Рождение волшебницы Маслюков Валентин

Зимка не могла говорить. За дверью маячил часовой. Все кончено. Поздно. Потому она приложила палец к губам, превращая чародея в сообщника, и многозначительно показала на дверь: тише, мол, не выдавай. Но тот не слушал.

— Иди-ка ты сюда, детка, — коснеющий языком прошамкал полумертвец, не умея придать голосу какое-либо выражение.

Лжезолотинка должна была все ж таки подняться, чтобы утихомирить Рукосила.

— Иди-иди-иди, — повторял он, словно приманивая ее. В потемневшем лице его проступило и скаредное, и хищное, и недоверчивое выражение. Словно он чего-то боялся… Продешевить? Проболтаться? Зимка не понимала. Было жутко и не покидало ощущение ловушки. Она колебалась, не зная, чего больше опасаться: часового, который мог услышать ожившего старика, или Лжевидохина с его предательскими ухватками?

Старик начал подниматься, чтобы добраться до строптивой сподручницы, а часовой, сверкнув на солнце шлемом, заглянул через верх двери.

— Позови окольничего Дивея! — властно бросила она, на мгновение опередив изумленный возглас.

Наверное, это был правильный ход. Часовой узнал государыню и колебался только, нужно ли отпереть дверь, — оставил все как есть и кинулся опрометью к особняку. Что касается Лжевидохина, то он смутился, остановился на полпути, запустив пальцы за отворот рукава, и замер.

И она сейчас же вильнула.

— Вот теперь мы сможем поговорить! — бодро объявила Лжезолотинка, кивнув на дверь. — Времени совсем нет. Зачем вы звали меня в Екшень?

— Ого! Так сразу! — прошамкал старик, все еще соображая. — Уж очень торопишься! Ишь какая попрыгунья, ласточка-касаточка моя. Ишь как расшалилась! — гнусно захихикал он, показывая желтые пеньки зубов. Похоже, он нарочно оттягивал осмысленный разговор. — Ну, ладно, иди сюда, я тебя на радостях поцелую.

— Только скорее, — поморщилась Лжезолотинка и подставила старичку щеку.

Щека ее осталась до поры в небрежении. Сначала Лжевидохин вытащил из глубокого отворота на рукаве голубиное перо и кинул его на воздух. Юркое пятнышко тотчас, одним витком, отыскало дорогу к солнечному разрезу над дверью. Зимка беспокойно зыркнула вослед перышку, а старик ласково ей кивнул — с нехорошим таким холодом в недобро сверкнувших глазах. Да, мол, так оно все и есть! И тогда уж чмокнул заждавшуюся поцелуя красавицу.

Далее однако принялся он за дело обстоятельнее. Холодные, как прикосновение змеи, бесцветные губы его ощупали «наши щечки» и «наши глазки» — Лжезолотинка только жмурилась, согласная и не то еще претерпеть, лишь бы потянуть время до появления Дивея. Лжевидохин зашарил беспокойно дрожащими руками по ее сдавленной платьем груди, бессмысленно приговаривая при этом: «Ну-ну, старичка-то стесняться не приходится, в разных вас видах видали, дрянь ты эдакая, дрянцо препорядочное!».

Ожесточаясь, Зимка утверждалась в мысли: убить колдуна на месте — скорее б только явился Дивей. Убить его, как собаку! Изрубить на куски и скормить собакам!.. Победителей не судят. Покончить с Рукосилом, все остальное само разрешится и оправдается.

За горячечными мыслями, прислушиваясь, не бежит ли с обнаженным мечом Дивей, она едва замечала, что Рукосил стаскивает с нее отягощенную холодным изумрудом золотую цепь. Приходилось тащить цепь через голову, отчего и возникла у старика заминка. Твердо уложенная и оплетенная драгоценностями прическа Лжезолотинки поднималась надо лбом вверх и вширь на добрых две ладони — не так-то просто было пропустить подвеску через это величественное препятствие. С расчетливой злобой Зимка рванула обратно цепь и ударила Лжевидохина локтем в ухо. Некоторое время он пыхтел и стонал, сплетаясь руками с женщиной, — пока не убедился в неравенстве сил. Золотинка-то недаром провела детство на море, орудовала веслами и тянула шкоты. Еще полгода назад, обследуя чужое обличье, Зимка с немалым изумлением обнаружила у себя на ладонях — у Золотинки! — застарелые мозоли. Она с легкостью отшвырнула старца.

Лжевидохин отвалился, задыхаясь, змеиные глаза его под криво просевшими веками слезились, блеклые губы тряслись.

Оба оглянулись на дверь.

— Зачем нам ссориться? — бросила Зимка.

— Действительно! — огрызнулся Лжевидохин. Никто из них не придавал ни малейшего значения словам. — Я хотел тебя видеть.

— Я приехала! — отвечала Зимка.

— Сядем. Поговорим.

Ослабевший старик опустился на корявую колоду и, стараясь отдышаться, показал сообщнице место рядом с собой. Поколебавшись, она послушалась. И когда Лжевидохин с какой-то болезненной и бессильной жадностью снова обхватил ее за плечо, ей пришлось стерпеть. Если потянет цепь — не дам, решила Зимка.

Оба молчали — великая слованская государыня в объятиях вонючего, обдававшего тухлым каким-то запахом старца. Вот насторожилась она, почудились отзвуки голосов, шаги… тяжелый накатный шаг, каким наступают, заградившись щитами, в латах, под нависшими на глаза шлемами с чудными перьями на гребнях… выставив копья, посверкивая клинками… витязи. Зимка невольно напряглась встать, но Рукосил придержал ее:

— Не торопись, деточка… Не торопись, пташечка… Все-то еще успеем!

Спасение было уже за дверью. Зимка рванулась:

— Скорее, Дивей! Скорее!

Лжевидохин так и повис на ней, обхватив под мышками со спины, руки сцепил замком на изумруде — Зимка поволокла его, поднимаясь. Звенело железо, грянул запор.

— Я в руках злобного колдуна! Спасите! — взвизгнула Лжезолотинка.

Дивей с латниками рванули, сталкиваясь на входе.

Отрывисто озираясь, словно отыскивая в темных углах кого-то еще, Дивей сжимал обнаженный меч. Бледный в своей решимости юноша готов был к чему-то страшному, но кого рубить? Укрытого за спиной государыни старика? Считанные мгновения нужны были ему, чтобы сообразить, что происходит и как обойтись с ожившим мертвецом.

И тех же самых мгновений — не больше! — хватило Рукосилу, чтобы овладеть неимоверной силой Сорокона.

Запущенный когда-то Золотинкой искрень пробудил скрытую мощь камня и теперь едва ли не всякий способный чародей мог повторить однажды уже свершенное, не имея и половины Золотинкиного таланта. А Рукосил-Лжевидохин был волшебник далеко не последний. Сорокон вспыхнул режущим глаз зеленым сиянием, которое озарило заросшие паутиной углы, искаженные ядовитым светом лица. Изумруд потянул, поднялся над грудью государыни, Рукосил удерживал его из-за ее спины.

Дивей быстро сунул меч в ножны, чтобы голыми руками оторвать чародея от государыни.

— Бейте! — успела вскрикнуть Зимка. А камень тянул к витязю так, что разворачивал и старика, и женщину вместе. Изумруд чмокнул железный нагрудник, едва Дивей хватил чародея за плечо, тонкая вороненая пластина вспыхнула багряным пятном. Лжезолотинка взвизгнула, а Дивей, дернулся, чтобы сбросить с панциря изумруд, стряхнуть почти мгновенно расползающееся пятно, и вскрикнул, обожженный.

Настоящего жара Дивей еще не ощущал, прикрывал его надетый под латы кафтан, но предчувствие чего-то чудовищного заставило его обмереть в приступе внезапной тоски. Он попятился под взглядами остолбенелых ратников — нагрудник уже калился светлым, текущим жаром, запахло паленым.

Может статься, Дивею пришла мысль о колодце, залить жар водой — с невнятным стоном он шарахнулся к выходу, наскочив на одного из стеснившихся там людей. От мимолетного столкновения огненная зараза перескочила на железный локоть, которым парень пытался защититься от прокаженного полковника. Лжезолотинка дрожала, потеряв голос, утратив волю: она шаталась вместе с чародеем и камнем, который насильно увлекал их к железу. Кто-то пытался еще достать укрытого за государыней чародея, сверкнул мечом, стараясь заскочить сбоку, — судорожным рывком Сорокон развернул их навстречу угрозе и клюнул клинок. Кончик лезвия вспыхнул почти мгновенно, клинок оплавился, и ратник судорожным движением отбросил его от себя.

Во дворе раздался животный, душераздирающий рев — Дивей горел в раскаленных до сияния доспехах, кроваво-черными пальцами он судорожно хватал пряжки, чтобы освободиться от панциря, и отдергивался, обрывая сгоревшую, залипшую на пылающем железе кожу. Человек уж не мог метаться, объятый нестерпимым, умопомрачающим жаром, то был сплошной озноб сердца — взлетевшего, чтобы лопнуть. Латники ломанули вон из сарая, шарахаясь от прокаженных и сталкиваясь на входе. Там, у солнечного проема, где топтали они упавшего товарища, проскакивали, как искры от кремня, огоньки.

Рев и крики, лязг железа и зловещее шипение при ядовитом блеске зеленого камня — ужас этот невозможно было остановить ни мольбой, ни остервенелой бранью. Зимка шаталась, подаваясь назад, на чародея, сверкающий перед лицом изумруд жег ей глаза. Старик наваливался на нее как на опору. И вскинул цепь вверх, продернув ее через объемистую прическу. Освобожденная, Зимка пала на карачки и поползла по озаренному всполохами сараю — не ко входу, где корчились в дыму латники, а на груду поленьев в не затронутый огнем угол.

Рукосил, мелко перебирая ногами и упираясь изо всех сил, чтобы удержать Сорокон, как рвущую повод овчарку, кричал что-то бессвязно-злобное. Наконец, надсадно закашляв, он одолел увлекающий его в сторону, на железо, Сорокон и вырвался вместе с дымом на волю. Двор был полон рассыпавшихся врозь людей: ратники, челядь, кто-то с метлой, женщина в переднике и с блюдом в руках, потерявшийся босоногий малыш. Одни метались, судорожно скакали, пытаясь освободиться от железа, и горели заживо. Другие в полнейшем столбняке наблюдали этот невыразимый ужас. Крошечные золотые шарики искреня, оставляя гарный след, кидались на разбросанные по двору шлемы, мечи, поножи, нагрудники и спинные панцири; иные из них уже плавились и текли, теряя форму.

— Вот он, колдун, вот! Убейте! — появление Лжевидохина в грязных портках и рубахе, с сверкающим Сороконом в руках встречено было воплем. Кричала женщина с обеденным подносом, но никто никого не слушал. И вдруг — словно очнулись — все, кто способен был, обратились в бегство. Всей толпой они и шарахнулись — прочь от чародея, под сень вязов. Объятые дымом и жаром, человек пять или десять корчились во дворе.

Дряхлый безумный старец вопил, потрясая Сороконом. Он хрипел, изнемогая в диком торжестве. Он шатался, как пьяный.

Спасаясь от дыма на полу сарая, Зимка отворачивалась, чтобы не видеть обугленных, еще живых людей, но не могла не слышать удушливой вони. Путь к двери преграждал распростертый у порога труп. Клочья одежды дымили на нем чадными огоньками, пузырилась изъязвленная плоть, а раскаленное текучее железо свернулось огненными клубками. Один из них прыгнул во двор, другой, минуя ничем не примечательную Лжезолотинку, наскочил на ржавый треснутый топор у стены и мгновенно его распалил до огненного совокупления.

Когда терпеть жар и дым стало невозможно, Зимка поползла к порогу, перебралась через обугленное тело, которое под ней дернулось, и вывалилась меж огней на воздух — невозможно было вместить его в легкие.

Она лежала почти без памяти, и кашель разрывал горло. Через некоторое время Зимка поднялась на колени и осознала, что происходит вокруг. В безобразной пляске скакал рехнувшийся Лжевидохин, вонючим дымом исходили трупы, несколько разбухших тяжелых искреней пожирали остатки разбросанного по двору железа. Сизый дым струился под притолокой двери, что вела в задние комнаты особняка, и занимался огнем колодец. А дальше за усадьбой катился по лесу шум подступающей бури, набегающий гам и шорох.

— Бейте их! Перебить всех! Гоните! — кричал Лжевидохин.

За спиной жахнуло, Зимка обернулась: широкий язык пламени прорвался из-под тростниковой крыши сарая. Не задержавшись на этом зрелище, она повернула голову к лесу. Оттуда, где поднимались высоченные вязы, сыпанули люди, они неслись во весь дух, самые крепкие впереди. И скоро — порождение мрака! — среди солнечных прогалин замелькали бурые чудовища едулопы, которые гнали людей, как стадо дичи, сокрушая отставших дубинами.

Неведомо как оказавшись на ногах, Лжезолотинка рванула к конюшням. Из распахнутых ворот длинного низкого строения, над которым уже витала гарь, хлынули лошади. Следом вылетел в одной рубахе и конюх — охлюпкой, на неоседланной, но взнузданной лошади.

— Стой! Куда! Я! — сорванным голосом завопила Лжезолотинка. — Государыня твоя! Стой!

Величественная ее прическа, из которой свисали, распутавшись, драгоценности, задранное на бегу платье, все в золотных прошвах, мелькающие чулки и туфли на каблуках заставили малого засовеститься.

— Садитесь, государыня! — отчаянно крикнул он, натягивая поводья, и протянул руку с намерением втащить государыню на круп лошади себе за спину. Но Зимка резко рванула парня за руку вниз. Тот не посмел сопротивляться и послушно свалился. Узду он не упустил и присел, подставляя спину подножкой. Лжезолотинка ступила, плюхнулась животом на лошадь и заелозила, задирая платье, чтобы перекинуть ногу по-мужски. Конюх помог ей, она устроилась в один миг, перехватила узду и ударила каблуками атласных туфелек. Лошадь прянула.

Скоро Зимка оставила всех позади и уже натягивала узду, оказавшись в лесной чаще. Страх, однако, заставлял ее оглядываться и понукать лошадь, едва появлялась хоть какая полянка или просека, где можно было перейти на рысь. Надо было подумать, пожалуй, уже и о большой дороге на Толпень… как вдруг Зимка выехала на глухую каменную стену, которая неприятно ее озадачила. Государыня и не подозревала, что Екшень обнесен стеной вкруговую. Сложенная из дикого камня, кое-где обваленная по верху — но не настолько все же, чтобы можно было без труда перелезть, — стена терялась в зарослях, сколько доставал взгляд. Она взяла вправо. И почти сейчас же с испуганно бьющимся сердцем повернула назад. По лесу шуршала и ломила нечисть, всюду стонали люди, самый лес стонал, а она блуждала потеряв голову.

Зимка пустилась рысью, болезненно дергаясь, когда хлестали ее ветки. В чаще низкорослых деревьев она зажмурилась, что было бы полным самоубийством, если бы лошадь сама не разбирала дороги. Оставалось только бросить поводья и вцепиться двумя руками в гриву, чтобы не свалиться на скаку. Долго она так однако не выдержала, раскрыла глаза и выпрямилась. По правую руку маячила все та же проклятая стена, а впереди…

Жестокая сила ударила ее в голову, отбрасывая назад, тогда как ноги взлетели вслед за скользнувшей из-под седалища лошадью.

И Зимка закачалась между землей и небом, невредимая, кажется, но совершенно обомлевшая.

Она висела на сухом дубовом суку, обломанный конец которого, очевидно, пробил голову, хотя Зимка этого как будто не чувствовала. Наконец, она уразумела, что сук торчит в волосах, пронзив высокую прическу чуть выше лба. Заводя глаза вниз, Зимка видела под собой землю — не дотянешься. Убегающий топот копыт замирал.

Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж невыносимо — висеть на собственных волосах, но неловко. Зимка подергалась, болтая руками и ногами, — прорвать прическу оказалось невозможно. Переплетенная жемчужными нитями и шелковой тесьмой, прическа представляла собой прочное, искусно уложенное мастерами целое.

Беспомощно покачиваясь, Зимка косила глаза в сторону тянувшего над лесом дыма; в зеленых зарослях разносились быстрые, пропадающие шорохи… что-то похожее на удары в тугую перину… и холодящий сердце вопль. Все это перемежалось разнузданным, бесноватым лаем. И кто-то ломился совсем близко. Во весь дух, себя не помня, продирался через кусты здоровенный мордоворот в алом кафтане.

— Помогите! — вполголоса вскрикнула Зимка, пытаясь повернуть голову больше, чем позволяли насаженные на сук волосы. — Умоляю! Помогите мне слезть! Я вишу! Я висю…

Но парень лишь блудливо вильнул, выразив свое уважение к государыне каким-то несуразным подскоком на бегу. Рожа красная, глаза дикие… Конечно же, он не имел никакой, решительно никакой возможности высказаться подробнее — низкорослый, широкий в плечах, как чемодан, едулоп гнал его вдоль забора.

С необыкновенным проворством ухватившись за сук, Лжезолотинка подтянулась рывком и забросила ноги вверх — искривленный сук повышался в сторону ствола. Она попыталась провернуться, чтобы лечь на опору, но это удалось лишь частично, прическа держала ее туго. Ноги Лжезолотинка кое-как устроила, но головой застряла — ни туда ни сюда — и пребольно выгнула шею. Тяжелая юбка соскользнула на пояс, до самого паха, и провисла, как скомканная занавесь.

Это и привлекло едулопа. Проскочив было мимо, он оглянулся и резко остановился. Темная губастая морда с безобразными клочьями бороды на подбородке как будто силилась что-то выразить. Едулоп застыл, пристально вглядываясь, широкая лапа его в выпуклых зеленоватых жилах стиснула тяжелую, с корневищем палку.

Шагов с тридцати трудно было разобрать в Лжезолотинке двуногое существо. Продетый на сук соломенно-золотой сноп там, где можно было бы ожидать голову… белые в чулках и коротких штанишках ноги, которые надо было скорее признать за руки, так ловко оплетали они ветвь… и главное — чудесный, живописно провисший, переливчатый, серый с золотом хвост. Он-то и захватил воображение едулопа. Чудовище сгорбилось, подавшись вперед, озадаченно почесало поясницу, подвинулось на шажок-другой ближе и опять замерло.

Что ж оставалось Зимке? Изображая собой сонную жар-птицу, ожидать, когда впавший в созерцательный идиотизм едулоп наберется духа пощипать ей перышки. Ничего иного. Она слышала громкое сопение, едулоп тяжело вздыхал и сокрушенно чмокал губами. Но, однако, он приближался и ступил уже под сень дуба. И вот — опасливо тронул юбку. Легонечко потянул вниз. Зимка крепче оплела сук, словно вросла в него: и чувствами одеревенела, и телом.

Подергав юбку, восхищенный едулоп начал испытывать ее палкой, принялся колотить, наслаждаясь гулким ухающим звуком. Потом взялся терзать ткань лапами, и вцепился зубами, принялся вертеть, обвиснув всей тяжестью. Толстый, но не особенно прочный, быть может, сук ощутимо потрескивал.

Развязка приближалась. Зимка дернула головой, пытаясь ее высвободить. С томительными предосторожностями, под хрип и урчание едулопа, перенесла руку к затылку и ощупала затейливое творение цирюльника. Это был вплетенный в подросшие волосы парик. (Прошлым летом Зимка сама же Золотинку и остригла — налысо.) Не глядя, на ощупь и в догадку, замирая при особенно свирепых рыках, она принялась распутывать и развязывать, а где и просто рвала. Дело пошло живее, чем можно было ожидать, и вот уже Зимка получила возможность вытащить голову из оставшейся на ветви золотой копны.

Занятый яркой тряпкой, едулоп не замечал осторожной возни над собой. Несколькими короткими рывками Зимка сместилась на верхнюю сторону сука и держалась теперь всем телом, заметно упрочив свое положение.

Припомнилось ей тут, что серое с золотом платье, которое надела она после праздника рыбаков и не снимала в дороге, состояло из раздельных частей: корсаж с рукавами и юбка. Пользуясь передышками, когда едулоп ослаблял напор, не тянул вниз, Зимка нашла застежки, которые прятались под золотой прошвой спереди. Расстегнула юбку почти до колен, стянула, вылезла и вот — одним рывком едулоп опрокинул полотнище на себя, запутавшись с головой. Зимка, в тончайших кружевных штанишках и в чулочках с подвязками, перебралась к стволу раскидистого дерева и нашла простертую до ограды ветвь. С дальнего ее конца она скользнула, поймала ногами полуразрушенный верх ограды — и сиганула на ту сторону, где приняли ее густые заросли бузины.

Выломившись с хрустом на простор, Лжезолотинка помчалась что было мочи по обширному низменному лугу, продолжавшемуся до леса на полверсты и больше. Темный дремучий лес стоял надежен и нем как спасение, но на половине пути Зимка напоролась на широкую, затопленную грязью канаву, которая косо рассекала низинку в сторону речки. Зимка оглянулась — и плюхнулась в жижу.

Там, на оставшемся позади заборе, сверкнул золотой клок. Не расставаясь с добычей, едулоп, как видно, забрался на стену или, быть может, вскарабкался на дерево, чтобы обозреть окрестности. Зимка свалилась в грязь и поплыла, вернее, поползла, быстро-быстро, как ящерка, работая руками и ногами.

Уже через пятьдесят шагов, каждый из которых пришлось перещупать коленями и локтями, она устала до изнеможения, сердце зашлось, она задыхалась, отплевываясь тиной. Сорванные с подвязок чулки сползли и напутались на туфли невообразимыми комьями, короткие тончайшего полотна штаны едва держались, отяжеленные пластами тины, и можно было представить, как выглядит остальное, глядя на широкие с оборками рукава, когда-то серебристо-серые и золотые. Зимка выползла на откос и припала без сил к траве.

Крепкой молодой женщине понадобился десяток вздохов, чтобы прийти в себя. Она стала прислушиваться и решилась выглянуть. Недолго думая, зачерпнула перед этим пригоршню тины и шлепнула ее на темя, размазав спереди, сзади и особенно по вискам, где предательски сверкало червонное золото волос. Последнее из того, что оставалось еще на Зимке блескучего. Потом с величайшими предосторожностями она приподнялась над краем канавы и долго высматривала забор, где действительно что-то посверкивало… Что-то совсем неподвижное.

То был пробитый дубовым суком парик, догадалась, наконец, Зимка. Витое из золотых нитей, переплетенное жемчугом, унизанное золотыми заколками сооружение радужно сверкало на солнце.

Выше огражденного каменным поясом сада медлительно поднимался в небо исполинский столб дыма. Посередине он лениво переламывался, менял направление и расползался, принимая очертания грузного, мутного облака.

Зимка поднялась и пошла пологим откосом канавы. Немного погодя она встретила отводок канавы, который повернул к лесу, но кончился довольно быстро, так что последние сто шагов до опушки она бежала, напрягая силы. Пошатываясь, вошла она, наконец, под спасительный покров леса…

И остолбенела.

Из светлого полумрака, сминая папоротник, возник одетый в зеленое человечек. Заряженный самострел он направил в сторону и откинул капюшон куколя, чтобы показать лицо, словно наигравшийся в разбойника проказник. Но был это настоящий пигалик, к шуткам нисколько не расположенный, притом чрезвычайно зоркий и чуткий, как и все представители его племени — то есть отличали его преувеличенные глаза и оттопыренные уши.

— Великая государыня и великая княгиня Золотинка? — торжественно спросил он, нечаянно зыркнув вбок, так что выдал взглядом и товарища — точно такого же, в зеленой куртке с карманами, в зеленом наплечнике-куколе с капюшоном, при самостреле и прочем походном снаряжении.

— Ну да… — протянула Лжезолотинка. — А что такое?

Ведь, кажется, оставила Зимка приговор Совета восьми в Толпене, бросила его на стол Юлию, и вот — обнаружила его перед собой в обличье двух зеленых, как кузнечики, недомерков.

«Ладно, посмотрим!» — сказала про себя Зимка.

— Ну да! — сказала она вслух, все еще отдуваясь. — Государыня. Слованская. Золотинка. Княгиня… И такое несчастье. Рукосил сделал этот… искрень. Горит железо и всё-всё. — Измазанной в тине пястью Лжезолотинка показала достигающий облаков дым. — Всё-всё погибло! Ужасно! Не знаю, как я спаслась! Буквально я вырвалась… это чудовище едулоп! — она закрылась ладонью с искренним намерением разрыдаться, несчастная и униженная, горько закусила губу.

Пигалики переглянулись.

— Мы отведем вас в безопасное место, — сказал один из них с лицемерным участием.

— Там не достанут едулопы, — уточнил второй.

— Ну да, конечно! — кивнула Лжезолотинка, простодушно не замечая ловушки. — Это ужасно! Великий Род, что я пережила!

Бросив взгляд на тяжелые дымы пожаров, пигалики повернули в чащу, и Зимка вынуждена была поторапливаться, приноравливаясь к их частому и скорому шагу.

По дороге они расспрашивали ее, словно бы между делом, но настойчиво, последовательно и довольно жестко. И хотя, казалось, не возражали против путаных и противоречивых объяснений, вежливо улыбались, все равно с упрямой, совсем нелюбезной настойчивостью пытались добиться ответа, как же все-таки так случилось, что Рукосил запустил искрень. Как это было? Но Зимка чувствовала, что нельзя говорить о волшебном камне, который так запросто, бездарно уступила она Лжевидохину. Она безбожно врала, и чем больше путалась, тем больше постигала размеры постигшего ее несчастья.

Не оставляя пленницу, пигалики не забывали осматриваться и следить за дорогой, изредка обменивались между собой двумя-тремя непонятными полусловами. Через малую долю часа они привели ее к ручью, светлой песчаной речонке в зарослях тальника.

— Умыться.

— Да! — обрадовалась возможности замолчать Зимка. — Я хотела… надобно умыться и постираться.

— Мы отойдем. Но, если можно, скорее, здесь опасно.

Они разошлись шагов на двадцать по разным берегам ручья и затихли.

Вряд ли они будут стрелять, рассчитывала Зимка. А какие из них бегуны — посмотрим. Коротышки не представлялись ей стоящими соперниками, и она решилась.

Она разделась и наскоро выкупалась в ледяной воде, щедро плескаясь и взвизгивая. Потом взялась простирнуть белье. Вынужденные присматривать за пленницей хотя бы вполглаза, бедняги с шумом лезли в кусты, пытаясь скрыться от сияющего видения. Но Лжезолотинка достала их и там.

— Дайте мне нож! — сказала она, бесстыдно выпрямившись. Закинула руку за голову, тронув затылок. И, конечно же, нельзя было не расправить плечи, слегка изогнув стан.

Нагая, осыпанная сверкающей росой, стояла она в мелкой чистой воде, и вода стекала беглыми струйками по лицу, по впадине меж грудей, по внутренней поверхности бедер…

Ослепленный, жмурясь и спотыкаясь, бедный пигалик подавал кинжал, издалека еще обратив его рукоятью вперед, но забыв в ошеломлении спросить, зачем это смертоносное орудие пленнице. Кинжал шлепнулся в воду и упал на мелкое дно, возмутив песок. А пигалик не сказал ни слова, оттопыренные уши его горели пламенем. Что ж, то была расплата за унизительный допрос, которому самонадеянные коротышки подвергли слованскую государыню.

Лжезолотинка развесила отжатое белье на ветках и промыла туфли, прежде чем отламывать каблуки. Бежать она рассчитала в тот момент, когда сторожа ее будут держаться в приличном отдалении, но об обуви следовало позаботиться особо. На счастье, расшатанные беготней каблуки отделились без затруднений, хотя Лжезолотинка и порезалась, слегка вскрикнув. Сердце стучало в предчувствии испытания. В это время разволновались чего-то и пигалики.

— Чихан, пойди-ка сюда! — негромко позвал тот, который давал нож. Что-то он поймал, словно бабочку на лету, и рассматривал — письмо.

Бегло глянув на голую женщину, Чихан перескочил ручей. Он достал на ходу белую костяную пластинку, какой пользуются, чтобы раскрыть почтовое перышко. Пигалики отложили самострелы, Чихан бросил развязанную котомку — засуетились.

Заторопилась и Лжезолотинка. Искоса поглядывая на склонивших головы сторожей, попрыгивая, она лихорадочно натянула влажные штанишки, застегнула туфельки и, едва прихватив рубашку, бросилась во весь дух в редкий высокий бор.

Сторожа спохватились сразу же, на мгновение лишь замешкав, но и за этот миг Лжезолотинка проскочила шагов двадцать, далеко оставив их за собой.

Вот вам! Вот вам! Вот вам! — дышала она со злостью и неслась сквозь заросли папоротника, размашисто прыгая через валежник и корни. Оглядываясь, она не всегда примечала отставших коротышек, но появлялись они опять и опять и так свирепо молотили ножками, что, кажется, выбивали из земли пыль.

Лжезолотинка наддала, сколько могла, и скоро начала задыхаться, исчерпав силы. Она изнемогала, а коротышки не уступали, что было и удивительно, и тревожно, потому что Лжезолотинка делала ставку на свои длинные ноги: пигалики не доставали ей до груди. И она неслась налегке, тогда как преследователи не бросили ни самострелов, ни заплечных котомок. К тому же неистово болтались у них на поясах сумки, кошельки, кинжалы, да и сапоги, уж верно, были потяжелее атласных туфелек без каблуков.

Чего Зимка не учла — погорячилась! — не надела хотя бы рубашки, если уж некогда было возиться с застежками тесного лифа. Кончики веток пребольно хлестали по обнаженным плечам и по груди, приходилась петлять, выбирая лес пореже, а пигалики не боялись ни зарослей, ни колючек.

Так они гнали не одну версту, не меньше получаса, пожалуй. Лжезолотинка уступала, теряя упорство и волю, она уж не закрывала рта в хриплом сбитом дыхании. А за спиной маячили серые, взмокшие лица преследователей, не меньше того измученных, тоже с разинутыми ртами…

Задыхаясь, в крайнем утомлении, она споткнулась и не пыталась удержаться на ногах — упала. И, приподнявшись, судорожно дышала в землю. А пигалики, шатаясь на подгибающихся ногах, ходили кругами, облитые смертельной бледностью, отдуваясь, хватались за грудь.

— Вставайте! — произнес Чихан, едва сумев заговорить. — Нужно… ходить!.. Вредно… лежать!

— Оденьте… рубашку… — с мучительным кашлем простонал второй.

— Простудитесь! — выдохнул Чихан, шатнувшись к Лжезолотинке. Он взял у нее сбившуюся жгутом рубашку и, когда обнаружил, что она влажная, в сосновых иголках, бросил ее на сук, стащил с себя куколь и накрыл молодую женщину.

— Великая… государыня… Золотинка… — заговорил первый, перемежая каждое слово вздохом, — он продолжал ходить. — Вы обвиняетесь в преступлении, предусмотренном статьей двухсот одиннадцатой частью третьей Уложения о наказаниях. Мы имеем распоряжение взять вас под стражу.

— Чушь! — выдохнула Лжезолотинка таким же сбивчивым голосом. — Я… никуда… не пойду…

Она стала на колени, стянув на вздымающейся груди накидку пигалика.

— Что письмо? — спросил вдруг Чихан. — Я не понял.

Они остановились за шаг от пленницы, чтобы прочитать сообщение, уже, очевидно, раскрытое. И читали долго, словно в толк не могли взять несколько строчек, которые уместились на малой костяной пластинке. Потом оба посмотрели на пленницу особым, оценивающим взглядом. Словно прикидывали назначенную ей участь. Что-то нехорошее было в изучающих, враждебных взглядах.

— Наденьте свою рубашку, — вежливо, но сухо сказал Чихан, забирая куколь, причем Лжезолотинка пыталась его удержать.

Потом Чихан подобрал с земли настороженный самострел, изящное и грозное изобретение пигаликов, поправил в замке стрелу, и Зимка невольно похолодела. Она заторопилась встать, чтобы прикрыться рубашкой, хотя, конечно же, понимала недостаточность защиты. Другой пигалик (она различала их не столько по лицам, сколько по пряжкам на ремнях и покрою куколей) развязал котомку и тощий мешочек, который там нашел, положил на пенек. Зачем?

Товарищ его был готов, и они пошли прочь, вскинув на плечи самострелы.

— Вы куда? — обессиленным голосом пролепетала Зимка, потерявшись на мысли, что они отмерят теперь двадцать шагов, чтобы стрелять. Пигалики не промахнутся и на расстоянии окрика. — Вы куда? — шевелила она губами. Большие карие глаза расширились.

Пигалики уходили. И вот сразу — только что были — пропали они между деревьями и растворились в зеленом сумраке.

Зимка сильно хлопнула себя по плечу. Ладонь окрасилась кровью.

Комар.

Замедленно натянула она рубашку. Потом не без опаски развязала мешочек. Пигалики оставили ей сухари. В полнейшем ошеломлении, потерянная и раздавленная, опустилась она на валежину. Дорого бы дала Зимка, чтобы узнать, что такого прочитали пигалики в своем письме.

А значилось там вот что:

«Государственная тайна. По прочтении немедленно стереть запись.

В развалинах Каменца обнаружена и расколдована обращенная в истукана волшебница Золотинка. Взята под стражу, ведется следствие. Все действия по захвату слованской государыни, которая есть ложная Золотинка и оборотень, отменяются. В остальном — по прежним указаниям. Сорок первый».

В Екшене плавилось все железное. Пожравши доспехи латников, огненная чума захватила колодезную цепь, воспалила приставленные к стене вилы, дверные засовы и петли, решетки, кухонные вертела и кочерги и, наконец, все неисчислимое множество гвоздей, скреп и скоб. Десятки малых, со сливу или яблоко, искреней шныряли по двору, скакали, брызгая искрами, кидались сквозь чахлый дымный огонь на стену, где под слоем старой краски и грязи притаилось что-то стоящее. Сладострастно чмокнув, сверкающий паразит, казалось, сосал оштукатуренное дерево, отчего оно тотчас же начинало пылать. Смявшийся блином колоб калился и разбухал, чтобы наконец отвалиться, оставив в стене черную, охваченную огнем дыру.

Люди обычно не задумываются, сколько железа употребляет человечество; оно всюду! Возьмите портного — чем бы он был без железной иголки и ножниц? Зайдите к плотнику. Загляните в каретный сарай: из чего изготовлены шины колес, шкворень, а то и колесные оси целиком? Даже простой искры, чтобы разжечь домашний очаг, не высечешь без огнива, то есть без той же самой железной пластины, что нужна в пару к кремню. Где человек, там и железо. Потому-то и страшен искрень, эта железная чума, моровое поветрие железа. Искрень сразит одетого в доспехи воина. Достанет крестьянскую лошадь, которая падет наземь и забьется, в невыразимой муке вскидывая копыта с горящими на них подковами. Ненасытный пожиратель догонит бредущего своим путем нищего, у которого всего-то достояния — стертый кривой ножик да шильце.

В Екшене все горело. Занялась и загудела чудовищным палящим костром тростниковая крыша особняка. Низовой пожар распространялся по саду, подбирая всякий хлам, валежник и прошлогоднюю сухую траву, что затерялась под покровом весенней зелени. Земля чернела и дымилась там, где грязной огненной пеной наползала извилистая закраина пожара. Мелкие языки пламени лизали кору вековых вязов. Еще не тронутые огнем по-настоящему, великаны окутались дымом, который поднимался над садом и застилал солнце, как гонимый ветром мрак.

Сжимая в кулаке возбужденно мерцающий изумруд и волоча цепь, Рукосил-Лжевидохин пошатывался и оглядывался. Жарко гудящий огонь, охвативший оба яруса замка, заставлял старика трезветь. Он сторонился жара, отходил все дальше и дальше и, наконец, обнаружил, что остался совсем один. Едулопы разбежались в погоне за людьми.

Без приближенных и без челяди, без советников и прихлебателей, без телохранителей, без единого едулопа на подхвате старый оборотень, обладатель чудовищной силы, которую сжимала его рука, оставался, в сущности, вполне беспомощен. Случайный обморок в чаду, какая-нибудь коряга на дороге могли остановить чародея в самом начале восхождения к вершинам могущества и власти.

Лжевидохин испугался при мысли, что может погибнуть, не изведав всего, что дает ему Сорокон, не поднявшись над людьми в такой исполинский рост, чтобы стать исключением для самой судьбы. Рыхлое лицо отекло, пятна сажи, застрявший в клочковатых волосах за ушами мусор придавали ему дикий вид. Лжевидохин оглядывался — жалкий потерянный старик в посконной рубахе и со сверкающей золотой цепью в руках.

Беспомощность раздражала Рукосила — необходимость семенить шажочками, заботиться о пустяках, вразумлять недоумков-едулопов. Нетерпение его однако не было проявлением слабости духа. Овладев волшебным камнем, Рукосил не мог не воспринимать как досадную обузу даже необходимость спасать собственную жизнь от какого-то пожара средней руки. То, что ощущал он в Сороконе, было так захватывающе велико, что чародея сотрясал озноб и вожделения, и страха.

Откашливаясь и бранясь, отмахиваясь от дыма, он вышел на покрытую густой пеленой дорогу, которая выводила к главным воротам на луг. Он чувствовал невиданную доселе бодрость, происхождения которой пока еще не сознавал. Даже в дыму он не особенно задыхался.

Широкая, убитая гравием дорога не давала заблудиться. А скоро выскочил на Лжевидохина, словно шипящий уголь из огня, ошпаренный едулоп. Чародей только и успел прикрикнуть:

— Стой! Собери кого найдешь! Живее! Ко мне!

Когда Лжевидохин добрался до ворот в четверти версты от горящего особняка, собралось с десяток едулопов, не больше. Ворота уже горели: с вороватым шорохом проскочил сверкающий искрень и сходу долбанул железный запор. Створы ворот обрушились на оплавленных петлях и открыли вид на чистое и вольное пространство луга, откуда дохнуло свежестью. Хватаясь руками за грудь, Лжевидохин велел оттащить пылающий на земле деревянный щит и шатнулся в сопровождении едулопов вон, на воздух.

А здесь затаились в засаде пятеро пигаликов, среди которых были и Чихан с товарищем, успевшие возвратиться после бесплодной беготни за Лжезолотинкой. Разведчики продвигались от леса канавой и, когда ворота рухнули, — залегли.

Прокатившись вперед оравы едулопов, искрень скакнул в канаву на железный лук ближнего разведчика и тот, по заранее готовому решению, швырнул самострел в поле, куда и свернул за ним жаркий колоб. Оставшийся без оружия пигалик подхватил камень и кинулся вдогонку, чтобы разбить и потушить искрень. Но по гравию, вращаясь, чадил и разбрасывал искры второй колоб. Прошмыгнув шагов тридцать, он рванул вбок на другую сторону дороги за другим самострелом, тоже выброшенным.

Три оставшихся при оружии пигалика поднялись из канавы.

— Постойте! — успел сказать Киян, когда товарищи его вскинули самострелы с поставленным на сорок шагов прицелом.

Но стрела сорвалась и взвизгнула. Тяжелая и короткая, в локоть длиной, она пробила чудовище насквозь, выскочив через спину наземь. Едулоп ахнул от толчка в грудь и продолжал бежать, хотя из черной дыры под соском брызгала бурая жижа, раздавалось задушенное посвистывание или хрип.

— Рукосил! — вскричал Киян, окончательно опознав портки и рубаху оборотня в мельтешении грязно-зеленых чудовищ, которые то и дело перекрывали его своими телами.

Киян выстрелил в тот самый миг, когда товарищ его, что потратил стрелу на свистуна, бросился спиной наземь, чтобы перезарядить самострел, упершись в него ногами, а Чихан прянул в сторону, рассчитывая, что Рукосил откроется для выстрела сбоку.

Стрела Кияна пробила толстенную, как бревно, дубину и воткнулась меж ребер, как бы пригвоздив дубину к чудовищу. Едулоп пытался все-таки взмахнуть орудием и сам себя повалил — мордой в гравий. Сверкание стрел, вой и посвист, яростные удары камнем об искрень — все разразилось вдруг и враз. Выбежав из ворот шагов на десять, Рукосил опомнился и остановился, оказавшись без прикрытия. Да некому было выстрелить! Чихан забежал в сторону достаточно далеко, но когда вскинул самострел, со злобным шипением выскочивший из-под руки искрень выбил оружие.

Тот стрелок, что бросился на спину, за семь мгновений перезарядил самострел. Прямо на него несся раненный в грудь едулоп. Не целясь, пигалик спустил крючок, и стрела, пробив крепкий подбородок, вышибла мозги вверх, навылет просадив изнутри макушку черепа. Но безмозглое чудовище уже не могло остановиться и рухнуло, опрокидываясь, на пигалика — бурые, как перекрученные корни, лапы стиснули противника мертвой хваткой. Киян же вовсе не успел перезарядить самострел, в отчаянии всадил кинжал зеленому гаду в живот. Но живучая тварь одним ударом свернула человечку голову.

Еще трое пигаликов метались между едулопами, в отчаянном порыве достать чародея — на излете броска, за миг до собственной смерти уколоть кончиком кинжала…

Они погибли, ничего не успев.

Распаленные едулопы целыми сворами терзали податливые тела малышей, раздирали одежды и мозжили головы. Искрени упивались разбросанным по дороге и по обочинам железом.

Рукосил разевал рот, только сейчас осознав всю меру избытой опасности. Так близко к гибели он, кажется, еще никогда не бывал, хотя и не раз уже заглядывал за темный полог смерти.

Юлий и Поплева не спешили гоняться за вздорной девчонкой. Юлий — из самолюбия, а Поплева из уважения к его оскорбленным чувствам. Изначальное почтение к Золотинкиному мужу еще больше возрастало оттого, что тот избегал говорить о жене дурное. А невозможно было не видеть, что юноша мучается.

Наверное, он всё бы выложил, стоило на него приналечь, но Поплева из деликатности удерживался от расспросов. Достойнее разобраться самому, полагал он, потому что обиды и недоразумения, омрачившие жизнь супругов, это еще полобиды и полнедоразумения, пока они не стали достоянием кого-то третьего. Пока что обиженным представлялся Поплеве Юлий, но это было только предположение, ничего нельзя было сказать наверное, не понаблюдав их рядом.

Наутро после отъезда Золотинки государь послал в Екшень гонца с запиской от себя и с письмецом Поплевы, а еще через четыре дня небрежно сказал «едем!». Так пренебрежительно по отношению к собственному почину, что нельзя было беднягу не пожалеть.

Большая покойная карета, мягко катившая по равнинам правобережья, бархатные подушки располагали к разговорам. А говорили о Золотинке. То есть, Поплева рассказывал, поминал дорогие его сердцу «суй лялю» и прочие подобные пустяки, а Юлий пустяками упивался и сиял глазами, как зачарованный сказкой ребенок. Раз или два приключения маленькой Золотинки, забавного, доброго и слегка заполошенного от необыкновенного простодушия существа, вызывали у слованского государя слезы, которые Поплева должным образом не замечал.

Чувствительность юноши и трогала Поплеву, и смущала. А что же Золотинка, ломал он голову, где же ее глаза?.. Разве что Юлий — совсем рохля, разве что мягкость его переходит во всеконечную слабость? Женщина ведь не прощает мужчине утрату достоинства даже и в том случае, когда сама же его этого достоинства и лишает. Но и тогда… тем более… Из одного только чувства справедливости, из благородства одного… Нет, никогда бы Золотинка не дошла до грубости, чтобы оскорбить мужа. Что ж говорить о вздорных выходках! Поплева ведь многое угадывал за недомолвками Юлия.

В первом почтовом яме в местечке Медня, которое считалось в двадцати семи верстах от столицы, они задержались на полтора часа — словно с разбега остановились по неизвестной никому причине. А потом и вовсе пошли пешком, впереди кареты и свиты, отставших шагов на двести. Теперь замолчали оба. Юлий вздыхал и хмыкал, то глядел под ноги, то вскидывал голову к небу. И кажется, было ему хорошо и грустно. То были, наверное, последние покойные часы в жизни Юлия, так он это по прошествии времени ощущал.

Послышался топот пустившейся вскачь стражи — среди доспехов витязей различалось несколько ярких пятнышек… Пигалики на низеньких горных лошадках. Юлий узнал Буяна, посла Республики.

— Государь! — воскликнул посол, соскакивая с коня (стремена у лошадки были подтянуты под самое брюхо). — У меня дурные новости.

Юлий молчал, словно горло перехватило. Посол сдержанным поклоном возвратил приветствие Поплеве.

— Вы могли бы, государь, уделить мне полчаса? Дело не терпит отлагательства.

— Поплева, не уходите! — сказал Юлий и обратился к послу, словно бы извиняясь: — Мой тесть, вы его отлично знаете.

Буян оглядел тестя с каким-то невежливым удивлением, будто и не здоровался с ним только что.

Карету поворотили в поле, кучер, вершники и гайдуки оставили ее. Товарищи посла расположились у подножек, а еще дальше широким кольцом стала стража. Затянувшиеся приготовления беспокоили Юлия все больше. Устроившись на широком мягком сидении напротив собеседников, пигалик нахмурился, собираясь с мыслями, и потупился.

— Все, что я имею сообщить, — начал посол, взболтнув ножками в крошечных башмаках — он не доставал пола, — это мнение правительства. Речь идет о несчастье в Екшене, — бухнул он. — Мы получили новости скорой воздушной почтой.

— Что? — обомлел Юлий.

— Да нет: слованская государыня, вероятно, жива и невредима.

Юлий сдержал вздох, покосившись на Поплеву, который тоже откинулся на сиденье с облегчением.

— Слованская государыня избежала большой опасности, — добавил Буян каким-то непостижимым тоном, словно бы через силу.

— Вы имеете в виду Золотинку? — спросил Поплева без задней мысли.

Посол великой Республики бросил на Поплеву затравленный взгляд, значение которого от Юлия ускользнуло, и заявил:

— Да. Таков смысл сообщения.

— Рассказывайте! — поморщился Юлий. — Прошу вас, рассказывайте.

— Простите, государь, несколько вопросов для начала. Знакомо вам имя Сорокон?

— Нет.

— Значит, вы не знали, что великая слованская государыня Золотинка обладает Сороконом?

— Н-нет, — протянул Юлий с острым чувством стыда. — Мы… никогда… собственно, не говорили о волшебстве… Я считал… мне казалось, что она не одобрила бы такого разговора. Поэтому никогда не спрашивал, — закончил он вполне твердо.

— Понятно, — кивнул посол. — Сорокон — это тот самый большой изумруд на золотой цепи, который великая слованская государыня Золотинка имела на себе в день праздника рыбаков.

— Вот как?

— Где ж она его взяла? — изумился Поплева.

— Ну, это не вопрос! — воскликнул Юлий. — Большой изумруд подарил ей я.

— Как? — воскликнул неприятно пораженный Буян.

— Я купил цепь с Сороконом, как вы говорите, у бродячего торговца, когда мы возвращались в Толпень из Каменца.

— У бродячего торговца? — пробормотал Буян, удивляясь все больше.

— Просил он немало, но вовсе не половину царства, как можно было бы ожидать, если бы речь шла о выдающемся волшебном камне. Да вы уверены, что это именно Сорокон?

— А? — вздрогнул Буян. — М-да. Совершенно. В этом не может быть никаких сомнений. Никаких. К сожалению. При помощи Сорокона Рукосил запустил в Екшене искрень. Сорокон ныне у Рукосила.

— А Золотинка?

— Великая слованская государыня бежала из Екшеня, оставив за собой горящую усадьбу. Спутники ее в большинстве погибли, частью рассеялись. Полковник Дивей сгорел. Наши разведчики встретили государыню в лесу. Однако дальнейшая ее судьба неизвестна. Оба разведчика погибли позднее в столкновении с едулопами.

— Но чародей? Как он там очутился? — произнес Юлий. Поплева, не менее зятя потрясенный, молчал. — Рукосил, значит, жив?

— М-да. К сожалению. Более чем жив. Не могу объяснить вам достаточно убедительно, как оборотень оказался в Екшене. Вероятно, он и прежде имел сношения со слованской государыней Золотинкой. Ничего иного в голову не приходит.

— Вы хотите сказать, — недоверчиво проговорил Юлий, — что Золотинка от Рукосила зависела? Что он имел над нею неведомую нам власть?

— Мы вторгаемся тут в область предположений… Во всяком случае, нет никаких оснований утверждать, что слованская государыня Золотинка передала Рукосилу Сорокон добровольно. Он выманил государыню в Екшень коварством и отнял волшебный камень силой. Думаю, что такое предположение звучит не менее убедительно, чем обратное: выманил силой и отнял коварством.

— Забываетесь, Буян, простите, — потемнел Юлий. — Вы заговорили в каких-то странно игривых выражениях.

Буян выдержал пристальный взгляд Юлия. И смутился отчего-то государь, опустил глаза, словно пристыженный. Малодушно закрылся рукой, охватив лоб, и пробормотал сам себе под нос:

— Как же так?.. Как же так?

— Не могу сказать, — отчетливо возразил Буян.

— Но Золотинка, что с ней? — напомнил Поплева.

— Пока нет никаких свидетельств, что Рукосил ее захватил. Он с оравой едулопов, свыше пятидесяти голов, движется к столице. Через две недели, самое большое через три, он будет под стенами Толпеня.

— С пятьюдесятью едулопами? — вскинулся Юлий.

— Да, немного. Больше их и не будет, вы правы. Нужно несколько лет, чтобы вырастить зрелого едулопа. Насколько нам известно, старых посевов у Рукосила уже нет, он все тогда потратил с досады под Каменцем. Потребуется много человеческой крови, чтобы вырастить новое поколение нечисти, но после этой войны крови хватит. Через несколько лет Рукосил будет считать едулопов десятками тысяч. Но пока… через две недели Рукосил сможет располагать собственным войском. К Толпеню он приведет войско. Страх и алчность, обычная человеческая подлость — преклонение перед силой — погонят под его знамена сотни и тысячи людей. Нужно исходить из того, государь, что значительная часть владетелей Полесья в ближайшие две недели вам изменит. Некоторое время вы, вероятно, можете рассчитывать еще на юг страны. Искрень, едулопы и войско, пусть небольшое, — против этого трудно будет устоять. Позавчера вечером Рукосил сжег Бобрик. Небольшой городок верстах в двадцати от Екшеня по дороге на Толпень. Оборотень послал человека с приказом открыть ворота, а городской голова повесил гонца на стене. Рукосилу понадобилась лишь четверть часа, чтобы, подпаленный десятком искреней, городок запылал весь от края до края. В пожаре погибло множество народа, прежде всего женщины и дети. Сотни людей сожжены, перебиты едулопами, утоплены в реке. Мало кто уцелел. Наши пишут, это было ужасающее зрелище.

Буян повествовал с ровным тяжелым утомлением, и чем более страшные говорил вещи, тем ровнее и глуше звучал голос.