Восстание на Боспоре Полупуднев Виталий

6

Направляясь в столицу Боспора, понтийцы думали, что Пантикапей едва ли намного лучше и больше Херсонеса, а царя боспорского представляли полуварваром, не имеющим представления о той пышности и утонченности, которые царили в окружении молодого Митридата Понтийского.

Они ехали сюда, как горожане в деревню. Кроме того, победа над Палаком, триумфальные почести в освобожденном Херсонесе вскружили головы заморским победителям. И они были раздосадованы и уязвлены тем, что их встретил здесь всего один человек, если не считать толпы и процессии пьяного Оронта.

Однако все оказалось заранее продуманным. Перисад вполне резонно считал, что встречать на пристани лично он мог бы только самого Митридата, как независимый монарх. И поэтому послал на встречу Диофанта одного из высших придворных, богатейшего и знатнейшего гражданина Боспора – Саклея, сына Сопея.

Едва они миновали веселые места возле порта, как иные картины замелькали перед глазами.

После неудержимого веселья и вакхических плясок счастливых граждан стольного города поражало многолюдство нищих, что протягивали прохожим деревянные чашки. Понтиец брезгливо отворачивался от отвратительных лохмотьев и мутных взоров, но тут же наткнулся на колонны рабов-кандальников, ужасающе заросших волосами, худых и черных. От них на полверсты разило удушливым запахом рыбной гнили, а блестки рыбьей чешуи на их лохмотьях и гнойные раны на жилистых босых ногах говорили, что это те самые работники, которые приготовляли и грузили рыбу на корабли, отправляемые в Синопу.

Мерно звякали ржавые цепи. Рядами шли конвойные стражи с копьями наперевес. Рабы бросали угрюмые взгляды, словно затравленные звери, готовые броситься на своих поработителей.

Откуда-то донесся хватающий за душу не то стон, не то похоронный гимн. Что это?.. Диофант оглянулся. Это пели гребцы на его собственном корабле.

Далее город становился более чистым, хорошо отстроенным и привлекательным своими мощеными улицами и двуликими гермами на перекрестках.

Саклей провел гостей через ворота акрополя к царскому дворцу, перед которым уже волновалась пышная толпа советников и вельмож, разодетых в скифские яркие кафтаны, картинные многоскладчатые эллинские гиматии и более короткие плащи-хламиды, вошедшие в моду со времен великого Александра.

На ступенях дворца стоял сам Перисад, блистая диадемой. Он сутулился, словно плохо видел, и издали казался пожилым человеком.

Рядом с Бритагором шел Саклей. Первый поглядывал искоса на старого боспорянина, не по возрасту подвижного и щеголеватого. На Саклее все было новое, яркое, сверкали застежки. Из-под гиматия выглядывали ножны меча, украшенные золотой фольгой и самоцветами.

– Перисад не так прост, как мы думали, – тихо сказал Бритагор на ухо Диофанту, – он встречает нас, как дорогих и знатных гостей, но ведет себя как и подобает царю!..

Раздалось торжественное пение гимна. Перисад приветственно поднял руку. Диофант и его свитские склонили головы в знак почтительности и уважения к монарху. Они не начинали говорить первыми. Хотя, находясь на корабле, представляли свой приезд куда проще. Они полагали, что весь Пантикапей покорно склонится перед ними, а они будут гордо шагать, как победители скифов и как представители великого государя понтийского. Но Боспор не являлся покоренной державой, и все унизительные обычаи и обряды, навязываемые побежденным, не нашли здесь своего выражения. Бритагор намотал это на ус, но решил, что он еще найдет случай отыграться.

В приемном зале Диофант рассказал Перисаду о поражении скифов и о том, как сам Палак присягнул в верности Митридату, покинул Неаполь и удалился с позором в степи северной Тавриды.

– Херсонес и Боспор могут мирно жить под небом Скифии, осененные тенью понтийского меча! – напыщенно заключил полководец, не скрывая своего самодовольства. – Теперь по повелению великого Митридата я с флотом покину берега ваши и возвращусь в Синопу. Больше не с кем здесь воевать войску царя сильного. Мир Тавриде!

Сказав это, понтиец гордо повел вокруг своими выпуклыми черными глазами. Его мясистые красные губы надменно скривились. Он словно хотел сказать всем боспорским сановникам: «Живите и наслаждайтесь, это я дал вам мир и покой. Без моей победы вы погибли бы».

Перисад быстро вскинул глаза на полководца. После небольшой паузы он, к величайшему изумлению понтийцев, нервно расхохотался, скаля почерневшие зубы и морща хрящеватый нос. Его худые сутулые плечи при этом неестественно подергивались, а длинные сухие пальцы судорожно мяли складки дорогого виссона, выдавая его внутреннее возбуждение.

– Добро! – почти вскричал он, кипя раздражением. – Да восславят вас боги за ваши усилия! Только отогнать кочевников в степь – не значит усмирить их. А клятвы варвара – всего лишь ржание степной пощади. Не больше, воевода, не больше. Ты хочешь успокоить меня, а я скажу тебе: ты переоценил свою победу над Палаком. Ты мало знаешь Скифию и скифов. Иначе ты говорил бы не о конце войны, а об ее начале.

Эта неожиданная и резкая тирада оглушила Диофанта не меньше, чем скромная встреча в гавани. Он с растерянностью поглядел на Бритагора, тот молчал. Перисад был неглуп и знал, как ему держаться с полководцем, в которой видел не благодетеля, но лишь исполнителя воли Митридата. Ограниченность и солдатское самодовольство Диофанта были для него очевидны.

Однако, стараясь сбить спесь понтийского воеводы, Перисад понимал и другое. Диофант и стоящий за ним Митридат являлись единственной силой, способной помочь ему. Приходилось стискивать зубы, сдерживать гнев и досаду, преодолевать стыд и обиду за то, что ему, царю всемирно известной северопонтийской державы, приходится ждать милости от заморских покровителей и выслушивать хвастливые речи спесивых военачальников. Тогда как его предки не ломали шапки ни перед кем. Но времена изменчивы.

– Поэтому, – уже мягче и тише продолжал царь, болезненно морщась, – я прошу тебя, полководца брата моего Митридата, оставить сильный гарнизон в Пантикапее для помощи моим войскам. Пусть царь Митридат поможет мне в тяжелую годину, если не хочет видеть Боспорское царство в упадке и горе.

Царь невыносимо страдал, говоря эти слова, свидетельствующие о его слабости. Но иного выхода не представлялось. Боспор утратил былую мощь и внутреннюю слаженность и теперь нуждался в помощи извне. Перисаду Пятому приходилось пожинать горькие всходы всех ошибок и несправедливостей, сделанных когда-то его властительными предками. Цепляясь за власть, он пытался найти утраченную опору за морем. Его просьба об оставлении гарнизона была призывом к общеэллинской солидарности перед лицом враждебного варварского мира, перед опасностью пробуждения обозленного народа. От этого зависело будущее его готовой развалиться, одряхлевшей державы.

Диофант на мгновение встретился глазами с Бритагором. Сделав неопределенный жест волосатой рукой, он вздохнул.

– На это нужно повеление самого царя Митридата. А я его не имею.

– Если скифские полчища вторгнутся в пределы моего царства и потопчут поля и виноградники, а рабы и худшие из крестьян-сатавков помогут им разрушить города и храмы, тогда мне уже не нужна будет ваша помощь… Она запоздает.

Вмешался Бритагор с почтительным поклоном, полагая, что его время наступило.

– Ведомо мне, – заявил он мягко, с особым жестом, выражающим придворную благопристойность, – что великий Митридат видит в тебе брата и не откажет в просьбе о помощи. Но ты, полноправный монарх и властелин своего народа и земель, не можешь покинуть Пантикапей, чтобы увидеться с царем Понта и договориться обо всем. Великий Ахеменид также отягощен делами и заботами и не имеет времени посетить Боспор…

Бритагор сделал паузу. Такое вступление благоприятно отозвалось на настроении боспорского владыки. Он стал успокаиваться, лицо прояснело, руки перестали теребить складки одежды. Благосклонно и с выжидающей доверчивостью царь устремил взор на вкрадчивого понтийца. Перисад, как и другие монархи всех времен, всегда нуждался в умных и находчивых помощниках, которые могли бы в критические минуты быстро находить выход из затруднительного положения, освобождая своего царственного повелителя от тягостной обязанности думать и напрягаться самому.

– Продолжай, достойный муж. Мне понятно начало твоей мысли, но не совсем ясен ее конец, – сказал он.

– Я хочу сказать, государь, что если ты соблаговолишь изложить свою просьбу о войсках письменно, то твое письмо будет доставлено нами в Синопу и вручено в руки царя Понта. Целый флот будет охранять твое послание в пути.

Перисад улыбнулся. Впалые щеки и высокий лоб сморщились. Стало видно, как тонка кожа на его лице. И если в своей желчной нетерпеливости и раздражительности царь еще выглядел моложавым, то, улыбаясь, он вдруг обмяк и как-то сразу пожух, постарел.

Придворные поддержали настроение своего повелителя сдержанным ропотом удовлетворения.

– Что ж, я, пожалуй… пошлю письмо брату нашему…

Говоря это, царь взглянул на Саклея. В лисьих глазах последнего светились настороженность и напряженная мысль. Обменявшись с царем едва заметными жестами, Саклей провел сухонькой ручкой по жидкой бороде. На пальцах красными и зелеными звездочками сверкнули самоцветы.

– Почтенные посланцы, дорогие гости наши! – обратился он к понтийцам, – Ваши слова рождены мудростью и взлелеяны знанием! Но мне, как цареву писцу и радетелю дел его, хотелось бы знать – какие обещания следует изложить в письме вместе с просьбою о помощи войсками?

Бритагор пожевал мягкими втянутыми губами и поднял вверх бесцветные глаза, как бы соображая.

– Возил я письма Митридату от князей и царей, – начал он в раздумье, – и все они были написаны, как пишут братья старшему из них. Вместе с приветом и пожеланием здоровья и многих лет жизни и благополучного царствования следует просить царя Митридата, чтобы он стал предстоятелем – защитником вашим, наставником и руководителем в делах больших и малых, взял вас под сень своего щита. Нужно принести клятву в вечной верности вашей дружбе, готовности делить с ним радости мирной жизни и тяготы войн…

Он приостановился и окинул непроницаемым взором внимательные лица Перисада и царедворцев, что старались не пропустить из сказанного ни одного слова, проникнуть в суть его речи.

Бритагор был опытным дипломатом и придворным, умел, говоря, следить за действием своих речей и быть готовым всегда переменить позицию и искусным оборотом придать своим словам смысл, противоположный первоначальному. Он прошел горькую школу долголетних интриг при дворе понтийских царей и более чем кто-либо мог сказать, что сумел долго удержаться вблизи трона и не потерять головы лишь благодаря старой, испытанной тактике отвечать на оскорбления поклонами, а на едкие замечания – непроницаемым и почтительным молчанием. Тем молчанием, в котором больше всего ложной многозначительности, всегда сбивающей с толку противника.

– Следует также выразить в письме… – продолжал он, прекрасно зная, что ему внимают, как оракулу Митридата, и что его голос доносится до берегов далекой Малой Азии, где его слушает весь синклит Митридатовых мудрецов и советников, – следует выразить свою готовность отдать царю сильному в дар плоды земель ваших, сокровища ваших домов и храмов, животы друзей, подданных и рабов… И обязаться ежегодной поставкой в Синопу хлеба не менее ста тысяч медимнов…

Он выпрямился, смело взглянул в лик боспорского царя и, подняв руки, как для молитвы, заключил:

– Тогда царь Митридат, получив послание ваше и подарки, решит судьбу вашу и, если помогут вам боги, возьмет на себя бремя забот по защите и управлению земель и народов, вам подвластных!

После чего, смиренно опустив глаза, с глубокой почтительностью склонил голову.

При последних словах Перисад заволновался, стал крутить головой и бросать вокруг недоуменные взгляды, полные немых вопросов. Пятна алой краски выступили на скулах, а руки нервно переплелись пальцами. Пальцы извивались и хрустели на весь зал, казалось, царь ломал их, как сухой камыш.

– Как? – хрипло спросил он. – Такие обещания?.. Я же независимый монарх! Не унижает ли это моей царственности, не означает ли отказа от самостоятельности?

Бритагор сделал успокаивающий жест.

– Твоя диадема, государь, – заявил он твердо, – священна для Митридата и неприкосновенна для кого бы то ни было! Царь Митридат – царь над царями, он не лишает братьев диадем, но укрепляет их на головах союзных с ним царей! Твоя собственность на земли, рабов, города и племена варваров, так же как и права князей твоих, – не пострадает. Зато ты навсегда избавишься от всех волнений и забот, не потеряв ничего в силе, власти, величии и богатстве. И уже степные скифы, буйная хора, строптивые рабы не будут тревожить твое царское сердце. Железная рука Митридатовых войск задушит своеволие и бунтарство. И кровь врагов твоих золотом потечет в твою казну… Я сказал именем царя моего и его повелением. Имеющие уши – слышали и внимали.

Все склонили головы. На лице Перисада отразилась задумчивость. Издерганный постоянными страхами, утомленный собственным недоверием ко всем окружающим, он мечтал о покое, об обеспеченной безопасности, обо всем том, что так проницательно разгадал понтийский посланец. Жажда укрепиться на зыбкой почве своего неудачного царствования, опереться на могучую длань заморского великана проснулась в нем с такой силой, что уже сейчас, после слов Бритагора, он ощутил не раздражение, но необыкновенное, давно утраченное успокоение, некое душевное просветление, сладость вновь обретенного душевного равновесия и тишины.

Усилием воли он превозмог приступ внезапной слабости, стряхнул с себя ту мгновенную одурь, которая, как сладкая отрава, готова была затянуть его в омут опасного самоуспокоения. Ведь он – царь! Перед ним стояла толпа внимательных придворных, за стеной шумела жизнь, судьба царства зависела от его решения.

После короткой душевной борьбы, скрытой под личиной раздумья, царь расправил сутулую спину, словно сбросив с плеч тяжелую ношу, и, смотря вдаль, произнес с медлительностью:

– Именем бессмертных богов и предков наших, при их благоволении и помощи – да будет так: мы обдумаем сказанное тобою, посланник брата нашего Митридата, принеся перед этим умилостивительные жертвы богам, дабы через откровения и жертвенные гадания узнать их волю.

– Внимание и повиновение! – хором отозвались аристопилиты.

Саклей, бегая быстрыми глазами по лицам гостей и царя, усиленно соображал. И в его голове все яснее вырисовывались истинные причины прибытия Диофанта и его хитрого советника Бритагора. Дело в том, что Митридат отлично знал о положении в Тавриде, выслушивал от послов неоднократные просьбы Перисада о помощи, получал много раз сказочно богатые дары. Зачем же требуется еще одно послание? Да еще с такими далеко идущими обещаниями и обязательствами? Видимо, понтийский царь спешит стать крепкой ногою в Тавриде и, пользуясь затруднительными обстоятельствами на Боспоре, хочет загнать эту заблудшую овечку в свое стадо… Что ж! Перисад слаб, дела боспорские совсем плохи. А Митридат сумеет защитить права и достояние богатых и знатных от посягательств не только Палака, но и мятежной черни!

И, хотя ответ царя, как и следовало ожидать, не был прямым и окончательным, все поняли, что совершилось нечто весьма значительное, может, даже решающее для дальнейшей судьбы Боспора. Лицо Диофанта прояснело. Более грубый и непосредственный, чем Бритагор, он во время обмена речами стоял расставив ноги, с выражением напряженного раздумья на лице. Теперь до него дошло, что неожиданный лобовой удар Бритагора оказался удачным и сразу создавал предпосылку для успешного достижения цели их приезда. Он с удовлетворением обратился к Бритагору, желая высказать ему свое одобрение. Но тот сохранял мину непроницаемой холодности и озабоченности. Полководец понял, что излияния неуместны, и сдержанно засопел носом.

7

Описанный приезд Диофанта в Пантикапей после его победы над скифами произошел за сто девять лет до начала новой эры. Историки называют его первым приездом после первого же похода понтийского против царя Скифии Палака. В этот приезд состоялся предварительный сговор о фактическом признании Перисадом верховной власти Митридата, что явилось победой политики последнего, направленной на собирание припонтийских земель под властью царства Понтийского.

Цари договорились в интересах своих и своих князей за счет и против народа угнетенного. Недаром древняя запись на камне гласит, что Диофант, прибыв в Пантикапей, сделал дело «успешно и полезно для царя Митридата».

После приема понтийских представителей царь и его ближайшие сподвижники собрались в храме Гелиоса, который был местом важных совещаний и одновременно казнохранилищем царским. После жертвоприношений и молитв Перисад обратился к присутствующим. Он стоял, опершись на мраморный постамент, на котором горел неугасимый огонь, и при его неровном свете обвел подозрительным взглядом лица вельмож.

Ни о чем не спрашивая, царь начал говорить. Как всегда нервничая и раздражаясь, он повел речь издалека, словно стараясь оживить историю своих предков.

Перисад Пятый был пятнадцатым по счету Спартокидом. И, подводя итоги трехсотлетнему царствованию своих предков, он с горечью говорил о том, что греческие рынки, которые раньше обогащали Боспор, давно уже отрезаны Римом, старинные связи с Элладой прерваны, хозяйство и торговля в упадке, варварские державы усилились и грозят вторжением, а рост внутреннего недовольства готов перерасти в катастрофу.

Все это предопределило политику Боспора. Гордый и независимый раньше, он сейчас льстиво склонился перед царем понтийским Митридатом, готовый стать его подданным. К этому решению пришли все аристополиты. Они дрожали за свои имения и доходы, ради сохранения которых согласны были пойти в подчинение к кому угодно.

И в этом было знамение времени. Слабые царства уже не могли противостоять напору извне и со стороны собственного народа. Напуганные ропотом угнетенных, они одно за другим находили сильных покровителей, рассчитывая с их помощью сохранить порядок в своих владениях. Не так ли поступили богатые греки из Ахейского союза, бросившись в объятия римлян? Не так ли сделал и последний пергамский царь Аттал Третий, что завещал свою диадему Риму – только бы не допустить победы возмутившихся рабов, восстание которых, возглавленное Аристоником, грозило охватить царство словно пожаром.

Однако Перисад старался придать принятому решению видимость полюбовного соглашения, к тому же временного.

– Кто может сказать, – вопрошал он, стоя возле неугасимого огня, – кто смеет думать, что, соглашаясь на союз с Митридатом, я отдаю ему всю силу своей власти? Это могут говорить лишь невежды, ничего не понимающие в управлении государством! Наше послание к Митридату – способ укрепить Боспорское царство и мою власть в тяжелую годину. Переживем трудные дни, и снова Боспор будет блистать своей независимостью и богатством, как и при предках наших! Не так ли?..

– Истинно так, – подтверждали советники в раздумье.

– И города не посмеют возражать нам!.. Вы – мои военачальники, лучшие, властные люди Боспора! Не вам рассказывать о том, как много я и мои предки подарили земель городам и храмам! Разве за это я не имею права потребовать от всех граждан и городов преданности мне – эвнойи?

– Имеешь право, – изрекли все.

– Помните и вы, богатые и знатные пантикапейцы, что города и хора склоняют свои головы передо мною лишь потому, что боятся меня, моего войска и моих друзей! Стоит пошатнуться власти царя – и Боспор вспыхнет, как от удара молнией. Ваша забота – всячески укреплять власть царя вашего. С помощью же брата моего, царя Митридата, мы удержим все части государства вкупе, а может, и всю Тавриду, с Херсонесом и Неаполем, включим в наши границы. Верны ли слова мои?

– Верны, государь! – одобрили советники, после чего было решено написать Митридату письмо в духе предложения Бритагора.

8

– Эй, ты! Смотри зорче, посторонних не подпускай, кто бы они ни были! Кого заметишь – дай знать.

Сотник Фалдарн с озабоченным лицом обходил караулы вокруг царского дворца, из окон которого доносились пискливые звуки флейт, бумканье тимпанов, веселые голоса и смех пирующих.

Молодой рослый страж подтянулся и отошел от колонны, где до этого стоял в раздумье. Проследив взором, когда сотник скроется за углом, стал медленно прохаживаться вдоль галереи, прислушиваясь к звукам пиршества.

Страж выглядит воинственно и гордо, словно олицетворяя своей фигурой силу и неприступность северопонтийского царства. Он статен и красив. Широкая грудь его кажется еще шире в многопластинчатом панцире, а высокая шея выглядит могучей. Из-под стального козырька перистого шлема светятся огнем внимательные глаза и выбиваются кудряшки буйных волос. Прямой нос и выпяченный подбородок блестят, как медные. С каким-то особым упорством. Это не малолеток, что едва взялся за оружие, но уже зрелый суровый воин со стальными мышцами, мужественный и уверенный в себе. Таких подбирали для дворцовой стражи, отборного отряда преданных людей, способных защитить царскую особу от любых случайностей.

После солнечного дня каменные стены дышат теплом, а осенние листья отчетливо хрустят под мягким сапогом. День быстро уходит, ползут из углов вечерние сумерки, с моря начинает веять легкий ветерок, усиливающийся с наступлением темноты.

Зажигаются светильники, освещая открытые оконные амбразуры. Говор гостей и хозяев становится беспорядочнее, громче. Звон посуды, чавканье и взрывы хохота свидетельствуют, что все сильные и богатые боспорского Олимпа уже изрядно упились дорогими винами и мало соблюдают правила поведения. Однако староэллинская благовоспитанность не дает разгулу принять вид скифской попойки с ее неистовыми выкриками, разудалыми песнями, а порою и внезапными ссорами, когда звон бокалов вдруг сменяется зловещим звяканьем железа, а вместо красного вина на скатерти льется горячая кровь самих пирующих.

Эллинские обычаи сдержаннее, хотя боспорцы, включая и самого Перисада, имеют в жилах не менее половины варварской крови.

Гортанный смех и ломаная греко-персидская речь Диофанта слышатся хорошо. Острое чувство проникает в сердце стража. «Это голос того понтийского солдата, – думает он в волнении, – перед которым склонился гордый скифский царь Палак, сын Скилура!» И хотя сомневаться в происшедшем было невозможно, стражу оно казалось нелепой сказкой. Народ, рабы и воины Боспора считали Палака царем могучим и были поражены его столь быстрым разгромом. Видно, сильны войска Митридата и умна голова этого чернобородого воеводы, если они так просто побеждают рати других царей на их собственной земле! А ведь перед скифскими ратями в прошлом оказался бессильным персидский завоеватель Дарий.

Осторожно, оглядываясь, страж приближается к окну и, легко вскочив на каменный выступ, старается расслышать, о чем говорят на царском пиру. Ему хотелось бы взглянуть на самих пирующих, разглядеть Диофанта и его военачальников, но, несмотря на высокий рост, он лишь рукой может достать до подоконника. Но что это?.. Страж вытягивает шею и жадно вслушивается в малоразборчивую речь одного из гостей.

– Царю Перисаду и всем его друзьям, знатным людям Боспора, – пришепетывает пьяный голос, – будет спокойнее жить под десницей великого Митридата! Великий царь понтийский быстро заткнет рты недовольным! Скифов мы уже разбили, а с мятежными рабами и сатавками – легко справимся. Пусть рабы не гремят своими цепями!

– Верно, верно! – послышался хор голосов. – Поднял головы подлый люд!.. Он все еще ждет Палака, жаждет с его помощью пролить кровь своих хозяев!.. Многие бегут в степи и становятся разбойниками!.. Тяжело стало жить и работать!..

– Когда народ начинает беситься, – мягко и певуче добавил кто-то из приезжих, по-видимому, тот, с тонкими губами, что всюду сопровождает Диофанта, – его лечат кровопусканиями!.. Спартанцы время от времени делали кровопускания илотам, называя это «криптиями». И те становились более покорными.

– Кажется, это так, – вздохнул другой перед самым окном.

Страж даже вздрогнул от неожиданности, хотел соскочить с каменного карниза, но любопытство пересилило.

– Иначе они сами пустят нам кровь…

Все зашумели, заговорили, перебивая друг друга. Стражу под окном легко было представить собеседников, молодых и старых, тучных, с толстыми шеями и худощавых, с голосами низкими, хриплыми, или звонкими, заливистыми, как лай собак.

– В час добрый! – гудел спокойный бас, будто знакомый стражу. – Слава богам, слава царям Митридату и Перисаду, слава стратегу Диофанту! Но ты, Диофант, делаешь ошибку, не оставляя у нас сильного гарнизона! Ибо скифы хотя и отступили, но живы и не укрощены. Они мигом подтупят к нашим рубежам. А им навстречу ринутся крестьяне, как к братьям. И городские рабы едва ли будут спокойны. Они жаждут одного – буйства! И, пожалуй, бунт городских рабов был бы для нас страшнее всего – и Палака и крестьянского разбоя. Они озверели… Уже сейчас надо хватать каждого десятого – и на кол! А то поздно будет!

Опять шум и крики, звон бокалов, случайно задетых рукавом и покатившихся по каменному полу.

Можно было подумать, что во дворце собрались не отцы и радетели царства, болеющие душой о его процветании и народном здравии, но заговорщики и лихие люди – с одной целью: обсудить планы грабительских налетов и убийств.

Волосы зашевелились на голове некстати любопытного стража, а по спине пробежали волны страха, когда он услыхал выкрики, полные злобы. Одни требовали крови «зазнавшихся грязных сатавков», другие предлагали начать массовые казни непокорных, дабы вселить должный страх в толпы рабов и вернуть их на лоно послушания. Отуманенные вином головы забыли осторожность, языки выбалтывали тайные помыслы «лучших» людей Боспора. Угрозы, хвастливые заверения, опасливые предупреждения и жестокие советы смешались в мутном потоке ненависти и трусливой жестокости.

– Боги, не сплю ли я?.. – прошептал воин, чувствуя, что дыхание готово остановиться в его груди.

Он не мог поверить, что это говорят люди, облеченные властью, данной якобы от бога, озаренные мудростью, тоже ниспосланной небом, прославляемые за благородство и справедливость.

Он случайно заглянул в самое запретное место, разгадал самую большую тайну царской власти, понял простую и страшную истину, что у царя и надсмотрщика, у вельможи и палача – одна душа. Самое высокое оказалось самым низким. Впрочем, он уже смутно догадывался об этом. Но лишь теперь убедился воочию в этой чудовищной истине, и последняя искра простодушного преклонения перед царской властью угасла в нем, оставляя в груди чувство обиды и невыносимой горечи. Не пастыри они, а волки в стаде овец! Не отцы народа, а враги его! Не справедливость нужна им, а власть, богатства, дорогие одежды, дворцы, наслаждения! Вот их боги, вот их цель! Они ненавидят народ, доверенный им богами. Они боятся его, хотели бы выпустить ему кровь. Но не могут сделать этого сами, ибо слабы, а поэтому призвали на помощь Диофанта!

Шум стал громче, потом раздался предупреждающей стук по столу чем-то твердым. Голоса утихли не сразу, пока их не охладил скрипучий, недовольный голосок Саклея:

– Расшумелись не вовремя! Не место за трапезой говорить о делах тайных! Пейте и угощайтесь во славу богов и царя нашего! Славьте великого Митридата! Вино создано для веселья! А после вина молодому нужна женщина, а старому – сон… Мудрость же никогда не дружила с хмельной головой. Негоже, если кто услышит ваши горячие речи.

Воин отшатнулся от окна, словно ударенный в лицо, и бесшумно спрыгнул с каменной подножки. Быстрыми шагами стал ходить взад и вперед, обуреваемый мыслями, преисполненный разноречивых чувств – возмущения, злости, надежды и не передаваемой словами обиды за себя, свой народ. То страшное, что он услышал, было подобно внезапной вспышке света, прорвавшей пелену, что застилала ему глаза. Жуткая правда раскрылась перед ним, он в один миг увидел и узнал больше, чем мог бы в других условиях узнать за целую жизнь.

Ему хотелось сейчас же мчаться в степи – к царю скифскому Палаку и упасть к его ногам с мольбой. Скорее, скорее на Боспор! На помощь единоязычному племени скифов-сатавков! Против иноземных палачей и царского Пантикапея! О боги! Царь и все хозяева-эллины слабы, слабы, слабы. Народ сильнее, он мог бы одним ударом смести и царя и всех его приспешников. Но как это сделать?.. О царь Палак, приди к нам!..

– Эй, посматривай! – послышалось из темноты.

– Все спокойно, – пробормотал воин.

– Смотри, Савмак, – ворчливо отозвался Фалдарн, приближаясь, – ты хороший воин, но у тебя слишком много осталось учености. Ты имеешь дурацкую привычку стоять или ходить с выпученными глазами и ничего не видеть. Я подошел – ты и не заметил. Только демон знает, о чем ты думаешь. Воину думать не полагается…

Сотник, ворча и ругаясь, пошел дальше осматривать караулы. Савмак продолжал передумывать услышанное, и оно представлялось ему все более чудовищным и ненавистным. В его душе бушевала буря. Он в этот час трижды возненавидел Перисада и все царское окружение, его захватило это жгучее чувство, уже не новое для него, но теперь отлившееся в наиболее яркую и определенную форму. И вместе с ненавистью росла решимость, жажда действия, борьбы…

Ночь покрыла все, но ненадолго. Взошла луна, мрак рассеялся. Стены дворца, колонны храмов и зубцы стен акрополя выступили отчетливо и выглядели белоснежными.

– Эй! – опять послышался голос Фалдарна. – Ты не уснул, Савмак? Сейчас тебя сменят.

– Я не сплю.

– Хорошо! – Сотник зевнул, его зубы блеснули лунным серебром.

9

В склепе сумрачно и становится все темней. Серый тусклый поток света слабо проникает сюда через узкий вход. Человек входит бесшумно и уверенно, как в собственный дом. Ставит на пол небольшую ношу и начинает прилаживать на уровне головы факел, вставляя его в кольцо, ввинченное в стену. Потом долго высекает огонь и, раздув трут, старается запалить сухую траву. В темноте становится виден его нос, потом губы и сосредоточенные глаза. В углу слышатся шуршание сухих листьев и сонный зевок.

– О, – удивляется вошедший, – ты уже здесь, Атамаз! Отсыпаешься?

– Охо-хо!.. Вздремнул немного. Сон заменяет пищу. Хорошо тебе, царскому конюху, всегда сыт и спишь сколько хочешь. Свободный человек.

– Нет, брат мой, не шути. Вольноотпущенник у царя – тот же раб. Сплю я, правда, достаточно. Но насчет еды – сам промышляю. Спасибо, на кухне друзья, так куски дают, что остаются. Иногда даже лучшие.

– Ну? Неужели лучшие? И вино дают?

– Иногда и вино… Вот я принес, попробуй.

Атамаз при упоминании об еде и выпивке быстро вскакивает и, разминаясь после сна, смеется. Факел освещает его черное от ветра и солнца лицо с жидкими усами и бородой цвета прошлогоднего сена. Косые, козлиные глаза смотрят все с той же лукавой и язвительной насмешкой. Но лучи черных и острых морщин возле глаз, преждевременная сухость уже не юношеского лица, жилистая шея и ширококостная, нескладная фигура свидетельствуют, что минувшие годы прошли не в забавах, а в труде и нужде, закалили этого не избалованного жизнью человека.

– Вот бы мне в подружки, скажем, повариху! И я был бы сыт и пьян! По правде сказать, была у меня девка хорошая в храме Афродиты Всенародной. Да Синдида еще три года назад заметила, что она меня подкармливает. Наказала ее строго, а еду и питье – под замок!.. Мне же сказала, чтобы я без подарка богине не появлялся у храма. Скупая баба. Это только твои повара могут обкрадывать царя.

– Не скажи… Тоже попадают больше объедки, а вино – разбавленное. Кто эти объедки оставил – неизвестно. Возможно, слюнявый какой.

– Это не беда, давай!

– Может, Савмака подождем?

– Нет, нет! – решительно возразил Атамаз, глотая слюну. – Ты, Лайонак, сыт, тебе легко ждать, а у меня в брюхе собаки визжат. Нас теперь стали кормить уже не просом и викой, как раньше, а отрубями, мякиной, словно овец. Только и живы тем, что на рынке стащим да, бывает, в мусоре найдем.

– Ты же старший среди уборщиков.

– Старший, да не сытее других. Вот новый урожай соберут – думаю, лучше будет.

– Не очень надейся на новый урожай… Пей вино-то, амфора раскупорена.

– Давай, давай!

Атамаз чавкает с наслаждением и, закинув голову, припадает к горлышку сосуда. Передохнув, смеется и крутит головой в знак того, что очень доволен. Лайонак продолжает:

– Слыхал я, царь хочет хлебом расплатиться с фракийцами и в Понт вывезти очень много пшеницы. А крестьяне говорят – не дадим хлеба, пока не получим заработанное. Я, правда, не верю в их силу, что они могут сделать!

– Слыхал и я. Не знаю, что из этого будет. Многие селяне бегут на запад, к Палаку. А тот будто вновь силы собирает, хочет с роксоланами в союз войти. Не знаю – верно ли? А в имении Саклея, говорят, бунт был!

– Не бунт, а бежало двое – Бунак и Хорей. Оба дружки мои. Бунака мы звали Рваное Ухо. Молодец, сумел убежать, стража убил, поджог сделал!

– Это по мне! Хотел бы и я что-нибудь поджечь да сбежать как можно дальше от этой жизни. Давно сбежал бы, да вы с Савмаком плохие помощники… А зачем Диофант приехал? Добычу с Перисадом делить?

– Дошло до меня – хлеб Митридату нужен. Войско у него большое…

Внезапный шорох заставил собеседников насторожиться и вскочить на ноги. Бесшумная тень загородила белесое пятно на месте входа.

– Успокойтесь, – раздался ровный голос, – это я.

– А, Савмак! – приветствовали его друзья. – А мы думали – царская охрана идет. Что снаружи, уже ночь? Мы полагали – не придешь ты.

– Ночь, но лунная… Мог и не прийти! Еле обманул десятника. Поесть и выпить я принес. Эх, мне и есть-то не хочется!

С нескрываемой досадой Савмак сбросил короткий плащ и поставил на песок амфору, протянул друзьям сверток.

– Ты все кипишь, как котел на огне, – заметил, щурясь, Атамаз, которого выпитое вино и сытый желудок привели в хорошее настроение. – Неспокойная душа у тебя. Или что случилось?

– Случилось! Перисад договорился с Диофантом нас с тобою и весь народ Митридату отдать навечно!

– Как так?.. Садись вот сюда, на свое место.

Все трое уселись у стены под факелом и сейчас могли показаться злоумышленниками, собравшимися в тайном убежище для сговора. Решительное, мужественное лицо Савмака выглядело суровым рядом с подвижной, насмешливой физиономией Атамаза. Лайонак с его задумчивыми глазами и мягкими очертаниями рта и подбородка казался благообразнее их, спокойнее, уравновешеннее. Все трое лишь отдаленно напоминали тех юношей, полумальчишек, которыми были несколько лет назад. Каждого жизнь пометила своей печатью, опалила огненным дыханием, научила острее видеть и понимать свои дела и чужие. Души их, как и объемистые кулаки, приобрели особую узловатость и твердость, а приниженное состояние вытравило из сердец юношескую теплоту, заменив ее неспокойным и горьким чувством злой неудовлетворенности, неизбывной обиды на свою долю. Их связывало это чувство, сближало, равно как и общая жажда дать волю еще не растраченным силам. Каждый смутно желал борьбы, ждал перемен в жизни, мечтал разорвать узы, его опутавшие, хотя все это не шло дальше жарких разговоров в склепе Никомеда Проклятого о приходе на Боспор царя Палака или о каких-то грядущих переменах. Иногда, подпив, они грозились убить кого-то, ограбить, пустить в городе пожар, а потом бежать в степи к кочевым скифам. Выспавшись – расходились.

– Как же так? – помолчав, повторил Атамаз. – Непонятно, кто царем нашим будет, Митридат, что ли?

– Он.

– А Перисад?

– Останется как бы начальником области. Хотя будет по-прежнему царем считаться.

– Два царя! Чудно как-то. Разве бывает сразу два царя?

– Раньше не бывало, теперь будет!

– Может, ты и прав, – пожал плечами Атамаз, – только не все ли равно, сколько царей над нами? Рабу да нищему – все та же доля! Работай, есть не проси!

Савмак усмехнулся и поглядел на Атамаза с укором.

– Ты – словно ребенок. Смотришь в огонь и не знаешь, что он не только светит, но и жжет.

– Ты не сердись, Савмак, – смущенно рассмеялся Атамаз. – Ты лучше разбираешься в царских делах. Растолкуй все по порядку.

– А вот слушайте…

Царский страж подробно рассказал все, что видел и слышал прошлой ночью. Он подкреплял свои слова взмахами увесистого кулака и крепкими словечками, взятыми из обихода царских дружинников. Простая и выразительная речь его была полна страсти, которой он убеждал лучше, чем силой своих доказательств. Он изобразил царскую власть слабой и трусливой, жадной к наживе и враждебной народу, а союз с Митридатом – как военный сговор Перисада с Понтом против собственного народа. За ту кровь, которую понтийские солдаты прольют на Боспоре, Митридат получит власть, хлеб и покорных рабов, а Перисад и все богачи – спокойную и веселую жизнь.

– Или и теперь непонятно? – спросил Савмак, обводя глазами друзей.

– Теперь понятно, Савмак, понятно! – в один голос воскликнули они. – А все смешным кажется, что Перисад сам идет под власть Митридата!

Атамаз прищурился и взглянул лукаво на Лайонака:

– При новом-то царе повара и поварихи не будут тебе пироги да вино таскать. А мне уже не удастся ходить сюда, на могилу, чтобы выспаться и посидеть с вами. А?

Он рассмеялся, обняв обоих друзей.

– Пожалуй, так, – усмехнулся Лайонак, – тогда и Савмака, не иначе, заменят. Сколоту не позволят охранять царя. Слышишь, Савмак, на твое место поставят понтийца, а то и двух, а нам с тобою придется работать на них.

– К этому идет дело, – мрачно согласился Савмак, – да не очень дорожу я местом своим. Та же неволя, что и везде. Другое думаю я. Совсем тяжело деревне будет под двумя царями. И так сатавки эллинами обездолены, а понтийцы придут – еще хуже будет.

– Ну и пусть! – с неожиданной досадой сказал Атамаз. – Может, после понтийских-то батогов злее станут. Поймут все до одного, что хозяев бить надо! А то ропщут, вздыхают, а руку поднять боятся. Вот Бунак и Хорей – молодцы, не испугались, поджог сделали, кровь пролили и бежали! А кто поддержал их? Никто! Боязливы и слабы сатавки, хоть и бегут порой к Палаку. Городские рабы больше по душе мне, они злее, отчаяннее, с ними много можно сделать!

Савмак поднял голову и уставился на собеседника внимательным взором. Тот говорил не новое. Не раз судили об этом, но сейчас слова Атамаза получили иной, более глубокий смысл.

– Когда понтийцы придут, – ответил Савмак, – поздно будет руками махать. Одолеют они народ наш. Палак с ратями не мог выстоять против Диофанта, бежал в степи.

– Выходит, против понтийцев и силы нет?

– Есть! Сила есть!.. Боги вразумили меня, вот слушайте. Палак не разбит, он отошел в степи и копит там силы. Надо призвать его на Боспор, а когда рати его подойдут – всем народом бунт начать. Рабам – в городе, крестьянам – в деревне. Тогда не устоять ни царю Перисаду, ни Митридатовым войскам, если они ударить посмеют.

– Хорошо придумал! – захохотал Атамаз. – Вот это был бы праздник! Я нагулялся бы досыта!.. Да ведь царь Палак далеко, как дотянуться до него? А дотянешься – послушает ли он нас?.. А народ деревенский с рабами городскими не очень дружен. Косо смотрят друг на друга, передраться между собою могут… Вот и попробуй одним арканом сразу трех лошадей ловить!

– А мы их сразу ловить и не будем. Сами сбегутся. А что делать для этого? Мутить надо народ. Самое время сейчас народ мутить. Узнает черный люд, что цари хотят ему кольцо в нос вдернуть, – зашумит, обозлится. Кому захочется второй ошейник на шею надевать?.. А когда народ подымется – тогда и Палак нагрянет!..

Такие решительные слова взбудоражили заговорщиков. Их глаза засверкали, они придвинулись ближе один к другому и с жаром заговорили наперебой. Атамаз тут же решил разнести новость по всему городу, рассчитывая, что рабы первыми отзовутся на нее.

– А я в деревню передам это, – с готовностью предложил Лайонак, – я скоро поеду в имение на Железный холм и там встречусь с Пастухом. Он человек верный и смелый. Ему легко разнести весть по селениям, благо он всюду бывает со своими стадами.

– Добро! – тряхнул кудрями Савмак. – Сами сколотские боги и безыменный бог велят нам сделать так, ибо новое рабство грозит всем нам! Только смотрите, братья, если вас на таких рассказах поймают – не миновать всем нам железного колеса!

Все трое поежились при упоминании о страшной пытке, часто применяемой для наказания рабов и преступников, но решили не отступать от задуманного. До утра говорили, ели и пили, строили самые смелые планы. Лишь перед рассветом покинули свое уютное убежище, чтобы вернуться по своим местам до восхода солнца. Уходя, почувствовали, что приближаются новые времена, которые неизбежно затянут их в круговорот опасных дел и событий. Но не пугались этого, наоборот, повеселели, почуяли силы свои и смело устремились в туманную предутреннюю мглу, прислушиваясь к пению петухов и лаю собак, что доносился из пригородного поселка.

Глава четвертая.

Конная охота