Снежная королева Каннингем Майкл

– Тайлер с Бет рассудком двинулись.

Она подходит к кровати и садится рядом с Эндрю, тот сторонится, давая ей место. В результате он придвигается почти вплотную к Баррету, касается его плечом и бедром.

Это сексуально, а как же. Но теперь, по мере того как пиетет в отношении его сходит у Баррета на нет, Эндрю из божества превращается в персонажа порно. Баррету это приносит облегчение, смешанное с грустью. Корабль уплывает. Взгляд Баррета натыкается на абажур с нарисованными парусниками, краска на нем местами облупилась и отваливается.

– Будешь?

– Чей это, интересно, кокс? – спрашивает Лиз.

– Не знаю.

– Тайлера, – говорит Баррет.

– А мне казалось, Тайлер завязал.

– Выходит, ты ошибалась.

– Неважно. Тайлер вам разве сказал, мол, ступайте в мою комнату и там угощайтесь из моих личных запасов?

– Эй, Лиззи, – говорит Эндрю. – Мы гуляем, Новый год, как-никак…

– Верните на место.

– В этой квартире все общее, все принадлежит нам троим, Тайлеру, Бет и мне, – говорит Баррет.

– Все, кроме наркотиков. Ни в коем случае нельзя брать чужие наркотики, если только тебя не угощают. А теперь живо положили кокс туда, откуда взяли.

Эндрю передает пузырек Баррету, тот открывает ящик тумбочки и сует туда пузырек.

– Тебе-то зачем эта дрянь? – спрашивает Лиз Баррета.

– Праздник все-таки. Новый год.

– Баррет тут мне рассказывал про то, как он видел свет. В небе над Центральным парком.

Эндрю и в голову не приходит, что у людей бывают секреты. И что иногда стоит поменьше болтать.

– Свет? – спрашивает Лиз.

Внимательнее. Лиз задала вопрос. Она вообще не очень расположена ко всему таинственному и необъяснимому.

– Не слушай меня, сейчас не стоит, – говорит он. – Я сам не понимаю, что несу.

– Это был такой большой шар. Красивый и могущественный, – говорит Эндрю.

– Баррет рассказывал тебе, что видел свет в небе?

– А еще я видел снежного человека, – говорит Баррет. – Самого настоящего, на Третьей авеню. Он как раз заходил в “Тако Белл”.

Лиз плотно сжимает губы, закатывает глаза к потолку, потом смотрит на Баррета.

– Как он выглядел? – спрашивает она.

Баррет делает глубокий вдох, будто собирается сунуть голову под воду.

– Он был такой… бледно-аквамариновый.

Лиз по-прежнему смотрит на Баррета. В ее лице появляется пытливо-недоверчивое выражение, как будто она детектив и подозревает, что Баррет говорит неправду о том, где он находился в ночь преступления.

– Я тоже однажды видела свет, – говорит она. – Высоко в небе.

– Да брось.

– Это было много лет назад.

– Где? Ну то есть понятно, что в небе…

– Я с крыши своего дома его видела. Дело было летом, я жила тогда в нижнем Ист-Сайде и работала у Джошуа в магазине. Я уже собиралась спать, но перед сном поднялась на крышу выкурить косячок. Если не ошибаюсь, забила я его гашишем с опиумом.

– Какой он был? – спрашивает Баррет.

– Какой? Я бы сказала, круглый. Или шарообразный.

– А цветом бледно-аквамариновый?

Лиз усмехается, почему-то мрачновато.

– Ближе к бирюзовому.

– Поподробней можешь рассказать?

Теперь она смотрит на него терпеливым взглядом женщины, утомленной чрезмерным мужским вниманием и за иронией скрывающей накопившееся раздражение.

– Летел такой забавный светящийся шар, – говорит она. – Было в нем что-то такое трогательное.

– Трогательное?

– Ну да. Вроде как в космическом спутнике из пятидесятых. Как будто этот шарик света залетел из каких-то других времен, тех, когда он считался новейшим чудом.

– Это непохоже на свет, который видел я.

– В таком случае мы видели разные вещи.

– А ты что-нибудь чувствовала? Ну то есть о чем ты думала, когда на свой шар смотрела?

– Я думала: хороший гашик, не забыть бы, у кого брала.

– И больше ни о чем?

– Этого тебе мало?

– А дальше что?

– Я добила косяк, спустилась к себе, почитала недолго и легла спать. Утром встала и пошла на работу. Ты же помнишь, как Джошуа умел развоняться.

– Тебе, что ли, не хотелось понять, что это было?

Что за свет?

– Я решила, что это газ какой-нибудь. Ведь во вселенной же полно газообразных тел?

– Ага, она состоит из газов, нейтрино и непонятной дряни, которую называют темной материей, – говорит Эндрю.

– То есть дальше ты спокойно занялась обычными делами? – спрашивает Баррет.

– По-твоему, надо было звонить в “Нэшнл инкуайрер”? Меня торкнуло от косяка, я увидела свет, потом он исчез. Что тут такого-то?

Баррет склоняется ближе к ней, лицо Эндрю теперь совсем рядом, он чувствует щекой его дыхание.

– И ничего особенного с тобой потом не происходило?

– Я же сказала, что нет, ничего.

– Может, не сразу?

– С тех пор много лет прошло, и куча всего успела произойти.

– Подумай, может, вспомнишь?

– Ты начинаешь меня пугать.

– Ну пожалуйста. Постарайся. Сделай мне приятное.

– Ладно. Например, я нашла в “Ти-Джей Макс” пару туфель от Джимми Чу. Это же настоящее чудо, нет?

– Еще.

– Дорогой мой, ты, по-моему, с коксом перестарался.

– Слегка да.

– Ты же не употребляешь.

– Так Новый год.

– Тогда ладно, – говорит она, – расскажу, как лет десять или даже больше назад… – Она умолкает.

– Что лет десять назад?

– Дурацкая история.

– Так в чем было дело?

– Именно в тот год, если ничего не путаю, вернулась моя сестра.

Она редко упоминала о своей младшей сестре – несмотря на долгое знакомство с Лиз, Баррет почти ничего о ней не знал.

– Дальше, – говорит он.

– Да ерунда.

– Нет, рассказывай.

Лиз молчит.

– Она тогда бросила пить таблетки, – наконец говорит Лиз. – И в один прекрасный день взяла… взяла и исчезла. Почти на год.

– По-моему, ты что-то такое рассказывала.

– Я вообще мало кому о ней говорила.

– Да, я знаю.

– Даже не понимаю почему. Наверно, потому что это семейное и я боюсь, как бы и мне не передалось. Идиотизм, правда? Это как древние греки не называли по имени бога преисподней, чтобы он их не услышал.

– Что семейное? – спрашивает Баррет.

– Шизофрения. До двадцати трех лет все с ней было в порядке. Умная, милая девочка. Все было замечательно, просто отлично. Училась на юридическом, проходила практику в Союзе защиты гражданских свобод, а туда, если вы вдруг не знаете, устроиться очень непросто. А потом она вдруг сломалась. Стала абсолютно другим человеком. Превратилась в настоящего параноика, собственной тени пугалась, несла всякую чушь про заговор корпораций, эскадроны смерти… Короче, перестала быть собой. Ей пришлось бросить университет и вернуться к родителям.

– Ее звали Сара, – говорит Эндрю.

– Да, правильно, Сара. В общем, она начала пить лекарства, и они помогли. Она не поправилась, но стала больше похожа на себя прежнюю. Но все равно не проходило ощущение, что та, настоящая Сара умерла и ее заменили манекеном.

– Вокруг полно таких манекенов, – говорит Эндрю. – Каждый день с ними сталкиваюсь.

– Ей очень не нравилось пить лекарства – а кому нравится? От них толстеешь, вечно полусонная ходишь, про секс можно забыть… И в какой-то момент, никого ни словом не предупредив, она, видимо, перестала принимать таблетки. А потом ушла. Дождалась, когда ни отца, ни мамы не было дома, и ушла.

– Ушла, – повторяет за Лиз Баррет.

– Да, пешком. Мы искали ее, но найти так и не смогли. Сначала сами бегали по всему городу, потом в полицию заявили, объявления о розыске везде расклеивали. Симпатичная двадцатитрехлетняя девушка, она была совершенно не в себе. Мало ли что могли с ней сотворить.

– Вообще девушек, это самое, насилуют, – говорит Эндрю.

– У нее были с собой какие-то деньги. Ей нравилось иметь деньги, она их просто брала у мамы из кошелька. Мы даже не знали, сколько их у нее было – вполне могло хватить на междугородний автобус. Через месяц я думала, что мама ее пропажи не переживет. В буквальном смысле, просто умрет. Сара исчезла в декабре. Даже если ее не изнасиловали и не убили, она наверняка замерзла насмерть или умерла с голоду.

Лиз умолкает, в тишине их троих обступают удлиненные острые тени.

– Я приезжала к родителям, – продолжает Лиз, – и видела, что мама может только сидеть. Молча сидеть в кресле в гостиной. Молча, как будто, не знаю… Как в приемной у врача.

– А отец что?

– Он тоже был до крайности измучен. Но оставался самим собой. Занимался домашними делами. То тут что-нибудь подчинит, то там подправит. Типа, если бы дом был в лучшем состоянии, Сара бы вернулась. Я была уверена, что, если Сара так и не объявится, отец… короче, ничего ужасного с ним не стрясется. Ему будет тяжело с этим жить, но в живых он точно останется. А вот за маму я очень опасалась.

– Боялась, что она покончит с собой?

– Нет, мне казалось, она… уйдет из жизни. Так, постепенно. Что рано или поздно она заболеет, и врачи не смогут понять, что у нее за болезнь.

– Так бывает, ага, люди болеют просто от жизни, – говорит Эндрю.

У Лиз наконец исчерпался запас терпения, она по-учительски строго посмотрела на Эндрю. Не можешь ничего умного сказать, так лучше помолчи и послушай.

– Ну а дальше? – говорит Баррет.

– А дальше… Месяцев через пять или около того она вдруг постучала в дверь. Выглядела ужасно. Весила фунтов девяносто, в голове вши, одежда явно на свалке подобрана. Но главное – вернулась. Явилась буквально из ниоткуда.

– Да, вернулась.

– Казалось, что этого не может быть. Нет, мы, конечно, надеялись, но попутно старались привыкнуть к мысли, что она… что ее больше нет в живых. И тут она вернулась.

– Где она все это время была?

– Неизвестно. Она говорила что-то про Миннеаполис, упоминала Саут-Бич. Но в Миннеаполис она собиралась переводиться незадолго до того, как бросила учебу. А в Саут-Бич ездила летом на каникулах. Толком она нам в итоге так ничего и не рассказала. Скорее всего, она сама не помнила, где была.

– Но главное – она теперь была дома.

Лиз задумчиво кивает головой, словно соглашаясь с приговором, суровым, но именно таким, какого и следовало ожидать.

– Да. Она была дома.

– И это – чудо.

– Я никогда не молилась, – говорит Лиз. – Я не верю в Бога.

– Знаю.

– Но еще несколько недель после ее возвращения я про себя благодарила каждого, кто дал Саре доллар, кто позволил переночевать в холле, кто как-нибудь ей помог. С тех пор я даю доллар всем, кто просит.

– Сара вернулась после того, как ты видела свет.

– Прошло месяца три, если не больше.

– И все же.

– Вот заладил! Да, хорошо, хронологически это случилось после того, как я здорово накурилась очень забористого гашиша и типа решила, что вижу какой-то там свет. Ты и вправду думаешь, что одно с другим связано?

– До конца не уверен. Но тут определенно есть о чем подумать.

– Послушай. Да, конечно, Сара теперь дома, она в безопасности, и это очень, очень хорошо. Но лучше-то ей не стало. Она сидит на таблетках. Она толстая, еле шевелится, почти не выходит из своей комнаты. Сидит там, целыми днями играет на приставке.

– Это лучше, чем трупом лежать в Миннеаполисе.

– И все равно, тебе не кажется, что чудо вышло так себе, паршивенькое?

– Эй, до полуночи осталось три минуты, – говорит Эндрю.

– Я не про сами чудеса думаю. Я думаю скорее про знамения.

– Две минуты пятьдесят секунд, – говорит Эндрю.

– Ступай в гостиную и скажи там всем. Я сейчас приду.

– К обратному отсчету успеешь?

– Конечно. Иди давай.

Эндрю послушно встает и уходит. Лиз с Барретом остаются одни, они сидят рядышком на кровати.

– А оно важно? – спрашивает Лиз.

– Что важно?

– Знамение это твое.

– Правильнее, наверно, сказать, что оно неспроста.

– Правильнее, радость моя, было бы сказать, что ты сам себе здорово мозги засрал.

Тайлер с Бет затаились на кухне, наконец оставшись вдвоем. Они обнялись, сидя у стола.

– Почти наступил следующий год, – говорит Бет.

– Да, почти.

Тайлер прижимается носом к ямке у нее над ключицей, втягивает воздух – глубоко, как когда нюхает кокаин.

В глаз ему попала соринка. Он пытается ее сморгнуть – потереть глаз он не может, ему сейчас нельзя выпускать из объятий Бет.

– А конец света так и не наступает, – говорит она.

– Для кого-то наступает.

Она крепче обнимает Тайлера.

– Не начинай, – шепчет она. – Сегодня не надо.

Тайлер кивает. Он не начнет. Не станет заводить обычной скорбной песни о секретных тюрьмах ЦРУ в Польше и Румынии, о незаконном прослушивании телефонных разговоров или о том, что даже Буш был вынужден признать, что с начала войны в Ираке погибло тридцать тысяч мирных жителей. И вообще, Соединенные Штаты воюют со страной, которая на них не нападала.

– В Англии получили ДНК мамонта, – говорит он нежно Бет на ухо.

– Значит, теперь можно вырастить живого мамонта?

– Об этом, наверно, еще рано говорить. Но что точно – это что вырастить мамонта, не имея его ДНК, было невозможно.

– Нет, ты только представь себе, живой мамонт!

– Он же страшно огромный.

– Его же, наверно, можно будет в зоопарке держать?

– Мамонта лучше изучать в естественной среде обитания. Надо будет создать для него специальный заповедник. Где-нибудь в Норвегии, например.

– Ему там будет хорошо, – говорит она.

– А знаешь что еще?

– Что?

– Фиджи отменили законы против гомосексуалов. Теперь на Фиджи разрешается быть геем.

– Это хорошо.

– А еще…

– А-а?

– Японская принцесса Нори вышла за простолюдина и отреклась от престола.

– Он красивый?

– Да не очень. Но у него прекрасная душа, и он любит принцессу больше всего на свете.

– Это даже лучше.

– Разумеется.

Из гостиной доносится голос Пинга: – Полночь через минуту!

– Давай здесь останемся, – говорит Бет.

– Нас найдут.

– А мы их прогоним.

– Конечно.

Внезапно Тайлер начинает рыдать. Тихо, судорожно, словно давясь слезами.

– Все хорошо, мой мальчик. Все хорошо, – утешает его Бет.

Тайлер позволяет ей себя обнять. Говорить он не может. Приступ плача застиг его врасплох. Ему страшно, разумеется, ему страшно за Бет – ремиссия, такая неожиданная, такая необъяснимая, запросто может пройти таким же непостижимым образом, каким настала. Им обоим это известно. Однажды они даже поговорили на эту тему и больше решили к ней не возвращаться.

А еще он оплакивает свадебную песню, которую спел Бет больше года назад. И почему только у него не получается забыть (не говоря уж о том, чтобы простить себе), что песня была плоха, хотя все вокруг уверяли, что это лучшее из всего им написанного? Да-да, конечно. Песня достаточно прочувствованная и искренняя, чтобы выжать у слушателей слезы, но ведь сам Тайлер понимает, что она скорее сентиментальна, а не пронзительна. Он сам виноват, что потерпел поражение. Сейчас он с содроганием вспоминает, что оставил осколок в сердце, выкинув упоминание, что тот ледяной; что чуть было (он старался забыть, как и почему такое могло случиться) не срифмовал с тобою наш торжественный зарок и обитый красным бархатом возок. Ему не хватило времени, не хватило таланта, и получилась баллада, подходящая к случаю, всех присутствовавших устроившая, – симпатичная вещица, а не выкованное из бронзы произведение искусства, в котором сплавились бы воедино темы любви и смерти, которое стали бы петь и после того, как воспетые им возлюбленные превратятся в прах. Получилась песня на случай. Слушатели, конечно, были в восторге, но даже тогда, когда он ее пел, а Бет стояла, вся дрожа (она была совсем слабой в те дни, кожа – того же водянисто-белого оттенка, что и шелк ее платья), сгорая от любви к нему, – даже тогда ему было понятно, что он всего лишь менестрель, что на голове у него не золотой венец и не лавровый венок, а шляпа с пером и что в песнях о любви он поднаторел потому, что исполнял их за деньги по всей стране, они звучат у него убедительно благодаря большой практике, он так привык симулировать любовь на потребу посторонним, что не способен теперь ни на что, кроме симуляции, даже когда поет о собственных чувствах. Единственным доступным ему музыкальным языком сделался язык убедительного притворства.

Песня удостоилась положенных похвал, но испонителя-то не обмануть.

У Тайлера много причин для слез, в том числе понесенное им поражение, худшее из возможных поражений, худшее, поскольку тайное, ведь все вокруг убеждают его, будто песня о любви к Бет – это удача, победа, сокровище, которое он так долго искал.

– Все хорошо, – повторяет Бет.

Тайлер так и не избавился от той соринки, залетевшей в глаз, от этого мелкого соблазна плоти…

– Двадцать, девятнадцать, восемнадцать… – доносится из гостиной.

В гостиной царит мечтательная нервозность. Где все? На месте только Пинг, Нина и Фостер.

– Семнадцать, шестнадцать… – считает Фостер, глядя на карманные часы.

А сам тем временем пытается понять, куда запропастился Тайлер.

Пинг спрашивает про себя: Фостер, сегодня ночью это наконец произойдет?

Нина мысленно говорит: прости, Стивен, сама не знаю, что у меня было в голове, сразу после полуночи я тебе позвоню.

– Пятнадцать, четырнадцать, тринадцать…

Появляется Эндрю, он ссутулился и свесил руки, изображая обезьяну. Почему он до сих пор здесь? Как Лиз его терпит?

Красавец знойный, не поспоришь. Совершенно беспомощный, а ей нравится верховодить. А потом, ей много лет, и это ее напрягает. Трахается он наверняка гениально. И материнская привязанность, надо было ей в свое время ребенка родить. Она решила, что ли, что разницы между этими парнями никакой и нет смысла от одного к другому метаться? А он красив, чертовски красив. Тоскливо ей с ним, поди, до смерти. Она что, не понимает, как смешно рядом с ним выглядит? Устает, должно быть, от него. А может, он совсем другой, когда они вдвоем, без посторонних?

– Двенадцать, одиннадцать, десять…

– Где Лиз? – спрашивает Пинг.

– Уже идет, – отвечает Эндрю.

Фостер готов, ведь не молод уже, а я так давно в него влюблен. Ну зачем я все это на Стивена вывалила, надо научиться держать себя в руках. Тайлер, где ты? Зачем я все это вывалила, не молод уже, где ты?

– Девять, восемь, семь…

В спальне Лиз говорит Баррету:

– Мы ведь оба считаем, что это плохо, что у Тайлера в тумбочке хранятся наркотики?

– Да. Оба считаем.

– Ты с ним поговоришь?

– Ага, наверно. В смысле, придется, да?