Остров Локк Шервуд Том

УЛОВКИ МАСТЕРА

Багровый огонь в чёрном брюхе кузни, кислый запах сгоревшего угля, громадный мускулистый кузнец в кожаном фартуке, звон молота – всё показалось мне сказочным. А ещё знаете, что я увидел? Раскалённые кузнечные клещи. Как будто молния полыхнула у меня в груди, как будто в неё перепрыгнул огонь из багрового горна!

Я не раздумывая попросил кузнеца взять меня в подсобные рабочие.

– Мне помощник не нужен, – тяжёлым голосом ответил он.

– Бесплатно, – быстро добавил я.

Он внимательно посмотрел на меня, взял в свои лапы мои кисти (я тихо порадовался, что они окрепли на портовых работах), согнул в локте мою руку, железными пальцами сдавил мышцы.

– Ладно, – бросил он, подумав. – Двадцать пенсов в неделю и мой ужин.

– Так вы берёте меня? – неуверенно спросил я.

Вместо ответа он усадил меня на колоду, достал ножницы и, не успел я опомниться, отхватил мои выбеленные солнцем, отросшие почти до плеч волосы.

Я ревел уже через два дня! Я плакал, стонал, скрипел зубами, я не хотел жить. Стофунтовые бочки – детские игрушки по сравнению с нетяжёлым кузнечным молотом! Дамир, мой хозяин (то ли скиф, то ли галл), спрятав глаза под лохматыми бровями, знай себе помахивал указателем – тенькой, особенно крохотным в его массивной лапе. «Тень!» – звякал молоточек о набухшую красную тушку, шипящую на наковальне. «Бум!» – ударял я вполсилы. «Тень-тень!» – издевался карлик, и – «Бом!» – должен был со всей силы грохнуть мой молот. «Тень-тень-тень!» – захлёбывался злодей. «Бамм!» – должен был я обрушить за пределом возможного. И вот, когда свежий, белый из горна брус вымётывался на наковальню, здесь были ужас и смерть. Кузнец, пока не остыло железо, гнал немилосердно, и тройное дребезжание, означавшее выдёргивание сил из моего тела без всякой пощады, это «тень-тень-тень» было для меня бесконечным. Кровавый пузырь качался у меня перед глазами. Я был слеп от пота и боли и лупил не глядя, на ощупь, на звук. Но вот… Вот! О, счастье! О, Боже! О, милость! – «Тень-тень…» Это означало: всё. Бруску придана нужная форма, и теперь кузнец будет мять его редко, вдумчиво, тщательно вглядываясь, поднося к самой окалине [10] изжёванную огнём, опалённую вкруг, свою густую дикую бороду. А там, глядишь – и новое чудо: металл отправляется в горн, на догрев, а я тащу свои мясо и кости к низкой скамье, скрытой в тени бочки с рыжей от окалины водой.

Вечером я плёлся в свою комнатку, отодвигал в сторону обильный ужин (я съем его потом, ночью), валился на тюфяк, и лежал, и не шевелился, и плакал.

Признаюсь, я плакал бы и днём, за наковальней, благо – слёзы и пот неразличимы. Но днём в кузне неизменно сновала девочка – дочь кузнеца, его единственный ребёнок. Ей было пятнадцать лет, она на меня смотрела , и здесь уже никакие силы не заставили бы меня выдавить хоть одну слезу. Я мучился молча.

Но вот, незаметно в мою жизнь вошло равновесие между работой и собственным телом. Я не страдал больше! Я обвыкся, окреп, стал проворен и весел. Больше того, я смог отстранить своё сознание от боли в мышцах и понемногу начал вникать в то, что происходит на наковальне. Также я начал замечать людей, приезжающих с заказами. Вот низенький, с брюхом, купец. Заказал воронёные ручки для дверей своего нового дома. Я-то знал уже, что выворонить металл – значит сделать его совершенно чёрным. Но как? Ручки мы отковали, с этим я справился бы и сам…

И вот Дамир принялся колдовать. Принёс деревянную бадейку, вымыл её кипятком и заполнил жидким дёгтем. Откованные предметы он раскалил в горне до одинакового цвета (я запомнил этот оттенок, между красным и малиновым), и каждый, подхватив щипцами, опустил в дёготь на несколько секунд (я их сосчитал).

Вечером, прядя за заказом, купец восхищённо качал головой, цокал языком и вздыхал над дюжиной ручек, чёрных до синевы. Дал щедрые деньги. Я же про себя сказал: «Ага!»

А зимой приехал вельможа из Лондона, богатый и прихотливый. Сообщил, от кого узнал о мастере, и спросил, может ли тот сковать булатный клинок. Он, видите ли, собрал большую коллекцию оружия близкого боя, и желал, наряду с древними, новых изделий.

– Фунт стерлингов в день, – твёрдо сказал кузнец, – работы на две недели.

«Безумие, – подумал я, – четырнадцать фунтов за клинок! Сейчас тот разозлится. Хорошо, если только просто плюнет…»

Нет! Быстро-быстро закивав головой, вельможа достал и протянул задаток – семь фунтов. Безумие!

– Сарацинский [11] булат? – уточнил Дамир.

– Сарацинский клинок струистого булата! – заученно выпалил коллекционер.

Поговорили про тип оружия, внешний вид, контуры и размер.

– Испытывать будем обычным образом, – строго сказал кузнец. – Платок из китайского шёлка подбросим, и я его в воздухе клинком рассеку.

Вельможа часто задышал, покрылся румянцем. Кивнул.

Он уехал, а у нас начался праздник! Из-за кузни выкатили колоду – спил дуба, такую громадную, что я на неё мог бы лечь и выспаться. Дамир заказал, и нам привезли два бочонка лучшего пива. Кузнец взял бурав, в одно мгновение высверлил в бочонке дыру и, пересиливая ударившую оттуда пенную струю, быстро ввернул кран. На колоду поставили две огромные глиняные кружки, в две пинты [12] каждая, и с полдюжины глазурованных глиняных блюд, на которые выложили сыр, варёные вкрутую куриные яйца, квашеную капусту, мочёные яблоки, лук, чеснок, пышущий горячим паром картофель и тучный, собственного копчения свиной окорок. Мы уселись у колоды на перевёрнутые бочонки, и кузнец отворил кран. Зашипел пивной ручеёк, вспухла и зашлёпала, упадая меж расставленных ступней, белоснежная пена.

– Выпьем, помощник! – провозгласил, поднимая тяжёлую кружку, Дамир.

– Выпьем, мастер, – чинно ответствовал я.

Прохладная, щекотная пена коснулась кончика носа. Я втянул её губами и добыл хороший глоток бархатного, колючего, терпкого пива. На картофелину бросить соли, отпахнуть солёный, но ещё хрусткий капустный лист, свернуть его трубкой, оголить чесночный зубец – и всё это, друг за дружкой – вслед за пивом. Вздохнули, подержали лёгкую паузу – и разом, обе холодные кружки – медленно, не отрываясь – до дна. Глухо стукнули они, опустевшие, по дубовому телу колоды, и въелся широкий, острый как бритва, нож в мягкую окорокову выпуклость, и отвалил его бок, явив розоватое, с прожилками, зеркало среза. Розовато-коричневый, плоский, пространный, словно подмётка великаньего сапога, окороковый пласт ухвачен обеими руками, поднесён ко рту, а в голове уже восхитительный, мощный, в любви ко всему белому свету, немой, распирающий, медленный гул.

– Выпьем, помощник!!

– Выпьем, мастер!!

Праздник. Годовой доход за две недели. Близкая к постижению вечная тайна булата. Сон. Наваждение.

– Выпьем, кузнец!..

БУЛАТ

Десять дней качался праздник, пресыщенный и беспечный. Наконец, во мне зашевелилась тревога. Когда же начнём выполнять заказ?

Кузнец, обнажив в лукавой усмешке крупные зубы, на одиннадцатый день, вечером, сиплым голосом произнёс:

– А мы булат-то ковать не будем!

– Как же? – опешил я.

– Очень просто, – пояснял он мне назавтра, уже в процессе работы. – Чтобы получить булат, железо нужно везти из Дамаска, там у них руда сильная. Здесь, в Англии, руда слабая. Но немного поправить её можно. Будем крицу [13] ковать, да порошочки добавлять.

– Какие? – как можно равнодушнее спросил я.

– Разные. Медь, магниум. Толчёное конское копыто. Не в этом дело-то. Главное – проковать многократно, чтобы железо вышло слоистое. Непременное условие – полоски-прослойки на клинке, и чтоб волнами. Ему, видишь, струистый булат хочется. Ну, будет.

– Но ведь если не настоящий булат, им платок не рассечёшь!

– Рассечёшь, – загадочно улыбаясь, сообщил он, почёсывая палёную бороду. И, встретив мой молящий взгляд, снизошёл: – Клинок мы ему перекалим. Хорошо прокованный перекал платок легка рассечёт, даже шёлковый. Другое дело, что воевать им нельзя: хрупок, обломиться сразу.

– А вельможа этот не будет воевать?

– Что ты! У них, видишь ли, недавно объявилась мода: добыть за большие деньги булатный клинок и, созвав друзей в гости, рассекать им платки. Наверное, уже гору китайского шёлка извели. И для этой-то тряпичной войны наш меч будет как раз в пору.

Пришёл четырнадцатый день. Вельможа, с дрожащими пальцами, с белым лицом, напряжённо смотрел на нас. Дамир вынес завёрнутый в холст изогнутый, с наложенной недорогой временной рукоятью меч, положил его на вытянутые руки заказчику, разбросал в стороны концы ткани. Засиял, запереливался клинок. Не поверилось мне, что такой предмет мы выковали и отполировали всего за два дня.

– Платок? – спросил кузнец.

– Забыл, – помертвел вельможа.

Понимающе, важно кивнув, мастер запустил руку за пазуху, достал в горсти три платка – синий, жёлтый и алый. Медленно осмотрел шёлк, отложил в сторону алый и синий. Дал мне в руку старую, но остро отточенную саблю, вытянул руку с зажатым в пальцах платком.

– Руби! – выдохнул он, отпуская невесомую ткань.

Ох, и рванулись мои мышцы! Свистнула сабля. Хлопнул, встретившись с ней, платок, отлетел в сторону. Подняли платок, посмотрели. Ни одного, даже крохотного пореза. Кузнец взял с холста откованный нами меч, вложил в мою руку. Я торопливо вытер о штаны вспотевшую вдруг ладонь, развернул плечо.

– Руби!

Меч мелькнул, но платок всё так же падал.

«Промахнулся!» – догадался я и тут же увидел неестественно расширившиеся глаза лондонского вельможи. Я взглянул по направлению его взгляда и увидел, что на землю большими листами осеннего клёна мягко ложатся два платка. Два!

Заказчик наш, застонав, бросился к мечу, схватил.

– Сами попробуйте, сэр! – предложил кузнец.

Но тот лишь сунул ему в руку деньги, скорей-скорей отвернулся от нас и пошёл…

Я с тоской смотрел ему вслед, ему, уносящему что-то значительное, к чему я тоже приложил и старание, и мастерство. Увижу ли я тебя когда-нибудь, мой первый, мой струистый клинок?.. Едва ли.

ВЕСНА 

Всю зиму и весну я работал в кузнице. Каждую неделю получал три шестипенсовика и ещё два пенни. И если поначалу мне казалось, что я не выдержу – настолько тяжёлой была работа, то со временем втянулся, обвыкся и даже стал скучать. Появилось свободное время, и я (да и как могло быть иначе?) нашёл ему применение. Так вот, я стал учителем. Кузнец сначала не верил, потом с недоумением отступил перед фактом. Я умел читать! И писать, разумеется, тоже.

Моя ученица каждый вечер отмывала гладкую дубовую доску, набирала жжёного угля из горна и терпелива ждала, когда мы закончим работу. Дамир, приходивший звать нас к ужину, раскатисто хохотал, глядя на наши пальцы, щёки и носы.

– Следы учёности, – говорил он, подсмеиваясь, хотя – я видел это – с неподдельным удовольствием и одобрением относился к нашим урокам. Нанимать домашнего учителя ему было не по средствам, а я обучал его дочь бесплатно.

Ученица моя в свои пятнадцать лет имела приятное личико, достаточную смекалку и весьма бойкий характер. Вдобавок ко всему пришла весна! Ученица как-то незаметно приобрела замаскированную под задиристость шалинку во взгляде, и, по вечерам, когда мы склонялись над книгой (а её успехи уже давали такую возможность), так вот по вечерам, когда наши головы соприкасались, мы, используя естественное право оставаться наедине, предавались быстрым, неумелым, пылким поцелуям. Откровенная же готовность моей пассии [14] на любое безумство сводила меня с ума. Я убедил себя в серьёзности своих намерений и поведал ей о том. Она, не долго думая, переадресовала их отцу, и у меня состоялся с ним ненужный, неправильный разговор.

– Том, – тяжело сказал он, – ты неплохой работник. И железо чувствуешь, и смышлёный. Но я не люблю врунов!

И, остановив моё возражение, ещё больше нахмурился:

– Что ты наплёл моей дочери? Что у тебя есть собственная мастерская! Что ты обеспеченный человек! Так?

– Так, – проговорил я, избегая смотреть ему в лицо.

– Может, ты ещё и джентльмен?

От него исходило что-то присущее сильному зверю. Я молчал. Я боялся его.

– Вот что, джентльмен. Забирай-ка свои вещички и иди откуда пришёл!

Он неторопливо ушёл в кузницу, а я, поспешно побросав в мешок своё скудное имущество, не попрощавшись, выскочил на дорогу. Я шёл и, почти плача, ругал себя. Ведь виноват! Да, виноват! Прав кузнец, что прогнал меня, как напакостившего щенка. Ведь за его спиной, тайком, я целовался с его дочерью. А это, бесспорно, предосудительно. Никогда больше в моей жизни женская прелесть не смутит и не сманит меня. Вон что из этого выходит! Нехорошо, как же нехорошо… Ссутулившись, я быстро шагал по пустынной, на моё счастье, дороге, и ветерок обдувал моё пылающее лицо и сушил глаза. Я воображал, что вот я вернусь, и с дорогими подарками, и они увидят и поймут, что я не бродяга и шалопай, что всё серьёзно!.. Но тут же приходила странная уверенность в том, что этого не будет. Не вернусь. Не осмелюсь.

Я подошёл к центру Бристоля, и его шум, суета, лики домов и грохот колёс экипажей заняли моё внимание. Однако горе всё ещё сидело в груди в тот миг, когда я подходил к нашему дому.

ХОЛОДНЫЙ ОГОНЬ 

Старый плотник просто засиял, когда увидел меня.

– Томас! – радостно воскликнул он. – Как же ты вырос! Что за плечищи! Что за руки! Садись, рассказывай скорее, где был, что видел?

Мы пили пиво, жевали окорок, первую, свежую зелень, и наперебой рассказывали новости. Вечером мы перебрались на первый этаж, в мою комнату (салон был заставлен новой, незнакомой мне мебелью), и проговорили до утра. Старик отдал мне мешочек с деньгами – мою долю от общей прибыли и, притащив расчётную книгу, буквально заставил меня проверить бухгалтерию, а заодно вникнуть, как идут дела.

Снова потянулись дни сытого безделья, чтения книг у блюда с фруктами, разговоров со старым товарищем. Однако на этот раз моё сибаритство [15] было недолгим.

Однажды утром к нам явился новый заказчик, оружейный мастер. Он попросил изготовить ложа и рукояти для двух пистолетов, обязательно из чёрного дерева, чтобы инкрустировать их серебром. Это были поразительные пистолеты! У них не было массивного курка с винтом, в котором зажимают кремень, что высекает искру, зажигающую порох на полке. Да и самой этой полки не было и в помине! А был небольшой изящный курок, с тугой, впрочем, пружиной, который, опускаясь к стволу, накрывал собой круглый выступ над затравочным отверстием. Как, – ума не приложу, – поджигается порох в самом стволе?

Четыре дня я мастерил рукояти, но даже не замечал, что делают мои руки. Словно назойливый шмель гудела в голове мысль – как же он поджигается?..

Работы не замечал, но когда закончил – не смог сдержать восхищения. До чего же хорошо получилось! (Вы видели когда-нибудь белое серебро на чёрном дереве?) Изумился и мой старик, когда взял в руки готовые изделия. Покачал головой, пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал. Зато сказал оружейник. Он произнёс одно только слово, высшую похвалу, какую может услышать мастер любого ремесла в любом городе:

– Безупречно.

Он недоверчиво хмыкнул, узнав, что это я сделал рукояти, осмотрел, поднося к самому носу, ощупал. Лизнул даже! Потом сел и уставился на меня.

– Ну хорошо, – сказал он. – Дерево отшлифовал – это можно. Накладки врезал – с этим справился бы и часовщик или хороший гравёр. Курок отцентровал – ладно. Но как ты выставил равновесие?

Старик подошёл, сунул нос к пистолетам, вскинул непонимающие глазки. Притих.

– Пятьдесят два года я состою при оружейном ремесле, – возгласил заказчик, – и знаю, что дерево всегда было легче железа, и, когда рукоять пистолета в руке, а руку вытянуть, – ствол перевешивает.

Он оттопырил губу, посмотрел на меня. Потом вскочил, схватил пистолет, вытянул руку. Постоял. Потянул пальцем за скобу (звонко хлобыстнул курок), опустил руку.

– Безупречно!

Сел, уставился на меня. Заговорил снова:

– Для баланса я вворачивал в торец рукояти массивное железное кольцо, все пятьдесят два года. Это делает пистолет более громоздким, но зато, когда он ложится на указательный палец, не перевешивает ствол! Как ты сделал баланс – не понимаю.

– Предлагаю меняться, – напряжённо сказал я и спрятал задрожавшие руки в карманы.

– Что? – вскинул голову оружейник. – Чем?

– Секретами.

– Секретами?

– Я расскажу вам, как добился равновесия.

– Так-так. Что же юный мастер хочет узнать взамен?

– Как поджигается порох.

– Какой? Где?

– В стволе, при выстреле.

Оружейник вскочил, взял пистолет, протянул его мне, воскликнув:

– Согласен!

Я взял пистолет, перевернул его стволом вниз, показал на торец рукояти.

– Вот здесь высверлено отверстие, и в него залит расплавленный свинец. Потом отверстие заклеено пробкой – так, чтобы прожилки дерева совпадали, – и зашлифовано. Таким образом, в рукояти скрыт свинцовый бочонок, который не даёт стволу перевешивать.

– А как рассчитан вес бочонка?

– Никак. Чутьём угадан.

Я протянул пистолет ему. Его очередь!

– Вот сюда, – он потыкал пальцем в круглый выступ над запальным отверстием, – надевается медный колпачок. Называется капсюль. В нём содержится холодный огонь. Когда курок ударяет по капсюлю, огонь становится горячим и поджигает порох. Бум! – Он бумкнул и притопнул ногой. – И всё.

– Всё? – я был растерян.

– Всё.

– Но… это лишь половина секрета!

– А что же ещё-то?

– Что такое холодный огонь?

На следующий день я трудился в оружейной мастерской.

Очень скоро я научился соединять металлические части так, чтобы они плотно прилегали друг к другу, но не теряли подвижности. Смешивать уголь с селитрой, чтобы получить порох. Определять раковины и трещины в металле. Плавить свинец и отливать пули. Свивать и закаливать пружины. И, наконец, я сам изготовил капсюль.

За день до этого события, вечером, передо мной предстал оружейник – нарядный, торжественный и чуточку пьяный.

– Детей у меня нет, – сказал он, – стало быть, и секреты передать некому. Но и допустить, чтобы ремесло угасло – нельзя. Поэтому я решил все свои секреты доверить тебе.

Он подвёл меня к столику, на котором были разложены пистолетные механизмы, пружины, коробочки с порохом, пули.

– Главный секрет – продолжил он, – это тайна холодного огня. Вот он, порошок, который даёт взрыв в тысячу раз сильнее, чем порох. Его случайно создал один из моих предков лет за двести до нас с тобой. Алхимик и франкмасон [16], он искал философский камень, а нашёл вот этот порошок. Двести лет способ его получения держался в тайне, передаваясь из поколения в поколение, и вот только я решился выпустить его на свет.

Он покачнулся, крепко ухватился за моё плечо.

– Я выпустил на свет ещё одного слугу смерти, и, может быть, то, что небо лишило меня детей – начало моего наказания. Но устоять я не смог – уж слишком удачное применение нашёл я для этого слуги. Он настолько силён, что взрывается не от огня, а всего лишь от небольшого удара. Это его свойство позволило мне придумать и изготовить пистолет без кремня. Вместо кремня – вот, тонкий медный диск, похожий на маленькую монетку. Вставляем его в пресс, нажимаем… получается колпачок. В него насыпается щепотка порошка и закрывается кружком из фольги. По краям фольга смазана клеем. Надеваем колпачок на запал пистолета, взводим курок… Бум!!

Так прошёл год.

ГЕНРИ

Весной у меня появился друг.

Имея достаточно свободного времени, я часто посещал книжную лавку на соседней улице. Вот там-то я увидел однажды худого, с измождённым лицом человека лет двадцати пяти, чуть выше меня ростом, с чёрными, в отличие от моих рыжеватых, волосами. Он вошёл и, виновато улыбнувшись хозяину, с обезоруживающей простотой признался:

– Я ничего не буду покупать. Посмотрю только, можно?

Тот лишь махнул рукой.

– Часто сюда заходит, – пояснил он мне. – Поесть не на что, а на книги смотрит.

Я исподволь стал наблюдать за странным гостем. Его худые, с шишковатыми суставами, пальцы удивительно нежно прикасались к томам, очень медленно раскрывали их, поглаживали страницы. Наконец, он добрался до отложенных мною книг, взял верхнюю («Генри Филдинг» [17] – прочёл я тиснение на коже) и, сообразив, что это уже чужая книга, с той же виноватой улыбкой положил на место.

– Меня тоже звали Генри, – сообщил он мне.

– А сейчас как зовут? – вежливо поинтересовался я.

– Никак.

И, встретив мой недоумевающий взгляд, добавил:

– Меня почти уже нет. Пропадаю.

Чем-то жутким повеяло на меня от таких слов. Холодок прошёл по спине.

– Вы больны? – участливо пробормотал я.

– Я остался один, – равнодушно и тихо ответствовал он. – Ничего не умею делать. Жить не на что.

– За то, что я иногда позволяю ему здесь читать, – быстро вмешался хозяин, – он мне чинит ветхие книги. Он сносно делает переплёты!

– Единственно, что у меня получается, – это придумывать истории, – произнёс Генри. – По вечерам там, где люди с лошадьми, я рассказываю их, и меня кормят за это.

Я сунул книги хозяину, за прилавок, подхватил Генри под локоть и вывел из лавки.

– Но хорошая история придумывается раз в год, – отрешённо глядя в сторону, продолжал он, – а людям неинтересно слушать сегодня то же, что и вчера.

Мы доплелись до нашей мастерской, и я втащил почти невесомого знакомца в свою комнату. (Он немедленно направился к полке с книгами.) Я схватил что-то с подоконника, кажется, грушу, сунул ему в руку и помчался вниз, в подвал. В двух словах я открыл плотнику этот странный случай, и через четверть часа на расчищенном углу верстака исходила паром тарелка куриного супа с лапшой, лежали хлеб, лук и лист салата с небольшим холмиком соли. Вернувшись в комнату, я застал гостя в том же положении, в каком и оставил – замершим перед книгами, с ненадкушенной грушей в руке. С сожалением покинув свой пост, покорно и грустно, Генри последовал за мной.

Медленно, нетвёрдой рукой вычерпав суп, он закрыл глаза, и мы, легко подняв его из-за стола, уложили на кучу сухих стружек в углу.

Он спал до позднего вечера, а проснувшись и увидев нас, без предисловий принялся рассказывать историю.

Это было неописуемо. Шли часы, а мы, как зачарованные, сидели и слушали. Он придумал невероятное место где-то на окраине мира и населил его необычными существами. Они жили по странным законам, делали чудесные предметы и были необъяснимо милы. Затейливая фантазия плыла и сверкала, словно хрустальный поток, и оставляла ощущение теплоты и уюта, – как витраж [18] из флорентийского стекла, как расцвеченная амальгама [19].

Перевалило за полночь, когда повествование сплелось в завершающую фразу:

– Так заканчивается история острова Локк, – устало произнёс Генри.

(«Локк», – то есть замок, щеколда, – это же моя фамилия! Я был очарован этой историей.)

Он остался жить у нас, и даже получил собственную обязанность: выносить из мастерской стружки и обрезки дерева и сжигать их в сушильной печи. Большую часть времени он проводил именно здесь, в африканской жаре, следя за температурой в сушилке и читая взятые у меня книги. Спал он на одном из диванов в салоне, но никогда, приходя утром, я не заставал его там. Чуть только брезжил рассвет, он в одних коротких штанах устраивался у печи и склонялся над очередной книгой, старательно оберегая страницы от падающих с лица капель пота.