Рождение волшебницы Маслюков Валентин
Юлий глянул на Золотинку искоса — без выражения, отчужденно. А Рукосил наградил ее насмешливым, даже глумливым взглядом.
— Какое наказание вы назначите проигравшему, принцесса Септа? — обратился он к ней, словно не замечая растерянной Нуты.
Золотинка озлилась. Так ясно читалась в нескольких этих словах неколебимая уверенность в победе и в посрамлении противника, что она потеряла голову, забыв благоразумие и умеренность.
— Проигравший станет на колени.
Понятливо ухмыльнувшись, Рукосил кивнул.
— Поцелует руку соперника! — продолжала Золотинка звенящим голосом. Брови конюшего приподнялись в насмешливом удивлении. — А потом в убедительных выражениях объявит присутствующим достоинства победителя.
— Суровое наказание, но поучительное, — согласился Рукосил, оглядывая напряженно внимавшее общество.
Юлий не возражал, условия были приняты, и решили стрелять.
Первоначальная злость Юлия, так много ему помогавшая, теперь как будто рассеялась. Все он не мог сосредоточиться. Метил-метил и опустил лук. Потом отер пот и выдохнул. Выстрелил — и попал. Но как-то совсем безрадостно, без веры.
Стиснув руки, Золотинка чувствовала, что это дурной знак.
Рукосил стал и легко выстрелил — стрела звонко тюкнула петушка. Снова вышел к рубежу Юлий. В душе его мерцало что-то неуверенное, и Золотинка поняла, что промажет, прежде выстрела. Затаив дыхание с предощущением беды, она ждала…
Промазал!
Ошеломленный, стоял он еще несколько мгновений с луком в руках… И тихо отошел прочь.
Осталась ничтожная надежда, что промахнется в свою очередь и Рукосил. Такая ничтожная, что Золотинка не имела сил смотреть. Она отвернулась. Потом поглядела, как безупречный в белых одеждах Рукосил лениво вложил стрелу.
Зная, что он попадет, она глядела в лицо, словно хотела проникнуть в тайну этого неуязвимого человек. Она подмечала малейшие колебания задиристых острых усов, следила за руками и вдруг… когда звякнула тетива и стрела попала, Золотинка заметила, что перстень на левой руке конюшего сверкнул желтым.
Пораженная, она взвела глаза к солнцу, глянула, где тень, — может статься, это был безобидный отсвет? В противном случае такая подлость, что трудно поверить.
Общество одобрительно гудело, а Золотинка, ни на что уже не обращая внимания, следила за перстнем и за рукой. Конюший вкладывал в лук новую стрелу.
Раз! — сверкнуло желтым и одновременно на пределе постижения Золотинка уловила, что стрела в мгновенном полете уклонилась в сторону, забирая в грудь петушка.
Рукосил управлял полетом стрелы.
Он мошенничал!
Всю мощь своего волшебства Рукосил выставил против мальчишки, не только не имевшего волшебного камня, но едва ли даже хорошенько понимавшего обыкновенное, основанное на духовных упражнениях чародейство!
Хор восторженных похвал не смолкал, и все поминали честь.
Рукосил выстрелил еще три раза. Без промаха. И каждый раз как улика на левой руке посверкивало желтым. Он ставил железный заслон всякой возможности поражения. Он был из породы победителей.
Золотинка тяжело дышала.
Юлий ожидал у борта, бледный, с застывшей улыбкой наблюдая торжество соперника.
Нута медленно опустилась на престол и стиснула руки, сгибая проволочный венец.
— На всякого победителя, — заметил Рукосил, возвращая лук дворянину, — найдется новый, еще более удачливый и ловкий. Я обращаюсь ко всем, кто меня слышит. Если найдется среди вас истинный боец, твердая рука, кто примет вызов… — говорил он, передразнивая Юлия.
— Я принимаю! — сдержанно выкрикнула Золотинка.
Тишина настала такая, словно она сказала нечто стыдное. Больше всех опешил сам Рукосил. Первый раз открытым взглядом, забывшись, смотрел на раскрасневшуюся девушку Юлий.
— Но, принцесса, — молвил наконец конюший, возвращаясь к снисходительным ухваткам, — простите, я не могу вступить с вами в настоящую честную борьбу!
«Вот именно, подлец и мошенник!» — подумала Золотинка. И сказала:
— Раз так, признавайте поражение и становитесь на колени.
Рукосил потемнел. Он понял ловушку, и до всех дошло, что Золотинка заслонила собой княжича. Чем бы ни кончилось столкновение между конюшим и принцессой Септой, княжич так или иначе оставался в стороне. Понял это и Юлий, что-то пытался возражать, но Золотинка лишь отмахнулась. Она уж сделала шаг и не оглядывалась.
Рукосил все еще колебался, полагая, что может выбирать любой удобный ему исход. Но и у него не было никакого выбора, о чем он еще не знал.
— Ладно! — он прищурился. — Становитесь к рубежу, принцесса. Если вы когда-нибудь держали в руках боевой лук…
— Держала! — заверила она столь звонко, с таким ослепительным нахальством, что конюший на мгновение смешался, заподозрив неладное.
— Я позволю вам на каждый мой выстрел три, считая три за один. Достаточно будет одного попадания…
— Если уж я тут слабейшая сторона, — резко возразила Золотинка, — то я сама и поставлю условия.
Рукосил опять сбился.
— Извольте. Извольте! Как вам угодно. Я заранее все принимаю.
С нарочитой застенчивостью Золотинка подобрала подол и начала подтыкать его за наборный пояс вокруг бедер. Когда она окончательно задрала платье, ноги обнажились выше колен до самых подвязок. Лица девиц окаменели, тогда как стрелки, напротив, оживились. Не избежал общей участи и Рукосил — запнулся взглядом. У принцессы были ровные коленки и крепкие, сильные икры, туго обтянутые чулками.
— Простите, сударь! — сказала Золотинка, удачно сочетая дрогнувший голос с наглым взглядом. — Мне пришлось это сделать, чтобы уменьшить ваши природные преимущества, и без того большие. Выберем цель потруднее! Что нам мертвая деревяшка! Вот! Извольте глянуть, сударь! — она поманила соперника ближе к борту.
В насквозь просвеченной высоким солнцем, но взволнованной веслами воде скользили неуловимые тени.
— Но ничего ж не видно, — протянул Рукосил, на этот раз действительно сбитый с толку.
— Становой якорь отдать! — громко крикнула Золотинка в сторону, где распоряжался кормчий. — На веслах шабаш!
Рукосил осторожно коснулся лба и посмотрел на соперницу как-то по-новому. С вопросом.
Крепкий мужской голос повторил принцессины приказания. Полуголые гребцы, наваливаясь по пять человек сразу на тяжелые, залитые свинцом весла, начали вынимать их из уключин и заносить лопастями к носу. Споро бросили якорь. Как Золотинка и рассчитала, на левом якоре, по мере того, как травили канат, насад понемногу сносило к берегу на светлое песчаное мелководье. Тут было сажени полторы, если не меньше.
Водная гладь устоялась. Ввиду пронизанного солнечными отсветами дна ходили двойные тени — тень рыбины и тень этой тени на песке. По всему борту, то есть по всей кормовой половине насада, где не было скамеек для гребцов, густо привалила толпа, так что судно ощутимо накренилось.
— Приступим. — Золотинка подняла тисовый лук, велела окружающим расступиться, чтобы не толкнули под локоть, и резко, оставив дурашливые ужимки, натянула оружие. Со звоном спустив тетиву, бросила вверх пясть с раскинутыми пальцами — в глубине вод забилась сраженная тень. Извиваясь, взмыла она к поверхности, быстро слабея, взметнула брызги и погрузилась. Это был средних размеров окунь, насквозь пробитый стрелой.
— Всплывет ниже по течению, — сказала она.
Не поворачивая головы, конюший настороженно покосился на девушку. Он молчал.
— Из пяти выстрелов, — сказала Золотинка. — Вес и размеры добычи не учитываются. Только количество. Проигравший становится на колени и все, как условленно.
Не дожидаясь, имеет ли что сказать Рукосил, она приладила стрелу. С лица ее сошло всякое иное выражение, кроме предельной сосредоточенности, глаза сузились, губы сложились жесткой складкой. Шурх! — внезапно стрела пронзила воду, и тотчас, как сломленная, забилась тень. Золотинка не сознавала, не помнила себя, вся была со стрелой, без колебаний нацеленной. И с рыбой, которая под ее повелительным окриком сама бросалась под выстрел.
То, что она делала, походило больше на бойню. Раз за разом сражала она покорно идущие на погибель тени — без промаха… Опомнилась, когда расслышала, что за спиной ее хором говорят: восемь!
Всё! Она отдала лук, высвободила края платья из-за пояса и опустила подол.
Рукосил мешкал, словно не зная, за что приняться.
— Постойте, сударь! — Амадео пробирался в толпе придворных. — Вы когда-нибудь стреляли в воду?
— Никогда. — Конюший с готовностью остановился.
— Нельзя метить в рыбу, вы никогда не попадете. Рыба как бы в другом месте, она ближе, чем кажется, нужно метить в пустоту. Впрочем, давайте я покажу.
Рукосилов доброхот пустил стрелу и покраснел. Каждый случай требовал особого расчета, который Золотинка проделывала почти не задумываясь, а для неопытного стрелка это была задача большей частью неразрешимая.
— Ну вот так вот, примерно, попробуйте! — неловко закончил Амадео, возвращая лук.
По бледному лицу Рукосила Золотинка увидела, что волшебник никогда не занимался такими пустяками, как приручение рыбьей воли. Не бог знает какая сложная штука, но и она требует навыка!
Все же Рукосил еще не верил, что ни разу не попадет. Обманчивая близость цели, соблазн случайной удачи не оставляли его. Он метил и с бранным вскриком всаживал стрелы в бесплодное колыханье вод. Когда счет промахов перевалил за пять, придворные благоразумно умолкли. Охваченный бессмысленной злостью, Рукосил продолжал стрелять, и страшно было посмотреть на его искаженное лицо.
Потеряв всякую осторожность, он грубо заворачивал в воде стрелы, всегда опаздывая за ускользающей целью — этого нельзя было уже не замечать. И однако никто не видел. А Рукосил стрелял, не зная куда — это и была бесившая его до белого каления ловушка. Последний раз он натянул лук — не до конца, и так застыл. Золотинка отошла прочь: неловко было и находиться рядом.
Скривив губы и наклонив голову, со смиренно-задумчивым выражением выставила Септа из-под подола кончик узкой туфельки и чертила проконопаченный ровной линией шов палубы. Конечно, смирение принцессы выглядело несколько неестественным. Но что же ей оставалось делать, если, поднимая глаза, она неизбежно попадала на Юлия, который тоже терялся.
Без улыбки подходил Рукосил, бледный и белый весь с головы до ног, кроме темных кудрей, усов и бороды. Конюшего сопровождало движение возбужденной толпы.
— Где мне стать на колени? — сказал он горловым голосом, заглатывая плохо прожеванные слова и звуки. Всеми своими ухватками выказывал он готовность исполнить долг до конца.
— Здесь, — коротко молвила она, указывая себе под ноги. Зыркнула и вернулась к проконопаченным швам палубы.
— Хорошо! — сказал он одним взлетающим звуком: эшо-о! — Принцесса! Среди солнца и луны появилась на небосводе ослепительной яркости комета. Солнце и луна — это княжич Юлий и принцесса Нута… Что же касается кометы… то следует отметить, что слово «коми», лежащее в основе нашего «комета», мессалонского происхождения и значит волосы. Я бы сказал: мессалонская звезда с распущенными волосами. Она явилась на дневном небе, соперничая блеском с более известными светилами.
Одобрительные возгласы и рукоплескания служили наградой удачному обороту витии.
— Словане не говорили «комета», говорили «звезда хвостатая», — продолжал Рукосил. — Сорвавшись с небосклона, она чертит крутую дугу вверх. Солнце и луна всегда остаются, а звезда хвостатая падает, даже когда летит вверх. Скоро она растворится в ночи. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.
Уже приготовившие свои восторги зрители обескуражено молчали.
— Извольте руку, — буднично сказал Рукосил, опускаясь на колени. Белыми штанами на смоляные швы палубы.
Принял девичью пясть и ткнулся губами в суставы пальцев. А потом, как давеча в буковой роще, снисходительно похлопал Золотинку по руке, умеряя самонадеянность победительницы.
Тут-то она и нашла взглядом Рукосилов перстень, волшебный перстень, что подмигивал желтым во время состязания… Нет, она не крикнула в голос с выражением ужаса: «Асакон!». Но Рукосилу и подавленного вздоха хватило, чтобы оценить всю меру испытанного Золотинкой потрясения. На коленях, снизу вверх глядел он, приоткрыв сложенные хищной ухмылкой губы. «Да, Асакон!» — отвечал он ей жестким взглядом.
И поднялся как победитель.
Так хорошо знакомый ей Асакон! Погубивший Поплеву, утянувший на дно Тучку, изменивший в смертельной опасности Михе Луню. Проклятый камень, так врезавшийся в ее судьбу и судьбу близких, — ни одному человеку не принес он счастья.
Запершись в комнате, Золотинка сжимала виски, чтобы выдавить из победной своей, пустопорожней, тщеславной головушки хоть что-нибудь путное. Асакон в руках чародея… Значит… значит и Поплева там. Поплева и Миха Лунь. Когда Тучку отправили на ладьи, Поплева уже попался. Не было ничего в ее судьбе, что бы не произошло по воле и соизволению Рукосила. Он играет с ней. Кажется, она это знала, догадывалась и понимала, но только сейчас жалкое ее положении открылось во всей испепеляющей ясности.
И жив ли еще Поплева? Какой ужас — его пытали в Казенной палате как соучастника в незаконном волшебстве! Рукосил нашел — нашел ли? — письмо принцессы Нилло и дал ему ход… Уверенный, что Золотинка на привязи.
На следующий день ей не стало легче. Стало хуже. Она поняла, что безмятежная пора пришла к концу… Значит, Рукосил ждал, когда она придет с повинной. Поразительно, что он не открывал ей свою власть, позволяя погрязнуть в тщеславии и удовольствиях… И не было никакой возможности уклониться от объяснений.
Но прежде, сообразила вдруг Золотинка, я имею право проститься с Юлием. Кто запретит мне его увидеть, если все кончено? Простая мысль эта принесла облегчение.
Часа за три до захода солнца караван пристал на ночевку к правому берегу реки, где за полосой лесистого склона вздымались горные кручи. Насады, ладьи, дощаники приткнулись друг к другу, так что весь стан занял не больше версты. Потянуло дымом костров.
Золотинка переоделась по-мессалонски: в шаровары и туфли на толстой подошве без каблуков. Волосы она убрала тонким зеленым платком, который завязала на затылке — по мессалонскому же образцу.
Некоторое время она потолкалась на палубе среди увивавшейся вокруг нее молодежи, а потом быстро сбежала на берег и, оставив поклонников с носом, нырнула в кусты. Ближе к подножию крутояра обнаружились выбитые скотом тропы, и Золотинка заложила обманную петлю, чтобы спуститься потом к насаду наследника. Однако, оглядываясь, она приметила Юлия в каменистом распадке, который выше превращался в ущелье. Наверно, Юлий потерял тропу и выбрался из кустов, чтобы перебраться через обрушенные в ручей валуны.
Золотинка недолго думала: деваться ему все равно было некуда — только вверх и вверх. Ровным упругим шагом, наклонившись вперед, двинулась она в гору, поставив сразу дыхание, чтобы справиться с затяжным подъемом. Тропа петляла с одного берега ручья на другой, терялась и тут же находилась. Золотинка не останавливалась, она поднималась споро и ловко, не пугаясь препятствий, иногда внушительных с виду, — что было пугаться, если Юлий прошел?!
Оглядываясь на реку, которая представлялась теперь далеко внизу, на открывшиеся просторы лугов и равнин на том берегу Белой, Золотинка поняла, что будет искать Юлия на вершине. А потом нашла этому подтверждение: присмотрев тропку по левому склону ущелья, она нашла ступени необыкновенной, вросшей в скалу лестницы, из громадных грубо отесанных камней. Рассчитанные на исполинов ступени (их возвели, верно, в век волотов) вели в отвесные кручи над пропастью. Тропа лепилась к скале, исчезая для взгляда за поворотом, но не кончалась. Золотинка поднималась все медленнее и осторожнее, цепляясь временами за камни.
И вот, вздыхая всей грудью, отряхивая заливающий брови пот, она взбежала на открытое вольным простором плоскогорье. Здесь, под покровом полеглых трав, тянулись мягко очерченные холмы и склоны. Следы потерялись, но Золотинка и без того знала, куда ей держать путь: назад, вверх по угорам, в сторону реки. Пологий подъем обрывался там чудовищной, невообразимого взмаха пропастью.
Она увидела даль, залитую чарующим светом равнину на той стороне Белой. Провал на десятки верст… он тонул в тончайшей розовой мгле, в призрачном тумане. Словно это были затопившие оставленный внизу мир воды. Дольний, подножный мир. А здесь, в горних пределах, здесь не было ничего — разреженная, пронизывающая пустота.
В предвосхищении пропасти щемило сердце. Золотинка медленно приблизилась к обрыву — на шаг или два, чтобы можно было видеть внизу сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по стану костры. Но это была еще не самая вершина, край обрыва уводил вверх. Она осторожно тронулась в путь и увидела маленький очерк Юлия. Он сидел на скале, свесив ноги.
Обрыв падал здесь совершенно отвесно примерно на двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом обломке, на верхних его камнях — выше одно лишь небо — и устроился с непостижимой смелостью Юлий. Как мальчик-с-пальчик на сидении великана.
Золотинка поежилась, откровенно робея. Неслышными легкими шажочками она переступила трещину в узком месте и начала подниматься к Юлию, с замиранием сердца ожидая, когда ее ничтожный вес нарушит хранимое, может быть, годами равновесие и треснувшая гора ухнет вниз с раскатившимся по реке грохотом.
Юлий не оглядывался и не слышал шагов. Она видела его против солнца, которое било снизу и слепило глаза. Страшно было споткнуться. На каменистой земле топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту.
Конечно же, Золотинка не хотела пугать Юлия, но, видно, недостаточно хорошо представляла себе, что это такое: в пьянящем одиночестве над бездной обнаружить за спиной соглядатая. Обернувшись, он сильно вздрогнул. Так явственно, что у нее скакнуло сердце — сорвется. Она схватилась за грудь, и оба, должно быть, побелели, только едва ли это можно было заметить. Лицо Юлия меркло в тени резкого солнца, а Золотинкино, напротив, горело в его последних лучах.
Потом Юлий осмотрелся, не привела ли она с собой спутников, и снова обратился к пропасти, не проронив ни слова. Но и Золотинке нечего было сказать. Сердце билось гулко и больно. На солнечной стороне от Юлия она выбрала закраину с обратным уклоном и резкой гранью, села на траву и потом подвинулась, осторожно спуская в пустоту ноги. Обеими руками она держалась за щербатые выбоины. Внизу скользили орлы.
— Пришла все-таки, — молвил Юлий тихо.
Он сидел чуть дальше вытянутой руки. И тоже придерживался за край скалы. Встрепанные волосы его торчали лохмами. Яркие, словно искусанные, губы сложены жесткой складкой. И хорошо различались при солнечном освещении сведенные напряжением мышц брови.
— Шут его знает, кто ты такая, — сказал он, обращаясь к бездне.
Он решился глянуть на нее. Против режущего глаза света — точеный очерк лица с чуть вздернутым носом, броские ресницы. И туго завязанный на затылке платок, который придавал девушке залихватский вид.
— Мой старший брат, наследник престола Громол, неподражаемый, недосягаемый Громол, которого все любили… он умер, погиб жалкой смертью, — сказал Юлий. — Посланная Милицей бесовка высосала из него жизнь. Он стал пустой, как высохшая оболочка.
Тихая какая-то безысходность, которая звучала в словах Юлия, пересилила утробный страх Золотинки перед высотой — она глянула с живым чувством. Но он сразу отвернулся, когда обратились к нему распахнутые глаза.
— Нарочно или нет, — раздумчиво сказал он, — ты подловила меня в такую пору, что невозможно солгать. Взгляни, — повел он рукой над пропастью, и у Золотинки сжалось сердце от этой беспечности над бездной, — взгляни, какая даль. Спокойствие вечности. И что перед этим наши мелкие жалкие уловки, вся эта ничтожная возня, наша бескрылая ложь и наша самонадеянная, самодовольная правда? Ты молчишь… Но если и скажешь, я все равно не пойму. Ты вольна лгать, вольна исповедоваться — все равно. Я рад, что не принужден тебя слышать и могу только смотреть. Но сам-то я, я-то не буду лгать, когда мы оба примостились на краю вечности. Бесполезно лгать рядом с вечностью.
В голосе его звучало нечто такое, отчего у Золотинки перехватило горло. Если он не мог лгать, то она и говорить не могла. Она почти не шевелилась, лишь изредка позволяя себе скосить взгляд на его задумчивое, упрямое лицо.
— Тогда еще, — молвил он в пустоту, — как мы столкнулись у черного хода на кухню и я принял тебя поначалу за мальчишку… тогда уже… я понял, что все подстроено Рукосилом… Только вот Нуту жалко — ее-то чего сюда принесло? Она-то чем виновата?.. А ужас в том… ужас в том… — Нелегко ему было перевалить через какой-то внутренний рубеж — даже тут, на краю бездны. — Ужас в том, что я неотступно о тебе думаю. Как околдованный. Что толку скрывать перед этим, — он кивнул в пропасть. — Да только если ты сейчас ко мне прикоснешься — смотри, я сделаю! — я брошусь вниз. Не прикасайся ко мне, слышишь?! Ты хорошо слышишь.
Но Золотинка и в мыслях не имела задевать Юлия. Самой бы усидеть. Голова шла кругом.
— В мире царствует зло. Сначала Милица, потом Рукосил. Укрыться негде… Так дико было слышать твое пророчество, которое, несомненно, входило в расчеты Рукосила. И которое он слушал, кивая, как учитель. Вот так вот, принцесса Септа, она же Золотинка… странное имя Золотинка, словно щекочет что-то… да… И если я, принцесса Септа и Золотинка, — он повернулся и посмотрел невозможным, невыносимым взглядом. — И если я… если я люблю тебя, то потому только, что это позволяет принявший по кольцу все наследство зла Рукосил. Он этого хочет. Наследник зла зачем-то в этом нуждается.
Золотинка едва способна была понимать.
— Да! — сказал он тверже, но глаза заблестели. — Я люблю тебя.
Он помолчал, прежде чем сумел заговорить.
— Люблю. Наверное, вот это и есть любовь. Что же еще? Две недели я скрывался, чтобы тебя не видеть, но не забыл и на четверть часа. И только во сне находил какой-то отдых. Во сне я гулял по усыпанным плодами садам… С этим ничего не поделаешь — разве разбить голову. И вот мое слово: я ее разобью, когда ты попытаешься напомнить мне, что я сейчас говорю. Тебе ведь только кажется… а ничего этого нет. Слова мои тают в вечности и никогда не вернутся. Не пытайся их оживить. Не приближайся. Не так-то уж это радостно — прыгнуть в пропасть, но я это сделаю — ради свободы.
И бросится! — поняла Золотинка всем сердцем и разумом. Она дрожала.
— Мужчина, который боится, что его соблазнит женщина, в смешном положении. Но я не боюсь быть смешным. Я боюсь быть растоптанным… И знаешь, когда я сидел здесь, я думал, что ты придешь. Наверное, я хотел этого. Хотел и боялся. Унизительный страх и унизительная надежда. Твоя власть… твоя власть и сейчас уже страшно велика. Уже сейчас.
По щекам Золотинки катились крупные беззвучные слезы. Юлий смотрел на них и не верил, что это слезы.
Солнце садилось. Оно заливало своим слепящим светом вершины гор, но внизу, на дне мира, все уже погрузилось в сырую мглу. Берег был опоясан кострами и даже тут, на скале, на расстоянии в полторы версты по прямой, чудился в полном безветрии запах кухни.
— Бедная Нута! — молвил Юлий, глядя вниз. — Не знаю, как ее защитить.
Они долго сидели рядом, глядя в пропасть. Край солнца погружался в землю.
С последним его лучом Золотинка нашарила подле себя плоский камень и, когда Юлий посмотрел, поцеловала этот камень мягким влажным поцелуем. Затем она положила его между собой и Юлием, чуточку подвинула еще, ближе к нему, кончиком пальца… Вздохнула протяжно, со слезами в горле… Забыв страх перед пропастью, поднялась и ушла. Не оглянулась.
Когда стихли прыгающие шаги Золотинки, Юлий потянулся за камнем. Он коснулся его губами, несколько раз поцеловал и, размахнувшись, швырнул в пропасть.
Далекий стук посыпавшихся камней настиг Золотинку в пологой травянистой ложбине. Она остановилась и услышала рядом, рукой подать:
— Черт! Что такое?
Из темной ложбины можно было разглядеть на взгорке на фоне светлого неба несколько человек. Они тоже прислушивались, недоумевая. Эти люди явно таились. Звякнуло оружие, они двинулись. Сечевики. Речные разбойники, заполонившие среднее течение Белой, как слышала Золотинка, следовали за княжеским караваном десятками мелких судов и лодок. Подбирают крохи и ждут случайного счастья. Если дойдут до обрыва, столкнутся с Юлием, который не в том состоянии, чтобы остерегаться лихих людей.
Слезы высохли на щеках. Золотинка ничего не боялась. Намеренно спокойным и ровным шагом, нисколько не скрываясь, она двинулась по ложбине, удаляясь от лестницы волотов. Сечевики услышали и остановились на половине подъема. Теперь они, вероятно, ее увидели.
— Эй! — раздался оклик. — Кто там?
И вдруг подленьким подголоском вякнула стрела — сухо стукнулась в косогор. Золотинка и тогда не побежала, понимая, что не очень-то и попадут — в скрадывающем расстояния сумраке.
— Ты кто? Бес или человек, отвечай! — настиг ее окрик.
Золотинка понемногу поднималась к перевалу, и призрачная ее поступь смущала удальцов. Икры и бедра гудели еще от прежнего подъема — полверсты вверх, но Золотинка не замечала этого, неспешно попрыгивала через рытвины. Противно взвизгнула стрела, раздался внезапный топот — сечевики бросились в погоню. Больше уж нечего было тянуть — единым духом взлетела она на перевал и помчалась вниз и вниз, выбирая темные травянистые ложбины. Увешенные воинственной сбруей, преследователи неистово громыхали и топали, они плохо поспевали за девушкой, но она не зарывалась и не летела во всю силу, опасаясь наскочить в темноте на яму.
А сечевики ломили в полный мах, по-лошадиному, и отрывисто матерились на бегу. Один из преследователей споткнулся и грохнулся наземь с бранью. Погоня во мраке за ускользающей тенью вводила их в азарт. Так продолжалось, наверное, с шестую долю часа. Золотинка разумела, что бежит вдоль обрыва, но под уклон. Справа обозначились косогоры, поневоле приходилось забирать левее, к реке, и вскоре Золотинка увидела ее внизу в ночном блеске, увидела созвездие костров по всему берегу. Здесь был уже не обрыв, а откос, крутой, но вполне доступный.
Золотинка свернула и поскакала вниз, приземляясь обеими ногами сразу. Она держала ноги плотно, ступня к ступне, чтобы не напороться на какую дрянь, и так с головокружительной быстротой сыпалась размашистыми прыжками, забирая теперь назад влево, наискось по склону дресвы и песка. За спиной лязгали сабли, грохотали щиты. Все неслись, скорее уже падали на темную гряду зарослей внизу, на колючки, на дубовое криволесье. Золотинка резко меняла направление, откладывая петли, чтобы придержать сногсшибательное падение, и тогда у тех, кто сыпался сверху, возникал соблазн перехватить добычу, бросившись по прямой вниз. В запале погони кто-то из сечевиков ринулся наперерез и, тяжело просвистев перед Золотинкой, покатился кубарем, неимоверно лязгая при всяком обороте через голову.
По стану поднимался переполох, в зарослях кликали часовые. И Золотинка, отчаянно хватаясь за кусты, держала на крик прямо к ратникам, которых можно было уже видеть. Она успела крикнуть «сечевики!», ратники ощетинились, а она промчалась мимо них на тропу. Берег пришел в движение, люди метались у костров, хватая оружие. В огонь кидали охапки хвороста, чтобы озарить округу; повсюду мелькали факелы. Безоружные гребцы жались ближе к воде. Золотинка увидела корабли и насад Рукосила, который легко было признать по двойной мачте — передняя для прямых парусов, задняя, тут же вплотную, для косых. Задыхаясь, она крикнула «сечевики!» и промчалась по сходням. Часовые, сдерживавшие растревоженных гребцов, потерялись.
— Эй, — крикнули ей. — Не велено!
Другой сказал:
— Это Септа, принцесса!
Золотинка толкнулась в дверь кормовой надстройки — заперто. Быстро пересекла палубу и приметила на черной реке отсветы. Нужно было только перегнуться через ограждение, чтобы найти внизу под собой озаренный огнем квадрат окна.
— Конюший Рукосил! Сударь! — позвала она, судорожно отдуваясь.
Она перекинулась через поручень, скользнула по обшивке борта и попала в открытое окно. Ногами сбила свечу, что стояла на подоконнике, и просунулась внутрь, в комнату. Упавшая рядом свеча погасла. Грудь ее вздымалась, ноги деревянные, во рту сухо, обожженные ветками ладони горели. Часовые что-то толковали над головой, но как бы уже смирившись с исчезновением принцессы. На палубе стихло. Слышались далекие голоса, наверное, с берега.
Золотинка мало что различала вокруг, разве что светлую щель двери в смежное помещение. Неясный скрип где-то в недрах насада… И вдруг стрекот, которому вторили уханье, клекот — несдержанный птичий гомон над самым ухом. Подвинувшись в темноте, она нащупала тонкие железные прутья… клетка. Их было тут несколько, одна над другой. Стало понятно, откуда происходила эта вонь — устойчивый запах курятника. Разбуженные птицы метались, шуршали крыльями.
Можно было разобрать теперь и отчетливый скрежет, напоминающий одновременный поворот двух десятков ключей в двух десятках ржавых замков. Золотинка повернулась на шум и насторожилась. Ударом ноги кто-то распахнул дверь. Человек, что заслонил собой озаренный задним светом проем, тускло поблескивал — рука и бок, неестественно круглая голова почти без шеи. Переступив порог, пришелец застыл с невозможной, не свойственной живому существу неподвижностью. Голову повернул — скрипнула шея. И невозможно было разглядеть глаза — все покрывала тень. Притом очень тонкий, преувеличенно тонкий перехват, как будто у пришельца не было живота. И совсем не имелось одежды.
Стоило ему ступить еще шаг, медлительный и жуткий, как бок его засверкал оттенками тускло-красного, вроде начищенной медной кастрюли… Да так оно и было! Пришедшая в движение кастрюля. Хорошо обозначился круглый, как перегонный куб, затылок и застывшие черты невыразительного лица — этой нечеловеческой образины с нечищенными глазами без зрачков. Выжидательный поворот головы наводил на подозрение, что медный истукан слеп. Он проскрипел до окна и здесь принялся шарить по полу, пока не подвернулась опрокинутая свеча. Поднес ее к носу, очевидно, принюхиваясь… Прошествовал назад в смежную комнату.
Очевидно, истукан хозяйничал в отсутствие Рукосила. Ждать конюшего или убраться, отложив объяснения до утра? Золотинка действовала по наитию, склоняясь к мысли, что следует воспользоваться случаем, чтобы присмотреться к домашним делам чародея. Кто знает, как это еще пригодится. К тому же удивительный страж не оставил времени на раздумья, он возвратился с зажженной свечой в руке, чтобы водрузить ее на подоконник. Пляшущее желтое пламя озаряло потертые медные выпуклости. А обок с Золотинкой, когда она оглянулась, открылись два ряда клеток, в которых беспокоились сороки, совы, вороны и в углу, в железном ящике почти что в рост человека — исполинский орел.
Истукан повернулся к девушке. Она скользнула вдоль клеток. Началась не трудная, но не весьма потешная игра в жмурки: расставив медные лапы, это подобие человека пыталось нашарить беглянку, каждый раз обманываясь и опаздывая. Золотинкино положение в пространстве он сознавал как-то расплывчато и неточно, словно по запаху, и, главное, уступал ей в проворстве — ей не было надобности скрежетать суставами, чтобы перескочить из одного угла комнаты в другой.
Так что она имела некоторую свободу, чтобы осматриваться… и вдруг приметила Асакон. На грубых хваталках болвана посверкивал желтый перстень! Золотинка едва не попалась, пытаясь увериться в этом наверняка. Асакон. Однако и думать не приходилось, чтобы отнять волшебный перстень у бдительного и неутомимого медного человека. Рукосил, конечно же, не зря доверил ему перстень, имел, значит, основания полагаться на его неколебимую верность. И сколько бы Золотинка ни дурачила стража, шмыгая по углам, невозможно было взять над ним верх — ловкость всегда уступит неутомимой силе. К тому же одеревеневшие от усталости ноги плохо повиновались, настоящей-то прыти не было.
Она выскользнула в смежную комнату, захлопнула дверь и, обнаружив засов, тотчас его задвинула. Натолкнувшись на преграду, медное чудовище озадаченно заскрипело. Дверь содрогнулась, и с той стороны стихло. Золотинка огляделась. Она попала в богатое помещение на два окна, одно из которых оставалось открыто. На подоконнике в тяжелой медной чаше стояла свеча, вокруг роились мелкие мотыльки. Похоже, это была личная комната Рукосила — и спальня, и кабинет одновременно. Из обстановки имелась большая кровать за занавесями, сундуки, шкафы и шкафчики. Еще одна свеча горела на верхней полке конторки с наклонной столешницей, чтобы писать стоя.
Тут лежала большая, в лист, книга, окованная потемневшим серебром. Остатками золота на рваной коже читалось заглавие: «Новые дополнения к „Последним откровениям“ мудрого и преславного кудесника Ощеры Ваги, который ныне, на втором году правления под девизом „Росное утро“ четыреста семьдесят пять лет как пребывает под Авероевой скалой без чувств».
— Новые дополнения! — ахнула Золотинка.
Вот они перед ней — величайшие откровения человеческой мысли. Глазком бы глянуть, говаривал, бывало, Поплева.
Она воровато обернулась: за дверью угрюмо поскрипывал медный истукан, додумавшийся, наконец, подергать ручку. Случайный всплеск волны заставил Золотинку вздрогнуть и напомнил о распахнутом на ночную реку окне. Золотинка не стала закрывать решетку, а задернула занавес, оставив свечу снаружи на подоконнике, и вернулась к стойке. Отстегнула застежки книги, откинула тяжелую доску переплета с несколькими страницами и обнаружила, что слов нету. Ничего нет, ни букв, ни рисунков — пожелтелый пергамент с грязноватыми пятнами и закругленными, засаленными углами.
Восемь веков нетерпеливые и жадные руки листали книгу. Листала и Золотинка, лихорадочно перекидывая страницы: и тут и там — ничего. Чтобы оживить исчезнувшие письмена, нужно было, вероятно, иметь ключ. Но как может он выглядеть и где его искать?
Она подвигала на полке всякую дребедень, вроде чернильницы, кувшинчика с чем-то ароматным и монет. Потом подергала запертые ящики стойки. Самый нижний удалось выдвинуть, и сразу пахнуло духом тления. Тут громоздились подсохшие кости: узкие белые черепа, тоненькие ребра и лапки хвостатых существ… Во всяком случае, это не были человеческие останки. Она поспешно задвинула ящик.
Истукан за дверью напоминал о себе. С угнетающей равномерностью он сотрясал дверь, не решаясь пока ломать. Но, кажется, до этого оставалось недолго. И представить только: рядом, за тонкой перегородкой, Асакон в руках бестолкового болвана, здесь — раскрытые «Дополнения». И что? Ничего! Видит око, да зуб неймет. И надо ведь ожидать появления хозяина. Зачем-то же он выставил на окна свечи.
Послышался явственный и близкий шорох. Шуршание. Занавеска колыхнулась, будто ее тронули с той стороны, затрепыхала… Не дожидаясь дальнейшего, Золотинка бесшумно вскочила и скользнула за кровать, в полумрак, где можно было стать за отдернутый к стене занавес. В окне продолжалась неясная возня, потом что-то провалилось вниз, послышался частый шаг маленьких лапок. Шум производила черно-белая с длинным хвостом птица. Сорока. Золотинка не оставила укрытия и задвинулась еще глубже — в жилище Рукосила, обладателя «Новых дополнений», естественно было ожидать необычных поступков и от сороки.
С досадливым стрекотанием птица подпрыгнула к запертой двери, стукнулась клювом о косяк и опрокинулась. И тогда истукан рванул посильнее — засов отскочил вместе с куском расщепленной доски. В проеме заблестели кастрюльные бока. Помедлив в полной неподвижности, особенно впечатляющей после решительного вторжения, истукан возвратился вспять и, не мешкая, явился с железной клеткой, в которой сидела точно такая же сорока. Суетившаяся на полу птица впрыгнула на клетку, истукан осенил их своей лапой — сверкнуло желтым. Сорока еще подпрыгнула, отчаянно трепыхнувшись крыльями, чтобы кувыркнуться через голову — из пустоты выпала грузная женщина, тяжело ухнул пол.
— У! Куда в омут! Колено! — черным словом взвыла она, приседая и жмурясь, и похлопала ногу — видно, неудачно приземлилась.
На удивление дородная птица! Непомерно большой вырез цветастого платья обнажал необъятные плечи. На затылке у дебелой сороки, совершенно скрывая волосы, так что раздавшееся вширь лицо представлялось таким же голым, как плечи, держался огромных размеров чепец — вроде расшитого шнурами пня.
Истукан, задержанный у порога, выказывал между тем намерение пройти в комнату, где чуял Золотинку.
— Куда, чурка, лезешь! — вскинулась на него сорока-оборотень.
Обладательница необъятных плеч схватила со шкафчика плеть и, не чинясь, заехала в медную рожу толстым концом рукояти. Чем и ошеломила истукана — до такой степени, что он остановился.
— Пошел прочь, вон! — вскрикивала женщина с той отчаянной храбростью, с какой, имея в руках хворостину, нападают на озадаченного быка. — Фу! Медная башка! Лоботряс! Пошел!
Сорока вытолкала его за порог вместе с клеткой и захлопнула дверь. Тотчас, отставив толстый зад, она крикнула в щербатый пролом:
— Как посмотрю — жуть! Поди узнай, что у тебя на уме.
Она глянула мимоходом «Новые дополнения», но книга не задержала ее внимания. Ведьма повернулась туда, где пряталась Золотинка, и слащавым голосом протянула:
— Хозя-и-н… хозя-я-ин… это я, верная Торчила прилетела. Крылышками, крылышками — и прилетела. — Она помахала кистями рук, изображая нежный, превыспренний полет. Лицо сбежалось сладостной гримасой, подаваясь вперед к пленительному видению — то есть к все той же упрятанной за кроватью Золотинке — сорока любовно зачмокала губами, повела полные руки и после нескольких дополнительных шажочков принялась рассыпать в пространстве звучные поцелуи.
Не предназначенные для посторонних томные ужимки оборотня могли бы изрядно озадачить неподготовленного наблюдателя, да не Золотинке-то было судить влюбленную женщину! После свидания на скале она пребывала в нравственном оглушении. В сплошном ознобе, она не судила, а только чувствовала — лихорадочно чувствовала. Медоточивые проявления нежной сорочьей души отозвались у Золотинки судорожным комком в горле — давала Торчила к тому повод или нет! А толстая сорока, прикрыв веки, плыла по комнате, пока не наткнулась на кровать и не опрокинулась в нее с бессильным стоном; живот колыхнулся, чепец съехал набок.
Золотинка мешкала, сама не зная, чего ждет, когда оконная занавеска всколыхнулась со стороны реки и в комнату ввалилась еще одна сорока. С сердитым стрекотанием птица взмыла на живот Торчиле, которая испуганно очнулась:
— Сестрица! Сестрица прилетела! — окликнула она истукана.
Таившийся за порогом болван явил свои медные стати и показал клетку, еще одну клетку с еще одной сорокой. Все произошло как в прошлый раз: сверкнул Асакон, судорожно взмахивая крыльями, оборотень кувыркнулся через голову и на пол выпала тощая черная старуха.
— Так-то ты служишь хозяину, сестрица! — язвительно выпалила Колча. Ибо это и была Колча — Золотинка сразу ее признала. — Чуха ты, свиное рыло!
Торчила оправдывалась:
— Соснула, я сестрица. Так сладко!
— С каких же это трудов?
— Сто верст, почитай, без малого!
— Это Ахтырка-то сто верст?! С каких пор? Полно вздор молоть.
— Ах, чтоб тебя! — непоследовательно взъярилась тут Торчила. — Куда лезешь?! Ну его, не пускай! — она швырнула в медную рожу подушкой.
И не успокоилась, пока не вытолкала медлительного болвана за порог.
Когда Золотинка снова раздвинула складки занавеси, она увидела, что Колча дергает висячий замок на сундуке.
— А что великий князь? Что столица? — миролюбиво спросила ее Торчила.
— Вздор! — огрызнулась Колча, скверный нрав которой нисколько не смягчился с той памятной поры, когда она колотила маленькую Золотинку по голове, пытаясь обратить девочку в россыпь золота. — Вонючие объедки. Помойки и эти несносные коты. На знамена отпущено две тысячи семьсот локтей крашеной шерсти, — сообщила она с необъяснимым раздражением. — Деньги летят на ветер. В казне сквозняки гуляют! Воры, девки, скоморохи бродят табунами. В гостиницах спят на полу. И все галдят: Нута, Нута, Нута! Таки жужжит над городом: ну-да, ну-да, ну-да! А что им эта заморская девка, своих что ли мало? Что им эта Нута? — сказала Колча с нарочито неправильным ударением на последнем слоге.
Весь этот словесный мусор извергался из старой ведьмы без малейшего затруднения, она остановилась только для того, чтобы препакостно хихикнуть. Вредный от природы ум ее, развившись на столичных помойках, приобрел подлинную язвительность.
— Пришла нуда — виляй хвостом! — огорошила она товарку речевым вывертом.
— Нуда? — Торчила, видно, не знала слова, означавшего летний гнус — слепней и мошкару, когда они донимают на лугах скот.
— Ну да! — глумливо ухмыльнулась Колча.
Золотинка догадывалась, что обе женщины были ведьмы, попавшие под жернова Казенной палаты. И Рукосил своей властью укрыл их от правосудия, получив взамен непреходящую верность и за страх, и за совесть. Куда им было деваться, этим потерпевшим крушения ведьмам, от могущественных объятий судьи Казенной палаты? Только в объятия палача.
Предательство Колчи так или иначе сгубило Миху и сгубило Поплеву — тут уж не приходилось сомневаться. Но что заставляло Рукосила держать при себе заведомую предательницу? Может быть, то же самое, что заставляло и Миху — уверенность в своей власти. Самоуверенность, попросту говоря. И еще — потребность в темных, помойных услугах, которые трудно ожидать от уважающей себя волшебницы. Выходит так.
Но напрасно Золотинка прислушивалась, пытаясь выловить в пустой болтовне сорок что-нибудь действительно важное, намек или обмолвку, которые, может быть, навели бы ее на след Поплевы и Михи Луня. Рукосил крепко держал своих людей. Прислужницы ни словом не обмолвились о природе последних поручений хозяина. Отыскав винный погребок и кое-какие припасы съестного, Колча извлекла несколько початых бутылок и нацедила из каждой понемногу, полагая, что это мелкое сорочье воровство будет не особенно приметно.
— Присаживайся, сестрица, — покровительственно позвала она к угощению Торчилу. На табуретку водрузили большой двуручный кубок, нашлись и стулья для сорок, они уселись. И когда вино оказало свое ободряющее действие, ночная пирушка мало-помалу оживилась.
Торчила припомнила почерпнутые в океане молвы известия о потоках крови…Которая излилась на жителей города Летича, причем застигнутые небывалым дождем горожане не только ужасно вымокли, но также окрасились и провоняли. В то же самое время, как достоверно слышала Торчила, в долину реки Южный Ус сползла гора — так и поехала вместе с расположенными на ней селениями, людьми, имуществом и скотом в реку. Обнаженные, развороченные недра явили медь и золото… Сообщения такого рода вносили разнообразие в разговоры о повсеместных градобитиях, недородах, засухах, пожарах, убийствах, о вероломстве господ и низости черни, о неверности жен и жестокости мужей. А на закуску пошло известие о побоище на Романовом поле, где сошлись две огромные тучи саранчи — в междоусобном столкновении большая часть саранчового воинства полегла.
Они рассуждали о бедствиях и страданиях людских так, как если бы не принадлежали уже сами к человеческому роду. Несчастья слабых, неразумных, помраченных страстями людей ничего не задевали в закоченелых душах. Ведьмы как будто бы исключали себя из круга подверженных болезням и невзгодам смертных. Чувство неуязвимости давала им принадлежность хозяину. Рукосил осенял их своей колдовской мощью, и они безоговорочно признавали власть хозяина над душой и телом.
Казалось, ведьмы просидят до утра. Речь их звучала замедленней и глуше, они позевывали. Однако сонное уединение спальни было нарушено внезапным шумом крыльев в смежной комнате, заскрипел истукан, что-то свалилось, и пред взоры ведьм явилась на пороге царица. Ну уж, принцесса, на худой конец, — так она глянула, сверкнув очами. И Золотинка с изумлением обнаружила, что эта расфуфыренная краля — Зимка. Лекарева дочь Чепчугова Зимка, которая, выходит, на службе у Рукосила. И служба у нее, по всему видать, не малая.
От Зимки исходила угроза. Угроза или, по крайней мере, готовность плюнуть вам в рожу. Не-тронь-меня читалось в презрительном взгляде, в очертаниях упрямого подбородка, в непреклонности лба. Неприступность увеличивала объемистая, сложно устроенная прическа, походившая на опрокинутый рогами вниз полумесяц. Ровно подрубленный на уровне подбородка полумесяц жестко уложенных волос распространялся по ширине до середины плеч, так что надменное Зимкино лицо покоилось в этом обрамлении, как вмурованное. Придавленная грудь упакована в тяжелую, словно броня, негнущуюся парчу. Приподняв всколыхнувшийся подол, Зимка ступила через порог.
— Глянь-ка, сестрица Торчила, — ехидно сказала Колча, — сестрица Зимка прилетела. Вот она, наша гордость, тут стоит, ты заметила?
— Здравствуй, старая стерва! — Зимка легонечко кивнула Колче, а та лишилась голоса. — И тебе, сестрица Торчила, многие лета! — последовал поклон, более отчетливый и даже, может быть, дружеский.
Покладистая Торчила, разрываясь между враждующими товарками, неловким движением головы выразила свои ответные чувства.
— Порывай! — Зимка оглянулась на дверь. Коромысло жестко уложенных волос понуждало ее к плавным, исполненным величественного достоинства движениям, которые она с сорочьей сообразительностью переняла, похоже, у кого-то из аристократических дур. Она повела рукой. — Порывай, кресло!
Истукан, чье имя теперь было оглашено, повиновался, хотя и не столь раболепно, как это подразумевал царственно утомленный голос Зимки. Она ждала, уставившись вбок — вынужденное общество старых ведьм не доставляло ей радости.
Тем временем обнаружилось, что Порывай, доставив кресло, имеет и собственный интерес. Торчила оставила болвана без присмотра, не удосужилась ткнуть ему в рожу чем-нибудь увесистым, и ему хватило нескольких неспешных шагов, чтобы достичь занавеси, где три последних часа чуял он нечто лишнее. И — ра-аз! — облапил Золотинку прямо через бархат. Занавесь сорвалась с потолочных колец, покрывая девушку удушливым пологом, она отчаянно рванулась:
— Больно же!
Опрокидывая стулья, ведьмы вскочили.
— Пожалуйста, Порывай! — со стоном сказала Золотинка. — Если вы можете меня не душить, то, пожалуйста, не душите. Если это не входит… о!.. в ваши прямые обязанности… душить… нельзя ли полегче?
Он чуточку разомкнул лапы, давая девушке вздохнуть. А потом без дополнительной просьбы еще раз ослабил хватку, так что можно было и повернуться.
— Так ведь это принцесса Септа! — сообразила вдруг Торчила.
— У, сопля малая, девчонка Поплевина! — обнаружила свои чувства Колча.
— Здравствуй, Золотинка, вот как мы встретились! — сдержанно удивилась Зимка. — Что же ты тут делала? Все это время… За занавеской?