Снежная королева Каннингем Майкл
Тайлер не хочет отдавать урну. Раздраженная его мужским упрямством, Лиз пытается отобрать ее. Тайлер сначала сопротивляется, но скоро, чтобы не показаться смешным, уступает.
– М-да, – говорит Лиз, попробовав отвинтить крышку, – не открывается.
– А я про что.
Для замечаний типа ну да, не открывается. А ты думала, я дебил криворукий? сейчас не время.
Лиз лезет в сумочку.
– У меня есть нож, – говорит она.
Конечно же, у Лиз есть с собой нож. И именно такой, какой она извлекает из сумочки, – швейцарский армейский, с дюжиной лезвий, пилкой для ногтей, ножницами и бог знает чем еще.
– Ты – богиня полезных штук, – говорит Баррет.
Лиз открывает пилку для ногтей и пытается поддеть ею крышку.
– Осторожно, – говорит Тайлер.
Несколько раз пилка выскакивает из узкого зазора, но потом Лиз надавливает сильнее…
Крышка подается. Лиз поворачивает ее, но до конца не развинчивает и протягивает урну Тайлеру.
Тот без особого желания ее берет. Баррет по-прежнему так и держит руку у него на плече.
Тайлер зажмуривается и тяжело вздыхает.
– Внутрь обязательно смотреть? – спрашивает он у Лиз.
– Я прах уже видела, – отвечает она. – А ты, если не хочешь, можешь не смотреть.
Мимо проплывает очередной сухогруз, на сей раз груженный стальными контейнерами размером с товарный вагон, этакими штабелями гигантских сундуков; вряд ли они на самом деле покрашены черной краской, но со стороны выглядят черными. На сухогрузе ни огонька. И никаких признаков рулевого или того места, где рулевой мог бы находиться.
Тайлер показывает взглядом на черную громаду, от которой не исходит ни проблеска света, движущуюся совершенно беззвучно и при этом быстрее, чем паром.
– Подождем, пока проплывет, – говорит он.
Всем троим кажется лишним сейчас пускаться в рассуждения о том, как любит мироздание посылать напоминания о смерти, эти memento mori, причем выбирает для этого самые неудачные моменты.
Они молчат ждут, черный сухогруз без рулевого скользит мимо. Позади него монолитным зиккуратом сияет Манхэттен. Левее лениво и плавно провисшие цепочки огней на мосту Верразано перекликаются с редкими и неяркими звездами.
За спиной у них пассажиры, плывущие с работы домой, эти усталые рабы на зарплате, все до одного благоразумно забились в салон и флегматично сидят там, в залитом зеленоватым светом аквариуме.
– Ну что, – говорит Баррет. – Начнем?
Тайлер кивает и откручивает крышку.
Его тянет заглянуть внутрь. Но он предпочитает послушаться Лиз. Какое бы зрелище его ни ждало (там и фрагменты костей тоже есть или только пепел? И какого цвета этот пепел?), он не хочет, чтобы оно предстало ему содержимым консервной банки.
Способен ли он вообразить, что рецидив Бет каким-то образом связан с той их новогодней ссорой; что он привлек внимание какого-то злого божества, признавшись себе, что отступление смерти выбило из-под него часть опор? Да, вполне способен.
– Я сейчас высыплю часть, – говорит он. – А потом вы тоже.
Нерешительно, будто опасаясь сделать неверное движение (на секунду он представляет, как выглядит пепел, рассыпанный по стальному настилу палубы), Тайлер поднимает урну на уровень плеч и постукивает по ней пальцем.
Ничего не происходит. Прах, что ли, спрессовали? Его надо разрыхлить?
Он аккуратно встряхивает урну.
Из нее вырывается завитое спиралью буроватое облачко. Мгновение спустя пепел сыплется сплошной струей, но ее тут же подхватывает и рассеивает ветер. В воздухе промелькивают и кусочки костей. Потом от струи снова остается полупрозрачное облако, а потом все заканчивается.
Тайлер передает урну Баррету. Баррет развеивает по ветру свое облачко праха и вручает урну Лиз, та делает то же самое. Урна пуста.
Тайлер не ожидал, что прах исчезнет так стремительно и бесследно. Огромная бурлящая акватория выглядела страшнее, чем ему представлялось, больше похожей на черную, испещренную огнями Арктику. Он не ожидал, что все произойдет посреди сверкающей, открытой всем ветрам тундры, в окружении снующих повсюду кораблей. Тайлер думал, что увидит, как прах растворяется в воде. А он вместо этого полностью и без следа растворился во взвихренном воздухе. Вечер продолжается. Они втроем молча стоят у перил, а мимо тем временем проплывает еще один грузовой корабль, на сей раз размером с футбольное поле; его басовитый стон похож на выдох колоссальной валторны.
Они сойдут на берег на Статен-Айленде, потом сядут на тот же паром и вернутся на Манхэттен. Остальные ждут их дома. Остальные – это Пинг, Нина, Фостер и еще с десяток знакомых. Они, как принято в таких случаях, приготовили ужин. И договорились не произносить словосочетания “торжество жизни”.
Казалось бы, Тайлер, Баррет и Лиз должны сейчас обняться или хотя бы положить друг другу руки на плечи. Вместо этого они стоят близко один к другому, но все же выдерживая безопасную дистанцию. Каждый ждет, что кто-то другой вот-вот скажет что-то невыносимое, но никто не знает, что будет в этом заранее пугающем излиянии – скорбь, обвинения… или что-то еще, что-то такое, что все трое могут понять, но назвать никто не может. Всем ясно, что какие-то слова должны быть произнесены, выкрикнуты, выблеваны в черную воду, но и Тайлер, и Баррет, и Лиз – все ждут, что они будут исходить от другого. Всеми овладела необъяснимая сдержанность, ощущение, что любая неосторожность чревата для них полным уничтожением. Но никто даже не заикнется об этом. В тревожном ожидании, надеясь на наступление катарсиса и в той же мере на то, что все в конце концов промолчат, они смотрят на огни Манхэттена, на леденяще-белое сияние паромного причала, на исчезающий вдали перст – Мисс Свободу.
А что теперь делать с пустой урной? Об этом никто из них не подумал.
Ноябрь 2008
Тайлер с Барретом не успели еще вынести все вещи на тротуар, а их уже принялись разбирать. Пожилая пара, воплощенное изящество нищеты – он с лакрично-черными волосами и с шелковым шарфом на шее, она чопорно седая, в старинном жакете “Пьер Карден”, некогда оранжевом, а теперь цвета медицинского пластыря, – уносят два хлипких стула. Они несут стулья сиденьями вперед, словно предлагая усадить любого желающего и отнести куда тот попросит. Вытаскивая громоздкую картонную коробку со старыми DVD, Тайлер встречается с ними взглядом, но в их лицах нет ни тени признательности. Прямо-таки низложенная королевская чета. Да, стулья эти они себе вернули, но вы, молодой человек, и представить себе не можете, сколько всего утрачено безвозвратно.
Едва стулоносные супруги удаляются в направлении Темз-стрит, у вещей, заинтересованные лампой-маяком, притормаживают трое долговязых скейтеров, у всех троих над джинсами виднеется трехдюймовая полоска трусов.
– Там надо провода менять, – говорит им Тайлер, опустив на тротуар коробку с DVD.
– Спасибо, дядь, что сказал, – отзывается один из парней, и они катят дальше, как будто он предупредил их о скрытой опасности.
Баррет появляется из дверей дома, с трудом волоча зеленое дерматиновое кресло. Тайлер торопится ему на помощь. Они устанавливают кресло на тротуар, и Баррет бухается в него.
– Прощай, старичок, – обращается он к креслу. – Удачи тебе в будущих начинаниях.
Баррет поглаживает лоснящийся ядовито-зеленый подлокотник.
– Нельзя же привязываться ко всему подряд.
– Ну, есть люди сентиментальные, есть не очень, – говорит Тайлер.
– Я не сентиментальный, я… сердобольный.
Тайлер закуривает (до того как пойти лечиться от наркомании, он курил от случая к случаю, теперь у него вылетает по пачке в день). Они с Барретом окидывают взглядом тротуар – здесь выставлена вся их квартира. Баррет настоял на диорамном принципе: вот компактно мебель из гостиной, вот кухонный стол и стоявшие вокруг него разнокалиберные шаткие стулья. С усердием выставочного куратора Баррет воссоздал до боли знакомый беспорядок Тайлеровой с Бет спальни, по возможности сгруппировав убогие сокровища на привычных местах вокруг кровати.
Тайлеру странно на все это смотреть. И не потому, что экспозиция развернута на тротуаре, – просто Тайлер прежде не замечал, насколько никчемно и убого их добро. Расставленные в квартире по местам, эти вещи казались ему забавными, ироничными, в меру экстравагантными. Выставленные на публику, они приобретают свойства, на которые и намека не было при частном повседневном употреблении. Посторонние люди рассматривают их, что-то берут, что-то отставляют в сторону. А сверху на все это глядит серое небо, серебрит кастрюли и сковородки, заставляет кухонные стулья отбрасывать бесформенные тени на тротуар. С запада неспешно наплывает громадная свинцовая туча, с ее приближением низкое серое небо начинает грозить дождем. Кухонная утварь теряет свой глянец, а стулья – тени, и все хозяйство заметно скучнеет. Оживить вид предметов на тротуаре так же непросто, как подбодрить шуточками человека, представшего пред судом тысячеглазого божества с зеркальными крыльями.
– Мы точно не хотим ничего себе оставить? – спрашивает Баррет. – Надо решать сейчас, потом будет поздно.
– Мы телевизор оставляем.
– Я за то, чтобы от телевизора избавиться.
– Без него мы не сможем следить за выборами.
– Победит Обама, – говорит Баррет. – Я серьезно так думаю.
Тайлер устало мотает головой.
– Эта страна не готова к черному президенту. Так что готовься жить при президенте Маккейне. И к тому, что вице-президентом будет Сара Пейлин.
– А я думаю, – говорит Баррет, – что эта страна готова к любому президенту, лишь бы он навел порядок в экономике и – хорошо бы – перестал убивать людей в странах третьего мира.
– Ты мечтатель. Это хорошо о тебе говорит, но при этом слегка раздражает.
– Что-то мне неспокойно, – говорит Баррет.
– Еще бы. С перспективой получить Сару Пейлин…
– Нет, неспокойно от того, что мы от всей мебели избавляемся.
– Как от всей? А диван? Мы же оставили себе диван, – говорит Тайлер.
– Еще бы мы тетушку Гертруду не оставили. Я надеюсь на этом диване испустить свой последний вздох. Обещаешь, когда придет время, меня на него положить?
– Если я тебя переживу.
– Мне кажется, переживешь.
Баррет тревожно оглядывается по сторонам.
– Эй-эй, поаккуратней. Ты что, не понимаешь? После таких слов в меня вот тут, в кресле, почти наверняка въедет такси.
– Может, ты и не сентиментальнее меня. Но суевернее, это без вопросов.
– Я более тебя открыт возможности чудесного. Как тебе?
Они молча наблюдают, как бездомный в свитере цвета сажи и почерневших шерстяных штанах, похожий на чудом выжившего при пожаре, берет в руки вазу в виде бюста Данте (из макушки сурового поэта до сих пор торчат купленные у корейцев тюльпаны), внимательно изучает и ставит на место.
– И ему не нужна, – говорит Баррет.
– А что бы он с ней делал?
– Мне ее Лиз подарила.
– Как она?
– Ей полегче уже. По-моему, почти оправилась.
– Иногда даже на люди выходит. С Эндрю и с тем, новым. Выводит их в ресторан ужинать.
– Как подобает Лиз.
– То есть в этом дело? Она, что ли, поступает определенным образом, потому что так подобает Лиз?
– Да, иногда. Да и ты сам тоже небось…
– Я, наверно, нет, – неуверенно отвечает Тайлер.
– Да брось. Ведь наверняка же бывает: когда не знаешь, как поступить, ты спрашиваешь себя – а как бы я в такой ситуации поступил?
– Ну, может, и бывает. – Тайлер выпускает струйку дыма и говорит: – Почему ты мне не рассказал про тот твой чертов свет?
– Извини, не понял.
– Ты всем рассказал. И Лиз. И даже этому Эндрю.
– Все, что сейчас происходит, – это потому…
– Потому что происходит. Потому что ты видел, как Святая Дева, чтоб ей пусто было, бьет на небесах чечетку, и ни слова мне об этом не сказал.
Баррет берет себя в руки и спешно ищет здравого смысла и логики, но не находит даже следов ни того ни другого.
– Неправда. Я тебе рассказал.
– Ага, когда Бет умерла. А до того почти пять месяцев рассказывал кому ни попадя. Чего ты дожидался?
Нет, лучше так: зачем ты вообще мне рассказал? Почему не устроил так, чтобы про это чудо знали все-все на свете, кроме меня?
Баррет изо всех сил старается сосредоточиться. Может, и к лучшему, что повздорили они на людях; если бы их не видели и не слышали сейчас посторонние, не исключено, что ссора приняла бы опасный оборот. И еще хорошо (хорошо ли?), что это происходит в окружении знакомых, личных вещей, которые уже не их, но еще и не чужие, уже не составляют обстановки одной квартиры, но еще не разбросаны по свету.
– Ты давно снова начал наркотики принимать? – спрашивает Баррет.
У Тайлера на лице, вопреки ожиданиям Баррета, не появляется выражения провинившегося мальчишки. Он сильно затягивается сигаретой и возмущенно смотрит на Баррета, как будто тот специально дожидался вселенской катастрофы, чтобы попрекнуть Тайлера уклонением от мелких домашних обязанностей.
– Ты что, теми несколькими фразами про свет рассчитывал меня утешить?
– Я боялся, что…
Тайлер затягивается так свирепо, что огонек на конце сигареты из обычного оранжевого становится ярко-мандариновым.
– Я боялся, что получится, будто я встреваю.
– А если попроще?
– Ну, что пытаюсь… не знаю… Поучаствовать в заботе о Бет. Показать всем, как важно, что я помогаю.
– Продолжай.
– Ну, наверно, я думал… что это будет выглядеть типа “Тайлер пишет для нее песню, Тайлер на ней женится, это здорово и хорошо. А зато я, Баррет, младший братец-гей, видел свет. Аж в небе”.
– То есть ты не рассказывал мне о самом потрясающем событии в твоей жизни, потому что боялся произвести неправильное впечатление.
– Я начал сомневаться…
– Ага-ага.
– Я начал сомневаться, видел ли я что-то на самом деле или просто… все выдумал.
– Зачем такие вещи выдумывать?
Тайлер отбрасывает окурок и закуривает новую сигарету.
– Не знаю, может, чтобы почувствовать себя не пустым местом? Я же ничего не делал для того, чтобы Бет поправилась…
– Никто не делал, помочь было невозможно…
– Я не мог написать для нее песню, не мог на ней жениться.
– И поэтому состряпал себе галлюцинацию.
– Сначала казалось, что я точно видел свет и никаких сомнений быть не может. А потом я уже не был так уверен. И все ждал… не знаю… видения номер два.
– По-твоему, такие штуки парами поставляются?
– По-моему, я слишком долго слишком сильно стараюсь.
– Чего-чего?
– Мне больше не важно что-то значить. Стараться влиять на ход вещей.
– То-то я смотрю, много ты навлиял, – говорит Тайлер.
– Но ведь одно дело не стремиться к житейскому успеху и совсем другое – перестать считать себя неудачником из-за того, что к нему не стремишься. Я все думаю, не это ли означал свет. Ну, как бы он сообщал: тебя видно, про тебя помнят, не надо пыжиться, не обязательно, чтобы твою фотографию напечатали в журнале.
– Мы разве только что не договорились, что свет тебе привиделся?
– В том-то и дело, – говорит Баррет. – Неважно, было это на самом деле или только в моем воображении.
На лице у Тайлера появляется абсолютно новая для него гримаса. Он становится очень похож на мать. Неужели он уже много лет назад научился так насмешливо кривить рот, с таким циничным выражением выгибать бровь? Неужели приберегал свое умение для особенно ответственного момента?
– Ты хочешь чего-то совсем своего, да?
Баррет, похоже, не знает, что ответить.
– Хочешь чего-то вообще не связанного со мной, – говорит Тайлер. – Я прав?
– Я хочу кое во что внести ясность. По-твоему, наверно, мы должны плясать от радости, что ты тайком нюхаешь порошок. Так?
– Я не нюхаю, – отвечает Тайлер.
– Я нашел пузырек с кокаином у тебя в тумбочке.
– Это старый. Я про него совсем забыл. Говорили про это сто раз.
– Неужели?
– Знаешь, это похоже на какое-то азиатское правосудие. Там, если тебя один раз признали виновным, ты остаешься виновным навсегда.
– Ты уверен, что правосудие в Азии устроено именно так?
– Понятия не имею, как оно устроено. Наверняка оно расистское, нет?
Тайлер садится возле Баррета на стул, обитый выгоревшим красным шелком; этот стул, изощренно неудобный, несмотря на вполне невинный вид, Баррет расположил по отношению к зеленому дерматиновому креслу точно так же, как он стоял в квартире.
– Я снова начал ходить в церковь, – говорит Баррет.
– Да?
– Разочароваться в Боге из-за смерти Бет, я подумал, было бы слишком… плоско, наверно.
– И как, помогает? В смысле, церковь.
– Трудно сказать. Я туда хожу.
– И ничего не происходит? – спрашивает Тайлер.
– Я бы не сказал, что ничего.
– Ты не молишься. Гимнов со всеми не поешь.
– Да. Просто сижу в заднем ряду.
– Но должен же ты что-то при этом чувствовать.
– Покой чувствую. Частичный покой. И все.
Тут не место и не время для тонких метафизических дискуссий, заключает Тайлер.
– Собираюсь поехать посмотреть новую квартиру, – говорит он.
– Я после работы заскочу. Ничего, если мы с Сэмом придем?
– Приходите.
– Точно можно?
– С чего ты взял вообще, что Сэм мне не нравится?
Тайлер достает из пачки еще сигарету и шарит в кармане джинсов в поисках зажигалки.
– Может, потому что он встал между нами?
– Бет же между нами не вставала.
– Я тоже был женат на Бет, – говорит Баррет.
Тайлер пытается прикурить от пачки леденцов, замечает это, сует пачку обратно в карман и наконец находит зажигалку.
– В таком случае я одновременно с тобой могу жениться на Сэме, идет?
Тайлер зажигает сигарету и глубоко затягивается. Он снова чувствует в легких тонкий кисло-сладкий и слегка вредоносный аромат. Выдохнув, следит, как облачко дыма растворяется в воздухе.
– Хотя нет. Я себя в такой роли не вижу. Извини.
Тайлер снова затягивается, снова наблюдает, как тает в воздухе дым.
– Меня прямо радует, что вся мебель у нас новая будет. Все время об этом думаю, – говорит Баррет.
– Я тоже.
– Ты точно уверен, что всю надо менять? А то еще не поздно что-нибудь оставить. О, гляди, кухонный стол пригодился.
Молодые парень с девушкой, оба в татуировках и с торчащими в разные стороны волосами, тащат кухонный стол.
– Спасибо, чуваки, – кричит парень через плечо.
Тайлер в ответ весело машет рукой.
– Мне и так хватает привидений, – говорит он Баррету.
Они смотрят, как кухонный стол удаляется в западном направлении. Баррет поет первую строчку песенки “Мы переезжаем…” из сериала “Джефферсоны”[30].
– А дальше я не помню.
– Из глубокой задницы в задницу помельче, – подсказывает Тайлер.
Кухонный стол вместе со своими новыми владельцами исчезает за углом.
– Старинный стол из французского деревенского дома, вот что нам нужно, – говорит Баррет. – Ты понимаешь, о чем я? Чтобы ему было лет сто. Чтобы он был длинный, весь в таких зарубках и выщербинах.
– Не забывай, у нас с деньгами не очень.
– Я помню. Но у нас же есть хитовый альбом…
– Ага, незаконченный альбом, который разойдется хорошо если в трех десятках экземпляров.
– Знаешь, если есть надежда, если хоть чуть-чуть радуешься тому, что у тебя могло бы выйти, тогда неважно, чем все кончится. Можно побыть оптимистом, даже видя, что ни черта не получается. Это я тебе как суеверный говорю.
Тайлер на отвечает. Он бросает недокуренную сигарету и давит ее каблуком. В последний раз встает с самого недружелюбного стула на свете.
– Я так понимаю, на этом все, – говорит он.
– По-моему, тоже, – говорит Баррет. – Пойду поднимусь, посмотрю, вдруг что-нибудь забыли.
– Иди. Встретимся в новом доме.
– До скорого.
Но Тайлер никуда не уходит. Им обоим становится отчего-то неловко.
– Непривычно как-то, – говорит Тайлер.
– Переезжать всегда непривычно, разве нет?
– Ты прав.
Они смотрят друг другу в глаза, взглядами подбадривают один другого.
Неизвестно откуда взялось ощущение, будто они прощаются, слабый – не громче шепота – намек на расставание. Но это же ведь глупо? Вечером они снова увидятся. В своем новом доме.
– Пока, – говорит наконец Тайлер и трогается по Никербокер в сторону Морган-авеню.
Баррет медлит. Ему хочется продлить странное удовольствие – сидеть в зеленом кресле посреди все убывающих числом приношений, еще вчера служивших ему в повседневной жизни; смотреть, как предмет за предметом исчезает их квартира. Вот девушка с крашенными хной волосами уносит лампу – гавайскую танцовщицу. Удивительно, как долго она прослужила. На несколько мгновений Баррет представляет себе, как сидит и сидит в этом кресле, пока прохожие не разберут все остальное и он не останется совсем один перед этим горчичным фасадом, закрытым алюминиевым сайдингом, подобно разоренному русскому аристократу, который раздумывает о предстоящей ему жизни простого непривилегированного обывателя. Дача погружается в разруху и запустение, печи и камины бессильны против проникающей снаружи сырости, шелковые обои еле держатся на стенах вылинявшими бледно-алыми тряпками, потолок провис, а слуги так одряхлели, что помощи от них никакой, так как сами они уже мало на что способны без посторонней помощи. Но так или иначе, здесь прожита вся жизнь, а будущее, даже если оно обещает перемены к лучшему, все равно пахнет скорыми снегопадами и тяжелым стальным духом выметенных ветром железнодорожных платформ.
По пути к станции линии L Тайлер звонит Лиз. Она берет трубку. Теперь, оставшись в одиночестве, Лиз иногда отвечает на телефонные звонки. Раньше она предпочитала, чтобы звонящие наговаривали сообщения на голосовую почту.
– Привет, – говорит Тайлер.
– Квартиру уже освободили? – спрашивает Лиз.
– Подчистую. Баррет как раз проверяет, не забыли ли чего. А я на новую квартиру иду.
Он шагает по Морган-авеню. Прощайте, заборы из металлической сетки с колючей проволокой наверху. Прощай, старушкино окно с застывшим на подоконнике стеклянным беличьим семейством.
– Тебе не по себе? – спрашивает Лиз.
– Немножко. Не по себе затевать такое без Бет.
– Это я и имела в виду.
– Она против Бушвика особо не возражала.
– Да, забавно. Ей все равно было, в каком районе жить.
– Мы не могли бы там, на новой квартире, с тобой встретиться? – говорит Тайлер.
– Мне через сорок пять минут магазин открывать.
Читать бесплатно другие книги:
