Титус Гроун Пик Мервин

ПЕРВЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ СОДЕЯННОГО

Фуксия была единственной, кто в глубине души сомневался в истинности героического поступка Стирпайка. Девочка была очень наблюдательна – в ее память крепко врезалось его злорадно-выжидательное лицо, когда она тщетно пыталась разбить отцовской тросточкой окно. Чего он выжидал? Фуксия помнила, как злорадная гримаса мигом исчезла с лица Стирпайка, едва только она взглянула на него. Потому юная герцогиня относилась к ученику доктора все прохладнее и прохладнее, хотя он буквально из кожи лез, чтобы расположить ее к себе.

С другой стороны, Фуксия втайне восхищалась холодной расчетливостью юноши, его цепкости и отваге. Наверное, она не догадалась бы приспособить под лестницу стволы деревьев с обрубленными сучьями. Вечером, ложась спать, девочка представляла себе узкое хитрое лицо Стирпайка и думала: чего же он добивается? Конечно, он спас им жизнь, но все-таки что-то здесь было не так…

Больше всего Фуксию раздражало то, что она не могла понять мотивов поведения Стирпайка. Втайне она наблюдала за ним, надеясь найти ключ к разгадке в его повседневном поведении. Тем более что теперь делать это было несложно: Стирпайк оказался в центре жизни Горменгаста, стал одной из самых популярных фигур. Стирпайк был вездесущ, он буквально навязывал свое общество всем, с кем не был пока на короткой ноге. Впрочем, число таких людей стремительно таяло.

Стирпайк пока продолжал жить у Прунскваллеров, но втайне строил планы переезда в южное крыло, где облюбовал просторную комнату, как раз по соседству с Корой и Клариссой. Комната была просто великолепна – утром ее заливало яркое солнце, здесь хорошо топили и чистота была отменная. Юноше давно прискучило жить в доме доктора, который то ли не понимал, то ли делал вид, что не понимает его нового статуса в Горменгасте. К тому же Прунскваллер постоянно досаждал ученику въедливыми вопросами: как ему пришло в голову приспособить под лестницы сосновые жерди, как он оказался возле библиотеки в столь поздний час, как заметил пожар? И хотя Стирпайк заранее заготовил ответы на возможные каверзные вопросы, любознательность доктора раздражала его. В глазах бывшего поваренка доктор был уже отработанным материалом: он помог ему подняться еще на одну ступеньку в иерархии Горменгаста, но теперь необходимость в его поддержке отпала. В самом деле, думал Стирпайк, пора перемещаться в южное крыло, поближе к «теткам», в солнечную просторную комнату. А там посмотрим…

После памятного пожара в библиотеке доктор Прунскваллер потерял былую жизнерадостность. Конечно, он продолжал шутить, но куда реже, да и шутки были уже не столь остроумны, они выглядели скорее данью привычке. Ирма была совсем плоха: почти все дни она проводила в постели, доктор беспрерывно делал ей кровопускания. Три раза в день медик вывозил сестру в кресле-каталке в сад, где она смотрела перед собой остановившимися глазами и рвала куски бязевой материи на бесконечные тонкие полоски. Покончив с одной тряпицей, женщина принималась за следующую.

Госпожа Слэгг тоже болела. Фуксия не отходила от старухи ни на шаг. Юная герцогиня распорядилась поставить кровать няньки в свою комнату, поскольку та стала бояться темноты и еще больше – дыма.

Титус был единственным, на кого пожар не повлиял. Правда, его глаза оставались налитыми кровью еще в течение нескольких дней после памятного события, но и этот недуг вскоре прошел, тем более что Альфред Прунскваллер весьма скрупулезно следил за состоянием здоровья наследника Горменгаста.

Флей, как всегда, оставался безучастен ко всему, что не касалось его лично. Именно ему лорд Сепулкрейв поручил собрать кости несчастного Саурдаста, и камердинер с честью выполнил задание. Правда, Флей не стал говорить, каких мук это ему стоило. Во-первых, нужно было собрать все кости, вплоть до самых мелких, часть из которых вообще превратилась в труху. Флей собирал кости в кусок плотной ткани и, связав в узел, тащил их ко входу в жилые помещения, где в боковушке был установлен гроб. Камердинер начал почему-то с костей ног, так что череп пришлось нести в последнюю очередь. Вот тут-то и случилось странное и вместе с тем страшное событие, добавившееся к цепочке загадочных происшествий последнего времени. Когда Флей нес череп Саурдаста, начался сильный ливень. Старик был уже на полпути к цели, когда вдруг почувствовал страшную боль в затылке. Потеряв сознание, он рухнул как подкошенный, на мокрую землю. Когда Флей очнулся, дождь еще лил. Старик и понятия не имел, как долго лежал на земле. Но делать было нечего – нужно было идти в дом. Камердинер подобрал валявшийся рядом кусок ткани и ахнул – череп Саурдаста исчез…

ПОХОРОНЫ АРХИВАРИУСА

Барквентину пришлось руководить похоронами отца. Конечно, в мире трудно отыскать народ, обычаи которого позволяли бы хоронить труп или даже кости без черепа. В сущности, череп был самой важной частью скелета. Барквентин ломал голову: что делать? Куда девался череп? Неужели откладывать похороны? Но ведь даже неизвестно, обнаружится ли голова архивариуса или нет. С другой стороны, оставлять тело непогребенным – большое варварство. Вот и разберись, когда одна традиция противоречит другой. Разумеется, Флей был ни в чем не виноват – огромная шишка на его затылке внушала жалость к старику. Происшествие было столь необычным, что все терялись в догадках, кто мог напасть на старика и для чего злоумышленнику понадобился череп Саурдаста. Завладение черепом с целью поругания исключалось – при жизни у архивариуса не было врагов, поскольку он жил замкнуто и ни с кем не сближался. Череп искали аж два дня, поисками руководил вездесущий Стирпайк. Юноша решил, что похититель (или похитители) спрятали череп в оплетенной плющом колоннаде, поскольку она находилась поблизости от пожарища. В ответ на робкие попытки Флея и других приближенных герцога направить поиски на другие возможные укрытия Стирпайк принимался бить себя кулаками в грудь и кричать, что он «чует, где собака, то есть башка, зарыта…». И так далее. Стирпайк с приданными ему в помощь лакеями облазил колоннаду и обширный винный погреб, раскинувшийся под зарослями плюща. Конечно, черепа там не оказалось. Все попытки обнаружить череп Саурдаста оказались тщетными. Лорд Сепулкрейв собрал совет. Конечно, право выносить окончательное решение принадлежало Барквентину, и он решил: найдется череп или нет, но похороны будут проведены в ближайшие двое суток. Вот так – резко и категорично.

Положение казалось неразрешимым – как хоронить тело без головы? Кинулись листать старинные книги, спросили церковных авторитетов – все в один голос твердили: «Святотатство!». Кто-то предложил разрыть одну из могил на кладбище слуг и извлечь оттуда череп. Но извлечение чужих останков – святотатство не меньшее, к тому же сюда автоматически приплюсовывается осквернение могилы и надругательство над прахом усопшего. Лорд Сепулкрейв совсем приуныл – он считал себя виновником случившегося. Можно было собрать тот злополучный семейный совет не в библиотеке, а в крестильне – и Саурдаст остался бы жив, и книги бы уцелели, да и в случае пожара помощь бы пришла куда быстрее и не в лице бывшего поваренка. Кроме того, герцог считал себя виновным и в истории с пропажей черепа архивариуса. Теперь он считал свое поведение в высшей степени мальчишеством – можно было не посылать старика работать в одиночестве, не говоря уже о том, что работник из пожилого человека всегда неважнецкий. А на голом энтузиазме далеко не уедешь. Барквентин в конце концов принял решение, великодушно объявив, что при похоронах сгодится и череп теленка.

Лорд Сепулкрейв благодарно посмотрел на нового архивариуса и тут же послал мальчика с поручением к Свелтеру: немедленно подобрать на скотном дворе подходящего теленка, зарезать, череп отскоблить добела. Свелтер носился по кухне как угорелый, гоняя многочисленных подчиненных. Впрочем, повара в тот день не ленились: вряд ли у кого возникло желание тянуть время и накалять обстановку, тем более что от страдающего герцога можно было схлопотать любое страшное наказание. Череп был готов за каких-нибудь два часа, после чего его покрыли несколькими слоями водостойкого лака.

Перед самыми похоронами, когда стало окончательно ясно, что настоящий череп Саурдаста не обнаружится, Флей отправил посыльного к госпоже Слэгг с просьбой подобрать шелковую или бархатную ленту обязательно голубого цвета.

Свелтер постарался на славу и при подборе теленка проявил разумную инициативу: череп как раз был равен по размеру человеческому. Плохо ли, хорошо, но одну проблему обитатели Горменгаста сообща решили.

А в тот момент, когда все было готово к похоронам: гроб стоял на краю свежевырытой могилы на кладбище для усопших благородного происхождения, вокруг сгрудилась толпа в траурных одеяниях и священник читал нараспев молитву – Барквентин попросил лорда Сепулкрейва выйти вперед и приложить к лежавшему в белых шелках гроба скелету череп, щедро обмотанный небесно-голубой лентой, найденной нянькой в глубине ее обширного сундука с материалами для рукоделия.

Лорд Сепулкрейв, испытывая сильную неловкость, шагнул вперед. Глаза присутствующих были устремлены на него. Барквентин задумчиво поглаживал бороду. Он постарался на славу. Скелет отца пришлось собирать буквально по косточкам. Чтобы при переносе на кладбище скелет Саурдаста не рассыпался, кости связали шелковыми шнурками, после чего подобрали такое облачение для гроба, чтобы скелет утопал в бесчисленных складках шелка, скрывая перевязи.

Дрожащими руками герцог кое-как пристроил телячий череп на положенное место и отступил назад, чувствуя, будто с его плеч свалилась гора.

К гробу подошел Барквентин и бросил оценивающий взгляд на работу лорда: череп идеально лежал на предназначенном месте и, обвитый лентой, будто укутанный в чепчик, и в самом деле сильно смахивал на человеческий. Лучи заходящего солнца падали на лакированную поверхность черепа, отчего та матово поблескивала.

Лорд Сепулкрейв остановившимися глазами смотрел на гроб. Ему вдруг захотелось поскорее закончить похороны, бывшие лишним напоминанием о перенесенной трагедии. Но герцог не чувствовал себя господином на этой церемонии – во-первых, Барквентин хоронит отца, а во-вторых, он же – новый хранитель традиций и распорядитель обрядов. Так что…

Между тем сам Барквентин величественно поманил к себе двух могильщиков в черных атласных сюртуках:

– Начинайте!

Могильщики неторопливо накрыли гроб крышкой и мерно застучали молотками, вколачивая положенное число гвоздей.

Фуксия стояла рядом с матерью. Как и положено, обе были закутаны в просторные траурные туники густо-лилового цвета. Фуксия вдруг поймала себя на мысли, что ненавидит старость со всеми ее атрибутами. Старость ассоциировалась у нее с этим… как его… Девочка напряглась, вспоминая слово, постоянно произносимое Стирпайком при любой встрече. Наконец юная герцогиня вспомнила слово – авторитет. В это понятие бывший поваренок вкладывал все: начиная от власти и кончая старостью. Он то и дело проклинал и развенчивал авторитет, считая его одним из источников зла на свете. Фуксия рассеянно посмотрела на собравшихся. Однообразные постные лица… Происходящее казалось девочке кошмаром. Фуксия скосила взгляд в сторону матери – леди Гертруда безучастно смотрела вдаль поверх голов собравшихся по другую сторону могилы. По губам отца блуждала слабая улыбка – в ней была непонятная безысходность, отчаяние. Девочка была готова поклясться, что прежде не видела на лице отца столь глубокого отчаяния. Юная герцогиня поднесла к лицу ладони – все как чужое. Происходящее казалось сном. А может, это и в самом деле сон? Тогда нужно поскорее проснуться, выпить, как обычно, чашку горячего молока со сдобной булочкой и бежать на прогулку. Девочка опустила руки. Неожиданно глаза ее уперлись в стоявшего по ту сторону могилы Стирпайка. Бывший поваренок сложил руки на животе, лицо у него было постное-постное… Что ж, приличие обязывает. Уловив взгляд девочки, Стирпайк заговорщически подмигнул. Фуксия сделал ответный жест рукой – впрочем, ничего не значащий. Девочка думала – хорошо еще, что она здесь не одна.

Острая, похожая на птичью голова и костлявые плечи юноши не давали даже намека на природную красоту и правильность пропорций, но одно было бесспорно – Стирпайк был молод. Он не принадлежал к чопорному миру стариков в кружевах, который в глазах Фуксии ассоциировался с Барквентином. Стирпайк принадлежал к миру света и тепла, к миру молодости. Пожалуй, думала девочка, Стирпайк обладает двумя достоинствами – молодостью и отвагой. Кажется, они же и единственные его достоинства. Он спас из горящей библиотеки няньку, доктора, он спас ее, наконец. Интересно, куда подевался его древний меч? Все таскал-таскал с собой, а теперь без меча, что за бред? Впрочем, к чему на похоронах трости, даже столь необычные?

Наконец гроб опустили на веревках в могилу; первые комья влажной земли глухо стукнули по крышке. Могилу зарыли быстро, и Барквентин придирчиво осмотрел насыпанный холмик, который еще предстояло облагородить. Невдалеке могильщики счищали с лопат налипшую землю, присутствующие расходились по своим делам. Фуксия, не дожидаясь родителей, направилась к замку.

– Можно составить тебе компанию? – поинтересовался Стирпайк, неслышно подойдя сбоку.

– Да, конечно, почему бы нет? – пробормотала девочка, сама удивляясь, отчего на сей раз она не возражает против его общества, как это делала обычно.

Стирпайк, видимо, ожидал услышать иной ответ, потому что метнул в сторону юной герцогини удивленный взгляд. Но Фуксия, опустив голову, шагала как ни в чем не бывало дальше. Стирпайк вытащил из кармана трубку и стал на ходу раскуривать ее. Пустив кольцо сизого дыма, юноша задумчиво произнес:

– Не так уж и много на моем счету такого, сказал бы я…

– Чего немного?

– Земля к земле, прах к праху и все такое прочее.

– Нет многого ни на чьем счету, думаю, – задумчиво бросила Фуксия, отбрасывая носком туфли подвернувшийся камешек, – и мне не слишком приятна перспектива когда-нибудь умереть…

– Особенно, когда только начинаешь жить, – в тон ей сказал Стирпайк, – когда человек старый, то все уже понятно. В стариках жизнь сама гаснет, как оплывшая свечка.

– Если хочешь знать, иногда мне нравится твоя бунтарская натура, – призналась Фуксия, – но с другой стороны, почему бы хоть однажды не проявить капельку уважения к старикам?

– Наверняка эту идею подкинули тебе они сами! – воскликнул Стирпайк ехидно. – Узнаю логику старых сморщенных грибов. Разумеется, им как-то надо оправдать свое существование. Как там в книгах? Все течет, все меняется, в одну реку нельзя войти дважды… Каково? Вот что я тебе скажу: их мораль насквозь фальшива, они до смерти завидуют нашей молодости. Кстати – до смерти в самом прямом смысле.

– Неужели? – Глаза Фуксии расширились, и она даже остановилась. – Неужели все и в самом деле только в зависти? Скажи, ты и вправду так думаешь?

– Ну разумеется, – заверил Стирпайк собеседницу, – я именно так думаю. Сама посуди: разве они не хотят загнать нас в рамки созданных ими схем? Вырабатывают для нас правила поведения, без конца ставят препоны и вообще мешают жить. Мы гнем на них спины. Все старики одинаковы…

– Госпожа Слэгг не такая, – возразила Фуксия, – она…

– Да, да, она исключение, – поспешно согласился Стирпайк, закашлявшись, – но разве исключение не подтверждает правило?

Фуксия ничего не ответила, и они некоторое время шли молча. Впереди стылым камнем распласталась громада Горменгаста.

– Кстати, – нарушила тишину Фуксия, – куда подевался твой знаменитый меч? Ты же постоянно таскал его с собой. Для чего? Неужели просто чтобы занять руки?

Стирпайк ухмыльнулся – ему показалось, что последние события здорово изменили Фуксию. Она стала более ловкой, что ли… Сбросила обычную меланхолию.

– Мой меч? – удивился юноша. – Меч… В самом деле, я оставил его дома. Или не дома? Ох, все эти хлопоты! Как-то выскочило из головы.

– Но как так может быть? – не поняла юная герцогиня. – Неужели он тебе вдруг надоел?

– Пожалуй, ты права, – снова согласился бывший поваренок. – Он не то чтобы надоел мне, просто я решил не брать его на кладбище, чтобы ненароком не сотворить с ним что-то вроде…

– Вроде? – заинтересованно допытывалась юная герцогиня.

– Возможно, я вонзил бы меч Барквентину в брюхо, – рассмеялся Стирпайк весело. – Как стал секретарем твоего отца, так лезет везде, куда его не просят. Тоже мне, значительное лицо. От него же нафталином за милю несет, а все туда же. Сколько командиров у нас развелось – спасу нет. Или, знаешь, что? Я бы привязал его за ногу к одному из могильных крестов и забил камнями – честное слово. И меч бы у меня был бы при себе. Теперь понимаешь, почему я решил пойти на кладбище безоружным?

Стирпайк настолько увлекся живописанием расправы над ненавистным ему старикашкой, что, повернувшись, не увидел Фуксии рядом. Ушла.

Оглядевшись, юноша заметил юную герцогиню – та отошла далеко в сторону и со всех ног мчалась к замку. Что это она, подумал Стирпайк – то ли его болтовня прискучила Фуксии, то ли она обозлилась на него? Впрочем, это не суть важно. Пора действовать дальше…

БЛИЗНЕЦЫ БЕСПОКОЯТСЯ

Спустя примерно неделю после захоронения останков Саурдаста Стирпайк решил навестить сестер лорда Сепулкрейва – юноша решил, что настало самое время подобрать себе достойное жилье. К тому же его серьезно беспокоило поведение близнецов – совершив поджог, они то и дело докучали Стирпайку с вопросом, когда же они, наконец, вступят в свои законные права полновластных хозяек Горменгаста. Всякий раз, завидев сообщника, леди Кора интересовалась, почему до сих пор многочисленные слуги не наводнили южное крыло и не привели в порядок интерьеры; леди Кларисса обиженно долдонила, что в коридорах по-прежнему много пыли и скудное освещение. И тому подобное. В заключение, схватив его за руки, герцогини едва не хором спрашивали: где обещанные им золотые короны? Паренек отделывался обещаниями уладить все в скором времени, но время шло, и с каждым разом приходилось выдумывать все более замысловатые и изощренные ответы – «тетки» попросту теряли терпение.

Аристократки, задавая вопросы, глядели на Стирпайка относительно спокойными взглядами – но только в силу воспитания; юноша отлично изучил их стиль поведения и потому знал, что делается в их истосковавшихся по власти душах. День ото дня женщины становились все нетерпеливее, а их голоса – все более раздраженными.

Стирпайк с горечью признался себе, что герцогини слишком глубоко проглотили его наживку и теперь ни за что не хотели расставаться с иллюзиями. Однажды вбив себе в головы идею о скорой власти в Горменгасте, близнецы теперь только об этом и говорили. Стирпайк и сам сделал ошибку – он слишком долго и настойчиво убеждал сообщниц в их якобы исключительной храбрости, хитроумии и умении мыслить стратегически, говоря, что никто другой и не смог бы поджечь книгохранилище. Перед поджогом нужно было как-то стимулировать женщин, потому-то Стирпайк и наговорил им кучу незаслуженных комплиментов. Теперь же посеянные им семена дали несколько неожиданные всходы: «тетки» требовали вознаграждения за свою «храбрость». Стирпайк изворачивался, как умел: назначал на как можно более отдаленный срок тайные встречи, на которых обещал сообщницам разработку дальнейших планов, говорил, что сам действует, ссылался на неблагоприятные обстоятельства. Вскоре ему пришла в голову блестящая идея – он принялся внушать близнецам, что стратегия их победы кроется прежде всего в ее постепенности. Постепенность эту юноша определил как «ползучее нападение», подразумевая постепенное и незаметное для окружающих восстановление своего авторитета. «А когда хватятся, будет поздно, – вещал Стирпайк, – тогда они просто ничего не сумеют сделать. Только действуйте с умом».

Впрочем, теперь герцогини относились к увещеваниям сообщника куда осторожнее и с отсутствовавшим раньше скепсисом. Они ничего не имели против «ползучего нападения», но ожидали, что власть вернется к ним сразу после пожара в библиотеке. Поскольку этого не произошло, то всякое появление Стирпайка они воспринимали уже с неприкрытым раздражением и слезливыми претензиями.

Сегодня, войдя в гостиную герцогинь и опережая их стенания, Стирпайк многозначительно сказал:

– Ну что же, думаю, что пора начинать.

Юноша поднял левую руку, прося сообщниц о тишине. Правой же рукой он извлек из кармана скрученный листок бумаги. Глаза близнецов уставились на свиток. Обе напряженно ждали, что же он им скажет.

– Я уже почти все устроил, – начал Стирпайк, – в частности, позаботился об изготовлении тронов для вас. Не скрою, все это время я намеренно не говорил вам о ходе работ – поскольку по понятным соображениям эта деятельность носит в высшей степени секретный характер. Итак, золотые троны. Они выковываются из чистого золота и почти готовы. Осталось только навести последний лоск и кое-что подправить… Я только что получил сообщение от златокузнеца, который трудился над изготовлением тронов. Теперь выбор за вами, сударыни. Дело в том, что на ваш взыскательный вкус представлены три образца тронов. Что вы выберете, я не знаю. Но уверен, что врожденное понимание красоты и благородное воспитание скажут свое веское слово при выборе символов власти. Итак, вперед!

Разумеется, Стирпайк сам нарисовал модели тронов на листе бумаги: зайди доктор или его сестра утром в комнату они увидели бы его лежащим на обширном письменном столе, высунув от прилежания язык. Хитрец беспрерывно поглядывал в лежащие сбоку раскрытые книги по истории декоративного искусства, откуда он перерисовывал узоры, призванные услаждать честолюбие сестер лорда Сепулкрейва.

Развернув перед изумленными сестрами чертеж, Стирпайк порадовался: ему было приятно, что утренний труд не пропал даром. Старые девы жадно впились глазами в бесчисленные завитушки и гнутые ножки обещанных тронов.

Стирпайк внимательно наблюдал за лицами сообщниц. Как обычно, лица были совершенно бесстрастными. Казалось, что женщины смотрят на чертежи столь же внимательно, сколь и чертежи взирают на них.

– Конечно, конечно, – подзадоривал Стирпайк своих соратниц по поджогу библиотеки, – я ни на минуту не сомневаюсь в вашем высоком художественном вкусе. Вы выберете верх совершенства, держу пари…

Кора и Кларисса, собравшись с мыслями, одновременно ткнули пальцем в самый большой трон, занимавший почти половину листа.

– Какая фантастическая проницательность! – воскликнул Стирпайк. – Поразительно! Я так и думал – в самом деле, именно эта вещь достойна вашего внимания. Завтра же отправлюсь к златокузнецу и извещу его о вашем выборе.

– Трон нужен мне как можно скорее, – бросила нетерпеливо Кларисса.

– И мне, – вторила ей сестра.

– Но ведь я уже говорил, – поморщился юноша, – что трон из чистого золота – не та вещь, которая выходит из-под рук мастера за одну ночь. Вам ведь не нужна халтура? Любой ремесленник – творец. Терпение, и ваши мучения вознаградятся сторицей. Только представьте себе, что испытает Гертруда, увидев вас сидящими на золотых тронах? Вы доверили мне почетную обязанность вернуть вам власть и авторитет. Так что давайте будем последовательны: не нужно останавливать меня на полдороги. Наступит время, и мы нанесем невиданный удар в сердце врага. Вы возвыситесь, а все, противное вашей воле, будет обречено на позорное прозябание.

– Да, пожалуй, это верно, – облизала пересохшие губы леди Кора, – судя по рисунку, троны выйдут просто великолепные.

– Верно, – выпятила нижнюю губу Кларисса, – только нужно будет переделывать весь наш убогий интерьер, чтобы он сочетался с тронами.

– Ну, за этим не постоит, – заверил Стирпайк сообщниц.

– Мы, только мы имеем право на почетный статус, верно, Кора?

– Конечно, сестрица, мы и никто другой.

– Правильно, правильно, – подхватил Стирпайк, – но высокое положение накладывает и определенную ответственность, не так ли? Ну, за судьбы подвластных там и все такое прочее… А потому вам неплохо было бы перекрасить все корни в Корневой Комнате. Вы ведь сами сказали, что интерьер нуждается в переделке. Поскольку второй подобной комнате не найдешь во всем Горменгасте, начать нужно с нее. А потом…

Стирпайк замолчал, обнаруживая к своему удивлению, что близнецы совершенно не слушают его. Взяв друг друга за руки, герцогини смотрели в глаза друг другу. Наступила зловещая тишина. Леди Кора отчетливо проговорила:

– Он заставил нас сделать это…

– Заставил, – эхом откликнулась Кларисса, – заставил спалить книги дорогого Сепулкрейва. Заставил!

ПОЛУСВЕТ

В этот самый момент лорд Сепулкрейв и Фуксия сидели на двести футов ниже и примерно на милю дальше от Стирпайка и герцогинь. Хозяин Горменгаста, бессмысленно улыбаясь, смотрел на дочь. Фуксия, привалившись спиной к стволу сосны, задумчиво ворошила носком войлочного башмака порыжевшую хвою, что устилала землю.

Сегодня была оттепель, и влага слезами струилась по веткам деревьев. Сильный ветер гнал по небу рваные облака, но среди деревьев было тихо и холода почти не ощущалось. Ветер дул с востока, где, между прочим, находилась и выгоревшая коробка книгохранилища.

– Сколько полок ты сделала для отца? – интересовался герцог, причем вялая улыбка так и не сходила с его лица.

– Семь, папа, – ответила Фуксия, – их пока семь.

– Дочка, нужно бы еще три добавить. Тогда можно будет начать расставлять книги.

– Хорошо, папа.

Фуксия подобрала сухую ветку и начертила на покрытой сухими иглами земле еще три параллельных линии – теперь их было ровно десять.

– Ну вот и отлично, – проговорил лорд Сепулкрейв, – теперь у нас достаточно места. Книги уже приготовлены, да?

Девочка резко вскинула голову и подозрительно глянула на отца – он еще никогда не говорил таким странным голосом. Фуксия давно поняла, что отец потихоньку сходит с ума, но тогда же обнаружила в себе неизведанное ранее чувство сострадания. Теперь же к состраданию добавилась любовь – любовь к существу, давшему ей жизнь, а теперь кажущемуся таким беспомощным в зимнем лесу.

– Да, папа, – ответила юная герцогиня, – книги уже готовы. Расставить их по полкам прямо сейчас?

Фуксия присела на корточки и стала ворошить сваленные в кучу сосновые шишки, изображавшие книги.

– Все готово, – девочка выпрямилась и посмотрела отцу в глаза, – да… только все нужно делать постепенно. Сегодня мы успеем заполнить только три полки. Они ведь такие длинные. Нужно время и терпение.

– Три, дочка?

– Три, папа.

Сосны зашумели на ветру, словно желая участвовать в разговоре.

– Фуксия!

– Да?

– Ты ведь моя дочь?

– Ну конечно.

– И Титус мой сын. Ему суждено стать герцогом Горменгастским. Правильно?

– Правильно.

– Но он им станет после моей смерти. А пока… Фуксия, я тебя хорошо знаю?

– Не знаю даже, что сказать тебе, – замялась девочка. – Думаю, что мы знаем друг друга не слишком хорошо.

Девочка снова испытала прилив нежности к отцу. Случайно она взглянула на него – герцог по-прежнему безумно улыбался. Вдруг юная герцогиня подумала, что впервые в жизни чувствует себя действительно дочерью Сепулкрейва Гроуна, герцога Горменгаста. У нее в самом деле есть отец… Какая разница, безумный он или в здравом уме? Главное – он ее отец…

– Мои книги… – начал герцог.

– Папа, они здесь. Может, мне прямо сейчас начать расставлять их по полкам?

– И поэмы тоже?

– Как скажешь…

Фуксия нагнулась и, подняв с земли первую шишку, поместила ее вертикально между проведенными на земле линиями. Герцог тяжелым взглядом следил за манипуляциями дочери, а потом забормотал:

– Сюда поставь Андрему – лирик, у него очень интересный стиль. Он любит синий цвет и все его оттенки, так что в его стихах все васильковое, фиолетовое да голубое. Фуксия, тебе стоит почитать Андрему…

Между тем девочка закончила первый ряд, и герцог, глядя на творение рук дочери, захохотал – сначала негромко, а потом все громче и громче – смех его сатанинскими раскатами звучал в притихшем бору.

Фуксия испуганно сжалась. Ей хотелось что-нибудь сказать, успокоить отца, но слова, как нарочно, застряли у нее в горле. Тем не менее девочка сумела взять себя в руки – взяв еще одну шишку, она поместила ее рядом с воображаемым «Андремой». А затем бесстрашно глянула на герцога и спросила:

– Что, двигаемся дальше?

Но лорд Гроун больше не слышал слов дочери. Глаза его стали пустыми – он смотрел не на Фуксию, а словно сквозь нее. Юная герцогиня выронила шишку и бросилась к отцу.

– Что такое?! Что случилось?! Папа, ответь же мне!

– Я тебе никакой не папа, – сказал лорд Гроун меланхолично. – Ты что, забыла, кто я такой? Я же филин, всю жизнь провел под крышей Кремневой башни. Для чего ты притащила меня сюда?

КАМЫШОВАЯ КРЫША

Кида медленно брела по устланной побитой морозом травой дороге. Слева высилась махина горы Горменгаст. Молодая женщина вдруг подумала, что гора при любой погоде выглядит не слишком приятно. Было в Горменгасте нечто ужасное, но что – этого Кида понять не могла.

Между дорогой и горой раскинулись обширные болота. Солнце, периодически проглядывавшее из-за туч, играло и переливалось на дымящейся поверхности болотной жижи. Кое-где в мутной воде плавали опавшие с деревьев листья, а там, где вода была хотя бы частично свободна от бурной растительности, в болотах отражалась гора.

Однако здесь-то болота и кончались, поскольку поверхность земли неуклонно поднималась вверх. Топкая почва стала постепенно твердеть, пошли редкие кривые деревца, по мере продвижения Киды вперед они становились все многочисленнее.

Сегодня выдался довольно ясный день, но тепла совсем не было. Впрочем, женщина не чувствовала холода.

За последние два дня Кида привыкла к кривым деревьям и едва заметным извилистым тропам. Казалось, что она идет всю жизнь – идет, сама не зная куда.

Странным образом усталость не ощущалась. Несомненно, здесь водились хищные звери – по ночам в лесу слышался их рык – но Кида оставалась безучастной и к перспективе стать жертвой изголодавшегося волка. После того, что ей пришлось вынести, подобная опасность почти ничего не значила.

Изредка налетали порывы ветра, и тогда с неба начинала сыпаться ледяная крупа. Но Кида продолжала шагать дальше, хотя не могла похвастаться по-настоящему теплой и удобной одеждой.

Руки молодой женщины периодически хлопали по притороченному к спине мешку – еды в нем не осталось, но зато лежала куча более необычной поклажи.

В ту памятную ночь, когда Брейгон и Рантель убили друг друга в смертельном поединке, Кида собралась навсегда покинуть предместье. В заплечный мешок она положила всю оставшуюся в доме провизию, после чего, отправившись в мастерскую Рантеля, прихватила там небольшую скульптуру. Похожую фигурку она выбрала потом и в мастерской Брейгона. Теперь обе скульптуры покоились на дне заплечного мешка. Кида брела вперед, давно потеряв счет времени. Она не заметила, как остался далеко позади Горменгаст. На пути встречались хутора и селения, где женщина получала тарелку постной похлебки и, если везло, кусок жилистого мяса, выполняя за это указанную хозяевами работу. В одном месте ей пришлось стеречь огромную отару овец, поскольку пастух слег в горячке и умер на руках Киды. Потом она добрела до рыбацкого селения на берегу огромного озера, где помогала вдове-рыбачке ставить сплетенные из прутьев ловушки на рыбу в густых камышовых зарослях. Вдова сама плела эти ловушки из гибких прутьев орешника.

Человеческие силы не беспредельны, в какой-то момент Кида почувствовала страшную усталость. Но все равно продолжала идти вперед. Изредка женщина позволяла себе присесть, развязать горловину мешка и извлечь на свет скульптуры возлюбленных: белого орла и желтого оленя.

Рано или поздно человек становится ко всему безразличен. Неожиданно Кида испытала ностальгию по покинутому предместью и жгучее желание снова вернуться туда.

Преодолевая гребень очередного холма, Кида поскользнулась и полетела на землю. Поднимаясь и отряхивая с себя грязь, молодая женщина случайно посмотрела на небо и удивилась – как она не заметила, что наступил вечер? Закат уже догорал.

Зимний день короток, да и сил уже не было. Кида понимала – нужно делать привал, искать подходящее для ночлега место. Зима в этом году выдалась не слишком холодной, так что можно было надеяться, что она не замерзнет во сне, благо, что несколько ночей спала под открытым небом, и ничего.

Вдруг раздался незнакомый голос – Кида даже не поняла, почудилось ли ей или голос звучал наяву: «Не останавливайся, впереди тебя ждет ночлег под камышовой крышей. Иди вперед!»

Подумав, Кида решила, что все-таки слышала внутренний голос. Она совсем не испугалась, даже напротив – в предместье сверхъестественное всегда почиталось за особое расположение высших сил, которым только нужно уметь пользоваться.

Кида послушно шла вперед, то и дело напрягая глаза и пытаясь угадать в темноте обещанную камышовую крышу. Она еле передвигала ноги, но шла. И все же переживания и муки последних дней взяли свое – прямо на ходу Кида лишилась чувств.

… Очнулась молодая женщина от расслабляющего тепла. Тело ее покоилось на подстилке из хвои; повернув голову, она заметила бревенчатую стену хижины, по которой бегали багряно-оранжевые блики – рядом жарко пылал очаг. В мозгу внезапно сверкнула догадка, Кида подняла взгляд к потолку – так и есть: сквозь мрак смутно вырисовывались пучки сухих стеблей камыша, из которых была сложена крыша домика.

В стене открылась дверь, в комнату вошел человек. Поначалу Кида не могла угадать, кто это – мужчина или женщина. Мужчина, наконец определила Кида, только какой-то поникший, побитый жизнью и почему-то одетый во все коричневое…

Хозяин медленно направился к Киде, босые ступни его неслышно приминали хвою, устилавшую пол.

Стиснув зубы, молодая женщина попыталась приподняться на локте левой руки.

Заметив, что гостья пришла в себя, человек подошел к стене и распахнул грубо сколоченные ставни – мутный сероватый свет хлынул в хижину. Ни слова не говоря, хозяин вышел и закрыл за собой дверь. Кида откинулась на подстилку из хвои и попыталась сосредоточиться. Тело ломило от жуткой боли. Кида попробовала пошевелить руками, только тут заметив, что заботливый хозяин укрыл ее одеялом из грубого рядна. Только голова покоилась на чем-то твердом. Протянув ноющую руку, женщина извлекла белого орла. «Брейгон», – вырвалось из ее уст. Собственный голос показался Киде чужим и даже враждебным. Пошарив рукой в изголовье, она отыскала и желтого оленя. Держа обе фигурки на весу, женщина попыталась восстановить в голове картину последних дней, но рассудок почему-то сопротивлялся этому. Неожиданно для себя Кида запела – громко, без единой фальшивой ноты. Силы оставили ее, только пока голос не изменил хозяйке…

ЛИХОРАДКА

Через окно был виден кусочек неба. Кида поразилась – ни облачка! И воя ветра не слышно. Должно быть, на улице совсем тепло. Единственное, о чем она не имела понятия – так это о времени. Что сейчас – утро, день? Но определенно не вечер и не ночь. Отворилась дверь, вошел хозяин и поставил у изголовья постели Киды глиняный горшок, из которого доносился аппетитный запах варева. Молодая женщина украдкой разглядывала хозяина – пожилой, даже старик. Нужно бы поговорить с ним – хоть приличия ради. Впрочем, поговорить всегда можно, но коли хозяин молчит, значит, он не хочет начинать разговора.

Кида уже не помнила, как долго лежала, укрытая домотканым одеялом. Она по-прежнему крепко сжимала скульптурки – единственное напоминание о возлюбленных. Постепенно усталость стала проходить. Вскоре Кида почувствовала себя настолько окрепшей, что рискнула приподняться и, погрузив ложку в принесенный хозяином суп, попробовать его. Заполнив желудок, женщина вновь откинулась на постели – ей казалось, что она чувствует, как силы возвращаются в ее измученное тело.

Все, хватит лежать, мысленно сказала себе Кида. Откинув одеяло, она с удивлением обнаружила, что с тела ее смыта грязь последних скитаний. Только ссадины и царапины на ногах напоминали о неровной дороге и бесчисленных кочках.

Кида попыталась встать на ноги, но со стоном повалилась на пол. Женщина повторила попытку – на сей раз она не упала, а только покачивалась. Кое-как доковыляв до окна, Кида выглянула на улицу. Под окном стеной стояла сухая трава, чуть поодаль высилось раскидистое дерево. В стороне угадывался темный сруб колодца. Еще дальше – каменная коробка здания, замшелая и без крыши, потом вязы… Приглядевшись, Кида сумела рассмотреть на ветках некоторых деревьев скворечники. А совсем вдалеке – усыпанная камнями равнина, доходящая до темнеющего на горизонте леса.

Под окном раздался подозрительный шорох. Испуганно вздрогнув, Кида уставилась вниз – прямо ей в глаза смотрела коза. Женщину удивила снежно-белая шкура животного – как ей удается сохранять столь непорочную белизну при всей серости убогого пейзажа? Сейчас ведь не лето, кругом полно грязи. А может, это тоже сон?

Еще раз обведя глазами пейзаж за окном, Кида решила, что это все-таки не сон.

Она с горечью подумала, что становится старухой – обычно старики начинают сомневаться в виденном, все им кажется сном, все они забывают. Впрочем, здесь нет ничего удивительного – в предместье народ стареет как раз в этом возрасте. К тому же судьба столько раз терзала ее. Смерть мужа, сына, смерть любимых – горше уже ничего быть не может…

Кида отошла от окна и, завернувшись в одеяло, осторожно отворила дверь. Переступив порог, она оказалась в другой комнате, примерно того же размера, что и предыдущая. Центральное место здесь занимал огромный стол, стоявший точно посреди комнаты. Он был покрыт темно-красной скатертью, ниспадавшей до самого пола. Кида дошла до стола и увидела, что чуть дальше начинаются три земляные ступеньки, после которых пол идет примерно на полметра ниже. В нижней части комнаты лежали в беспорядке садовые инструменты, цветочные горшки, куски дерева и прочий хлам. В комнате тоже никого не было, и Кида решительно шагнула к выходу.

Выйдя на улицу, молодая женщина зажмурилась от яркого света. Тут же она поймала на себе настороженный взгляд козы. Несколько мгновений человек и животное испытующе смотрели друг на друга. Первой не выдержала коза – убедившись, по-видимому, что незнакомка не собирается причинять ей вреда, коза слегка наклонила рогатую голову и сделала два шага вперед. Не обращая внимания на козу, Кида направилась в сторону и вдруг уловила негромкое журчание воды. Остановившись, женщина посмотрела на небо: солнце было примерно на полпути к зениту. Впрочем, с таким же успехом можно было утверждать, что светило находится на полпути к горизонту. Кида затруднялась определить, было ли сейчас утро или уже день.

Постояв, Кида направилась в сторону, откуда доносилось журчание воды. Она миновала каменную коробку строения, виденного из окна, причем в тени бывшего дома было невероятно холодно.

Сразу за зданием начинались заросли папоротника, в которых и журчал ручеек. Тут же спутались в клубок множество сухих колючих плетей – ежевичные, как определила Кида. Ручеек впадал в небольшое углубление, тщательно выложенное камнями, откуда в сторону дома начиналась тропинка. Кида обратила внимание, насколько утоптанной была дорожка – должно быть, тут ходило не одно поколение. Рядом, где излишняя вода вытекала из выемки, в русло ручья были уложены камни – по ним переходили на ту сторону. Камни лежали и на том берегу – по-видимому, почва там была болотистая.

Сзади послышался шорох. Кида испуганно обернулась, но тревога оказалась ложной – серая кобылица, скосив на женщину фиолетовым глазом, подошла к выложенному камнем водосборнику и принялась пить, широко раздувая ноздри. Чуть в стороне, где ручей круто поворачивал вправо, виднелись еще две лошади – каурая и вороная. Кида обратила внимание, что кони ухожены, гривы и хвосты их тщательно расчесаны – видимо, им повезло с хозяином. Вороная лошадь нагнулась к ручью и тоже стала пить воду; ее пышная грива нависла над глазами. Кида невзначай подумала, что если она пойдет дальше по течению ручья, то наверняка увидит куда больше лошадей. Скорее всего, ручей впадает в реку, которую она видела последние трое суток. И лошадей там, наверное, больше. Разумеется, рядом с селениями…

Кида резко оборвала мысль – лезет же всякая чушь в голову! Женщина поеживалась – холодно! Лошади, как по команде, уставились на нее. Неожиданно для самой себя Кида заговорила:

– Ну что, что теперь? Жизнь прошла. Возлюбленные мертвы. Муж и сын в могиле. Ты тоже, можно сказать умерла. Одной ногой точно стоишь в могиле. Но что-то еще пытаешься насвистывать… О чем хоть песенка-то? О том, что все так быстро кончилось? Красота рано или поздно блекнет, потом вообще умирает. Что делать? Если бы родился ребенок – все могло б измениться…

Подойдя к воде, Кида опустила голову и стала рассматривать свое отражение. На нее глядело чужое лицо. Больше всего Киду удивило отсутствие на лице печали и усталости от жизни – это характерное выражение, по которому сразу узнаешь обитателя предместья. И глаза были не такие, как обычно – слишком живые и блестящие. И это несмотря на последние злоключения! Молодая женщина медленно приложила руку к сердцу и закричала во весь голос:

– Все, все прошло! Единственная надежда – ребенок. Все остальное уже никогда не придет! Никогда!

Кида посмотрела вверх – в небе плавно парила хищная птица. Сердце гулко колотилось в груди, из глаз текли слезы, а душа продолжала повторять: «Все прошло, все прошло…»

Сбоку послышался шорох. Кида резко повернулась и увидела хозяина хижины. Не говоря ни слова, старик взял ее за руку и повел в дом.

В душе Киды творилось что-то невообразимое: то и дело мелькали сценки из прожитой жизни, причем в них не было строгой последовательности: часто более поздние моменты сменялись полузабытыми отрывками из детства. Мелькали лица, знакомые и незнакомые: соседей по предместью сменяли Флей, госпожа Слэгг, потом вспомнились Брейгон и почему-то Фуксия, после юной герцогини она видела потрясающе выразительное лицо Рантеля, рядом с которым дружески скалил сахарно-белые зубы Альфред Прунскваллер. Все смешалось в этом мире.

Неожиданно губы ощутили нечто холодное. Кида поняла, что это края чашки. Ей предлагают выпить. Что там? А, да какая разница!

– Отец! – вскричала Кида.

Хозяин хижины осторожно подтолкнул ее в сторону кровати.

– Во мне плачет птица, – пожаловалась женщина.

– Отчего она плачет?

– По-моему, от радости. Птица счастлива за меня, потому что скоро все должно закончиться. Я снова почувствую себя легко. Я все отдам за то, чтобы почувствовать себя налегке…

– А что ты собираешься делать?

Кида легла на кровать и задумчиво посмотрела на камышовый потолок, а потом пробормотала: «Чему быть, того не миновать… Веревкой? Или в воду? А может, просто ножом? Да, ножом сподручнее…»

ПРОЩАНИЕ

Кида приходила в себя долго, но все когда-нибудь заканчивается, так и она почувствовала, как силы вновь наполнили ее тело. В один из тихих ясных дней хозяин усадил женщину на лошадь, сам сел на другую и повез Киду в предместье. Кида ничего не рассказывала ему о себе, но хозяин прекрасно знал, кто его постоялица – многие ночи подряд Кида бредила во сне, называя имена, события, даты…

Теперь они не спеша ехали рядом. Изредка старик украдкой посматривал в сторону Киды, и тогда они перебрасывались парой слов. Кида уже знала, как хозяин лечил ее, как накладывал каждые две минуты холодный лист водяной лилии на лоб, как она бредила несколько суток подряд. Горячка прошла очень нескоро; когда Кида поднялась на ноги, ей показалось, что она не ходила целую вечность. Ноги начинали дрожать и ныть после десятка шагов, но женщина постепенно увеличивала дальность и продолжительность прогулок, так что вскоре была на ногах в прямом смысле слова.

Кида почти не разговаривала с хозяином – их взаимоотношения были очень странными. Они не разговаривали, но прекрасно понимали друг друга. Кида хлопотала по дому, занимаясь рукоделием, старик возился со скотиной, колол дрова – в общем, времени на разговоры было немного.

Молодая женщина инстинктивно поняла, что гостеприимный хозяин решил отправить ее обратно в предместье – старик ни слова не сказал о своем решении.

В последний день, возвращаясь с пешей прогулки, Кида отважилась спросить старика, указав на торчащий за лесом утес, похожий на указательный палец руки:

– Отец, скажи, что означает вон тот камень? Мне кажется, что он выглядит как-то зловеще.

– Дочка, если ты угадала в утесе что-то недоброе, то он предвещает твою скорую смерть. Я не вижу в нем ничего ужасного. Когда-то давно камень означал для меня великую любовь. Впрочем, со временем все меняется…

– Но я ничего не боюсь, – возразила Кида.

Тем временем оба начали спускаться по крутому косогору к хижине. Темнота уже покрыла землю, когда они переступили порог дома. Кида молча зажгла масляную лампу, старик сел за стол. Глядя на хозяина, она снова повторила:

– Нет, мне не страшно. В конце концов, каждый волен сам выбирать свою судьбу.