Рождение волшебницы Маслюков Валентин

И юноша тоже, натолкнувшись на нее взглядом, запнулся с каким-то невыразимым телодвижением, которое можно было принять и за приветственный, небрежно-дружеский поклон — очень небрежный! — и за болезненную гримасу.

После первой, красноречивой неловкости они решительно отказались признавать друг друга, оправившись почти одновременно. Юноша, одетый, кстати, много опрятней, чем в прошлый раз, нахмурился с ненужным даже ожесточением. А Золотинка не преминула фыркнуть и спохватилась, поспешно вернув себе приятное выражение лица. Затем глянула знакомцу своему за спину, в проем двери — где же там княжич?

Сразу за змеевым победителем шествовал конюшенный боярин Рукосил в белом полукафтанье — Золотинка почтительно склонилась, — потом какой-то похожий на судью старец с изможденным лицом. За ними же никого не было, и скороход с торжественной важностью принялся закрывать двери.

Судьи и подьячий стали садиться, сокрушитель рогожных змеев опустился в кресло возле очага, еще раз на лекаря зыркнув. Под откровенным Золотинкиным взглядом, который выражал теперь нечто похожее на испуг, он скособочился — уперся локтем в поручень, прижав кулак к губам.

Рукосил, все еще на ногах, наблюдал за вычурными ухватками княжича с задумчивым любопытством. Жгучий румянец на щеках юной лекарки навел его на новые размышления. Наконец, он опустился на лавку слева от двери и с вкрадчивой осторожностью тронул острую бородку, не спуская с молодых людей глаз. А Золотинка приглядывалась в смятении: да точно ли был это ее воитель? На скуле и на шее княжича еще можно было различить оставленные боевой метлой метки.

Княжич с одного бока перевалился на другой, уперся локтем в поручень и обхватил подбородок ладонью. Он, выражаясь кухонным языком, был явно не в своей тарелке. Не весьма-то обрадован столь скорой встречей с подругой своих сомнительных приключений.

Сердитый взгляд… такой знакомый, но уже не страшный после всего пережитого с ушатом и шестом. И голос, когда заговорил, не менее того знакомый… но не понятный. Княжич чудовищно коверкал речь. Хотя самые слова и звуки, напевка речи — всё безусловно принадлежало слованскому языку, то было диковинное, безумное наречие.

— Юлий спрашивает, кто эта девушка? — объявил старик, что сидел обок с княжичем. Несомненно, Новотор Шала, переводчик наследника и толкователь. — Какие у нее основания рассчитывать на успех? Не слишком ли она молода для врачебного ремесла?

«Вот как ты заговорил! — вспыхнула Золотинка во внезапном смятении чувств. — Давно ли, друг мой ситный, разговаривал ты на чистом слованском языке?!»

Открытие, убедительная догадка и подозрение, что княжич придуривается, что болезнь его есть морок и блажь, какое-то особенно вычурное, замешенное, нельзя исключить, на колдовстве притворство, — это открытие давало ей нежданную надежду на успех. Но Золотинка — не отвергая надежды и укрепляясь в ней — совершенно непоследовательно, как бы даже и вопреки собственной выгоде, ощущала и разочарование, и досаду. Как будто была она обижена не за себя только, но и за того славного кухонного мальчишку, который сказал ей со смешной заносчивостью: «Я ухожу! Прощай!», а потом вернулся, чтобы извлечь ее из челюстей рогожного змея. Было в том кухонном мальчишке что-то неизъяснимо искреннее… ничего придуманного и выспреннего… что-то смешное, доброе и сильное одновременно. А этот… тщился представить себя наследником престола благоверным княжичем нашим Юлием.

Захваченная множеством разноречивых ощущений, Золотинка не сразу сообразила, что отвечать наследнику, но говорить ей и не пришлось. Все ответы взял на себя подьячий, оглашая прежние ее показания. Юлий, потупив взор, слушал. Старик по правую руку от княжича неукоснительно передразнивал пристойную речь подьячего тем же болбочущим тарабарским языком, на котором придуривался и сам княжич.

Теперь, когда она нечаянно приоткрыла нехитрую тайну княжича, и Юлий, в свою очередь, знал, что попался, и, беспокойно ерзая, пытался поразить ее царственным взглядом… теперь нельзя было уходить отсюда, не порешив дела.

С диким своим болботанием он обратился к Золотинке.

— Государь спрашивает, где ваш врачебный прибор? — сказал толмач. — Будет ли лекарка пускать кровь? И сколько крови она почитает необходимым выпустить зараз, чтобы произвести впечатление? Нужно ли развести в очаге огонь, чтобы калить железо для прижигания? Или же, трезво оценивая свои возможности, она предпочитает красиво водить руками и таращить свои большие глаза… глазища, — поправился старик, сочтя такой перевод более точным. Это был добросовестный, истовый старикан в маленькой, наглухо закрывавшей волосы шапочке с низко надвинутыми наушниками. Лишенное всего, что привлекает внимание, почти без губ и без бровей, умное лицо его с пергаментной, смятой кожей останавливало взор.

— Сначала я хотела бы определить природу заболевания и его особенности, — отвечала Золотинка старику, минуя Юлия.

Она стала спрашивать то, что обычно спрашивают врачи. На все вопросы Золотинки, достаточно умелые, надо сказать, и существенные, отвечал не больной и даже не толмач, а подьячий. Иногда сразу, не задумываясь, иногда приходилось ему порыться в своих записях, чтобы отыскать сведения. Ничего нового, скоро поняла она, и невозможно было придумать. Она шла по пути, проложенному десятками целителей. Это не особенно смущало теперь Золотинку, она знала такой ответ, которого и представить себе не умели склонные двигаться по раз проложенной колее предшественники.

— У нас там, в шкафу, — подсказал подьячий, показывая на закрытую горку возле лавки Рукосила, — весь потребный врачебный прибор имеется.

— Время истекает, — холодно напомнил Рукосил.

Но Золотинка даже не оглянулась — ни на шкаф, ни на конюшего. Она ступила ближе:

— Пусть государь подумает и ответит: хочет ли он, действительно ли он хочет излечиться?

Вот этого у него никогда не спрашивали. Это сразу было видно — по лицу.

— Да-а, — ответил Юлий через толмача, который переводил слово в слово, и, потупившись, закусил губу. — Но мне кажется, ты что-то не так понимаешь… Все это много сложнее, труднее…

— Хочешь ли ты понимать и быть понятым?

— Да, — отвечал он, помедлив, чтобы уразуметь вопрос.

— Хочешь ли ты узнавать?.. И позволить, чтобы узнавали тебя? Хочешь ли ты верить и доверяться?

Он молчал дольше. И то, что прежде представлялось сердитым выражением лица — эти сведенные брови, взгляд, напряженные, словно готовые разразиться гневным словом губы — все это и даже взлохмаченные волосы на лбу и на висках выражало теперь трудную внутреннюю работу мысли.

— Я попробую.

— Хочешь ли ты любить и быть любимым?

Юлий вспыхнул, как от грубого слова. И спросил:

— Кого ты имеешь в виду? — спросил по-тарабарски, но так выразительно, что Золотинка не дожидалась перевода.

— Любовь, — молвила она, совершенно владея собой, — как утверждали древние, это готовность, расположение любить все живое. Только кажется, что любят того, кто прекрасен. Прекрасен тот, кто любит. Так говорят старые мудрые книги. А я это запомнила.

— Ладно. Дальше что? — сказал он словно бы с вызовом.

— А дальше вот что: мои родители… В сущности, я сирота, подкидыш. Но у меня была семья. Нас было трое: Поплева, Тучка и я. И у меня был дом, как у всех людей. Мой дом утонул.

— Утонул? — переспросил старик-толмач.

— Утонул, — кивнула она.

Толмач повторил что-то болбочущее, Юлий вскинул на девушку напряженный, ищущий понимания взгляд.

— Названные родители мои, Поплева и Тучка, два брата, погублены. Тучка гребет на ладье кандальником, а Поплева захвачен одним могущественным чернокнижником. Этот чернокнижник — конюшенный боярин и кравчий с путем судья Казенной палаты Рукосил. Мой отец, Поплева, у него в застенках.

Юлий не сказал ни слова, хотя Золотинка примолкла, ожидая вопроса или возражения — чего-нибудь. Но он покосился на конюшего в углу комнаты и снова обратил к девушке лишенное всякого выражения лицо.

— Государь! — воскликнула Золотинка, голос ее звенел. — Если я сумею вас излечить, я прошу только одного — помощи и защиты. Спасите моих близких — Поплеву и Тучку! Мне ничего больше не нужно. Государь, присутствующий здесь конюшенный боярин Рукосил — могущественный и недобрый волшебник. В его руках половина государства. Об этом говорят под рукой, об этом шепчутся, не смея поднять голос. Если вы не устраните Рукосила от государственных дел — страна погибнет. Настанут черные дни, запылают города, земля запустеет, люди разбредутся по ее растерзанному лику. И некому будет хоронить мертвых. На усеянных костями полях зацветут волчец, дурман и белена. Смрадом и гарью повеет над всей землей. Встанет кровавое солнце. Над дорогами поднимется, застилая небо, удушливая пыль — поползут по нашей земле полчища нечисти…

— И будет очень страшно! — воскликнул вдруг Рукосил, вскочив на ноги. — Ах, как страшно! — слова его источали яд насмешки, но холеное лицо было бледно. Золотинка глянула на конюшего холодно и отстраненно — издалека. Вознесшая к высотам пророчества страсть сделала ее неуязвимой для насмешек.

— Рухнет трон Шереметов, — сказала она, обращаясь к Юлию, который непроизвольно встал. — Ты будешь последним князем великого рода, который начался кровью и кровью закончится. Восстань, наследник доблести своих дедов и прадедов! Наследник доблести, но не сокровищ, которые тлен и прах. В деяниях достоинство истинного мужа. Восстань, наследник всех слован!

Так велика была прорывавшаяся в словах страсть, что не было нужды напрягать голос, Золотинка говорила почти спокойно. Зато старик-толмач приходил во все большее возбуждение, болботал быстрее и лихорадочнее, он тоже вскочил. Лицо мученика и страстотерпца горело вдохновением, он пророчествовал, он вещал, взметая широкие рукава смурого плаща… И в удивлении остановился, пораженный собственными же речами. Тогда как Золотинка говорила ясно и твердо, не сводя с юноши темно-карих глаз под густыми, как напряженный взмах, бровями. Она глядела, едва ли сознавая всю силу собственных слов и взгляда.

Помертвелые судьи были неподвижны и не смели даже переговариваться. Подьячий низко нагнулся к столу, ища защиты за большим гусиным пером, которым только и мог прикрыться.

Рукосил глубоко, всей грудью, дохнув, разжал кулаки и опустился на прежнее место, на лавку возле горки с врачебным прибором. Небольшие, женственные губы его тронула бледная улыбка. Он огляделся: смеется ли кто-нибудь? Никто не смеялся. Поднявшийся было Юлий задумался и молчал, бросая беглые взгляды на девушку и на конюшего.

— Позволено ли будет и мне замечание? — сказал Рукосил из своего угла. Только излишняя изысканность слога выдавала обуревавшие его чувства. — Я хотел бы напомнить девице Золотинке, мещанке города Колобжега, недоучившейся ученице известного лекаря Чепчуга Яри, зачем она сюда явилась. Лечить. Успех ее будет, несомненно, вознагражден, а неудача карается по указу великого государя и великого князя Любомира. Это первое. Второе: назначенное девице время истекло.

Толмач уложил многоречивое и ненужно прочувственное замечание Рукосила всего в несколько тарабарских слов.

— Рукосил! — с усилием встряхнулся Юлий. — Вы слышали, что сказала эта девушка? Где люди, о которых она беспокоится?

— Несомненно, государь, я наведу справки.

Не то. Все не то. Золотинка закусила губу, понимая, что этот… наследникне восстанет.

— …Пусть девица займется делом. Время ее ушло, но, думаю, государь позволит прибавить четверть часа. — Не дожидаясь, что там велит государь, Рукосил и сам подал знак. Один из судей, поспешно встрепенувшись, перевернул песочные часы. То был не лишенный великодушия, но точно рассчитанный жест: как же мало всесильный вельможа обращал внимания на горячечную болтовню девчонки из захолустья!

Песок струился, отмеряя иное время, не тронутое еще никаким событием и действием. Все, что говорила прежде Золотинка, как бы утратило значение, и все нужно было начинать заново, приступать к делу. Но Юлий не воспользовался любезностью Рукосила и обратился к целительнице через толмача:

— Если ты вернешь мне разумение слованской речи, я сделаю… сделаю все, что смогу, чтобы разыскать твоих близких. И еще что… поговорю с отцом обо всем… Хотя я не понимаю твоего предубеждения против конюшего Рукосила. Его считают одним из самых верных и деятельных радетелей престола. И то, что я вообще здесь перед тобой и слушаю твои удивительные речи, — его заслуга. Он удалил Милицу, чудовищную пиявку, которая присосалась к телу нашего государства.

— Прекрасно! — с преувеличенной живостью воскликнул Рукосил, едва дослушав. — Но ближе к делу! К делу, черт побери! Я первый поздравлю ученицу знаменитого Чепчуга, когда у нее выйдет то, на чем свернули себе головы девяносто три ее предшественника — все до единого выдающиеся целители. А если девицу постигнет неудача, чего никак нельзя исключить, что ж, она будет наказана в меру своей самонадеянности.

— Я не хотел бы, чтобы девушка… чтобы Золотинка пострадала, — сказал Юлий, впервые назвав ее по имени.

Действуя по самому приблизительному, ясному лишь в основных чертах замыслу, Золотинка взяла княжича в руки, то есть обхватила подрагивающими пальцами виски… крепче взялась, чтобы унять дрожь волнения…

Она встретила взгляд юноши, в котором не ощущалось сопротивления. Полный смятения, почти страдая, он готов был довериться. В доверии этом, впрочем, было больше смирения, чем веры. Он приоткрылся, готовый и к худшему.

Она же смотрела долгим затягивающим взглядом и, когда Юлий качнулся в ее ладонях, тихо молвила:

— Прикрой глаза.

Дрогнули темные, как у девушки, ресницы, веки послушно опустились, не вовсе еще сомкнувшись…

Золотинка различала нечто похожее на дыхание, непостижимое, ускользающее биение жизни. Она оцепенела, проникая и впуская в себя это биение, усилием разрушая целость покровов и оболочек, которыми укутан был Юлий. Хорошо знакомое и привычное усилие, которое требовало всего Золотинкиного естества без остатка. Усилие, необходимое, чтобы приоткрылось внутреннее зрение, поначалу совсем смутное.

Потом она зашептала, пытаясь повторить усилие и словами. Перетекающие в мысль ощущения: мольба, смиренная просьба и возвышенное повеление, приказ.

Овеваемый дыханием слов и чувства, Юлий покачивался, как былинка под дуновением ветра перед далекой еще грозой, — Золотинка удерживала его одним прикосновением пальцев. И столько страсти, столько силы и убеждения изливала она в своем шепоте, что, побуждая юношу, испытывала побуждение и сама. Зарождалось жгучее, почти обморочное желание поцеловать доверчиво приоткрытые губы… свежие губы, на которых замерло дыхание. Такие близкие, готовые ответить губы… Через поцелуй вдохнуть волю свою и силу…

Она не сделала этого.

Юлий приоткрыл глаза.

Отсутствующий взгляд его выдавал полуобморочное забытье… Потом зрачки дрогнули, обегая близко склоненное лицо девушки, — так близко, словно не было между ними уже никакого необходимого чужим людям зазора…

Золотинка отпустила виски юноши.

— Теперь говори! Слушай и понимай! — негромко велела она.

Он вздохнул глубже, обеими руками взъерошил волосы и промолвил на чистом слованском языке:

— Ну да… Очнулся… Это что же: излечен?

— Ве-еликолепно! — вставая в сдержанном возбуждении, прихлопнул в ладоши Рукосил. Избыток чувств заставил его еще раз всплеснуть руками, потом он сцепил их. — Прошу уважаемых наблюдателей удостоверить случившееся. Ведь это чудо! Примите и вы, моя юная волшебница, нижайшие поздравления! Без зависти говорю, почти без зависти! А поверьте, любезная Золотинка, завидовать есть чему. У вас ведь, несравненная моя хулительница, подлинный, несомненный талант — я наблюдал. Вы одаренный человек. Как это много, когда часть пути дана тебе уже в юности даром… И как же этого мало! Если бы ты только понимала, юная моя победительница, как этого мало! Боже мой, Род Вседержитель! Счастливая пора первых успехов! Увы… Мы должны вынести законное заключение и приложить к нему малую государственную печать.

Поднялся главный судья:

— Государь, княжич Юлий! — в ухватках и в голосе сего достойного мужа сказывалось некоторое замешательство. — Если вы сядете у стены спиной к нам, то мы будем вам крайне признательны…

— Государь, мы зададим вам несколько вопросов, — пояснил другой судья.

Толмач не вмешивался, обратив на своего подопечного умный и настороженный взгляд.

— Да… определенно… я чувствую себя гораздо лучше, я чувствую обновление, — сказал Юлий замедленно, но ясно.

— Поздравляем, государь! — загалдели судьи наперебой. — Радостная весть для народа. С величайшим удовольствием составим заключение. Государь, нижайшая просьба: станьте лицом к стене.

— Я готов подтвердить это где угодно! — отозвался Юлий, опять глянув на Золотинку. Он был бледен и заметно скован, как человек, испытывающий большое внутреннее напряжение.

— Да, конечно, я дам и письменные показания! — вдруг ни к селу, ни к городу добавил княжич.

Наступило долгое и все более тягостное молчание.

— Прошу вас, повернитесь! — свистящим шепотом произнес Рукосил. Глаза его жестко сузились.

Вдруг — как озноб хватил! — Золотинка уразумела, что Юлий ничего не понимает в слованской речи. Не понимает, если не имеет подсказки в выражении лиц, в общем стечении обстоятельств, в жестах. И если обратить стул к стене, то Юлий поймет, чего от него хотят, и сядет. Да только уж тогда он ничего не сможет ответить, потому что ничего не поймет — спиной к присутствующим. И Рукосил, таивший под шелковистыми усами усмешку, несомненно, знал это все наперед. Знал то есть, что наследник может говорить, когда захочет. Именно, когда захочет! А понимать слованскую речь органически не способен! Золотинка так просто и естественно обманулась на том одностороннем, построенном на совпадениях и очевидностях разговоре, который она имела неделю назад с одним кухонным мальчишкой… Может статься, княжич чувствовал вину за то, что ввел тогда Золотинку в заблуждение. Может, сдвинула она что-то в его душе своим искренним усилием… Но ничто уже не имело значения рядом с очевидным и головокружительным провалом.

— Новотор, переведите, — обратился к толмачу Рукосил, — судьи просят княжича повернуться к стене лицом.

Заметно поскучневший старик что-то заболботал, с бесполезным уже рвением юноша дернулся было к стене… Глупо!

— Но Юлий! Ах, Юлий, Юлька! — воскликнула Золотинка с болью. Даже слез не было, не способна она была плакать, брошенная так стремительно от робости к самонадеянности, к ликованию и сразу — в беспредельную пропасть поражения.

Лицо ее горело, и губы были сухи.

Юлий отвернулся, кинув отчаянный взгляд, словно боялся он выдать девушку, верного товарища по помойным тайнам. Словно боялся проговориться.

Золотинку увели и заперли в темном кухонном чулане.

Никто Золотинку не охранял. Вечером ее навестил подьячий. Он и принес весть, что наблюдатели учинили незадачливой лекарке наказание — позорный столб. Умудренный жизнью подьячий и самый столб этот, и соединенный с ним позор ставил ни во что. И отечески разъяснил девушке, что главным неудобством для нее будут естественные человеческие надобности — утробные потребы. Хорошо бы не есть, да и не пить тоже, потому что стоять придется от зари до зари весь долгий день без всякого послабления. Стоять или висеть на цепях, когда дурно станет, — это уж как придется.

Больше подьячему нечем было Золотинку утешить, и он ушел, вздохнув на прощание.

Щадящий довольно-таки приговор после всего, что Золотинка там учудила, наводил на мысль о дружеской руке, которая отвела от несчастной лекарки жестокость телесных наказаний. Может статься, Юлий притворно уступил сейчас Рукосилу?.. Нужно же и боярину дать удовлетворение после тех поносных речей, которыми разразилась ни с того ни с сего Золотинка. «Нужно иной раз и уступить», — думала она мудро.

Не без смущения возвращалась она однако к своему пламенному пророчеству, опять подпадая под обаяние прежней страсти. Но откуда же эта страсть взялась? Этого Золотинка не знала.

Она вставала и принималась ходить между полками с посудой и утварью, натыкаясь в полумраке на углы… А то разгоняла скребущихся в подполье крыс: свирепый окрик без единого звука — и хвостатые твари кидались в рассыпную по норам и перелазам.

На рассвете утомленную — она не ела уж почти сутки, — едва лишь сомкнувшую глаза Золотинку отвели на площадь. Возле колодца перед торговыми рядами высились недавно врытые столбы, они заменили бывшие тут прежде при господстве курников виселицы. Дерзкой рукою палач разрезал подол праздничного Золотинкиного платья, чтобы пропустить между ног цепи, обмотал ее холодным, влажным от росы железом и, прислонив к столбу, замкнул замок где-то над головой. Наконец, повесил он ей на грудь дощечку с надписью «самозванка» и этим удовлетворился.

Первые зрители Золотинки были крючники, весь тот оборванный люд, что поднимается до зари. Они зевали и ежились от утреннего холода. Кто-то спросил миролюбиво, что это значит, что написано на доске?

Четверть часа спустя толстый подьячий и стражники привели еще одного осужденного. Это был чернобородый носатый чужеземец: тот самый, с кораблем на голове, что попался однажды Золотинке на глаза в земстве. Тонкий большой рот осужденного надменно кривился, когда, расправив плечи, он стал к столбу, позволив палачу опутывать себя цепью. Не миновала его все та же дощечка с надписью «самозванец» — судьи-наблюдатели выражений не разнообразили.

Появление второго самозванца вызвало в порядочной уже толпе оживление. Кудрявый чужак — борода и бьющие из-под шапки волосы его вились мелкими жесткими колечками — не вызывал того похожего на жалость смущения, какое пробуждала в сердцах застывшая у столба девушка. Записные остряки мало-помалу начинали прощупывать осужденного двусмысленными и совсем уж не двусмысленными шуточками. Нижняя губа его выпятилась, он смотрел куда-то далеко-далеко, за пределы сущего… и повернулся к соседке.

— Будет жарко, — сказал он вдруг.

— Лучше бы дождь, — вынуждена была поддержать разговор Золотинка.

— Хорошо, когда дождь, а потом солнце, — доброжелательно заметил иностранец. Он приметно коверкал речь.

Заполнялись торговые ряды, слышались выкрики лавочников, мычание быков, блеяние, ржание. Не становилось тише и здесь, возле позорных столбов у колодца. Взошедшее за левым плечом солнце скользнуло по морю — сразу, от края до края. В развале крыш обнажился чистый голубой окоем, разомкнутый там и здесь шпилями и башнями.

Наверное, Юлий теперь проснулся, подумала Золотинка.

Она уж почти не различала, что говорили вокруг, о чем судачили, зубоскалили обступившие их зеваки — устала и надоело понимать. Не сразу откликнулась она, когда снова заговорил иностранец.

— Вы у кого учились волшебству? — спросил он, нисколько не понижая голоса, словно жадная до развлечений толпа для него не существовала.

— Я не волшебница.

— Да? — удивился иностранец. И задержал взгляд, как будто прикидывая, чего же она тогда тут у столба, делает. Потом заметил: — А я и сейчас вспоминаю своих учителей с благодарностью.

Надо признать, это было довольно-таки смелое, самоотверженное заявление в цепях у позорного столба. Золотинка даже не ухмыльнулась.

И все произошло внезапно. Плюгавый дурачок Юратка, известный тем, что круглый год, считай, обходился драной рубашкой без штанов, подскочил к волшебнику, шкодливо ухмыляясь. Чужестранец кинул недобрый взгляд из-под бровей. Не внявши предупреждению, дурачок разинул щербатый рот и, не удовлетворившись невнятной бранью, повернулся задом и задрал рубашку.

Волшебник плюнул — густой красный плевок звучно шлепнул голую ягодицу. Дурак подскочил с нечеловеческим воплем, крутнулся, чтобы смахнуть жгучий плевок ладонью — красное вспыхнуло на руке. Огонь! Не переставая вопить, дергаясь и извиваясь, Юратка хлопнулся задом на мостовую, чтобы загасить чадящее пламя.

Толпа угрожающе загудела, пошли в разбор камни, кто-то с треском выдирал доску, искали палки. Выпрямившись в цепях, волшебник прислонился затылком к столбу и молчал. Вызовом торчала жесткая черная борода.

— Стойте! — в отчаянии вскрикнула Золотинка, когда первый камень ударил чужестранца в грудь. — Остановитесь сейчас же! Вот же… вот! Глядите! На море глядите! Паруса на море! Глядите, ура! Это флот принцессы Нуты!

Между крышами, где блестело гладко разлитое море, в призрачной дали высыпали паруса.

— Ура! — подхватил кто-то неуверенно.

Еще мгновение-другое — разноголосое ура! прокатилось по площади. С палками и камнями в руках люди ринулись к гавани.

Два часа спустя остроглазая Золотинка уже могла различить шестилапый якорь, подвешенный под коротким наклонным брусом переднего корабля. Громаден был стремившийся к берегу флот, чудовищных размеров вздутые паруса.

Золотинка поняла, что сегодня уж точно — что бы она там себе ни думала, о чем бы ни мечтала — рассчитывать на княжича не следует. Она смирилась и упала духом. Из гавани доносилась разбойная дробь барабанов и ликованье труб.

На ночь ее посадили в холодную при земстве, а утром заведенным порядком водворили к позорному столбу. Опять приходил старый Чепчуг, но стражники не позволили ему кормить и утешать девушку, да она и сама не хотела. От безмерного утомления, тягостных болей в теле притупился и голод. Она простояла рядом с чужеземцем еще день, более даже мучительный, чем первый. Разгульное празднество шумело по городу, сходясь к Цветной площади, где поселили в особняке принцессу.

И снова настал рассвет. Золотинка едва добрела до столба, пошатываясь. Стражники толковали между собой, что после полудня принцесса Нута и княжич покидают город и вместе со всей свитой отплывают по реке в столицу. Она приняла новость равнодушно. Слишком устала, чтобы надеяться, — отупела.

К полудню толпа заполнила площадь. Можно было разглядеть над головами крыши карет… всадники, стяги, щетина копий — все то же, что видела Золотинка эти дни. Взыграли трубы, всадники и кареты тронулись в путь, и понемногу начала освобождаться площадь, перетекая вслед за княжеским поездом на Бронную улицу. В недолгом времени все опустело.

И Золотинка, словно утратив то, что держало ее эти дни на ногах, уронила голову и повисла на цепи. Голова разламывалась… временами она как будто впадала в сон, но, кажется, не спала, хотя и видела наяву «Три рюмки». Безразличие ее было голодом, что она вряд ли сознавала, воспринимая все, что с ней происходит, как одно беспросветное мучение.

Мысли притупились, поплыли звуки… Никакого впечатления не произвела на Золотинку карета, которая остановилась в пяти шагах. С запяток соскочили гайдуки, низкая дверца распахнулась и со страшным цепным грохотом полетела наземь складная лестница. Из-за подвязанных занавесей выскользнул желто-зеленый посланец. Давешний скороход, нисколько не попорченный течением времени, которое давалось ей так тяжко. Перст судьбы оставался розовощек и приятно гладок.

Важно оглядевшись по сторонам, он развернул свиток, на котором болталась красная печать и спросил, кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой? Как видно, желто-зеленый перст имел на этот счет кое-какие предварительные догадки, потому что уставился без обиняков на прикованную к столбу девушку.

— Признавайся, — молвил чужестранец без улыбки.

— Золотинка — это я. А которая ложная — не знаю, — вяло сказала девушка.

Но судьба не выказывала расположения шутить. Желто-зеленый перст заглянул в свиток:

— Кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой? — повторил он, упрямо напирая на слово «ложно».

— Это она, — сказал чужестранец. — Эта девица у столба ложно именует себя Золотинкой.

Перст судьбы обратил вопрошающий взгляд к десятнику.

— Что ж, мы не против, — пробормотал тот миролюбиво. — Она самозванка.

— В таком случае снимите с нее цепи, — сказал посланец. — У меня указ, подписанный судьей Казенной палаты конюшенным боярином Рукосилом. Девицу, которая ложно именует себя Золотинкой, приказано доставить без промедления ко двору.

Городская стража не имела ничего против досрочного освобождения, десятник достал ключ и отомкнул цепь. Пошатываясь, истомленная девушка двинулась к колодцу, чтобы напиться и сполоснуть лицо.

— Освободите и его, — указала она на товарища по несчастью желто-зеленому посланцу, который со свойственной судьбе навязчивостью неотступно за ней следовал. — Он тоже самозванец. Этот чужестранец ложно именует себя Ураком.

— На этот счет ничего не указано, — возразила глухая к подсказкам судьба.

С помощью гайдуков Золотинка взобралась в карету. Ездовые разбойнически засвистели и заулюлюкали — карета судорожно дернулась, огромные, в рост человека колеса застучали железными ободьями по камням. С первым же толчком Золотинка опрокинулась на сиденье — в мгновенный, неодолимый, похожий на дурман сон. Почти тотчас же скороход принялся ее будить, и оказалось, что карета прибыла на речную пристань. На узком гребном судне, которое она признала за каюк, приготовлено было застланное ковром место возле рулевого.

— Отваливай! — распорядился голос. Каюк пошел, набирая ход против мелкой и хлесткой зыби, а Золотинка опять погрузилась в дурное, голодное забытье.

Разбудили ее еще раз, когда солнце клонилось к западу. С трудом разомкнув веки, Золотинка обнаружила, что дрожит от холода. Она заставила себя сесть и оглядеться. По широкой, как озеро, реке шли под веслами большие речные корабли насады. Нескончаемая вереница их открывалась вниз по течению. А впереди подступала острая корма богато убранного насада с двумя оголенными мачтами без парусов. По зеленым равнинным берегам видны были пастбища и возделанные поля. Крестьяне близкой деревушки глазели на княжеский караван. Низкие горы по левобережью отодвинулись верст на пятнадцать, а по правому берегу можно было разглядеть синеватую дымку далекого Меженного хребта.

Медленно достигнув насада, лодка ткнулась носом в отделанную резьбой лестницу — два таких схода, устроенных по сторонам кормы как продолжение бортов, спускались до самой воды. Ярыжка с насада принял конец и споро привязал его к лестничной боковине, потом опрометью взбежал наверх, чтобы освободить дорогу вельможе.

С палубы спускался Рукосил — отрезанная воротником голова и резкая черта усов. Он и принял Золотинку, когда она, шатаясь и задевая коленями гребцов, пробралась по скамьям на нос лодки.

— Очень вы страдали, сударыня? — спросил он как бы с сочувствием, подхватывая девушку сильными руками и ставя ее на нижнюю ступень лестницы, которая летела над самой водой, мокрая от высоких волн.

— Вы осунулись, сударыня. Остались одни глаза. Но и этого много.

Золотинка отметила для себя почему-то, что живое дружелюбное выражение в лице Рукосила появилось с первым сказанным словом и с последним угасло. Словно он был другой человек, когда молчал.

Избегая по возможности неприятной ей помощи, она поднялась на палубу. Столпившиеся в проходе у надстройки придворные дамы и кавалеры глядели с едва прикрытым любопытством. Можно представить, чего стоила им учтивая невозмутимость, если принять во внимание насколько к месту и вовремя явилась сюда Золотинка в своем разодранном по самый пах, мятом, в струпьях лежалой соломы платье. Растрепанная ветром и нечесаная… ширяя по сторонам запавшими глазищами. Под руку с источающим любезность конюшим.

Толпа и свес кормового чердака закрывали от Золотинки среднюю часть судна, но Рукосил придержал ее, не позволяя глянуть, что там.

— Сударыня, — молвил он, склонившись, — положение ваше изменится самым решительным образом. Я хотел бы, чтобы все недоразумения между нами остались в прошлом.

— Да, — сказала Золотинка, как в тумане. — Я никогда их не искала, недоразумений… Вы имеете в виду мое злосчастное пророчество?.. Я сожалею.

— Ну-ну! — укоризненно остановил ее Рукосил. — Я бы не употреблял таких громких слов — пророчество. Беда ваша, сударыня, в том, — продолжал Рукосил из тумана, — что вы склонились к обывательским разговорам, к самым пошлым ходячим мнениям.

— Не понимаю, что вы говорите, — честно призналась Золотинка.

— Именно, что не понимаете! Не понимаете, а беретесь пророчествовать! Напрасно! — шепнул Рукосил в самое ухо. — В одном нашем государстве, — продолжал он так же тихо, — что ни год идут на костер две-три пророчицы. В иные годы, в особенно неблагоприятные для слабых умов годы, дело обстоит еще хуже. Уверяю вас, много хуже.

На середине просторной палубы между мачтами высился покрытый ковром рундук и на нем два резных кресла спиной к корме — там сидели девушка и юноша. Кровь шумела в висках, шум этот путал мысли… и Золотинка оказалась среди расступившихся придворных перед лицом Юлия.

Кажется, он почти не переменился в лице, когда натолкнулся на нее взглядом, но вздрогнул. Золотинка ощутила это так же ясно, как если бы сама испытала тот сильный толчок под сердце, который заставил юношу сжать подлокотники.

Невеста его, принцесса Нута… Маленькое, совсем юное существо с откровенно детским личиком. И что Золотинку особенно поразило — без бровей, начисто выбритых, так же как виски. Подбритые надо лбом волосы туго зачесаны назад. Крошечный упрямый ротик.

Да, это была иноземка. Чужеземная принцесса от кончиков золотых туфель… и в штанах. То есть, в широких розовых шароварах. Такие же шаровары разных расцветок Золотинка обнаружила и на окружавших престол женщинах.

Надо сказать, что принцесса Нута глядела на представленную ей девушку с равным тому вниманием. Заморское воображение принцессы захватил этот изумительный разрез — от щиколоток и до… самой последней возможности. Вольный ветер приоткрывал покрытые синяками от цепей ноги.

— Страна наша полна чудес, — заговорил Рукосил приятным голосом. — Одно из них перед вами.

Гул голосов вокруг быстро стихал, стало слышно, как могучим хором вздыхали в уключинах весла, с шуршанием и плеском, большие, как мачты, шли они в воде ровными рядами.

Полная женщина в зеленых шароварах чудовищного объема перевела сказанное неуловимыми переливами мессалонской речи. Выслушав вполоборота, Нута кивнула и вернулась глазами к разрезу.

Юлий не понимал ни ту, ни другую сторону, потому что не имел при себе толмача. Он ссутулился в кресле и, оглядывая Золотинку, пронзительно потом озирался, словно пытаясь уразуметь, что тут вообще происходит. Ни очумелый вид истаявшей от утомления лекарки, ни приятные ужимки Рукосила — ничто не давало ему подсказки.

— Имя этой девушки, которая ложно именует себя Золотинкой, — продолжал Рукосил с новым поклоном, — принцесса Септа из рода Санторинов.

Легкий вздох изумления среди слован, и, когда женщина в зеленых шароварах перевела, еще более явственный гул разноречивых чувств среди мессалонов.

— Среди прочих государственных обязанностей, возложенных на меня великим государем Любомиром, одна из самых утомительных и ответственных — должность судьи Казенной палаты. Должен сказать, что я принужден по роду службы разбирать множество неприятных дел о незаконном волшебстве, ведовстве, о сглазе и порче, о привороте, оборотничестве. И вот прошлой осенью, сколько помнится, в мои руки попал оборотень, который оказался на поверку некой довольно никчемной старухой из Колобжега по имени Колча. Оказавшись перед лицом ээ… строгих испытаний, весьма строгих испытаний, я бы сказал, старуха стала на путь раскаяния и добровольного сотрудничества с властью. Среди вещей Колчи нашли между прочим старый попорченный, но хорошего дела сундук, который старуха, по ее уверениям, выловила в бушующем море более семнадцати лет назад. Сундук представлялся мне волшебной вещью, применение которой не просто было разгадать. Досада, раздраженное воображение, ревность к порученному великим государем делу прямо-таки изводили меня, лишая сна. Наконец, в некотором умопомрачении я схватил топор и обрушил его на сундук, чтобы разнести в щепы. И тайна открылась. Разломав сундук, я обнаружил за внутренней его обивкой старый лист пергамента. Морская вода в свое время попортила письмена, но все же можно было разобрать мессалонский язык, неплохо мне известный в силу служебных обязанностей. — Последовал изящный поклон престолу. — То было письмо несчастной принцессы Нилло. Письмо, как я понял, составлялось в несколько приемов, и последняя приписка последовала на гибнущем в море корабле. Нилло уложила свою шестимесячную дочь Септу в сундук, упрятала письмо под обивку и, когда надежда оставила несчастную, с помощью немногих верных людей, которые сопровождали принцессу в ее скитаниях, бросила сундук во вздыбленную пучину. Море оказалось милосерднее к девочке, чем к матери. Принцесса Нилло и все корабельщики до единого утонули, а сундук с убаюканным младенцем, маленькой принцессой Септой из рода Санторинов, выловила старая хищница Колча, о которой я вел речь прежде.

Отступивши на два-три шага, Рукосил отвесил Золотинке земной поклон, то есть, согнувшись в поясе, коснулся палубы рукой. Она только поежилась от знака учтивости, достойного царствующих особ.

Закоченев чувствами, она не понимала своих отношений с Юлием, с Рукосилом, не понимала самой себя и так же мало способна была радоваться, как сознавать значение случившейся с ней перемены. Единственное, что не казалось ей загадочным и непостижимым во всем, что теперь происходило, так это поведение Рукосила, который, обнаружив письмо, повел себя так… как должно. Ее не смутило — вряд ли она способна была разбираться сейчас в таких тонкостях, — что великодушный Рукосил таил это потрясающее открытие много месяцев. Наверняка он знал, кто такая в действительности Золотинка, когда посылал ее к позорному столбу… и когда допустил ее к Юлию — тоже. Однако нынешнее, несомненное благородство Рукосила и самое это коленце, что выкинула ни с того ни с сего судьба, не давали возможности сомневаться. Так что потрясенная, измученная, ошеломленная и сбитая с толку Золотинка — или принцесса Септа? — приняла подарок судьбы к сведению. На большее она оказалась не способна.

— А вот и само письмо, — продолжал между тем Рукосил.

Он достал из кармана скрученный свитком сероватый лист и, коснувшись в поклоне палубы, передал его принцессе Нуте.

— Если не ошибаюсь, — сказал он при этом, — принцесса Септа приходится вам троюродной сестрой.

Принцесса Септа из рода Санторинов, не чувствуя ног, обмякла и, вряд ли понимая, что делает, грохнулась на вощеную палубу.

То есть Золотинку постиг голодный обморок. Голова у нее закружилась как у принцессы Септы, а уж падая, она грянулась на палубу в качестве сомлевшей от четырехдневного голода и усталости Золотинки.

Никому это и на ум не взошло — бросившиеся на помощь дворяне видели в ней принцессу Септу, а принцессы в голодный обморок не падают. Потому-то единственного лекарства, в котором нуждалась сомлевшая девушка, чашки супа и ломтя хлеба, она не получила. Заполошенные женщины стали совать в нос какую-то вонючую дрянь и тереть виски, отчего Золотинку стошнило мучительным пустым желудком. Ее снесли вниз, раздели и снова стали тыкать в нос пузырек с камфорным извинем — до пустой рвоты, и тогда уж оставили в покое, уложив в постель.

Придавленная тяжелой дремотой, спала она вечер, ночь и очнулась среди дня. На лакированных досках низкого потолка бежали крученные отсветы речной волны.

Золотинка приподнялась, осознав постель и обитую желтой тканью комнатку, и снова обвалилась навзничь на мягко объемлющие пуховики. Нужно подумать, думала она — и это все, что могла сообразить. Нужно подумать, вспоминала она и потом в суматохе набегающих друг на друга событий, но дни уходили за днями, а она не находила случая продвинуться дальше этого рубежа. Оказалось, что у нее нет времени для размышлений — жизнь обернулась сплошным необузданным праздником. В это утро, первое утро, когда проснулась она принцессой Септой, ее не оставляли одну и на малую долю часа. Притаившиеся где-то служанки следили за пробуждением принцессы и нахлынули в комнату.

После положенного приветствия они совлекли с нее легкое покрывало и тем побудили встать — обнаженная, беспомощная Золотинка оказалась в их полной власти. Служанки взялись за дело пылко. Явился серебряный тазик, один и другой, кувшины с подогретой водой, мыло и гребни, губки, полотенца, какие-то щеточки, горшочки с притираниями, румяна и белила. Золотинка только вспомнила, что голова не мыта, как уж надо было зажмуриться под волной душистой пены. Вкрадчивые ладони девушек ласкали ее мазями и благовониями. И явились удивительные предметы из прозрачного кружевного шелка. Ни на что не пригодные, казалось бы, по своей неосязательности полоски и угольнички все, что положено, прикрыли и облекли приятной чистой прохладой. Тесемочки, завязочки и застежки затянулись без единого недоразумения.

Умытая, благоухающая Золотинка только глянула в зеркало, и служанки восхищенно залопотали. Девушки перебирали руно волос и зарывались в него лицом. А потом одна из них нежно обхватила Золотинкину голову полотенцем, а другая, восхищенная сильным станом, коснулась губами запавшего от голода живота, сладостно поцеловала рубчик трусов и завязку. У Золотинки кружилась голова.

— Сдурели? — пробормотала она, с усилием собрав остатки здравого смысла.

Сладкая отрава восторженной ласки, нахлынувшего, как потоп, поклонения, проникала куда-то к сердцу, и Золотинка, измученная душой, не имела сил сопротивляться.

Все распоряжения, по видимости, были отданы заранее — внесли наряды. Несколько пар разного покроя и расцветок шаровар. Штаны, значит, различались у мессалонок, как у нас платья, а вовсе не ставились на один салтык. Золотинка выбрала то, что поскромнее, отвергнув прозрачные или с высокими разрезами шаровары. Зато служанки нашли такую рубашечку, что облекла ее одной обманчивой тенью.

У нее хватило благоразумия присмотреть себе сверх того коротенькую, шитую серебром жилетку, так что голыми под шелковой обманкой остались только руки.

И тогда разложили перед ней узорочье — драгоценности принцессы Нуты, как можно было понять из того, что служанки толковали между собой. Не разбирая еще самых слов, Золотинка угадывала порой вложенный в них смысл и, безусловно, — чувство.

На шею и на ключицы легло тяжелое, холодное ожерелье. Голову обхватил обруч с маленьким камнем посередине. На левое предплечье надвинули ей браслет, весь осыпанный переливчатым блеском.

И вот Золотинка была готова. Девушки ползали по ковру, чтобы обнять ее узкие ступни мягкими туфлями без каблуков.

— Я хочу есть, — вспомнила она, задевая себя взглядом в зеркало.

Они только улыбались. Таз, кувшины, лишние шелка, кружева — все исчезло, девушки ускользнули. И в ту же дверь вошла толстая женщина в растянутых донельзя шароварах. Давешняя женщина-толмач.

— Десять тысяч лет жизни, моя принцесса! — молвила толмачка и, скрестив на груди руки, поклонилась, сколько позволял негнущийся стан.

Следом со своим «десять тысяч лет!» уже входили, кланяясь, почтенные вельможи Нутиной свиты. Седобородые старцы, в крошечных круглых шапочках и очень просторных книзу кафтанах колоколом — узкие в плечах, они распадались складками до середины бедра.

Золотинка сложила на груди руки и тоже поклонилась, тоже сказала по-мессалонски «десять тысяч лет жизни!» Да так звонко, с такой попугайской отвагой, что вельможи переглянулись, ожидая, что принцесса Септа так и начнет чесать по-мессалонски, не запинаясь. Но не тут-то было, она резко остановилась. И вельможи принуждены были взять разговор на себя. В руках у них появился тот самый мятый, полуистлевший пергамент, что предъявил вчера Рукосил.

— Письмо принцессы Нилло изучено нами самым скрупулезным образом, — сказал через переводчицу старейший. — Приходится согласиться с большинством предложенных толкований. Но окончательно ваши права могут быть восстановлены только указом ныне царствующего государя Феногена.

— Подробный отчет о происшествии мы отошлем с ближайшей оказией, — сказал другой старец.

Золотинка присела, как только поняла, что это все скоро не кончится. С полчаса они расспрашивали ее о жизненных обстоятельствах, и многословно выражали переходящее в ужас удивление, когда принцесса поведала о своем детстве и воспитании. Она сообщила между прочим, что пережила на море семнадцать свирепых бурь, в каждой из которых не было ни малейшей надежды уцелеть. Что было, разумеется, семнадцатикратным преувеличением, чего подверженная повторным головокружениям Золотинка могла и не заметить. Не склонны были придираться к словам и вельможи. Кое-что они рассказывали и сами, и она это запоминала.

Род Санторинов, по словам дополнявших друг друга вельмож, возвысился уже после трагической смерти родителей Септы — отца ее принца Рея и матери принцессы Нилло. После того, как Септа осиротела, Санторины пришли к власти, сполна отомстив Панаринам за унижения своих сродников.

— Более двухсот Панаринов, — со вкусом повествовал старейший, — голыми руками вырыли себя огромную яму, и были погребены в ней заживо. Земля на их могиле шевелилась еще три часа!

Золотинка ухватилась за спинку стула, чтобы не свалиться от приступа дурноты.

— И они погибли, презренные Панарины, — топнул ногой старейший. — Грязь они были и в грязь вернулись! Они пропали, и самая память о них исчезнет, никогда не воспрянет их род, уничтоженный под корень до последнего младенца!

Резкий толчок опрокинул под Золотинкой стул, она хлопнулась на спину, взметнув желтыми шароварами. И не успела опомниться, как вельможи, многие из которых и сами оказались на коленях, вернули ее на стул, в приличное для принцессы положение.

Насад наскочил на мель — ничего особенного.

Итак, старейшина продолжал.

Ныне правящий государь Феноген Первый из рода Санторинов приходится принцессе Нуте дедом. А принцессе Септе двоюродным дедом. То есть, Септин рано ушедший из жизни дед Гормез был четвертым братом Феногена. Гормез родил Рея, погибшего в этой междоусобице. А мать Золотинки из рода Пера была принята в род Санторинов по замужеству.

Считалось, что принц Рей, племянник царствующего Феногена, не оставил потомства… Но вот нашлась дочь! Старцы толковали, что особых затруднений восстановить принцессу Септу в правах, скорее всего, не возникнет. В любом случае брак с одним из приближенных к престолу любимцев Феногена будет вполне возможен.

Все четверо, имея на лице строгое и торжественное выражение, поклонились.

— Счет родства в Мессалонике ведется и в кольцо, и в свайку, — сказала толмачка, чуть запнувшись, чтобы вспомнить точное соответствие мессалонского выражения «кудель и меч». — Обе ваши линии, что женская, что мужская безупречны.

Золотинка опять почувствовала, что в животе урчит, но постеснялась сказать, что умирает с голоду, когда речь шла о великих предметах и событиях.

О принце Рее и принцессе Нилло почтенные вельможи не знали, в сущности, ничего, если не считать родословных счетов и некоторых имущественных обстоятельств. Они не представляли себе, что это были за люди, как жили, что любили и как погибли. После расспросов Золотинки удалось им только припомнить, что принц Рей был «писаный красавец», а принцесса Нилло соответственно «писаная красавица».

— Десять тысяч лет! — проникновенно объявили они и начали пятиться к выходу.