Вечность Шекли Роберт
- Ach der geworfene, ach dergewagte Ball,
- Fullt er die Hande hicht anders mit Wiederkehr:
- Rein um sein Heimgewicht ist er mehr.
ПРОЛОГ
ШЕЛБИ
Я умею передвигаться почти без шума.
Спешка — враг тишины. Нетерпение вредит охоте.
Я никуда не спешу.
Я бесшумно крадусь под покровом темноты. В воздухе танцуют пылинки; лунный свет, проникающий сквозь листву, превращает их в созвездия.
Тишину нарушает лишь мое дыхание, плавно выходящее сквозь оскаленные зубы. Подушечки лап беззвучно ступают по влажной земле. Ноздри раздуваются. Я вслушиваюсь в биение собственного сердца, заглушаемое негромким журчанием ручья где-то неподалеку.
Под лапой с хрустом ломается сухая ветка.
Я замираю.
Жду.
Потом медленно-медленно поднимаю лапу. Тихо, приказываю себе. Дыхание стынет на оскаленных резцах. Мое внимание привлекает какой-то шорох неподалеку. Я прислушиваюсь. Пустое брюхо сводит от голода.
Я продвигаюсь чуть дальше во тьму. Уши у меня стоят торчком; охваченный паникой зверь где-то поблизости. Олень? Томительную паузу заполняет стрекот какого-то ночного насекомого. Знать бы, крупный там зверь или нет. Если он ранен, я справлюсь с ним и в одиночку.
Что-то мягкое касается моей лопатки.
Очень хочется шарахнуться.
Очень хочется обернуться и щелкнуть зубами.
Но я не могу нарушить тишину. Долгий-долгий миг я стою неподвижно, потом поворачиваю голову и смотрю, что такое продолжает невесомо касаться моего уха.
Это нечто, названия чему я не знаю; оно парит в воздухе, подхваченное ветром. Снова, снова и снова оно касается моего уха. Я напрягаю разум, силясь воскресить в памяти название.
Бумага?
Я не понимаю, что она здесь делает, такая похожая на лист на этой ветке, и все-таки не лист. Меня охватывает смутная тревога. Чуть поодаль раскиданы по земле странные вещи, издающие незнакомый, враждебный запах. Шкура какого-то опасного зверя, брошенная и бесхозная. Я пячусь от них, оскалив зубы, и вдруг вижу мою жертву.
Только это не олень.
Это девушка, скорчившаяся в грязи. Поскуливая, она скребет пальцами землю. В свете луны кожа ее кажется неестественно белой. От нее волнами исходит страх. Он прямо-таки бьет в нос. Я и без того насторожена, а теперь шерсть у меня на загривке начинает вставать дыбом. Она не волчица, но пахнет от нее волком.
Я не издаю ни звука.
Девушка не замечает, как я приближаюсь.
Когда она открывает глаза, я стою прямо перед ней, едва не касаясь ее носом. Морду обжигает ее прерывистое дыхание, но при виде меня она пере стает дышать.
Мы смотрим друг на друга.
Чем дольше я чувствую ее взгляд, тем сильнее вздыбливается шерсть у меня на загривке.
Ее пальцы сжимаются. Когда она шевелится, человеком от нее пахнет сильнее, а волком слабее. Все внутри меня кричит об опасности.
Я оскаливаю зубы и пячусь задом. Все, чего мне сейчас хочется, — бежать прочь, затеряться среди деревьев, оказаться подальше от нее. Внезапно вспоминается повисший на дереве лист бумаги и брошенная шкура. Я чувствую себя окруженной со всех сторон: впереди меня эта странная девица, позади невесть как оказавшийся здесь листок. Я припадаю к земле, поджав хвост.
Рык начинает рваться из горла так медленно, что я сперва ощущаю его на языке и только потом слышу.
Я зажата между ней и вещами, от которых пахнет ею; вещами, повисшими на ветках и разбросанными по земле. Девушка не сводит с меня глаз, будто призывая помериться силами, не отпуская. Я ее пленница, и спасения мне нет.
Как только она закричит, я убью ее.
1
ГРЭЙС
Значит, теперь я не только оборотень, но еще и воровка.
Я очнулась в человеческом теле на опушке Пограничного леса. Где именно, было не понять: леса у нас тянутся на многие мили. Для волка — не расстояние. Для девушки — еще какое. День был теплый, погожий — просто замечательный, по меркам миннесотской весны. Если, конечно, вы не очнулись неизвестно где нагишом.
Все тело ломило. Казалось, меня связали в узел, развязали, а потом связали заново. Кожа зудела, особенно на лодыжках, локтях и коленях. В одном ухе звенело. Голова кружилась, перед глазами все плыло. И не оставляло странное ощущение дежавю.
Усугубляло мое беспокойство то, что я очнулась нагишом не просто неизвестно где, а вблизи цивилизации. Не обращая внимания на лениво кружащих надо мной мух, я поднялась и огляделась по сторонам. Сбоку от деревьев виднелось несколько маленьких домиков. Под ногами валялся разодранный пакет с мусором; его содержимое было разбросано по земле. Выглядело оно подозрительно; не исключено, что я успела им позавтракать. В дальнейшем размышления на эту тему я предпочла не и даваться.
Впрочем, мне вообще не хотелось размышлять о чем бы то ни было. Мысли возвращались в голову какими-то судорожными обрывками, всплывая в памяти, точно полузабытые сновидения. А вместе с ними пришли и воспоминания об этом мгновении — первом полубессознательном миге после превращения в человека, которое мне приходилось переживать снова и снова. И каждый раз в новых обстоятельствах. Мало-помалу до меня дошло, что в этом году я превращаюсь уже не в первый раз. И я не помнила ничего из того, что происходило в промежутках. Ну, почти ничего.
Я зажмурилась. Перед глазами стояло его лицо, желтые глаза, темные волосы. Я помнила ощущение своей руки в его руке. Помнила, как мы с ним сидели бок о бок в машине, которой, кажется, больше не существовало.
Но я не помнила его имени. Как я могла забыть его имя?
Где-то вдалеке прошуршали автомобильные шины. Машина проехала, и звук медленно затих, напоминание о близости реального мира.
Я снова открыла глаза. Думать о нем было нельзя. Я запретила себе думать. Я вспомню. Обязательно вспомню. Но сейчас следовало сосредоточиться на более неотложных вещах.
Вариантов у меня было не густо. Можно вернуться в теплый весенний лес и надеяться, что в самом ближайшем времени я снова превращусь в волчицу. Вот только ощущала я себя целиком и полностью человеком. Значит, оставался единственный выход: искать помощи у обитателей маленького голубого домика на опушке. В конце концов, судя по всему, я уже угостилась содержимым их мусорного бачка и соседского заодно тоже. Однако у этого плана было множество недостатков. Даже если я в эту самую минуту чувствовала себя как нельзя более человеком, это могло измениться в любую минуту. И потом, что первым делом подумали бы эти люди, увидев, как я в чем мать родила, выхожу из леса? Не представляю, каким образом я могла бы это объяснить, не угодив в конечном итоге в больницу или в полицию.
Сэм.
Имя всплыло в памяти внезапно, а вместе с ним и тысяча прочих вещей: стихи, нерешительным шепотом рассказанные мне на ухо, гитара в его руках, впадинка под ключицами, привычка разглаживать пальцами страницы книги во время чтения. Цвет стен в книжном магазине, его шепот по ночам, списки новогодних зароков, которые мы с ним писали на пару. И все остальное тоже: Рейчел, Изабел, Оливия. Том Калперер, швыряющий убитого волка под ноги нам с Сэмом и Коулом.
Мои родители. Боже. Родители. Я вспомнила, как стояла у них на кухне, чувствуя, что волчица рвется из меня наружу, и ругалась с ними из-за Сэма. Вспомнила, как набила рюкзак одеждой и сбежала в дом Бека. Вспомнила, как захлебывалась собственной кровью…
Грейс Брисбен.
Я не помнила ничего этого, пока была волчицей. И забуду опять.
Я присела на корточки, потому что стоять вдруг стало тяжело, и обхватила голые коленки руками. По пальцам ноги прополз коричневый паук, я не успела его стряхнуть. Над головой, как ни в чем не бывало, заливались птицы. Сквозь кроны деревьев просачивались солнечные лучи, образовывая на земле причудливый пятнистый узор. Теплый ветерок колыхал нежно-зеленую молодую листву. Вокруг полнился шорохами весенний лес. Пока меня не было, природа жила своей жизнью, как и всегда, но я вернулась и не знала больше, где теперь мое место и что мне делать.
Потом налетевший теплый ветерок, почти непереносимо пахнувший сырными палочками, взъерошил мои волосы и навел меня на мысль о еще одном возможном варианте. Кто-то, явно рассчитывая на погожий денек, вывесил на веревке во дворе одноэтажного кирпичного дома неподалеку сушиться белье. Я не замечала его, пока оно не заколыхалось па ветру. Целая веревка, полная возможностей. Обитательница домика явно была на несколько размеров крупнее меня, но к одному из висевших там платьем прилагался пояс. А значит, вариант был вполне неплох. Не считая, конечно, того обстоятельства, что придется украсть чужую одежду.
Мне доводилось совершать немало поступков, которые кому-то другому могли бы показаться предосудительными, но воровство в их число не входило. Тем более что стащить предстояло чье-то нарядное платье, которое его хозяйке, возможно, пришлось стирать вручную. Кроме него на веревке полоскались носки, нижнее белье и несколько наволочек; вероятно, у обитателей этого домика не было денег купить сушильную машину. Неужели у меня и в самом деле поднимется рука украсть чужое праздничное платье, чтобы получить возможность вернуться в Мерси-Фоллз? В кого я превратилась?
Я верну его. Как только улажу собственные дела.
Я прокралась вдоль опушки, чувствуя себя бледной и открытой всем взглядам и пытаясь получше разглядеть предполагаемую добычу. Запах сырных палочек — видимо, он и привлек мое внимание в волчьем обличье — наводил на мысль, что в доме кто-то есть. У кого хватило бы мужества уйти от такого запаха? Я не могла думать ни о чем другом. Усилием воли я заставила себя сосредоточиться на насущной задаче. А вдруг те, кто печет сырные палочки, смотрят из окна? Или их соседи? Если действовать с умом, можно большую часть времени оставаться вне поля их зрения.
Двор моей незадачливой жертвы был совершенно типичным для домов в окрестностях Пограничного леса, с типичным же набором скарба: клетки для томатов, самостоятельно вырытая яма для барбекю, телевизионные антенны с никуда не ведущими проводами. Прикрытая брезентом газонокосилка. Растрескавшийся детский бассейн из пластика, наполненный грязноватого вида песком, и садовая мебель в полиэтиленовых чехлах с подсолнухами. Уйма всякого барахла, но ничего такого, что можно было бы использовать в качестве прикрытия.
С другой стороны, если они не заметили, что волк потрошит их мусорку, может, не обратят внимания и на голую школьницу, готовящуюся стащить сохнущее на веревке платье?
Я собралась с духом, представила, будто мне предстоит совершить сущий пустяк, например, решить контрольную по математике или содрать с ноги пластырь для эпиляции, и бросилась во двор. Где-то залилась яростным лаем собачонка. Я рванула с веревки платье.
Не успела я опомниться, как все было кончено. Я снова была в лесу со скомканным платьем в руках; сердце у меня колотилось как сумасшедшее, и сама я забилась в какой-то куст, кажется ядовитого сумаха.
Там, в доме, кто-то прикрикнул на собаку: «А ну, заткнись, а не то живо за дверь вылетишь!»
Я подождала, пока сердце немного не успокоится, потом медленно и торжествующе натянула через голову платье. Оно было очень миленькое, в цветочек, слишком легкое для весны и все еще слегка влажное. Мне пришлось утянуть лишнюю материю на спине поясом, чтобы не пузырилась. В таком виде я выглядела даже вполне пристойно.
Пятнадцать минут спустя я в шлепанцах, позаимствованных на крыльце другого дома (к пятке одного из них прилипло собачье дерьмо, из-за чего, видимо, их и выставили за дверь), шагала вдоль дороги с таким видом, как будто всю жизнь здесь жила. Пустив в ход волчье чутье, как давным-давно учил меня Сэм, мне удалось сложить в голове куда более детальную картину окружающей местности, чем могли бы дать только глаза. Даже обладая всей этой информацией, я понятия не имела, где нахожусь, но одно знала твердо: это определенно не Мерси-Фоллз.
Впрочем, некоторое подобие плана у меня все же имелось. Убраться отсюда подальше, пока кто-нибудь не признал на мне свое платье и шлепанцы. Найти какое-нибудь заведение или любой другой ориентир, чтобы определить, где я нахожусь, и желательно до того, как чужая обувь натрет мне ноги. А потом каким-то образом вернуться обратно к Сэму.
План, конечно, не из лучших, но другого все равно не было.
2
ИЗАБЕЛ
Время я отсчитывала по вторникам.
Три вторника до летних каникул.
Семь вторников с тех пор, как Грейс исчезла из больницы.
Пятьдесят девять вторников до окончания школы, после чего я смогу, наконец, свалить из Мерси-Фоллз к чертовой матери.
Шесть вторников с того дня, как я в последний раз видела Коула Сен-Клера.
В семействе Калперер вторник всегда был худшим днем недели. Днем скандала. Да, в нашем доме скандал мог разразиться в любой день, но во вторник это случалось стопроцентно. Прошел уже практически год с тех пор, как умер мой брат Джек, и после двухчасовой общесемейной перебранки с криками, слышными на всех трех этажах нашего дома, и одной угрозы развода со стороны матери отец все-таки согласился ходить на семейную психотерапию вместе с нами. Это означало, что каждую среду повторялось одно и то же: мать брызгалась духами, отец в кои-то веки отключал телефон, а я сидела в громадном отцовском синем джипе, пытаясь не думать о все еще не выветрившемся запахе мертвого волка.
По средам все вели себя идеально. Первые несколько часов после сеанса у психотерапевта — совместный обед в Сент-Поле, бестолковый поход по магазинам или просмотр в кинотеатре какого-нибудь семейного фильма — проходили под знаком всеобщей благости и безмятежности. А потом все начинали удаляться от идеала, медленно, но верно, и ко вторнику атмосфера накалялась настолько, что становилась взрывоопасной.
Я обычно старалась по вторникам куда-нибудь слинять из дома.
В этот вторник я стала жертвой собственной нерешительности. Вернувшись из школы, не смогла заставить себя позвонить Тейлору или Мэдисону и позвать их сходить куда-нибудь. На прошлой неделе я ездила в Дулут в компании обоих и еще нескольких их знакомых и спустила там две сотни долларов на туфли для матери, сотню на кофточку для себя и позволила им потратить еще треть этой суммы на мороженое, которое мы так и не съели. Даже тогда я не видела в этой затее никакого смысла, кроме как поразить Мэдисона лихостью в использовании кредитки. Теперь же смысла в такой поездке мне виделось еще меньше, поскольку коробка с туфлями пылилась под маминой кроватью, кофточка сидела не ахти, а я не могла даже вспомнить, как звали всех этих ребят. Кажется, имя одного из них начиналось на букву «Д».
Так что оставалось другое мое излюбленное времяпрепровождение: плюхнуться в джип, укатить куда-нибудь к черту на рога и слушать музыку, представляя, будто нахожусь где-нибудь в другом месте. Обыкновенно мне удавалось убить, таким образом, достаточно времени и вернуться как раз к тому моменту, когда мама укладывалась спать и пик скандала был уже позади. Забавно, но раньше, когда мы еще жили в Калифорнии, у меня был целый миллион поводов свалить из дома, только тогда мне это было не нужно.
Чего мне хотелось по-настоящему, так это позвонить Грейс и выбраться с ней в город или валяться у нее на диване, пока она делает уроки. Случится ли это когда-нибудь снова, я не знала.
Я слишком долго раздумывала над выбором и упустила момент для побега. Я стояла в вестибюле с телефоном в руке, соображая, кому бы позвонить, когда по лестнице рысцой сбежал отец, и в тот же самый миг из гостиной вышла мама. Я оказалась зажата между двумя противоборствующими погодными фронтами. Оставалось лишь покрепче запереть ставни и надеяться, что буря пощадит фигурку гнома на полянке.
Я собралась с духом.
Отец похлопал меня по макушке.
— Привет, котенок.
«Котенок»?!
Я захлопала глазами, а он прошествовал мимо меня, деловитый и могущественный, великан в своем замке. Я точно перенеслась на год назад.
Я смотрела во все глаза, как он подошел к двери и остановился напротив матери. Я ожидала, что они обменяются колкостями, однако вместо этого они поцеловались.
— Что вы сделали с моими родителями? — осведомилась я.
— Ха! — отозвался отец тоном, для описания которого лучше всего подошло бы слово «бодрый». — Я был бы крайне признателен, если бы ты надела что-нибудь, прикрывающее пупок, пока не пришел Маршалл, если, конечно, не собираешься к себе наверх, делать уроки.
Мама одарила меня взглядом, в котором явственно читалось: «Я же тебе говорила», хотя она не сказала по поводу моей кофточки ровным счетом ничего, когда я вернулась из школы.
— Конгрессмен Маршалл? — уточнила я. У отца было множество однокашников, которые пробились в высшие круги, но с тех пор, как умер Джек, он практически перестал с ними общаться. Я слышала немало историй о них, в особенности, когда родители были в подпитии. — Старый гриб Маршалл? Тот самый, который затащил маму в постель перед тем, как это сделал ты?
— Для тебя он мистер Лэнди, — отрезал отец, но он уже стоял на пороге, и голос у него был не особенно рассерженный. — Не смей так говорить о матери, — добавил он, выходя.
Мама развернулась и двинулась обратно в гостиную следом за отцом. Они принялись что-то обсуждать, а потом мама даже рассмеялась.
Во вторник. На дворе был вторник, а она смеялась.
— Что он у нас забыл? — с подозрением спросила я, переходя следом за ними из гостиной в кухню.
Половину кухонного стола занимали чипсы и какие-то овощи, а другую половину — скоросшиватели, папки и исписанные блокноты.
— Ты так и не переоделась, — напомнила мама.
— Я ухожу, — отозвалась я. Решение было принято в эту самую минуту. Все папашины друзья мнили себя страшными остроумцами, хотя в действительности дело обстояло ровно наоборот, поэтому выбор был сделан. — Так что нужно Маршаллу?
— Мистеру Лэнди, — поправил меня отец. — Нам нужно обсудить кое-какие юридические вопросы, и вообще, мы с ним давно не виделись.
— Какой-то процесс?
Кое-что привлекло мое внимание, и я подобрались поближе к заваленной бумагами части стола. Разумеется, слово, которое бросилось мне в глаза — волки, было повсюду. У меня похолодело под ложечкой. В прошлом году, до того, как я познакомилась с Грейс, это был бы сладкий холодок мести, предвкушения, как волки поплатятся за убийство Джека. Теперь же, как это ни поразительно, я не испытывала ничего, кроме страха.
— Что-то о законе, который защищает волков в Миннесоте?
— Недолго ему осталось их защищать, — улыбнулся отец. — У Лэнди есть кое-какие идеи. Возможно, удастся уничтожить всю стаю.
Так вот почему он так развеселился? Потому что они с Лэнди и мамой собрались уединиться и изобрести какой-то план по истреблению волков? Можно подумать, это вернет Джека.
Между прочим, где-то в этих лесах находилась Грейс. Ему об этом не было известно, но он собирался убить и ее тоже.
— Фантастиш, — отозвалась я. — Все, я пошла.
— Куда ты? — спросила мама.
— К Мэдисону.
Мама застыла с надорванной пачкой чипсов в руках. Такого количества закусок хватило бы на весь конгресс Соединенных Штатов.
— Ты в самом деле к Мэдисону или просто рассчитываешь, что мне некогда будет проверять?
— Ладно, — сказала я. — Я еду к Кении, а кто там еще сядет мне на хвост, понятия не имею. Довольна?
— Вне себя от радости, — отозвалась мама.
Я вдруг заметила, что на ней те самые туфли, которые я купила ей на прошлой неделе. Это вызвало у меня странное чувство. Мама с папой улыбаются, она в новых туфлях, а я гадаю, не собираются ли они разнести моей подруге голову из крупнокалиберного ружья.
Я подхватила сумочку и вышла на улицу, к своему джипу. Плюхнувшись на мягкое сиденье, не стала заводить мотор, а просто сидела, зажав в руке телефон, и пыталась сообразить, что делать. Я знала, какие шаги следует предпринять, не знала лишь, хочу этого или нет. Шесть вторников с тех пор, как я разговаривала с ним в прошлый раз. Может, к телефону подойдет Сэм. Можно ведь поговорить с Сэмом.
Нет. С Сэмом нужно поговорить. Ведь конгрессмен Маршалл Лэнди и мой папаша могут в самом деле до чего-то додуматься на своем маленьком военном совете под чипсы. У меня не оставалось выбора.
Я закусила губу и набрала номер дома Бека.
— Да?
Голос на том конце провода был бесконечно знакомым, и холодок под ложечкой превратился в судорогу.
Не Сэм.
— Коул, это я, — неожиданно для самой себя ледяным тоном произнесла я.
— О, — сказал он и повесил трубку.
3
ГРЕЙС
Счет времени вместо меня вел мой урчащий желудок, и мне казалось, миновала целая вечность, прежде чем я наткнулась на какое-то заведение. Первым мне встретился магазин «Охота и рыбалка», унылое серое строение в гуще деревьев чуть поодаль от дороги, которое выглядело так, будто выросло на этой болотистой почве само собой. Чтобы добраться до входа, пришлось шлепать по подтаявшей снежной каше, которая покрывала изрытую колдобинами неасфальтированную парковку. Вывеска на дверях гласила, что, если я хочу вернуть ключи от взятого напрокат грузовика, ящик для ключей находится с тыльной стороны здания. Другая вывеска извещала о том, что у хозяев имеются щенки гончей на продажу. Два мальчика и одна девочка.
Я взялась за дверную ручку и еще раз повторила про себя свою историю. Конечно, всегда оставался шанс быть узнанной — я с некоторым потрясением осознала, что понятия не имею, много ли времени прошло с момента моего превращения в волчицу и насколько широко освещалось в прессе мое исчезновение. В Мерси-Фоллз и засорившийся унитаз мог попасть на первую полосу.
Я вошла внутрь, прикрыв за собой дверь, и поморщилась: в помещении было невыносимо жарко и воняло застарелым потом. Я плутала между полками с рыболовными снастями, крысиным ядом и пузырчатой пленкой, пока не увидела в дальнем углу прилавок. Над прилавком склонился тщедушный старик, и я немедленно поняла, что запах пота исходит от него и его полосатой рубахи.
— Вы хотите взять грузовик напрокат?
Старичок распрямился и сощурился на меня сквозь квадратные очки. За спиной у него висели рулоны скотча, каким обматывают коробки с вещами при переезде. Я попыталась дышать ртом.
— Здравствуйте, — сказала я, — нет, не хочу.
Потом вздохнула, па пустила на себя слегка трагический вид и принялась излагать свою легенду.
— Понимаете, мы с подругой только что разругались в пух и прах, и она высадила меня из своей машины. Можете себе представить? Вы не позволите мне от вас позвонить?
Он нахмурился, и я испугалась — вдруг я вся в грязи или волосы растрепаны? На всякий случай я пригладила их руками.
— Что-что? — переспросил он.
Я повторила свой рассказ, стараясь не запутаться и все с тем же трагизмом в голосе. Последнее было не так уж и сложно. Вид у него был по-прежнему нерешительный, и я добавила:
— Позвонить? По телефону? Чтобы кто-нибудь приехал и забрал меня.
— Ну да, — произнес он, наконец. — Звонок-то хоть местный или нет?
Забрезжила искра надежды. Я понятия не имела, местный это будет звонок или нет, поэтому ответила:
— В Мерси-Фоллз.
— А-а, — протянул он, что не было ответом на мой вопрос. — Ну да…
Повисло томительное молчание. До меня донеслись раскаты чьего-то смеха.
— Сейчас жена разговаривает по телефону, — сказал он наконец. — Но когда она закончит, можете позвонить.
— Спасибо, — поблагодарила я. — Кстати, где мы находимся? Мне нужно сказать моему приятелю, откуда меня забирать.
— Ну да, — произнес он опять. Думаю, эта фраза ничего для него не значила; он просто заполнял ею паузы. — Скажите ему, что мы в двух милях от Бернтсайда.
Бернтсайд. От Мерси-Фоллз до Бернтсайда было почти полчаса езды по извилистой двухполосной дороге. При мысли о том, что я преодолела такое расстояние, сама того не сознавая, точно лунатик, мне стало не по себе.
— Спасибо, — сказала я.
— По-моему, у вас к подошве собачье дерьмо прилипло, — сообщил он мне благожелательно. — Пахнет.
Я сделала вид, будто рассматриваю подошвы туфель.
— Ох, и правда. А я-то голову ломала, откуда воняет.
— Думаю, это надолго, — предупредил он. До меня не сразу дошло, что он имеет в виду свою жену и телефон.
Намек был предельно ясен.
— Пойду пока погуляю по магазину, — сказала я, и старичок явно вздохнул с облегчением, как будто посчитал себя обязанным развлекать меня все время, пока я буду торчать у прилавка.
Как только я отошла к стеллажу с приманками, как он снова склонился над прилавком и принялся там рыться. Его жена продолжала болтать по телефону, время от времени заливаясь своим странным мающим смехом, а я про должала наслаждаться запахом немытого тела.
Я осмотрела удочки, оленью голову в розовой бейсболке и муляжи сов для отпугивания птиц. В углу стояли баночки с мучными червями. Пока я таращилась на них, чувствуя, как и животе поднимается волна не то омерзения, не то предчувствия грядущею превращения, дверь снова распахнулась и в магазин вошел мужчина в кепке от Джона Дира. Они с потным старичком обменялись приветствиями. Я задумчиво погладила пальцем край ярко-оранжевого собачьего ошейника, прислушиваясь к себе и пытаясь определить, стоит сегодня ждать еще одного превращения или нет.
Внезапно мое внимание привлек разговор этих двоих. Мужчина в кепке говорил:
— Нет, пора уже принимать решительные меры. Сегодня один из них стащил у нас с крыльца мешок с мусором. Жена считает, что это собаки, но я видел следы. У собак таких больших лап не бывает.
Волки. Они говорили про волков.
Про меня.
Я вжала голову в плечи и пригнулась, как будто рассматривала собачий корм на нижней полке металлического стеллажа.
— Я слышал, Калперер пытается кое-что организовать, — сказал старик.
Тот, что был в кепке, громко фыркнул.
— Как в прошлом году? Все равно ничего не вышло. Только еще больше их раздразнил, вот и все. Неужели в этом году лицензии на рыбную ловлю столько стоят?
— Столько, столько, — закивал старик. — Но сейчас он задумал кое-что другое. Он пытается устроить то же самое, что и в Айдахо. С вертолетами и… киллерами. Нет, перепутал. Со снайперами. Да, снайперами. Он пытается внести изменения в закон.
Желудок снова подступил к горлу. Опять Том Калперер. Сначала он подстрелил Сэма. Потом Виктора. Когда он наконец уймется?
— Посмотрим, как он добьется этих изменений в обход «зеленых», — хмыкнул мужчина в кепке. — Волки занесены в Красную книгу, или как там она называется. Мой двоюродный брат схлопотал кучу проблем, когда несколько лет назад сбил одного на дороге. Еще и машину угробил. Калпереру придется попотеть.
Старик долго не отвечал, шурша чем-то под прилавком.
— Хочешь? Нет? Ну да, но он сам важная шишка в адвокатском мире. И парня его волки загрызли. И если у кого-то и получится, это у него. В Айдахо тогда со всей стаей разом покончили. Или, может, это было в Вайоминге. В общем, где-то в тех краях. Со всей стаей.
— Но не за то же, что они растаскивали мусор, — заметил тот, в кепке.
— На овец нападали. А уж когда волки убивают детей, это куда хуже овец. Так что у него может и мы гореть. Кто знает. — Он помолчал. — Эй, мисс! Мисс! Телефон освободился.
Живот у меня снова свело. Я поднялась, скрести и руки на груди; оставалось только надеяться, что посетитель в кепке не опознает платье, но он лишь мазнул по мне равнодушным взглядом и отвернулся. Судя по всему, он не относился к категории мужчин, способных ценить женские наряды. Я протиснулась мимо него. Старик передал мне телефон.
— Я совсем недолго, — пообещала я.
Старик ничем не выказал, что слышал мои слова. Пока я отходила в дальний угол, мужчины продолжили разговор, но уже не о волках.
Я посмотрела на телефонную трубку и поняла, что есть всего три номера, по которым я могу позвонить. Сэма. Изабел. Моих родителей.
Родителям звонить было решительно невозможно.
Немыслимо.
Я набрала номер Сэма. Перед тем как нажать кнопку с последней цифрой, я сделала глубокий вдох, закрыла глаза и изо всех сил послала ему отчаянный мысленный призыв снять трубку. Глаза защипало от слез. Я яростно сморгнула.
Гудок. Второй. Третий. Четвертый. Шестой. Седьмой.
Надо было настраиваться на мысль, что он может и не ответить.
— Алло?
Колени у меня подкосились. Пришлось присесть на корточки и ухватиться рукой за металлическую полку, чтобы удержаться на ногах. Краденое платье парашютом разлетелось по полу.
— Сэм, — прошептала я.
Повисло молчание. Оно тянулось так долго, что я даже испугалась, вдруг он повесил трубку.
— Ты там? — спросила я наконец.
Он рассмеялся; смех был странный, дрожащий.
— Я… я не поверил, что это на самом деле ты. Ты… Я не поверил, что это на самом деле ты.
Я позволила себе подумать об этом, потом о том, как его машина останавливается у магазина, его руки обвивают мою шею, я оказываюсь в безопасности, я снова становлюсь собой и изо всех сил делаю вид, будто никогда больше его не покину. Мне так этого хотелось, что даже живот заболел.
— Ты заберешь меня отсюда? — спросила я.
— Где ты?
— В магазине «Охота и рыбалка» в Бернтсайде.
— Ничего себе, — И сразу же: — Уже еду. Через двадцать минут буду. Уже в пути.
— Я буду ждать на парковке, — сказала я и утерла слезинку, которая каким-то образом умудрилась выкатиться из глаза, а я и не заметила.
— Грейс…
Он запнулся.
— Я знаю, — сказала я. — И я тебя тоже.
Без Грейс я жил в сотне различных мгновений одновременно. Каждая секунда была заполнена чужой музыкой или книгами, которые я никогда не читал. Работой. Выпечкой хлеба. Чем угодно, лишь бы это позволяло не думать. Я разыгрывал обыденность, изображал перед самим собой, что провожу самый обычный день без нее, а завтра она придет и жизнь продолжится, как будто и не прерывалась.
Без Грейс я превратился в вечный двигатель, работающий на неспособности спать и страхе остаться наедине со своими мыслями. Каждый день становился точной копией предыдущего, каждая ночь — точной копией дня. Все было не так: дом, в котором было слишком много Коула Сен-Клера и никого больше, снова и снова всплывающий в памяти образ Грейс, покрытой собственной кровью и превращающейся в волчицу, я сам, неизменный, не подвластный смене времен года. Я ждал поезда, которому никогда не суждено было прибыть на станцию. Но перестать ждать я не мог, иначе кем бы я был? Я смотрел на свой мир в зеркало.
Рильке сказал: «Не в этом ли судьба: стоять напротив… Других уделов нет. Всегда напротив».[1]
Без Грейс у меня остались лишь песни о ее голосе и об эхе, которое продолжало звучать, когда она умолкла.
А потом она позвонила.
Когда зазвонил телефон, я, воспользовавшись погожим деньком, мыл свой «фольксваген», оттирал остатки песка и соли, наследие нескончаемой зимы. Передние стекла были опущены, чтобы слышно было музыку. Эта мелодия всегда будет связана с полным надежды мгновением, когда я услышал в телефонной трубке ее голос. «Ты заберешь меня отсюда?»
Машина и руки были в мыльной пене, но тратить время на сушку я не стал. Бросил на пассажирское сиденье телефон и повернул ключ в зажигании. Я дал задний ход, меня снедало такое нетерпение, что я, переключив передачу с обратной на первую, все давил и давил на газ, хотя нога соскальзывала с педали. Сердце билось в такт торжествующему реву двигателя.
В вышине раскинулось бескрайнее небо, голубое, с белыми барашками облаков, точно инкрустированными тончайшими льдинками, но они были слишком высоко, я не чувствовал их здесь, на теплой земле. Только минут через десять я заметил, что забыл закрыть окна; воздух высушил мыльную пену на руках, превратив ее в белые полосы. Впереди тащилась какая-то машина; я обогнал ее, хотя обгон в том месте был запрещен.
Через десять минут рядом со мной будет сидеть Грейс. Все будет хорошо. Я уже чувствовал ее пальцы, сплетенные с моими, ее щеку, прижатую к моей шее. Казалось, я не обнимал ее уже много лет. Не целовал целую вечность. Не слышал ее смеха с сотворения мира.
Я изнемогал от надежды. Два последних месяца мы с Коулом питались бутербродами с джемом, консервированным тунцом и замороженными буррито. Теперь, когда Грейс вернулась, мы будем жить по-человечески. У нас где-то завалялась банка соуса для спагетти и макароны. Почему-то мне казалось невероятно важным приготовить в честь ее возвращения нормальный обед.
Каждая минута приближала меня к ней. В голове неотступно крутились тревожные мысли, и самая главная касалась родителей Грейс. Они вбили себе в голову, что я каким-то образом приложил руку к ее исчезновению, поскольку прямо перед тем, как превратиться в волчицу, она разругалась с ними из-за меня. За два месяца ее отсутствия мне пришлось пережить допрос в полиции и обыск моей машины. Мать Грейс под различными предлогами прогуливалась мимо книжного магазина в мою смену и старалась заглянуть в окно, пока я делал вид, будто не замечаю ее. В местной газете появились статьи об исчезновении Грейс и Оливии, где была изложена вся моя подноготная, кроме разве что имени.
В глубине души я знал, что все это: Грейс в теле волчицы, враждебность ее родителей, я в своем ионом теле в Мерси-Фоллз — гордиев узел, который невозможно распутать. Но если вернется Грейс, все будет хорошо.