодный суп.
В тот раз будущий папа Винни обнимал жену за плечи. Подобные проявления нежности не были в обычае у мужчин этого поселка, но Ларс-Гуннар так и светился от гордости. Ведь Ева, хоть и не блистала красотой, была намного его моложе, что-то между двадцатью и тридцатью, как Мимми сейчас. Где только эта туристка, коротавшая отпуск на Севере, могла познакомиться с ним? Однако так или иначе, но Ева вскоре взяла расчет на своей работе в… Норрчёпинге, насколько помнит Мимми, переехала в дом родителей Ларса-Гуннара, где он жил до сих пор, и устроилась в управление коммуны. Через год родился Винни. Сначала его звали Бьёрном[20] — подходящее имя для такого крепыша.
«Вероятно, Еве пришлось нелегко, — думала Мимми. — Переехать из города в захолустье, чтобы возить коляску по деревенской улице и не иметь других собеседников, кроме местных сплетниц. Как только она с ума не сошла! Хотя, вероятно, в конце концов именно это с ней и случилось».
Микроволновка засигналила. Мимми положила на блинчики пару ложек мороженого с клубничным сиропом. Потом налила стакан молока и намазала маслом три больших куска черного хлеба. Достала из кастрюльки на плите три сваренных вкрутую яйца, поставила все это на поднос, туда же добавила яблоко и вынесла в зал.
— И никаких блинчиков, пока не съешь все остальное, — строго предупредила она Винни.
Когда мальчику исполнилось три года, он заболел энцефалитом. Ева звонила в центральную больницу. Там сказали, что нужно подождать. Так они и ждут до сих пор.
А через два года Ева уехала. Бросила Винни и Ларса-Гуннара и вернулась в Норрчёпинг.
«Или сбежала», — мысленно поправляет себя Мимми.
В поселке говорили о том, что она бросила своего ребенка. «Бывают же такие безответственные женщины!» — возмущались люди. Спрашивали себя, как вообще такое возможно — отказаться от собственного ребенка!
Мимми не знала. Зато она представляла себе, как здесь сходят с ума. И понимала Еву, которая не вынесла жизни в розовом отшельническом доме Ларса-Гуннара.
Так Винни остался с отцом, который с тех пор неохотно вспоминал о Еве.
— Что же мне оставалось делать? — разводил руками Ларс-Гуннар. — Не мог же я принудить ее?
Ева вернулась, когда Винни исполнилось семь лет. Точнее, это Ларс-Гуннар забрал ее из Норрчёпинга. Соседи видели, как он на руках внес ее в дом. Скоро у нее обнаружили рак, и через три месяца ее не стало.
— Что же мне оставалось делать? — снова разводил руками Ларс-Гуннар. — Ведь она мать моего ребенка.
Еву похоронили на кладбище в Пойкки-ярви. Мать и сестра приехали проводить ее в последний путь. Они пробыли здесь недолго, не больше, чем было необходимо. Несли на себе ее позор. Сельчане избегали смотреть им в глаза.
— Даже о мертвой они не могли позаботиться как следует! — возмущались в деревне. — Все организовал Ларс-Гуннар, а потом еще утешал их…
Тогда он потерял верных пятнадцать килограммов, поседел и совсем обессилел.
Мимми спрашивала себя, что было бы, если б тогда Мильдред оказалась рядом? Возможно, Ева примкнула бы к группе «Магдалина», развелась бы с мужем, но продолжала заботиться о сыне. Однако не исключено, что она осталась бы с Ларсом-Гуннаром.
Когда Мимми в первый раз увидела Мильдред Нильссон, та сидела вместе с Винни на его грузовом мопеде. Парню через три месяца должно было исполниться пятнадцать лет. Никто в поселке не возмущался, что умственно отсталый юноша разъезжает на грузовом мопеде, ведь это был сын Ларса-Гуннара! Тем не менее нужно было следить, чтобы Винни держался проселочной дороги и не выезжал на шоссе.
— Бедная моя задница! — засмеялась Мильдред, спрыгивая с сиденья.
Тогда Мимми присела покурить на стул у приоткрытой двери кафе. Она подставляла солнцу лицо в надежде хоть немного загореть. Винни выглядел довольным. Он помахал рукой Мимми и Мильдред и укатил на своем мопеде, только гравий из-под колес полетел в разные стороны.
Два года назад он был конфирмантом Мильдред.
Мимми и Мильдред представились друг другу, и девушка была удивлена, ведь она так много всего слышала о Нильссон. Что она прямолинейна, конфликтна, умна, глупа. Что она удивительна.
Девушка ожидала увидеть эксцентричную особу, но перед ней стояла самая обыкновенная женщина средних лет, разве немного грустная, в немодных джинсах и старых кроссовках.
— Он благословение Божие, — кивнула Мильдред в сторону удаляющегося мопеда.
Мимми вздохнула и что-то пробормотала насчет того, что Ларсу-Гуннару приходится нелегко.
Это был своего рода условный рефлекс. Когда кто-то из сельчан заводил песню про Ларса-Гуннара, его изнеженную молодую жену и брошенного мальчика, припев был неизменный: «Бедняга… только представить себе, через что он прошел… как ему нелегко…»
Мильдред нахмурила брови и испытующе посмотрела на Мимми.
— Винни просто подарок, — сказала она наконец.
Мимми не отвечала. Слишком хорошо знала она и эту песню: «Каждый-ребенок-подарок-и-что-ни-делается-все-к-лучшему».
— Не понимаю, как Винни может быть обузой, — продолжала Мильдред. — Представить только, как он поднимает настроение!
Это было правдой. Мимми вспомнила вчерашнее утро.
Винни весил слишком много и всегда был голоден. Ларс-Гуннар изо всех сил старался, чтобы его сын особенно не переедал, но все напрасно: тетушки из поселка не могли устоять перед искушением накормить Винни, и даже увещания Мике и Мимми здесь не помогали. И вот вчера Винни появился на кухне с курицей под мышкой. Это была Малышка Анни, она несла не так много яиц, зато отличалась дружелюбием и ничего не имела против того, чтобы ее погладили. Тем не менее Анни не нравилось, когда ее выносили из курятника. И сейчас она всячески вырывалась из рук Винни и беспокойно кудахтала.
— Анни, — обращался Винни к несушке, — хочешь бутерброд?
Он изогнул шею так, что его затылок почти касался левого плеча, а на глаза падала челка, и хитро смотрел на Мимми. Было невозможно понять, насколько он серьезен.
— Отнеси курицу на место! — сказала Мимми как можно строже.
Мике не смог удержаться от смеха.
— Хочет ли Анни бутерброд? Да, и она его конечно же получит.
Читать бесплатно другие книги:
