Правила боя Седов Б.

Глава пятая

Шашлык из невесты

Утро началось слишком рано – в десять часов.

Пришел Паша, долго, но деликатно стучал в дверь, заказал завтрак, напомнил о необходимости принять душ и почистить зубы и вообще вел себя как хорошо вышколенный камердинер английского аристократа, опаздывающего на заседание палаты лордов. Он старательно отворачивался, когда в поле зрения заходила неодетая Светлана, а потом, убедившись, что мы встали, и падать в постель больше не намерены, ушел курить на балкон.

После завтрака, совместного пития кофе и дружного перекура Паша повелел Светлане одеваться по-уличному, потому что они сейчас пойдут на какую-то штрассе для массированного налета на гамбургские магазины.

«Шоппинг» – магическое слово, значительно ускоряющее действия любой, даже полуспящей женщины, поэтому через считанные минуты Светлана уже была одета, обута, скупо накрашена и стояла в дверях, готовая к покорению предприятий немецкой торговли.

Паша вернулся после очередного перекура на балконе, окинул ее придирчивым взглядом, снял с плеча невидимую пушинку и сказал, со страстным придыханием: «Хо-ро-шо!» – и я был оставлен в гордом одиночестве, награжденный на прощание воздушным поцелуем и многообещающим взглядом сквозь густые, как черный иней, ресницы.

Однако гордое одиночество продолжалось не долго, можно сказать, совсем не продолжалось, потому что сразу же после ухода торгово-закупочной парочки на пороге возник Петр Петрович Сергачев с полиэтиленовым пакетом в руках.

– Ушли? – спросил он.

– Ушли, – подтвердил я со вздохом.

– Хорошо, – сказал Сергачев и вытащил из пакета огромную, килограмма на два, жестяную банку.

– Вот, – сказал он, устанавливая ее на стол, – купил, угощайся! – и кинул в рот целую горсть леденцов.

Я вежливо взял одну конфетку, покатал ее во рту, ощутил пластмассово-фруктовый вкус и быстренько проглотил. С детства помню, что конфеты портят зубы и отбивают аппетит.

Сергачев включил телевизор.

Транслировали не обычный выпуск новостей, а что-то вроде аналитической программы, которую вели несколько серьезных немецких мужчин в дорогих костюмах и двое людей в форме. Судя по количеству орденских колодок, нашивок и разного рода звездочек на погонах, рукавах и лацканах мундиров, форменные люди имели немалый чин и занимали какие-то высокие посты в армии и полиции, потому что один из них был в форме бундесвера, а другой – в полицейском мундире.

Для начала показали документальные кадры, снятые ARD, CNN, Chanel-1 и еще какими-то телекомпаниями, оказавшимися первыми на месте происшествия.

Иногда кадры не говорили вообще ничего, например, масляное пятно на поверхности Мексиканского залива и плавники акул, настойчиво круживших вокруг обломков яхты «Каналья» и радужных солярных разводов с одиноким спасательным кругом посередине.

Это выглядело конечно, впечатляюще, но неинформативно: погибло судно, погибли люди, но почему, отчего – понять было нельзя. И, если бы не письмо в кармане объеденного акулами сеньора Фарго, никто никогда не узнал бы о причастности таинственного Господина Головы к гибели яхты. В этом письме Голова опять продемонстрировал всему миру свою причастность к произошедшей трагедии.

Больше всего комментаторы возмущались тем, что он не требовал выпустить из тюрьмы своих соратников или сместить с поста министра внутренних дел, он просто хотел денег, много денег, несуразно, неприлично много, точно также, как и во всех остальных случаях.

Именно эта неприкрытая меркантильность больше всего бесила собравшихся в телестудии авторитетных аналитиков. Казалось, что они были готовы понять и простить любые, самые немыслимые, чудовищные злодеяния в мировом политическом сообществе, если только на них наклеен ярлык с красивым политическом слоганом.

Сергачев что-то переводил мне прямо с экрана, какие-то особо длинные тирады пересказывал, но все-таки больше слушал, наклонившись вперед к экрану и жестко сцепив пальцы в замок.

Меньше всего говорили о читинской катастрофе, ее даже не показывали. Подробности о ней мне рассказал Сергачев уже после окончания аналитической программы. Когда в заключение еще раз показали кадры горящей берлинской мечети, Сергачев указал на экран и сказал:

– Эти вот – самые страшные, у них сейчас экспансия, пассионарность, их ничто не остановит. Плохо иметь врагов, которые не боятся смерти.

Он выключил телевизор, встал, открыл балконную дверь, постоял в ее проеме, обратив лицо к небу и солнцу, потом вернулся в номер и снова включил телевизор.

– Лешенька, организуй кофе, побольше да погорячее. За кофе и поговорим.

И принялся бездумно переключать каналы.

На многих мелькали те же кадры разрушения и смерти – дымящиеся камни мечети, муфтий, взывающий к небу и людям, горсточка нищих, смотрящих не на мечеть, а в сторону от камеры, не прикрывая лиц, но и не показывая их, мужчина с ключами от автомобиля что-то спрашивает у полицейского, тот пожимает плечами… …желтая лента полицейского ограждения, за которой – раскрытая дверь итальянского ресторанчика в Чикаго, трупы, битая посуда, лужи вина и крови, полицейское «No comment», раскрытая ладонь в объектив телекамеры, итальянцы, стоящие за полосой ограждения, гитарист в длинном, до земли, плаще, с гитарой за спиной, смуглое, безразличное к виду смерти лицо… …сад камней, клочки одежды и человеческой плоти на причудливо изогнутых кустах, растерянные лица японских полицейских – один из погибших оказался высоким чином полицейской префектуры Токио… …снова – масляное пятно и спасательный круг с надписью «Каналья», теперь снятые с вертолета…

Попили кофе, который принесла горничная, другая, не та, что ночью, но с таким же добротным немецким выменем, живущим своей особой жизнью под форменным платьем.

Там, где был нашит вензель «Саксонского двора», под материей блузки торчал большой, с кнопку дверного звонка, сосок, вызывая мысли о детстве и колыбели, а вовсе не те, что ожидала горничная. Поэтому ушла она с обиженным видом, и изо всех сил старалась не раскачивать бедрами…

– А приличная вроде бы гостиница, – сказал Петр Петрович, проводив ее жадным взглядом, и, словно одернув себя, продолжил уже другим голосом, скучным, даже мрачным:

– Сейчас кино немножко посмотрим, а потом уже будем разговоры разговаривать.

Он встал, вынул из кармана плаща, брошенного на кресло у входа, видеокассету, вставил в магнитофонную щель. Вспыхнул телевизионный экран, прошли полосы и рябь, и на экране появился мужчина, сидевший за столом на фоне какой-то безликой декорации, какие в наших фотосалонах ставят для съемок на паспорта.

Мужчина был неуловимо похож на меня, хотя его лицо было замаскировано мозаикой, которую телевизионщики делают, когда хотят скрыть лицо преступника или свидетеля, которому угрожают смертью.

– Господа мировое сообщество, – начал говорить моим голосом мужчина, глядя в бумажку, – я, известный вам Голова, уполномочен российской братвой заявить, что нам надоел тот бардак и беспредел, который устроил Бен Ладен и ему подобные отморозки. Мы не хотим видеть на святой русской земле посланцев колумбийской наркомафии и эмиссаров «Золотого треугольника». Нам не нужны китайские крестьяне и рабочие, сажающие коноплю на нашем Дальнем Востоке и шьющие свои тряпичные куртки и штаны в подвалах наших домов. «Россия – для русских!» – так решил Большой сход Великой России. Потому я официально заявляю, что мы, российская братва, объявляем войну коррупции, наркоте и беспределу во всем мире. Отдельное слово для господина Бен Ладена – твои дни сочтены, Беня, распорядись копать себе могилу, если будет что хоронить, конечно.

Мужчина сделал глоток воды из стоящего перед ним стакана, сложил листочки и, уже не глядя в них, добавил:

– А предъява на деньги – это конкретно. Номера счетов мы укажем в нужное время. Готовьте бабки, господа!

Экран на мгновение погас, потом на нем появился двуглавый орел на фоне российского флага и зазвучал царский гимн «Боже, Царя храни…».

– Это что? – ошарашенно спросил я Сергачева, когда экран погас окончательно.

– Это – начало твоей Большой Войны…

И Петр Петрович рассказал мне такие вещи, от которых мои коротко остриженные волосы начали шевелиться.

– Вот ты, Леша, живешь тут в вольном городе Гамбурге и ничего не знаешь. Газет не читаешь, потому что языка не знаешь, а это великий язык между прочим, на нем писали Гете, Гейне, Кант, Шиллер…

– Кант в Калининграде родился, он русский, – поправил я Сергачева.

Он странно посмотрел на меня, сказал «ну-ну» и продолжил:

– А в газетах интересные вещи пишутся, да и газеты всякие бывают левые, правые, центристские… И если первый теракт, здесь, в Берлине, вызвал однозначно отрицательную реакцию, что и понятно, то чуть позже, в процессе следствия, обнаружились всякие интересные вещи, которые изменили отношение общества. Знаешь, как в калькуляторе нажал кнопку, и там, где был минус, стал плюс, или наоборот. Так и тут: в подвале мечети нашли наркотики, и много наркотиков, так много, что даже после взрыва их оттуда увозили мешками, а сколько еще было «унесено ветром», говоря «по-американски», никому не известно. При взрыве погибла вся верхушка мусульманской общины Берлина, а надо тебе сказать, что это совсем не те люди, которые посвятили свою жизнь изучению и толкованию Корана. Кстати, Леша, тебе не приходилось читать Коран? Это книга, в которой можно найти оправдание всему. Если тебе нужно убить врага, открой Коран, и найдешь там аят, где благословляется убийство врага. Если кого-то нужно одарить милостью – есть стихи, призывающие быть щедрым и милосердным. Но это так, к слову. Эти ребята, старейшины мусульманской общины Берлина, держали под собой все Восточные Земли, доставшиеся от бывшей ГДР, и очень много всякого грязного по всей Германии. А что такое коррупция, ты и по России знаешь. Можно поймать карманника, грабителя и даже убийцу, а преступников такого уровня не ловят и не сажают. Получился вроде как подарок немецкой юстиции: был преступник и нет преступника. И никакого тебе Хабеас корпус или презумпции невиновности. Очень удобно, между прочим. Вот после этого общественное мнение начало меняться. Печатные СМИ, которых ты не читаешь, более гибко реагируют на такие колебания во взглядах общества, и теперь большинство изданий, в том числе такие уважаемые, как «Штерн» в Германии или американский «Нью-Йорк Джорнал», относятся ко всему происходящему благосклонно. В Чикаго уничтожена верхушка итальянской мафии северо-востока Америки, в Мексиканском заливе взорвана яхта с главарями Западного картеля Колумбии и заодно конгрессмен, с этим самым картелем крепко повязанный. В Токио гибнет господин Мацумото, один из лидеров якудзы, а в Японии якудза что-то вроде священной коровы, их и критиковать-то не принято, а уж изобразить какие-то полицейские телодвижения в их сторону – вообще немыслимо. Якудза – это отдельная, большая и интересная, история, может быть, когда-нибудь об этом поговорим. Только, боюсь, что не скоро. Что там еще осталось? Читинский поезд это прямой удар по «триадам», по китайской мафии в Москве и по нелегальным мигрантам, то есть те проблемы, которые стоят даже не перед правительством, или силовыми структурами, а перед простыми людьми, которые не могут устроиться на работу, потому что на их место приняли китайца, чьи дети начинают курить анашу, а потом и колоться, потому что опий и производные идут из «Золотого треугольника» и много еще чего, что не так лежит на поверхности. Итак, вывод первый – мировое сообщество сейчас склонно акцептировать подобный способ борьбы с мировым злом.

– Чего склонно делать? – переспросил я.

– Поддерживать, – усмехнулся Сергачев. – Людям нравится, что делает с мафиями господин Голова. И сейчас важно не упустить это настроение… Теперь второй момент всей этой истории. Господина Голову в мире не знают, он известен только в России. И известен, в основном, в двух стыкующихся кругах – уголовном и правоохранительном. И в том, и в другом случае это некая полумифическая личность, устроившая Большой шухер в Большом Городе накануне Большого Праздника. Уркам такие вещи вообще нравятся, эти люди по своей натуре склонны к эпатажу…

Тут Сергачев сделал паузу, с подозрением посмотрел на меня и добавил:

– Эпатаж, Леша, это слово иностранное, оно означает…

– Я знаю, – перебил я Сергачева и без разрешения взял карамельку.

– Теперь главное. Так как в роли Господина Головы выступал ты, то ты и должен стать тем Господином Головой, который встанет во главе всемирной борьбы со всемирной гадостью. Я с братвой в России говорил, теперь они согласны, осознали свою всемирно-исторческую миссию…

– Погодите, Петр Петрович, что значит теперь? Они что, против были?

– А ты за?

– Нет, я этого не говорил, я слушаю пока…

– Поначалу, да, братва на дыбы встала, типа – а кто это такой Голова, какого хера он от всех честных урок говорит? Вызвать его на Большой сход, пусть ответ держит… Много всяких слов было сказано, а потом ничего, мои ребята поработали, объяснили, что к чему, так что люди у тебя будут…

– Какие люди? – поинтересовался я.

– А ты что – один собрался с гидрой мирового беспредела сражаться? Похвально, конечно, но, боюсь, не получится. Нет, Леша, без людей не обойтись.

– А я еще не согласился, – вяло сказал я. – Да и не могу я просто, у меня Светлана, мы крепкую российскую семью создавать будем, времени на мировую гидру совсем не остается…

– Ясно, аргументов у тебя нет, значит – согласен, – Сергачев встал и спрятал банку с леденцами в полиэтиленовый пакет, – я пойду, а ты вживайся пока в образ Великого Борца с мировым злом. Жития святых почитай, великомученика Георгия, который дракона победил, и вообще…

Он ушел, а я остался вживаться в образ, хотя слово «великомученик» мне очень не понравилось.

А после этого случилась трагедия.

В номер ввалился Паша со страшным, цвета несвежего покойника, лицом. Он рухнул в кресло и начал безумно озираться, жадно хватая воздух ртом. Я присел на ручку соседнего кресла и стал с интересом его рассматривать – таким Пашу я еще не видел.

– Сергачев ушел? – наконец выдавил он из себя.

– Только что.

– А куда?

– Он мне докладывает?

– Ну да. Беда у нас, Леха! – он схватил остывший кофейник и жадно, из носика, выпил остатки воды. – Светлану украли!

Я вскочил с кресла:

– Ты чего!

– Сейчас, – он еще раз глубоко вздохнул. – Мы ходили по магазинам. Петрович сказал, води ее как можно дольше, нам поговорить надо. Вот мы по всем подряд магазинам и ходили, Светлана больше смотрела, чем покупала. Бабам же это и надо, особенно когда деньги есть, ходит и чувствует себя хозяйкой положения…

– Паша, не отвлекайся! – взмолился я.

– Так вот, зашла она в магазин, где бельем бабским торгуют, трусики там, лифчики всякие, а я на улице остался, покурить. Вторую сигарету уж выкурил, а ее все нет и нет. Ты понимаешь, это ж такой магазин, белье, его не меряют, его сразу покупают. Это в одежном я понимаю, там сколько угодно времени можно провести, одно померяешь, потом – второе…

– Па-ша! – почти крикнул я.

– Ну что, я сигарету кинул, в магазин заглянул, нет там ее. Магазин хоть и большой, но по дневному времени народу немного, и все, кто есть, как на ладони. Я – к продавщицам, не видали, мол, такой девушки? Они говорят, как же, видали, она минут пять назад с молодым человеком так-то и так-то одетым вышла вон в ту дверь. А там у них не то, чтобы черный ход, а просто дверь на другую улицу выходит, даже не улицу – переулок, Шмутцигвег называется. Там, как понимаешь, ни Светланы, ни молодого человека, вообще – ни души. Ну, я – прямо сюда…

– А позвонить не мог?

– Мог. Не допер, да и магазин этот в двух шагах отсюда, быстрее добежать…

Он вытащил трубку, набрал сергачевский номер:

– Абонент вне зоны досягаемости.

– Бля! – сказал я и рухнул в кресло.

Глава шестая

Ах, эта девушка!

В голове был безнадежный вакуум.

Мне приходилось бывать в самых разных переделках, подчас на карту ставилась моя жизнь или жизнь людей, которые были со мной. Но всегда в подобной ситуации был выбор, пусть даже выбор между плохим и очень плохим вариантом развития событий. Сейчас выбирать было не из чего, я просто не знал, что делать. Ясно было, что надо дожидаться Сергачева, но это значит – терять время. Которое может быть очень дорого…

В эту минуту раздался звонок телефона. Не сотового, которым пользовались мы трое, а того, что стоит в номере. Я осторожно поднял трубку.

– Алексей Михайлович? – спросил меня русский голос.

– Да, – ответил я, позабыв, что по германскому паспорту я – герр Кауфманн и под этим именем числюсь в гостинице.

– Прошу вас не беспокоиться, – сказал мне неведомый мужчина, и голос его был мягким, почти отеческим. – Ваша девушка – в хороших, добрых руках, и с ней не случится ничего плохого. Она нам не нужна, нам нужны вы, Алексей Михайлович. Очень нужны.

– Что вы хотите, денег? – спросил я и сразу понял, что сказал глупость. Этим ребятам не нужны были деньги, им даже не нужна была моя жизнь, им нужен был именно я…

– Нет, Алексей Михайлович, мы просто хотим встретиться с вами, встретиться и поговорить, а Светлана Михайловна будет гарантией того, что наша встреча состоится и пройдет без эксцессов.

– Согласен. Где и когда?

– Давайте прямо сейчас. Выходите из гостиницы и идите направо, до угла. Я к вам подойду.

– А как я узнаю, что это именно вы?

– Вам что, пароль нужен? – мужчина на другом конце провода явно развеселился. – Хорошо, я подойду и спрошу – «У вас продается славянский шкаф?» А вы мне должны ответить – «Шкаф продан, осталась кровать с тумбочкой» – Вас это устроит?

– Вполне, – я был зол на себя.

Имею дело с профессионалами, а затеваю какие-то детские игры в разведчиков.

– И последнее. Прошу вас, выходите один, без этого вашего дуболома, Паши, он только помешает. И нам, и вам.

Мужчина положил трубку. А я еще постоял и послушал гудки. Вариантов выхода из ситуации не прибавилось. Вот если бы он мне сказал, что будет ждать на берегу Шпрее в смокинге, с белой розой в петлице, тогда я мог бы незаметно подкрасться к нему, схватить и долго мучить, пока не узнал бы, где находится Светлана и что они с ней делают.

Оставалось одеться и, выйдя из гостиницы, идти направо, до угла…

Я вышел из гостиницы, дошел до угла и огляделся. Среди неспешных гамбургских пешеходов не было ни одного, кто хоть сколько-нибудь походил на тайного злодея-похитителя. Не было мужчин в черных очках и надвинутых на глаза шляпах, скрывающих лицо за высоко поднятым воротником плаща. Не было мальчишки-газетчика, всегда готового передать записку от злоумышленника, отпустив при этом соленую уличную шутку. Кареты с задернутыми стеклами тоже не наблюдалось.

В кармане прозвучали первые аккорды Сороковой симфонии Моцарта и я лихорадочно выхватил трубку.

– Я вижу, вы послушались нашего совета и пришли на встречу один. Это говорит о вашем благоразумии. Сейчас перейдите дорогу, и мы, наконец, встретимся.

Я – добропорядочный немецкий бюргер по фамилии Кауфман, поэтому, несмотря на зуд в ногах и во всем теле, – дождался зеленого, разрешающего переход, сигнала и только тогда пересек улицу.

Никто не набросился на меня с платком, смоченным хлороформом. Просто осторожно взяли за рукав.

– Не продаете ли вы славянский шкаф, голубчик? – спросил человек, одетый в стиле Петра Петровича Сергачева, то есть в безлико-бесцветную одежду, фасон и облик которой забывается, стоит закрыть глаза.

– Кровать осталась, – зло пробурчал я, – с тумбочкой, ети ее мать.

– Вот и хорошо, вот и славно, – с сергачевской интонацией произнес безликий. – Пойдем, посидим в скверике.

Я кивнул. Мужчина пошел впереди, не боясь, что я убегу или огрею его сзади чем-нибудь тяжелым. Должно быть, был не один, и такие же неприметные люди скрывались еще где-то в толпе.

Он выбрал пустую скамейку, стоящую в тени и немного в стороне от главной аллеи, но с видом на памятник какому-то немецкому гению.

– Прежде всего, я хочу представиться, – сказал мужчина, усаживаясь на скамейку и жестом приглашая меня сделать то же самое. – Здесь меня зовут Бруно Вальтер. Такое вот знаменитое имя.

И улыбнулся, словно извиняясь за свою невольную знаменитость. Чем был известен Бруно Вальтер я не знал и подумал, что надо будет справиться об этом у Сергачева. Если мы еще встретимся, конечно.

– Я хочу убедиться, что Светлана жива и с ней все в порядке.

– Я понимаю. Конечно, мы организуем вам встречу, более того, если вы решите сотрудничать с нами, то Светлана Михайловна немедленно вернется к вам, и вы будете жить долго и счастливо.

– Сначала я хочу увидеть Светлану, – решительно сказал я.

– Нет, – столь же решительно ответил Бруно Вальтер, – сначала я расскажу вам, что от вас требуется, и только после этого мы сможем обсудить условия вашей встречи.

– Ладно, – ответил я, потому что ничего другого сказать просто не мог.

– Хорошо, – сказал человек, назвавший себя Бруно Вальтером, – правильно. Вы благоразумны, и с вами легко общаться.

Он достал из кармана тяжелый металлический портсигар, вынул из него невиданную мной в Германии папиросу, постучал мундштуком по крышке и неспешно закурил. В чистом германском воздухе повис тяжелый дым «Беломора».

– То, что я вам сейчас скажу, является секретной информацией, причем это даже не государственная тайна, а, как бы сказать, надгосударственная. Поэтому в случае вашего отказа вы обрекаете себя и свою невесту на смерть.

При слове «невеста» сердце у меня мучительно сжалось.

– Может быть, отказавшись, сегодня вы сможете уйти от меня. Сами видите, я не похож на наемного убийцу, я – переговорщик и не мое дело приводить приговор в исполнение.

На наемного убийцу он действительно не походил. Если поменять невнятную безликую одежду на приличный костюм-тройку, вместо «беломорины» вставить в рот трубку и надеть очки в хорошей оправе, то его можно было бы принять за преподавателя солидного европейского университета, может быть, даже Сорбонны или Оксфорда. Только теперь я увидел, что мой собеседник – очень немолодой человек с пластичной, легко трансформирующейся внешностью. Его легко можно было представить и в профессорской мантии, и в обносках бомжа. И он совершенно не был похож на наемного убийцу.

– Повторю, вы сможете от меня уйти, я не буду вас задерживать, даже не попытаюсь, и вы будете скрываться неделю, месяц, может быть – год. Но все это время вы будете жить с мыслью о том, что из-за вас погибла прекрасная девушка, которая вас любит. Поверьте мне, я в этих делах разбираюсь. А теперь скажите, готовы ли вы меня выслушать?

– Готов, – сказал я не раздумывая.

Что бы ни рассказал мне сейчас переговорщик – это не что иное как слова, произнесенные одним человеком другому, и никакие слова не способны заставить меня отказаться от Светланы. Главное сейчас – вытащить ее из когтей похитителей, а там – будь что будет. В конце концов, для меня уже не принципиально – одним врагом больше, одним врагом меньше, все равно впереди Большая Война.

Бруно Вальтер внимательно посмотрел на меня, покачал головой, но ничего не сказал. Вернее, никак не прокомментировал мое согласие. Он молча докурил папиросу, тщательно затушил ее, выпустив на него тонкую струйку слюны и убрал окурок в портсигар.

– Видите ли, Алексей Михайлович, в России существует организация, которая называется «Ворон». Ее цель – следить за порядком в России. Не улыбайтесь, сейчас я попробую объяснить, что я имею в виду. Когда я сказал, что организация следит за порядком в России, этим я дал ей какое-то определение, а любое определение по сути своей, грешит неточностью. Само это слово происходит, должно быть, от слова «предел», то есть граница, и, употребив таковое определение, я невольно ограничил сферы деятельности «Ворона», хотя на практике никаких границ для нее нет, и мы действуем не только в России, а и за рубежом, не в таких, конечно, масштабах, как в России. Государство – это огромный, сложнейший механизм, управлять которым не под силу ни царю, ни генсеку, ни президенту. Вот вы, Алексей, насколько я знаю, водитель. Вы можете поехать на своей машине куда угодно только в том случае, если автомобиль будет заправлен бензином, а не водой, в двигатель будет залито моторное масло, а не подсолнечное и запаска будет лежать не от «Жигулей», а от «КамАЗа». И президент не в состоянии позаботиться о том, чтобы все автомобили во всей огромной России были надлежащим образом укомплектованы, заправлены и готовы ехать именно туда, куда нужно, чтобы доставить тот самый груз, который там необходим.

Он опять вытащил портсигар и повторил сложную процедуру прикуривания.

– У меня есть знакомый грузин, Резо, торгует на одном из московских рынков, – Бруно Вальтер, похоже, был настроен прочитать мне полный курс политэкономии. – Он, конечно, сам выбирает, чем ему торговать – мандаринами, картошкой или паюсной икрой. Но, можете мне поверить, Резо никогда не привезет на рынок товар, который не будет пользоваться спросом. А направляем грузопотоки, в конечном итоге, именно мы. Потому что мы занимаемся всем, что происходит или будет происходить в нашей стране, той стране, где живете и вы, и я, и грузин Резо, и ваша невеста Светлана. Министр по нефти занимается нефтью, министр транспорта – транспортом, а мы стоим над всеми ими, единый всероссийский координационный центр, так, наверное, сказать точнее всего…

Еще один окурок убрался в чрево портсигара, еще один внимательный взгляд ощупал меня, мое лицо и мои глаза.

– А теперь переходим к главному. Вы последнее время сотрудничаете с Петром Петровичем Сергачевым, и активно, надо сказать, сотрудничаете. Петербургская акция могла наделать много шума, если бы мы слегка не приглушили резонанс. Петр Петрович знает о нашем существовании и даже работает на нас, но, так сказать, втемную. Он, как Резо с московского рынка, думает, что совершенно свободен в своих поступках, сам планирует и с вашей помощью осуществляет свои проекты. В этом он подобен шахматисту, который выигрывает или проигрывает партию, в зависимости от собственного мастерства и умения. Но фигуры на его доске расставили мы, и играет он по придуманным нами правилам. Да, именно так, – кивнул он сам себе головой, – это наиболее точно отражает характер нашей деятельности. Придумать правила и раздать фигуры, а потом следить, чтобы правила не нарушались…

В это время у меня в кармане опять заиграла музыка Моцарта. Звонил Сергачев.

– Что делаю? Да ничего, гуляю. Светлана? Нет, еще не вернулась. На сердце тяжело? Не волнуйтесь, Петр Петрович, все у меня в порядке. Да, до вечера…

Бруно Вальтер внимательно слушал мой разговор и остался им, по-видимому, доволен.

– Вас уже ищут, поэтому буду короток. Самое главное я уже сказал. С сегодняшнего дня вы будете подчиняться непосредственно нам. Формально – да, Сергачев руководит вами и планирует все операции, но в том случае, если его действия войдут в противоречие с нашими планами, вы будете исполнять приказы нашего представителя.

Я пожал плечами:

– По мне так что в лоб, что по лбу. В конце концов, я только исполнитель приказов, а кто отдает приказы – какая разница! – Я сказал это почти искренне.

– Ну что же, я рад, вы действительно благоразумны… – и переговорщик со знаменитым именем Бруно Вальтер поднялся, чтобы уйти.

– Постойте, а Светлана! – почти закричал я.

– Ах да, Светлана…

Он полез в карман за сотовым, набрал номер, сказал несколько слов по-немецки…

– Посидим, подождем, сейчас за вами приедут, – и Бруно Вальтер поудобней устроился на скамейке, вытянул ноги и даже закрыл глаза. Говорить ему со мной было больше не о чем. Свою миссию он выполнил.

Я не знаю, сколько времени я просидел в ожидании посланцев таинственного «Ворона», которые должны были отвезти меня к Светлане. Может быть, пять минут, может – пятнадцать. Я курил сигарету за сигаретой, поднимался, чтобы выкинуть окурок в урну, снова возвращался на свое место, изредка поглядывая на Бруно Вальтера. Тот сидел неподвижно, как памятник немецкому гению, стоящий против нашей скамейки. Докурив очередную сигарету, я поднял глаза и увидел на главной аллее три мужские фигуры, явно направлявшиеся в нашу сторону.

Я поднялся, чтобы выкинуть окурок, и остался стоять, ожидая приближения неизвестных. Они вежливо, не подавая руки, поздоровались со мной и сделали приглашающий жест, мол, поехали, Леха, покатаемся. Я кивнул головой и оглянулся – герр Вальтер открыл глаза, изобразил подобие улыбки и сказал мне на прощание:

– И помните, Алексей, чтобы вы ни делали, какими бы абсурдными ни казались вам полученные приказы, вы это делаете во имя России и во имя своих близких!..

После этого он снова закрыл глаза и словно отключился от всего остального мира. Признаться, эта патетическая тирада оставила во мне ощущение чего-то неискоренимо фальшивого, оставшегося от позабытых советских времен.

Мы вышли на улицу, не ту, главную, к которой примыкал мой отель «Саксонский двор», а небольшую, узкую, идущую параллельно ей. Неброская машина неизвестной мне японской или корейской модели стояла не по-немецки, заехав правыми колесами на край тротуара. За рулем никого не было, значит, я поеду в обществе тех троих, что идут сейчас впереди меня, а с тремя справиться я, пожалуй, смогу. Дальше все пошло немного не так, как я себе представлял по американским приключенческим фильмам. Один человек сел за руль, а оставшиеся двое не сели рядом со мной с двух сторон, уперев мне в бок ствол невидимого со стороны пистолета и не стали надевать мне на глаза черной непроницаемой повязки или сделанного из грязного мешка капюшона.

Мы просто и буднично сели в автомобиль – водитель – за руль, один из мужчин спереди, второй сзади, рядом со мной, и машина аккуратно вписалась в поток таких же добротных, блестящих лаком и никелем, автомобилей.

Сидящий впереди мужчина вытащил из кармана немецкую газету и развернул ее на странице, где публиковались результаты розыгрышей различных лотерей и тотализаторов.

– Играете в «Тото»? – спросил он меня.

– Нет.

– А у меня есть такой грех, – мужчина обозначил на лице виноватую улыбку и углубился в изучение выигрышных таблиц.

Я был обескуражен, если полагать, что это слово произошло от слова «кураж», то есть храбрость.

Кулаки зудели в нестерпимом желании набить кому-нибудь морду, совершить чудеса силы и храбрости при освобождении любимой женщины. В крайнем случае, отважно молчать, отказываясь отвечать на коварные вопросы мучителей, но один из извергов внимательно изучал лотерейную таблицу, другой дремал в дальнем от меня углу машины, и даже к водителю не докопаешься – он тщательно соблюдал правила движения, исправно включая указатель поворота и тормозя в положенных местах. Постепенно зуд прошел, ярость и нетерпение поутихли, и я стал просто смотреть в окно, пытаясь понять, куда же мы едем.

Гамбурга я не знал, его окрестностей – тем более, а мы, судя по всему, уже выехали за город. Улица незаметно превратилась в автобан, городские дома сменились одно-двух-этажными постройками в том стиле, который избирают сейчас «новые русские» для своих загородных жилищ. Правда, без выкрутасов вроде башенок, шпилей и крепостных стен с бойницами.

Мы плавно свернули на боковую дорогу, которую в России назвали бы проселочной, хотя от автобана она отличалась только шириной и скупостью разметки. Справа показалось строение, которое я бы назвал фермой, хотя у немцев наверняка было свое особое слово для подобных предприятий сельского хозяйства. Вид у фермы был немного запущенный, по немецким понятиям, конечно. Потому что исходя из российских представлений о красоте и порядке, ферма могла бы считаться единственным и неоспоримым претендентом на звание «Образцовой фермы Российской Федерации».

Мы аккуратно въехали во двор, для чего любителю лотереи пришлось выйти из машины и распахнуть добротные металлические ворота. Машина подкатила к самому подъезду и остановилась.

– Конечная, – сказал водитель, – поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.

Мы вылезли из машины, и водитель указал мне на дверь:

– Идите, она там.

Я открыл дверь и осторожно вступил в полутемный коридор. Впрочем, свет сразу вспыхнул, то ли сработали фотоэлементы, которые любят применять в подобных местах хозяйственные немцы, а может быть, человек, наблюдавший за мной с невидимого пульта, позаботился о сохранности моих локтей и коленок и включил освещение. Коридор уходил в глубину дома и удивлял количеством дверей, расположенных по обе его стороны. Одни из дверей были распахнуты настежь, другие закрыты, у одной зачем-то был поставлен стул…

– Светлана! – крикнул я, казалось, в полный голос, но сам едва услышал себя.

– Света-а! – еще раз повторил я, уже изо всех сил.

Голос отразился от стен, потолка, дверей, стула, и вернулся ко мне причудливо искаженным, гулким эхом.

Одна из дверей открылась, и из нее на полшага вышла Светлана.

– Лешенька, – спокойно сказала она, – наконец-то!..

По ее виду нельзя было сказать, что над бедной девушкой как-либо измывались жестокие изуверы. Она была спокойна как обычно, в ее поведении я не заметил той вялой наркотической апатии, на которую насмотрелся в свое время в Афгане. И вообще, напоминала жену, дождавшуюся припозднившегося с работы мужа.

Вдруг Светлана как-то странно, рывком исчезла в дверях. По желобку спины пробежал холодок, предвестник несущей смерть опасности. В конце коридора возник человек в черном – черный комбинезон, черный автомат в мощных руках, черная маска, затягивающая лицо.

– Ложись, – сказал черный человек тем голосом, который я так и не смог в полной мере выработать ни в училище, ни в Афгане. У слабонервных такой голос вызывает дрожь икроножных мышц, расслабленность кишечника и сумерки в глазах.

Себя я к слабонервным не относил, поэтому вжался в ближайшую дверную нишу и стал ждать автоматной очереди. Очереди не последовало, зато прозвучал тот же командный голос:

– Не дури, Кастет, сказано – ложись, значит, ложись!

– А если нет? – спросил я негромко.

– Бабу свою ты совсем не бережешь, не любишь, наверное, – сказал черный. – А может ты тупой просто, по жизни тупой? Слышал, у тебя в Афгане контузия была, а контузия на мозги здорово влияет.

Помимо слов черного, я внимательно вслушивался в другие шумы и шорохи, потому что такой трюк мы проходили – один человек заводит какую-нибудь увлекательную дискуссию с фигурантом, а остальные тем временем подкрадываются и под шумок – хрясь фигуранта по затылку саперной лопаткой или еще чем-нибудь вредным для здоровья. Однако никаких лишних звуков я не услышал, да и сам автоматчик, оставался на своем месте.

– Ты чего сюда приехал? – продолжал разговаривать со мной черный. – С бабой своей повидаться? Так повидался, даже поговорил маленько, теперь уезжай и делай свою работу. А баба у нас пока поживет, для нашего покоя и большей уверенности в тебе.

– Мне обещали, что она со мной вернется.

– Кто обещал, того здесь нет, да и обещалка у него уже, может, отвалилась. Поэтому слушай, что тебе говорят. Ложись и ползи потихоньку в сторону выхода, а на крыльцо выползешь, вставай и – в машину. До города тебя довезут. Кончать мне тебя никакого резона нет, но, если что, обоймы не пожалею.

– Чего ты меня на пол-то укладываешь? – он грязный, – поинтересовался я.

– А мне так спокойнее. Мужик ты, говорят, бойкий, чуть чего – в драку лезешь, – черный мужик хмыкнул. – Да и чтобы понял, кто в доме хозяин.

Я решил пока что не ложиться и нащупал за спиной дверную ручку.

Осторожно повернул ее – дверь тихо, без скрипа, отворилась. Слава немецким фермерам, не жалеющим машинного масла для дверных петель! Я сделал шаг назад и только тогда оглянулся. Комната оказалась кухней, вернее, чем-то вроде разделочной.

Вдоль одной из стен этой маленькой уютной кухни стояли огромные, до потолка, холодильники, вдоль другой тянулся длинный разделочный стол, над которым, на стене, были прикреплены специальные держатели для множества самых разнообразных ножей, от небольших, приспособленных для чистки рыбы, до огромного подобия топора, которым разрубают большие куски мяса на много мелких, умещающихся на сковородке…

В другое время я бы с интересом походил вдоль этой выставки ножей, дивясь качеству немецкой стали и угадывая предназначение того или иного предмета разделки убитых животных и рыб. Но это в другое, мирное время, а сейчас я начал свою Большую Войну и тихо порадовался внезапно обнаруженному арсеналу холодного оружия. Я выбрал несколько ножей среднего размера с острым, легко входящим в тело концом.