Мастер Альба Шервуд Том

– Это, – выкрикнул с яростью Волк, – за то, что ты не сказал о мальчишке. И он мог с голоду умереть. Пять тысяч гульденов он может нам принести! А Беспалый сказал, что и больше!

Потом он прыгнул вперёд и, дотянувшись, снова ударил Плута по разодранной коже спины.

– А-ах!! – завопил несчастный, выгнув спину, отбежал и, присев, прокричал из безопасной дали:

– А это-то за что?!

– Это – за то, что я сам мог мальчишку убить. Пять тысяч! За всю свою жизнь тебе не добыть таких денег!

Он снова сделал шаг – скорее пугая, и Плут, взвыв, вскочил и скрылся, протиснувшись в один из проломов в стене. Волк, опираясь на палку, подошёл к Альбе.

– Так ты, значит, тот самый барчонок! Хорошо. Будешь собакой. Когда я тебя буду звать – ты должен делать “гав-гав”. Ты понял?

Альба встал, звякнув цепью, взглянул исподлобья – упрямо, без дрожи. Тихо промолвил:

– Я человек.

– Ах ты… – Волк вскинул палку.

Худой тонкошеий цыплёнок стоял перед ним, глядя в упор, и не пытался заслониться.

– Эй, убьёшь! – крикнул Кожаный плащ.

Волк опустил палку, протянул удивлённо:

– Ах ты наглец…

И, подняв спереди шкуру, вытянул из-за пояса нож.

– Дай-ка я тебе глаз вырежу, – сказал с сумасшедшим весельем и сделал шаг. – Наследнику Груфа-то нужен ты сам, а не твои глазки…

– Эй, эй! – снова окликнул его Плащ, стукнув заклёпками. – А если без глаза его не узнают? Скажут – не тот!

– Тьфу! – со злостью сплюнул отвернувшийся Волк и спрятал свой нож. – Вина принесли?! – крикнул он, взмахнув голыми, торчащими из шкуры руками.

– Есть, есть вино! – торопливо ответили ему, вытаскивая из лежащих на земле узлов две, в оплётке, стеклянные фляги.

Все сошлись в круг, сели на чурбаки и на камни. Потянул дымком костерок. Альба, присев на солому, учащённо дыша, огляделся.

СТРАЖ РАЗВАЛИН 

Когда-то это строение было, очевидно, большим домом, расположенным на берегу озера или на острове. Затем озеро умерло, задушенное водяными растениями, и превратилось в болото – опасное, гиблое. Неизвестно, сколько веков стояла здесь, разрушаясь, эта усадьба, пока её не нашли разбойные люди. Нашли – и тотчас, разумеется, оценили её достоинства: близость к обжитому человеческому миру, – и в то же время укромность и недоступность.

В широкий проём когда-то больших парадных дверей, расположенный напротив стены, у которой сидел Альба, виднелось ещё одно помещение – тоже без крыши. Даже торцы вделанных в стены стропил, сохраняющиеся обычно очень долгое время, здесь сгнили и выкрошились. В этом помещении стояла рубленая бревенчатая клеть – на сваях, с каменным столбиком под полом: безусловно, фундамент печи. “Они, значит, здесь и зимуют”, – подумал Альба. Клеть, судя по цвету дерева, была поставлена лет сто назад, и поставлена, к слову, очень умело. Хороший плотник здесь потрудился, и, скорее всего, это была последняя в его жизни работа. При желании в клети могли разместиться человек шесть или семь.

Слева, в углу, – похожий на изрядных размеров гроб, – каменный короб с наклонной, из толстых брёвен, крышей. Низкий, с невысокой дверью. На брёвнах – толстая земляная подушка, схваченная зелёным ковром травы. “Это – погреб”. А рядом, у левой же стены, с двумя подпорками, длинный навес – от дождя. В правом дальнем углу – круглая башенка с ведром и верёвкой: колодец. Здесь же – очаг, и в данный момент вокруг него расселись, то и дело отмахиваясь от едкого дыма, местные обитатели. И немного поближе – по правую руку – пролом в стене, за которой, у края болота, два дня сидел Альба.

Сейчас же он находился на возвышенном, сухом месте, да ещё с целым стожком соломы. Цепь от его пояса уходит в дырку в стене, и там, за стеной, очевидно, надета на крюк. “Не отцепиться”. Возле соломы – какие-то кости “щенка кормили, наверное”, кусок грязной овечьей шкуры. Альба эту шкуру подобрал, растянул на соломе и этой же соломой старательно вычистил. Потом обернул её вокруг себя, заправив верхний край за железный обруч на поясе.

– Эй, ты что это?! – вдруг выкрикнул Волк, заметив, чем занят мальчишка. – Ты это зачем?

– Я – человек, – снова негромко, но с отчётливой твёрдостью сказал Альба.

– Да? – с оттенком иронии произнёс Волк и поднялся.

Он подошёл к Альбе, с упрямством уставившемуся ему прямо в лицо. Но бить не стал. Напротив, он принёс кусок хлеба и длинную солёную рыбину. Бросил в солому, вернулся к костру. Альба, подняв принесённое, сел, поудобнее примостившись к стене. Аккуратно объел рыбий бок, съел хлеб – весь, до крошки. Вторую половину рыбы поднял и пристроил вверху, на выступающем камне (про запас), а хвост и голову припрятал внизу (для щенка). Он делал эти запасы, справедливо считая, что от Волка всего можно ожидать, а до спасительного болота с пиявками теперь не дотянешься. Однако главарь разбойников продолжил являть чудеса. Он снова пришёл – и поставил на землю перед мальчишкой глубокий глиняный черепок, полный солёных груздей. Альба немедленно съел половину.

А через час стало ясно, что стоит за этой заботой. Волк принёс большую деревянную чашу – с водой. Но поставил её там, куда Альба не мог дотянуться.

– Ты теперь хочешь пить, – сказал Волк. – Сделай “гав-гав” и напьёшься.

– Нет, – сказал Альба. – Я не собака.

– Нет, собака, – с ухмылкой возразил ему косматый мучитель. – Ты теперь – сторож этих развалин. Должен лаять. И будешь лаять – пока за тебя не выплатят деньги.

– Не буду, – сказал мальчишка, отворачиваясь от воды.

– Дворяне! – вдруг послышалось от костра. – Они такие все гордые!

– Он будет лаять!! – в бешенстве Волк обернулся к костру. – Кто хочет пари? На пять золотых? На десять?!

– Ты проиграешь, – сказал рассудительно Кожаный плащ. – А денежки – не отдашь.

– Почему это проиграю? – с недоумением развёл руками Волк.

– Потому, что каболка его растёрла до мяса, а он даже не пикнул. Точно. Сдохнет, а лаять не станет.

– А почему не отдам?

– Да потому, что ты – это ты!

Сидящие у костра расхохотались.

– Даю слово Волка!! – вскинул к небу свои ручищи главарь. – И сто золотых монет! Против одной! До того, как за него внесут деньги – он будет лаять! Ну, кто?!

Кожаный плащ заложил руки за голову, потянулся.

– Слово? – заинтересованно проговорил он. – Ладно. Один золотой у меня есть. Готов поставить.

– И у меня есть золотой! – вдруг выкрикнул откуда-то из-за стены прячущийся битый недавно Плут. – Я тоже участвую!

– Сказано! – Волк хлопнул в ладоши.

Альба был обречён.

ЖИЗНЬ НА ЦЕПИ 

Он это видел и понимал, и, сжав своё маленькое упрямое сердце, готовился к самому худшему. Но, к его удивлению, ничего страшного не происходило. Шёл час за часом, а о нём как будто даже забыли. Все занимались своими привычными, как было видно, делами: уносили остатки вина в погреб, жарили впрок какое-то мясо, считали, позвякивая, монеты, спарывали с вынимаемых из дорожного баула одежд какие-то украшения. Плут, достав из колодца мутной воды, мыл посуду. Альба томился, слушая плеск, воображая живительную прохладу. Чаша с водой так и стояла на недоступном для него расстоянии. Щенок имел собственное корытце, так что он эту воду не трогал.

“Хорошо”, – сказал себе Альба и взялся за медленное, незаметное дело: стал вытягивать из кучи соломы тонкие пряди и сплетать их в один длинный жгут.

Когда пришла ночь, Альба, вытянув цепь на всю возможную длину и выставив ещё руку, забросил сложенный вдвое жгут за чашу с водой – и этой соломенной петлёй чашу к себе подтянул. И долго, растягивая неземное блаженство, пил. Маленькими глотками, каплю за каплей.

Выпил всё и в ночной темноте отполз так же на всю длину цепи, и легонько чашу отбросил – так, что она перевернулась. Утром всё было понятно: здесь постарался щенок.

Волк, ругаясь, наполнил чашу до края и, спросив у молча сидящего Альбы: “Будешь лаять? Не будешь?” – снова поставил воду, – в отдалении, на прежнее место. А из еды снова были лишь хлеб и солёная рыба. Но уже знакомым способом Альба достал ночью воду, и Волк утром с изумлением и яростью встретил его несломленный взгляд. Вот теперь заглянуло в глаза к мальчику Лихо. Волк схватил свою тяжёлую, с острыми корешками сучков дубинку, – и у Альбы, в отличие от костлявого Плута, возможности убежать не было. После первого же удара он свалился на землю и ничего больше не чувствовал. Очнулся же оттого, что кто-то лил на него воду. Лица склонившихся над ним расплывались. Лишь спустя полчаса он смог разглядеть лежащего возле колодца Волка – связанного, в бессильной ярости грызущего землю. Больше во дворике никого не было. Из-за соседней ограды доносились громкие голоса: очевидно, там совещались. Вот голоса смолкли, и все, кто там был, вышли к колодцу.

– Значит – так, – решительно сказал Кожаный плащ, приблизившись к связанному главарю. – Ты можешь убить мальчишку, но сначала выложи нам пять тысяч гульденов, которые мы в таком случае за него не получим. И ещё два раза по сто золотых монет, которые ты проиграл на пари. Всем ясно, что мальчишка лаять не станет.

Волк, рванувшись туловищем из стороны в сторону, сел, привалился к колодцу. Сплюнул в очаг. Сказал, закрывая глаза:

– Ладно. Барчонка больше не трону. Ждите пять его тысяч. А двести монет – ещё рано. Уговор был – до тех пор, пока его не выкупят. Время есть.

Подошедшие переглянулись. Пошептались о чём-то. Потом Плащ сказал:

– Хорошо. Двести монет подождут. Но если мальчишка умрёт и ты не выплатишь за него его выкуп, – мы тебя утопим. Здесь же, в болоте.

– А если он сам умрёт?! Сам если сдохнет, – то что же, всё равно платить?! Если сам, то при чём здесь я?!

– А ты посмотри на него, – склонившись, сказал Кожаный плащ. – Вот он, – едва жив. И ты хочешь нас убедить, что ты ни при чём?

Волк молчал, тяжело, со свистом, дыша.

– Значит, так, – подытожил Плащ. – Или даёшь обещание, – или в воду.

– Ладно, – сверкнув белками глаз, выдавил Волк. – Если сдохнет – пять тысяч за мной. А двести монет – подождать, надо подождать. Я всё-таки найду у него слабое место…

Сердце Альбы ничем не отозвалось на его угрозу. Он лежал на соломе, запрокинув голову и выставив вверх острый маленький подбородок. Он не знал, что мучитель его по странной прихоти судьбы превратился в заботливого опекуна. Волк кормил его с ложечки, поил специально подогретой водой. На ночь устраивался спать рядом, на такой же куче соломы, и спал чутко: товарищам его сейчас было очень выгодно, чтобы Альба перестал дышать. Наследник Груфа не знал и того, что они тайно кинули жребий – кому из них под крылом ночной темноты осторожно его придушить, чтобы утром потребовать оговорённые пять тысяч. Но хрипящий от бессильной ярости Волк очень, очень старательно его сторожил.

Целую неделю Альба не вставал на ноги. По ночам он почему-то обретал полную ясность сознания и смотрел больными глазами на яркие звёзды. Он медленно гладил щенка, который, тесно прижавшись, согревал его. Щенок чутко вскидывал лохматую маленькую башку, почувствовав на себе его слабую руку, и ронял своё негромкое “княф!” 

А через неделю Альба поправился так, что погулял, насколько позволяла ржавая цепь, поиграл со щенком, разложил для просушки под солнцем солому.

– Смотрите! – громко сказал Волк товарищам, направив на него палец. – Барчонок цел и здоров. Теперь если умрёт, – то моей вины нет. А двести монет – ещё рано…

Потянулись дни, похожие один на другой. Волк неизменно оставался в тайном болотном хозяйстве – из длинных подслушанных разговоров Альба узнал, что там, в мире людей, он очень приметен, да и память о себе оставил недобрую. Ну а все остальные уходили время от времени на привычный разбойничий промысел. Возвращались по пояс мокрые, залепленные бурыми вязкими водорослями. Приносили еду, чьи-то вещи (одежда часто оказывалась попорчена бурыми пятнами крови). Обязательно – две или три вязанки круглых напиленных сучьев: дров на болоте достать было негде. Про Альбу как будто забыли, и он целыми днями играл со щенком.

Беда пришла, как приходит всегда, – нежданно. Волк, однажды, выпив вина, сидел на пне у очага и смотрел, как Альба и его четверолапый друг отнимают друг у друга какую-то палочку. Вдруг он вскинул густые лохматые брови, задумался на секунду, привстал и, сделав громадный прыжок, схватил щенка за загривок и придавил коленом к земле. Потом, взглянув на оторопевшего Альбу, сунул руку под шкуру и вытащил нож. Направив остриё лезвия к морде беспомощно скулящего пса, он выжидающе проговорил:

– Или ты сейчас будешь лаять, или я выколю ему глаза!

Альба быстро, останавливающим жестом, выбросил вперёд тонкую руку и торопливо проговорил:

– Нет! Не надо! Я буду лаять…

– Давай! И встань, как пёс, на четвереньки!

Альба плюхнулся на колени, упёрся ладонями в землю и четыре раза громко пролаял.

– Эй-эй-эй!! – Закричал что было силы торжествующий Волк. – Все сюда!

И, когда к маленькому пленнику подступили разбойники, он повторил:

– Давай!

Альба снова пролаял.

– А? Видели?! Ну, чьё пари? Чьё?!

– Твоё, – сказал с досадой Плут. – Монета с меня. Ты выиграл.

– Чёрт тебя забери! – воскликнул и Плащ. – Твоё пари. Монета с меня.

– Ну что, гадёныш, – сказал, шалея от счастья, Волк Альбе. – Долго упрямился!

И вдруг двумя молниеносными прямыми ударами выколол щенку оба глаза. Щенок захлебнулся воем, вырвался из-под его колена и, утробно вскрикивая и роняя кровь, заметался по каменному квадрату. Он с маху впечатывался в стены то носом, то лбом, отлетал, хрипя, и, наконец, отчаянно воя, угодил в пролом и скрылся там, у болота, где Альба ловил в своё время пиявок.

Альба, встав на нетвёрдые ноги, отошёл к соломе, сваленной у стены, сел, отвернулся и, прижавшись лицом к холодному камню, заплакал. Тихо, без всхлипов и дрожи. А Волк, востребовав выигранные две золотые монеты, получил их и, пробив в каждой по дырочке, надел обе на нитку, а нитку набросил на свою толстую шею. Он частенько теперь подходил к сидящему на цепи мальчишке и, дразня, вытягивал монеты из-под волчьей накидки и звенел ими, звенел, поднося к самому уху.

Альба молчал с этих пор, и неделя шла за неделей, а от него никто не слышал ни звука. Сидел на цепи, прижимал к себе ослепшего друга, гладил его, но даже ему не бросал тихонькое привычное “княф”. Однажды из разговора разбойников он узнал, что сидеть ему предстоит долго: муж племянницы Кристофера, фактический наследник имения Груф, уехал лечить какую-то хворь, – за границу.

– Беспалый сказал, – там мы его не достанем, – торопливо рассказывал вернувшийся из очередного похода взволнованный Плут. – Сказал – надо ждать, когда вернётся. Он стал богатым, а того, что узнают про сговор, – очень боится. Беспалый сказал – дело верное. Барчонка надо беречь.

Волк вышел во дворик, уставился на Альбу злыми глазами.

– Да он больше сожрёт у нас, чем за него заплатят!

Плюнул в очаг и, тяжело ступая, ушёл.

Протёк месяц, второй, потом третий. Наступила зима. Альба так и жил – на цепи, спасаясь от холода в куче соломы. Он, конечно, замёрз бы, если б подросший щенок не согревал его во время морозов. Он иногда притаскивал даже что-то брошенное ему из еды, и Альба с благодарностью гладил его ослепшую морду. Так дожили они до ещё одного чёрного дня. Разбойники вернулись однажды совсем без добычи и доедали уже последние сухари. И в день, когда они снова ушли на свою привычную жестокую охоту, Волк зарезал щенка. Просто поймал его, слепого, и в один мах рассёк горло. Потом подвесил за лапу, снял шкуру и, нарезав мяса, взялся варить.

– Эй, а ты хочешь? – смеясь, протягивал куски Альбе. – Голод прижмёт – и друга слопаешь!

Когда вернулись ушедшие, щенка никто не пожалел. Плащ лишь сказал:

– Как ему спать-то теперь? Ведь замёрзнет.

И мальчишке бросили четыре, сшитые в полог, овечьи шкуры. По ночам он, кутаясь в них, проводил рукой по шерсти и мысленно шептал сам себе: “княф!”

ПРЕДСМЕРТНЫЙ ПОДАРОК 

Прошла осень. Затем протащилась, проползла зима, и пришло новое лето. 

Однажды разбойники вернулись с промысла с необыкновенной добычей. На лесной дороге им попалась карета. Теперь те, кто в ней ехал (из уцелевших), облепленные по пояс мокрой тиной, ступили на занятый развалинами островок. Их было трое: две молодые женщины и их старый слуга – эконом или дворецкий. Женщин Альба увидел лишь мельком – их сразу угнали в тот дворик, за стену, где стояло зимнее бревенчатое жилище. А слугу, обременённого тяжёлой связкой дров, Волк, сам нагруженный чужим дорожным имуществом, привёл к очагу. Несчастный старик-эконом в конце своей жизни был использован как вьючное животное, годное лишь на то, чтобы протащить по болотным невидимым тропам вязанку напиленных сучьев.

– Бросай! – скомандовал Волк, указав на пятачок между колодцем и очагом, и сам швырнул баул, сундучок и корзину.

Усталый слуга опустил вязанку на землю, положив её старательно, ровно, – с приобретённой за много лет привычкой к аккуратности и порядку, и не успел он выпрямиться и отереть с лица пот, как Волк выхватил нож и с силой вонзил его старику в бок. Альба вздрогнул. Звякнула цепь. А Волк, вытянув из пробитого тела лезвие, проговорил:

– Ты больше не нужен.

Затем развернулся и, торопливо вытирая о серую шкуру чужую кровь, поспешил в соседний двор, откуда вдруг послышался наполненный болью женский вскрик.

Слуга, прижав к боку ладонь, медленно сел, привалившись спиной к принесённым дровам. Между его вздрагивающих пальцев неторопливо сочилась кровь. Он посидел так минуту, потом повернул голову и посмотрел Альбе в глаза. Наследник Груфа видел перед собой тихого смиренного человека, который с рождения был собственностью богатой дворянской семьи. Он отбыл жизнь в трудах и заботах – о своих господах, потом об их детях, а потом – о детях детей. Он служил им молчаливо и безупречно, не создав собственной семьи и не вырастив собственного потомства. Отбыл жизнь трудно и честно, и сейчас умирающее лицо его было наполнено странным покоем.

Им не нужно было разговаривать. Каждый видел и понимал, что происходит, и понимал так же, что и тот, кто напротив, тоже всё понимает – и умирающий тихий старик, и прикованный цепью подросток.

Вдруг старик отвернулся и, превозмогая слабость и боль, потянулся к принесённой Волком поклаже. Он дополз до баула, щёлкнул замками, раскрыл. На землю посыпались какие-то вещи, и среди них он дрожащей рукой отыскал кожаный круглый футляр. Снял крышку-цилиндрик и стал доставать содержимое. Моток толстых ниток, большие портняжные ножницы, кусок смолы в бумажной обёртке, кусок воска. И вот пальцы его наткнулись на какой-то предмет, который он торопливо сжал в окровавленном кулаке. Посидел, закрыв глаза, минуту-другую и, собравшись с силами, махнул этим кулаком в сторону Альбы. В воздухе мелькнула узкая синеватая рыбка и упала на землю, немного не долетев. Альба вздрогнул, рассмотрев эту рыбку. Напильник! Новенький, с синеватой насечной поверхностью. Метнувшись к куче соломы, он вытащил из-под неё длинный жгут и, набросив его несколько раз, сумел подтянуть напильник к себе. Быстро спрятал оба бесценных предмета и посмотрел на слугу. Тот встретил его взгляд счастливой улыбкой, и Альба вымученно улыбнулся в ответ – впервые за весь страшный год.

Так, с улыбкой, слуга и умер, и Альба, подняв тонкую руку, издалека его перекрестил.

ВОЛК И ВОЛЧОНОК 

Минула ночь – пьяная, дикая. Альба слышал, как там, за стеной, два женских голоса в крик молили о смерти. Их перекрывали рычанье и хохот, и ещё долго слышалась напеваемая Плутом строчка из песни: “В речке рыбка, в лесу ворон… В речке рыбка, в лесу ворон…” А к утру всё затихло.

Закончил к утру работу и Альба: пользуясь шумом, он расточил тяжёлое большое кольцо, которым цепь крепилась к железному поясу. Теперь цепь легко было снять – стоило лишь повернуть кольцо разрезанным боком. Но пока Альба завёл этот разрез внутрь, за обруч, так, что снаружи кольцо смотрелось как целое.

Проснулись разбойники за полдень.

– Может, мы их утащим, когда вернемся с охоты? – протянул просяще один из злодеев, и Альба понял, о ком он: на земле – в проём было видно – лежали два женских тела. Обнажённые, с не по-живому вывернутыми руками. Ссадины, раны и чёрные пятна покрывали их жутким узором.

– Как же мы их так быстро прикончили? – проговорил с досадой Волк, поддевая носком ноги и переворачивая мёртвое тело.

– Как, как! – недовольно откликнулся Плащ. – Ты, когда перепьёшь – себя не помнишь!

– Так, может, не сегодня тащить? – тянул своё тот, недовольный. – Закостенеют как брёвна – тащить будет легче…

– Сейчас потащите! – прикрикнул на него Волк. – Скоро вонять начнут! В болото их, да унесите подальше! И старика не забудьте!

Мёртвые тела подняли на плечи, понесли. Прощально покачивались перед Альбой свисающие женские руки и волосы. Плут и Кожаный плащ подошли к очагу, подняли тело слуги.

– “Унесите подальше”! – с ненавистью проговорил, приглушая всё же голос, скривившийся Плащ. – Уж больно он командовать полюбил. Дотащим до первой же ямы!

– Да, и в общий сундук не даёт заглянуть! – поддакнул услужливо Плут. – Говорит – ключ потерял!

– Вот-вот, и сундук у него стал как свой! Выйдем к лесу – поговорим…

Островок опустел. Затихло вдали болотное чавканье под ногами осторожно идущих людей. Волк вошёл во дворик, зевнул, потянулся. Откинул крышку низкого погреба и, согнувшись, полез в чёрный проём. А когда вылез, – в руке у него был зажат длинный, с затейливой бородкой ключ. Бросив на Альбу опасливый взгляд, он спрятал руку за спину и пошёл к деревянной избушке. Альба на слух определил, что Волк вынес оттуда что-то тяжёлое. Поставил на землю. Послышался характерный скрежет ключа в замке с тугими пружинами. И через минуту Волк стал приносить и развешивать на стенах – там, куда падало солнце, – богато отделанные одежды. Закончив эту работу, он завозился с костром. Огонь разжёг, а вот подкладывать было нечего.

– Жабьи дети! – прорычал со злостью. – Все дрова пожгли!

Подхватил тяжёлый топор, слазал ещё раз в погреб, вытащив оттуда заржавленный клювастый заступ, и утопал за стену. Там, где-то неподалёку, долго слышались удары и надсадное уханье. Потом Волк вернулся – уставший, в поту. Он бросил топор и заступ и снова ушёл. Послышались треск и сопение – и вот он показался в разломе стены. Упираясь, он волочил огромный, с отрубленными корнями, пень. Очевидно, сырой, и оттого очень тяжёлый. Дотащив пень до площадки перед очагом, Волк поднял топор и, в несколько взмахов отслоив две длинные щепки, бросил их в слабеющий костерок. После этого снял с себя волчью накидку, вскинул топор над головой – и взялся за пень в полную силу. Он бил раз за разом в одно место, и после каждого удара, – чтобы вытащить, – долго раскачивал завязший топор.

Прошло почти полчаса, а пень всё сопротивлялся. Волк лоснился от пота, лицо его раскраснелось. Взлетали и прыгали подвешенные на шее две памятные золотые монеты.

Но вот пень глухо крякнул, и его широкую, круглую, чуть косо спиленную верхушку пересекла трещина, длинная, тёмная, – на толщину увязшего в ней топора. Волк снова принялся раскачивать и вытягивать из её цепких объятий топор и в пределе собственных сил качался над пнём всем своим кряжистым телом, и тут случилось то, что всегда, в любом случае можно смело считать волей Судьбы.

В момент очередного наклона нитка с монетами зацепилась за край топорища, а когда Волк выпрямлялся, она натянулась – и лопнула. Монеты, негромко звякнув, упали точно в разверстую трещину. Волк выругался и завернул топор вверх топорищем, а потом наклонил ещё дальше от себя, так что лезвие топора вывернулось из тела пня и уставилось к небу.

Конечно, Волк видел, что обух топора сжат в самых краешках трещины, и стоит сделать одно лишь неосторожное движение – топор выскочит, и пень захлопнет свой волокнисто-витой сучковатый капкан. Видел, но справедливо считал, что будет достаточно осторожен. Он не видел другое. (Понятно, – был занят: всё глубже просовывал руку вниз, за своими монетами.) Альба же медленно встал, тихо снял с пояса распиленное кольцо и подошёл к Волку вплотную. Тот, приникнув лицом к поверхности пня, высматривал – далеко ли ещё пальцы от монет. Альба примерился и с силой ударил ногой в топорище. Словно из железной пружины, и с железной же силой вылетел из рассека топор, и пень стиснул засунутую в него руку мёртвой хваткой.

– Что ты!.. Дурак! – вскрикнул Волк, и вдруг замер, и лицо его окаменело.

Он понял, что ошибся в первый миг, приняв поступок мальчишки за неуклюжую попытку помощи. Он встретил недобрый взгляд серо-зелёных маленьких глаз и задохнулся. Сначала от яростного недоумения – “как это он без цепи?”, а потом – от неистовой злобы: “он нарочно меня…”

Правая рука его была схвачена неподъёмным капканом, и он сунул под шкуру левую. Вытащил нож и, неловко взмахнув – левой, до чего непривычно! – метнул нож в мальчишку.

Всё равно что мышонка ловить в высокой траве. Альба легко увернулся и взялся за дело. Он повёл себя очень странно. С серьёзным лицом, сдвинув брови, он поднял тяжёлый топор и, утащив его за край стены, бросил в болото. Туда же полетел и заступ.

– Убью! – прохрипел Волк. – Вот теперь точно убью.

Альба молча сел на свою солому, достал напильник и принялся открыто стачивать заклёпанную проволоку.

– Лучше помоги, – произнёс, понемногу приходя в себя, Волк. – Тогда пожалею. Достань топор, вбей клин в трещину!

Альба не отвечал. Он срезал заклёпанный край, напрягая ручонки, разъял лапы обруча. Встал, походил по островку. Принёс моток тонкой каболки, длинную палку, взял брошенный Волком нож и принялся эту палку строгать, делая конец её с одной стороны плоским.

– По-хорошему говорю – помоги! – Волк обнажил крупные жёлтые зубы. – Я-то вытерплю, пока наши придут. А бежать тебе отсюда некуда! Ты троп в болоте не знаешь! Придут – я тебя живьём, как поросёнка зажарю!

Альба закончил строгать, пристроил рукоятку ножа к плоскому концу палки и принялся туго приматывать её каболкой.

– Ты что же… Это… – захлебнулся от страшной догадки Волк. – Да я ведь тебя… Сейчас поймаю… и загрызу! Зуба-ми!!

Он, подхватив левой рукой пень снизу, оторвал его от земли и сделал короткий шаг по направлению к Альбе. Ткнул тяжкую ношу в землю, собрался – и ещё один шаг. Альба, затянув узелок, встал, поднял палку, развернул её ножом вперёд и с силой выбросил перед собой новоявленное копьё. Нож на дюйм вошёл точно в то место, где висели совсем недавно монеты. Волк не взревел, и не вскрикнул. Он с клёкотом захрипел и, взмахнув свободной левой рукой, попытался поймать привязанный нож. Взмахнул – и тут же с воплем качнулся назад: сдавленная рука взялась на излом. Альба невесомым, медленным шагом зашёл к пойманному зверю за спину и, пока тот, оберегая вспухшую руку, разворачивался, ткнул ножом ещё раз, в середину спины.

Страшный, безмолвный и медленный танец зашелестел в дальнем дворике старых развалин. Волк до конца осознал, что всё очень всерьёз, что смерть подошла к нему, полному жизни, вплотную, и уставила прямо в лицо свои всевидящие пустые глазницы. Он, напрягая все свои отпущенные природой незаурядные силы, работал. Сноровисто, истово, заставив вострепетать заленившееся сознание: определял вес и положение пня, высчитывал точность захвата, длину поворотов, шагов. Он знал, что ещё может спастись, – если только будет всё время разворачиваться к мальчишке лицом, чтобы выхватить у него эту проклятую палку с его собственным проклятым ножом. Наконец пришёл миг, когда он, изрезанный со всех сторон, до пят залитый кровью, понял, что пропасть разверзлась под ним и ничто, ничто его не удержит. Волк отчаянно застонал, обхватил пень и, собрав все – до последней капельки – силы, вскинул его на грудь. Затем короткими, вполуприсяд, шажками, побежал сквозь проём в стене во дворик с избушкой, и ещё дальше, к тропе, по которой недавно в очередной раз ушли в мир людей его товарищи-звери. Он уже не обращал внимания на безжалостные укусы преследующего его маленького шмеля. Он тянул к себе последний свой шанс к спасению: надежду на то, что в болото шмель не пойдёт.

Делая частые остановки – чтобы, подбросив, поднять повыше и прижать к груди неподъёмную тушу проклятого пня, он лез вперёд и вперёд, раздвигая животом коричневую болотную жижу, и надежда его не сбывалась: Альба упрямо шёл следом, то опираясь на древко копья, то вонзая его в спину хрипящего Волка.

– Деньги возьми! – ревел Волк. – Деньги возьми! Или хочешь, про отца расскажу?! Его отравил ваш родственник, новый наследник! Что за границу уехал! А тебя Беспалый украл, мой брат!.. Дочь у него есть, Малянка…

Миг развязки пришёл неожиданно для обоих. Пень перетянул обессиленного Волка – вбок и вперёд, и тот оступился. Подняв столб бурой воды, пень, сочно чмокнув, ушёл в яму, вниз, и за пару секунд утянул за собой и закушенную руку – так, что Волк омочил шёку, грудь и плечо.

– Дай мне нож! – дико закричал он, выворачивая шею к Альбе. – Дай нож! Я руку отрежу! Уто… ну!..

И ушёл, – совсем не так, как обычные жертвы болот, засасываемые снизу, от ног. Голова и плечи его были уже в глубине, а ноги болтались в воздухе, бешено взбрыкивая.

Альба постоял ещё минуту, глядя на неторопливо всплывающие пузыри, повернулся и пошёл, помогая копьём, на остров, назад.

Он постоял, перекладывая какие-то мысли в маленькой своей голове. Принёс из избушки две небольшие скамьи, разбил их о камень и бросил в очаг. Немного согревшись, подошёл к открытому сундуку. Блеск золота осветил жёлтым светом его задумчивое лицо. Кивнув самому себе, Альба принялся вынимать из сундука мешочки монет, золотую посуду, женские витые браслеты, связки перстней и табакерки – и всё это уносил через задний дворик и бросал в маслянистую болотную воду. Наконец, он поднял снизу длинную цепь из колец серебра и два массивных, свинченных из золота и серебра канделябра. Унёс и это в болото, но в пустом уже сундуке, на самом дне лежал ещё один какой-то предмет, узкий и длинный. Альба поднял его, размотал кокон из алой шёлковой ткани. Ткань пролилась под ноги, на землю, а в руках у него остался немного изогнутый, странного золотистого цвета, клинок.

Альба долго стоял и смотрел, поддаваясь незнакомому, очаровывающему притяжению, на длинную ребристую рукоять, на невиданную однобокую заточку, на выбитую змейку на лезвии. Потом он вернулся к костру, немного ещё посидел, протянув к огню смуглые тонкие руки. Встал, срезал с палки новым длинным клинком волчий нож, и выбросил этот нож – туда же, в болото, и притащил и швырнул вслед за ним цепь. После этого он подвязал к золотому мечу верёвку, повесил его на плечо, взял утратившую наконечник длинную палку – и отправился в путь.

Он вошел в болото и двинулся в сторону, противоположную той, откуда его привели и куда ушла в полдень дикая стая, уносящая тела мёртвых людей. Опираясь на палку, пошёл наугад, от кочки к кочке, в наступающий вечер и в уже недалёкую ночь, без воды и еды, взяв с собой только помощь Судьбы, жёлтый клинок и страшную недетскую память.

ГЛАВА 5. ВОЛШЕБНОЕ ЯБЛОКО

Эта часть воспоминаний Мастера Альбы, рассказанная мне впоследствии Бэнсоном, была на первый взгляд очень короткой. Но я испытал от услышанного такое чувство восхищения и доброты, что излагаю эти воспоминания, насколько возможно подробно.

РЫЦАРЬ МОЛЧАНИЯ 

Абигаль просто лучилась счастьем оттого, что у неё появился брат. Когда Португалец, сирота, десятилетний тихоня, возвращался с Гансом из леса, Абигаль первым делом бежала к нему. Подпрыгивая на тонких ножках, она целовала его в закопчённую щёку (солнечным снопиком метались в воздухе её длинные, густые, жёлтые волосы), брала за руку и тащила к столу. Потом так же по-хозяйски распоряжалась млеющим от удовольствия Гансом. Усадив таким образом мужчин за стол, она бросала подгоняющий взгляд на неизменно смеющуюся при этом мамочку: “готова ли?” Та всегда была готова. Поднимала кувшин с нагретой водой, а Абигаль – большую деревянную чашку, и тогда уже они вместе подходили к своим лесным работникам и поливали им на руки. После – кормили.

Абигаль обязательно украшала чем-либо каждое блюдо: травинкой, завязанной в бантик, крохотным синим цветочком, недозрелым ячменным колосом. Один раз она воткнула в середину рыбного пирога прозрачное стрекозиное крылышко, нанизанное на сосновую длинную иглу на манер корабельного паруса. Таким украшением нужно было шумно восхититься, одобрить, потом осторожно убрать – и лишь после этого приниматься за блюдо.

После этого воскресного завтрака сводные брат и сестра забирались на высокую, в уютном углу за очагом, лавку-лежанку и занимались делом важным и трогательным: Португалец заводил долгий рассказ о том, что происходило в лесу за прошедшие шесть дней, а Абигаль старательно, торопливо-услужливым голосочком, поправляла его смешное произношение и подсказывала слова, которые он ещё не успел заучить.

На этой лежанке, обхватив друг дружку тонкими руками, они и засыпали, и Абигаль, закрывая глаза, улыбалась: все в деревне теперь знают, что у неё есть брат, и сын мельника, толстый злюка, теперь не посмеет её обижать.

Мельников сын был для Абигаль многолетним проклятием. Он почему-то выбрал её главным участником своих злых забав и по утрам, выбегая за высокие мельничные ворота и вытирая толстыми ладошками ещё жующий, жирный свой рот, первым делом высматривал – где, в какой улочке или на каком околичном лужке мелькает жёлтое пятнышко её солнечной головёнки. Если Абигаль не успевала убежать в лес – то ей приходилось не сладко. Незаметно подкрасться и пребольно дёрнуть за её мягкие волосы – было ещё достаточно безобидным знаком его недоброй привязанности. На три года старше Гансовой дочки и, соответственно, на год – её сводного брата, он к тому же был тяжёлым и толстым. Ну и сильным, конечно. Его приходилось терпеть.

Однажды Португалец и Ганс, разговаривая о чём-то, подходили к своему старому дому, и вдруг одновременно разговор прекратили: они увидели, что на пороге, в дверях, сидит хмурая Абигаль и, морщась, растирает лодыжку, на которой алеет свежий вспухающий синяк.

– Он забрасывает её кам,ешками, как собач,онку, – на свой иноземный манер выговаривая слова, тихо сообщил названый брат.

– Знаю, – с тоской отозвался хромающий Ганс. – Но

мельник… Всё село у него в должниках. С ним невозможно ссориться. Ведь понятно, что выйдет лишь хуже. Я не могу ничего здесь поделать…

– Я могу, – негромким и ровным, но исполненным каменной твёрдости голосом произнёс Португалец.

Они приближались к дому, и поэтому замолчали, обменявшись лишь взглядами, сообщавшими о том, что разговор не закончен. Абигаль, засияв, вскочила и, словно козочка, запрыгала к ним навстречу. Каждый из двоих идущих к ней навстречу мужчин понимал, что второй – рядом – видит, что подпрыгивает-то Абигаль – явно прихрамывая.

– Отец, – сказал вечером Португалец. – Не бер’ите меня завтра в л’ес, на раб’оту. – И поднял вверх палец: – Но уйти мы д’олжны вм’есте. Это пусть вид’ят.

Ганс кивнул. Он уже хорошо знал наследника своего дела, купленного за грошик мальчишку, и уж ему-то он вполне мог не говорить “будь осторожен”.

Утром дети о чём-то шептались в углу, сблизив лица, с глазами серьёзными, строгими.

Работники вышли. Приблизились к лесу. Ганс, пристроив в котомку обмотанные тряпками пилу и топор, неторопко хромал и не спрашивал ни о чём. Даже тогда, когда Португалец остановился и сел на пенёк возле тропинки.

Отсюда, с края лесного пригорка мальчишке хорошо были видны и околица, и лужок, и маленькие человечки, играющие в свои нехитрые детские игры. Он отчётливо видел и Абигаль – в центре их небольшой непоседливой стайки.

Португалец сидел, словно маленький мужичок, готовящийся к нелёгкой работе. На коленях у него покоилась положенная поперёк толстая палка – недлинная, но тяжёлая. Палка была ровная, гладкая, старательно обработанная ножом. Сердце его билось спокойно, нечасто, – даже тогда, когда перемахнул вдруг через околичное прясло толстый мельников сын и детвора запищала тревожно, подгоняя помчавшуюся к лесу Абигаль.

Обидчик её никогда не гнался за ней, если видел, что подкрасться тишком не получилось: ножки Абигаль были непреодолимо быстры. Но сегодня она заметно хромала, и это делало охоту небезуспешной. Злой забавник не знал, что её медленный бег, и тот краешек леса, к которому она устремилась, – всё было продумано и оговорено. Так поступает птичка, уводя хищника от гнезда. Эта часть плана была ей ясна и понятна. 

Девочка юркнула в лес и побежала по неприметной тропинке, приотставая, если слышала, что тяжёлый топот преследователя отдалился. Они пробежали достаточно далеко. Вывалившись сквозь кусты на поляну – собственный, укромный, ведомый уже много лет уголок, она прижалась к стволу могучего дерева и встретила раскрасневшегося толстяка прямым, не испуганным взглядом.

– Ты для чего не даёшь мне покоя? – спросила она тяжело дышащего сына всесильного мельника.

– Ты красивая, – сообщил тот, улыбаясь. – Красивых мучить приятно!

И добавил, видя, что жертва уже не ускользнёт:

– Сейчас я знаешь, что с тобой сделаю? Я сейчас страшно тебя искусаю…

Он не дошёл до неё пары шагов и непроизвольно оглянулся на шум за спиной. Первый удар палки лёг точно и гулко – сбоку колена, разом сбив возможность бегать или даже быстро ходить. Толстяк вскрикнул от боли, но в крике его была ещё ярость – он увидел, кто посмел ударить его: сводный брат Абигаль, чужестранец, ростом ниже его и весом уступающий вдвое. Эта ярость придала ему сил, и он, подставив под второй удар толстый бок, метнулся к маленькому наглецу. Они сцепились и пали на землю. Бесполезная теперь палка выпала из руки. Но драка почему-то пошла не так, как обычные его стычки с мальчишками. Маленький Португалец получил несколько сильных тычков в грудь и лицо, из губы и из носа потекла кровь, но в глазах его не было ни отчаяния, ни боли. Принимая удары, Португалец бил так же сам – старательно, точно, и не то что не плакал – а даже и не кривился! Откуда сыну мельника было знать, что этот мальчишка в короткой своей жизни уже испытал побои гораздо более страшные и видел схватки – всерьёз, где взрослые – насмерть, и кое-чему научился. А сын мельника – всего лишь домашний ребёнок, только хорошо откормленный, да немногим постарше…

Пришёл миг, когда толстяк стал задыхаться. Он был ещё полон сил, но ему необходима была передышка. И он оттолкнул напавшего на него, рассчитывая минутку отстояться напротив. Соперник-то хил, это чувствовалось, это было бесспорно. Сегодня наплачется не только Абигаль. Сегодня они наплачутся оба…

А соперник, даже не вытирая лица, гибко склонился, пошарил в листве – и палка гулко ударила в руку, торопливо вскинутую для защиты. Толстяк взвыл и согнулся – и удары посыпались на него, как на пыльный ковёр. Он попытался уползти, но проклятый чужеземец умело перекрывал путь к кустам и лупил так, что, казалось, вот-вот мясо слезет с костей. Здесь было уже не до детских обид. Здесь следовало спасаться. Об этом сказал сыну мельника неизведанный ранее холодок, – ощущение ужаса, взгляда невидимой бездны. Визжа, как закалываемая свинья, он вскочил с колен и помчался, случайно сбив с ног безжалостного противника. Но тот быстро поднялся и бросился следом, не прекращая взмахивать палкой. Дважды сын мельника останавливался и, обернувшись, пытался заговорить, упросить, – но маленький чужестранец только добавлял ему новых ссадин. Он бил молча, сосредоточенно, и эта его молчаливость ужасала недавнего господина до обморока. Один раз он, отчаявшись убежать и отчаявшись договориться, просто упал на землю и лежал неподвижно, надеясь, что это умилостивит маленького палача. Но тот зашёл со стороны – чтобы палка не цеплялась за низко свисающую ветку, – и продолжил работу. Уже не вопящий, а запустивший дыхание в хрип несчастный толстяк встал и, шатаясь, пошёл наугад, раздвигая кусты и вскидывая плечи при каждом ударе.

Спас его случайный овраг. Он свалился вниз, с достаточной высоты, и закатился в устилавшие дно колючие заросли.

Португалец за ним не полез.

Он вернулся к поляне и сказал затаившейся Абигаль:

– Иди и игр,ай. Обещ,аю – он тебя больше не тронет.

Абигаль, конечно же, всё рассказала друзьям и, когда из леса прибрёл стонущий, плачущий в голос сын мельника, его тут же встретили дождавшиеся-таки своего часа насмешки. Избитый толстяк, выкрикивая проклятия и угрозы, добрался до дома и, воя, ввалился к отцу. Но тот повёл себя достаточно странно. Он взял сына за шиворот, оттащил к бочке и окатил холодной водой.

– Тебя вздул сынок Ганса? Так что же? – спросил он, когда толстяк замолчал. – Он побил тебя один раз, а ведь ты много раз заставлял эту Абигаль плакать. Это все знают. Так чего же ты хочешь? Чтобы я заступился? И чтобы монахи, узнав, какой молодец этот Гансов сын, взяли бы его к себе в сторожа? Нет, сынок. Лучше я возьму его к себе сторожем, вот только пусть подрастёт. Э-эх, как славно отделал!

А вот ночью, кряхтя на постели, мельник сказал непроницаемой ночной темноте:

– Дурачок всем раззвонил, что его отколотил Португалец. Вот если б сказал, что это Абигаль, заманив его в лес, обернулась вдруг ведьмой – она завтра же пошла б на костёр к иезуитам.

И толстяк в деревню уже не ходил. Сидел целыми днями на мельнице, ел, спал, от скуки мучил котят. Иногда он, задумавшись, вздрагивал: припоминалось ему, как безжалостный враг на протяжении драки вёл себя необъяснимо и страшно: всё время молчал.

ЯБЛОКО С ЯРМАРКИ

Через год, по осенней поре Ганса снова отправили с рыбным обозом на ярмарку, и Португалец отправился с ним. Работник он был смышлёный, старательный. Очень хорош был помощник, даром что молод.

Довели обоз, разгрузили поклажу. Заняли место в торговых рядах. Монахи сноровисто взялись торговать (к делам денежным Ганса не допускали), и работникам только и оставалось, что подносить корзины, да под телегой валяться. Но только вот валяться Португалец не стал.

– Отпустите, отец, – сказал он на уже вполне правильном алеманском языке, – поискать какой-либо работы. Хочу Абигаль подарок привезти.

И был отпущен, конечно, и добрёл до фруктовых рядов. Подошли как раз яблочные обозы, и Португалец, высмотрев старшину, осведомился – не нужна ли им помощь – корзины подтаскивать. Старшина смерил его насмешливым взглядом и предложил на пробу отнести одну, от телеги к прилавку, выбрав нарочно из самых тяжёлых. Но насмешка в глазах его продержалась недолго. Правильно приняв груз на лопатки, Португалец почти бегом отнёс корзину, присел, опустил и так же спешно вернулся.

– Силён, – сказал с удивлением старшина. – Ладно, день поработай. Вот только о цене сговоримся. Ты сколько хочешь?

– Мне денег не надо, – заявил странный мальчишка. – А позвольте мне взять одно яблоко. Но только которое сам выберу.

Вновь в глазах старшины закачалась насмешка, и он, вскинув руку, торжественно – для всех напоказ – дал обещание. И только дряхлый старик, сидящий на одной из телег (по всему видно – главный садовник), покачал головой недоверчиво-восхищённо. Он, наверное, единственный знал, что за этой мальчишеской причудой стоит такое понимание жизни, которому научиться нельзя. С ним можно только родиться.

Португалец честно отбыл полный торговый день, даже для взрослого очень нелёгкий. И то событие, о котором догадывался старик, произошло, когда уже сворачивали прилавки. Яблочный дождь, пересыпаемый в корзины с лотков, сверкнул необыкновенной лаковой каплей. Португалец метнулся и выхватил из общей кучи одно незамеченное ранее яблоко. Конечно же, и он не понимал, что происходит. У него не было цели нарочно выбрать плод редкостный, необычный. Он просто хотел привезти сестрёнке подарок.

Яблоко в его руках было действительно необыкновенным. Вдвое крупнее всех остальных, тяжёлое, идеально округлое, густо-красного цвета (лишь на одном боку его плотная выпуклость была помечена солнечно-жёлтым). Этот красный цвет не был похож ни на пурпур, ни на киноварь. Он был неподражаемо красным , – таким, каким может быть только живое . Старик, видящий это, моргал слезливыми глазами растроганно и восхищённо. Он понимал, что раз в несколько лет добрый сад обязательно явит одно такое вот яблоко, которое завяжется на самой плодоносной и переполненной соками ветке, в открытом солнечном месте, где, однако, в час самого сильного пекла его накроет тень от верхних листов. В этот год весна будет ранней, а земля – тёплой. И яблоко будет висеть высоко, так, что садовники и мальчишки его не заметят. А снимать его осенью станет наёмный работник, от вечной усталости не замечающий красоты.

– Эй, эй! – вскричал подбегающий старшина. – Вот так чудо! А ну, дай-ка…

– Нет. – Португалец спрятал находку за спину. – Моя плата. Вы слово дали.

– А? Да… – приостыл старшина. – Ну, дай хоть посмотреть-то! Такое чудо и в десять лет не родится!

Вдруг старик подал свой голос с повозки:

– Иди, внучек, иди. Ты выбрал прекрасную плату. И, прошу тебя, когда яблочко скушаешь, зёрнышки обязательно посади.

И, давая мальчишке секунду, чтобы улизнуть, весело крикнул опешившему старшине:

– А ты считал его условие глупым! Нет? Ты над ним не потешался? А ведь знать должен, что и среди лошадей, например, бывают время от времени такие, за которых дают цену целого табуна! И потом, согласись, мальчишка бесспорно его заработал!

Взволнованный, с колотящимся сердцем, прибежал Португалец к своей воняющей рыбой повозке. Гансу ничего не сказал, а яблоко укутал холстиной и укрыл на дне их залатанной общей котомки. Только на пути назад, когда уже подъезжали к монастырю, он показал отцу волшебный свой заработок, и Ганс, поднеся яблоко к лицу и облившись его вязким и нежным земным ароматом, вдруг по-детски светло улыбнулся и вытер слезу.

Он хотел привезти сестрёнке подарок – не более того. Протянул, с чистым счастьем смотря на её обомлевшее личико.

– Что с ним будем делать? – спросила почему-то шёпотом Абигаль.

– Я знаю! – ответил ей Португалец. – Я покажу тебе кое-что, вот только пусть пойдёт дождик!