Кровь и золото Райс Энн
Но как же мне хотелось приглашать гостей! Я мечтал, чтобы весь город собирался под моей крышей.
Но пока я позволял себе принимать приглашения в другие дома.
Частенько ранним вечером, когда мне не хотелось обедать с детьми, задолго до начала работы в мастерской, я заходил в другие дворцы, заставая пиры в самом разгаре. При входе, если ко мне обращались, я вполголоса называл свое имя, но в основном меня пропускали без вопросов. Я обнаруживал, что гости рады принять меня в свое общество, что они наслышаны о моих картинах и о прославленной школе, где подмастерьев фактически не заставляли работать.
Конечно, я держался в тени, выражался мягко, но туманно, читал мысли, чтобы поддерживать интеллектуальную беседу. Я терял голову от любви окружающих, от радушного приема, хотя венецианская знать привыкла воспринимать подобное обращение как должное.
Не знаю, сколько месяцев я вел такую жизнь. Двое мальчиков уехали учиться в Падую. Я нашел четырех новых учеников. Возраст Винченцо не давал о себе знать. Периодически я нанимал новых учителей, выбирая самых лучших. И со страстью отдавался живописи.
Где-то через год-другой до меня дошли слухи о выдающейся молодой красавице, чей дом всегда был открыт для поэтов, драматургов и философов, если они умели оправдать потраченное на них время.
Как ты понимаешь, речь не шла о деньгах: чтобы попасть в общество той женщины, требовалось быть интересным человеком; от стихов ожидали благозвучия и смысла, в беседе следовало проявлять остроумие, на виргинале или лютне дозволялось играть только умеющим.
Меня крайне заинтересовала личность дамы, о которой всегда отзывались очень тепло.
Поэтому, проходя мимо ее дома, я прислушался, чтобы выделить ее голос из общего шума, и выяснил, что она еще сущий ребенок, но душа ее полна тоски и тайн, мастерски сокрытых под обворожительными манерами и красивым лицом.
Насколько красивым, мне только предстояло узнать. Я поднялся по ступенькам, уверенно вошел в комнаты и увидел хозяйку.
В первое мгновение она стояла ко мне спиной, но тут же повернулась, словно услышав звук шагов – в действительности я вошел беззвучно. Я увидел ее профиль, а затем и все лицо. Она поднялась поприветствовать меня, и я, потрясенный ее внешностью, какое-то время не мог вымолвить ни слова.
Только по чистой случайности Боттичелли не написал ее портрет. Она выглядела в точности как женщины на его полотнах: овальное лицо, удлиненные глаза, густые волнистые светлые волосы, украшенные вплетенными нитками жемчуга, и стройная фигура с изящно вылепленными плечами и грудью.
– Да, как модель Боттичелли, – улыбнулась она, как будто я назвал имя художника.
И снова я не знал, что сказать. Я привык быть единственным, кто умеет проникать в чужие мысли, но это дитя, эта женщина девятнадцати-двадцати лет, казалось, прочла, что у меня на душе. Но знает ли она, как сильно я люблю Боттичелли? Нет, не может знать.
Она весело продолжала, взяв мою руку в свои ладони:
– Так мне говорили – и я чувствую себя польщенной. Можно сказать, что своей прической я обязана Боттичелли. Я сама родом из Флоренции, но здесь, в Венеции, это обсуждать неинтересно. А вы – Мариус Римский. Я все ждала, когда же вы соизволите посетить мой дом!
– Благодарю за теплый прием, – ответил я. – Боюсь, я пришел с пустыми руками. – Я не мог оправиться от потрясения, вызванного ее красотой, звуками ее голоса. – Что вам предложить? Я не пишу стихов и не рассказываю остроумных историй о политике. Завтра я прикажу слугам принести вам лучшего вина из моего дома. Но это пустяк.
– Вино? – переспросила она. – Мне не нужны от вас такие подарки, Мариус. Напишите мой портрет. Напишите меня с жемчугом в волосах – и я буду в восторге.
В комнате раздался негромкий смех. Я задумчиво оглядел собравшихся. Свечи горели тускло даже для моих глаз. Забавное зрелище: наивные поэты, любители классики, женщина неописуемой красоты, комната, полная привычной роскоши, медленное течение времени, словно проходящие мгновения имеют какой-то смысл и не несут в себе тяжесть покаяния.
То был час моего триумфа.
И вдруг меня осенило.
Молодая женщина тоже переживала свой триумф.
За ее богатством и удачей стояло нечто темное и низменное, однако она ничем не проявляла своего отчаяния.
Я попробовал было прочесть ее мысли, но передумал! Мне хотелось просто наслаждаться моментом.
Мне хотелось видеть эту женщину такой, какой ей хотелось выглядеть в моих глазах: юной, бесконечно доброй, но прекрасно защищенной, отличным товарищем в веселых ночных похождениях, таинственной хозяйкой собственного дома.
Я заметил, что к комнате примыкает еще одна гостиная, а за ней через открытую дверь виднелась великолепно отделанная спальня с кроватью, украшенной золотыми лебедями и золотистыми шелками.
Зачем демонстрировать спальню, если не для того, чтобы дать понять: хозяйка дома спит в одиночестве? Никому не дозволяется переступать порог, но любому видно, куда удаляется отдыхать непорочная дева.
– Что вы так на меня смотрите? – спросила она. – Почему оглядываетесь по сторонам, словно очутились в незнакомом месте?
– В Венеции я нахожу особое очарование, – отозвался я тихо и доверительно, чтобы меня расслышала только она.
– Да, вы правы, – ответила она с прелестной улыбкой. – Мне тоже здесь нравится. Я никогда не вернусь во Флоренцию. Так вы напишете мой портрет?
– Возможно, – сказал я. – Я не знаю вашего имени.
– Вы шутите! – Она снова улыбнулась. Я внезапно осознал, насколько она искушена в светских обычаях. – Прийти сюда, не зная моего имени? Хотите, чтобы я поверила?
– Правда не знаю, – сказал я, потому что никогда не интересовался ее именем, а узнал о ней из смутных впечатлений и обрывков разговоров, а в данный момент не хотел читать ее мысли.
– Бьянка, – представилась она. – Мой дом всегда открыт для вас. А если вы напишете мой портрет, я буду у вас в долгу.
Собирались новые гости. Я понял, что она хочет поприветствовать их, и отошел назад, заняв свой пост, скажем так, в тени, подальше от свечей, откуда удобно было наблюдать за ней, за ее грациозными движениями и слышать ее звенящий голосок.
За много лет я перевидал тысячи смертных, не испытывая к ним никаких чувств, но сейчас, глядя на это существо, я ощущал лихорадочное биение сердца, словно опять заглянул в мастерскую Боттичелли, увидел картины и познакомился с Боттичелли-человеком. О да, с человеком!
В ту ночь я оставался в ее доме недолго.
Но через неделю вернулся и принес ее портрет. Я написал его на небольшой панели и приказал вставить в золотую раму, отделанную драгоценными камнями.
Я вручил ей портрет и увидел, что она потрясена. Она не ожидала подобного сходства. Но я опасался, что она найдет в картине что-то необычное, какие-нибудь недостатки.
Она подняла глаза, и я ощутил ее признательность, восхищение и более глубокое чувство – эмоцию, в которой она отказывала себе в общении с остальными.
– Кто вы... на самом деле? – спросила она мягким вкрадчивым шепотом.
– Кто вы... на самом деле? – повторил я и улыбнулся. Она серьезно посмотрела на меня, потом вернула улыбку, но не ответила, закрыв от меня все тайны своего сердца – грязные тайны золота и крови.
В тот момент я боялся, что потеряю самообладание. Мне хотелось обнять ее, пусть даже против воли, силой выхватить ее из теплых, уютных комнат и перенести в холодный роковой мир моей души.
Я увидел – увидел как наяву, словно христианский сатана опять принялся искушать меня видениями, – как ее преображает Темная Кровь. Увидел, как она начинает принадлежать мне, как ее юность сгорает на алтаре бессмертия, как я становлюсь для нее единственным источником тепла и богатства.
Я покинул ее дом, ибо не мог там оставаться. И не возвращался много ночей, сложившихся в месяцы.
Бьянка прислала письмо.
Я пришел в изумление, перечитал его несколько раз, а потом положил в карман туники поближе к сердцу.
«Мой дорогой Мариус.
За что вы лишили меня своего общества, оставив взамен только восхитительный портрет? Мы постоянно ищем новых развлечений, а гости мои неизменно вспоминают о вас с добротой. Непременно возвращайтесь. Ваша картина заняла почетное место на стене моего салона, чтобы доставлять удовольствие всякому, кто входит в мой дом».
Как же получилось, что я начал изнывать от желания сделать своей спутницей смертную женщину?
Прошло столько веков – в чем же дело?
Я думал, что в Боттичелли меня привлекает необыкновенный талант, что острый взгляд и жадное сердце заставили меня надеяться на чудо в стремлении смешать Кровь с его необъяснимым даром.
Но эта девочка, Бьянка... На первый взгляд она не представляла собой ничего особенного. О да, ее красота была в моем вкусе до такой степени, что казалось, будто я сам ее вылепил, будто она – дочь Пандоры, будто она – творение Боттичелли, вплоть до сонно-мечтательного выражения лица.
;В ней невероятным образом смешивались внутренний огонь и уравновешенность.
Но за долгие годы скитаний я повидал много красивых людей – богатых и бедных, молодых и старых, – но ни разу не испытал столь острого, почти неконтролируемого желания забрать их с собой, увести в святилище и поделиться плодами своей мудрости.
Что делать с этой болью? Как избавиться от нее? Долго ли мне мучиться здесь, в Венеции, в городе, где я искал покоя и поддержки смертных, втайне пообещав взамен вернуть миру благополучных, образованных мальчиков?
Поднимаясь по вечерам, я стряхивал обрывки недавних снов о Бьянке – снов, в которых мы сидели в моей спальне, беседовали, я рассказывал о долгих одиноких дорогах, что мне довелось преодолеть, а она объясняла, как ей удалось извлечь из обыденных, низменных страданий невероятную силу.
Даже участвуя в пирах учеников, я не мог отделаться от грез. Они осаждали меня, словно я засыпал среди бокалов и тарелок. Мальчики соперничали друг с другом, стараясь привлечь мое внимание. Им казалось, что господин недоволен ими.
Заходя в мастерскую, я испытывал смятение. Я написал большую картину, изобразив Бьянку Девой Марией с пухленьким младенцем Иисусом на руках. Я отложил кисти. Я был недоволен. И не находил причин для довольства.
Я оставил Венецию и отправился в деревню в поисках злодеев. Я пил кровь, пока не насытился, что называется, до отвала. А потом вернулся в свои покои и лег на кровать. Мне снова приснилась Бьянка.
Наконец перед рассветом я записал в дневник следующее предостережение:
«Желание создать здесь бессмертного спутника столь же неоправданно, как и во Флоренции. Ты прожил долгую жизнь, ни разу не сорвавшись, хотя прекрасно знаешь, как это делается, – тебя научил жрец друидов. Только следуя своим принципам, ты сможешь выжить. Какая бы радужная картина тебе ни рисовалась, не смей вырывать из жизни эту девочку. Вообрази, что она – это статуя. Вообрази, что твое зло – это сила, разбившая статую. Посмотри на осколки. Это последствия твоего поступка».
Я вернулся в ее дом.
И увидел ее словно впервые – так сильно поразил меня ее образ, так мягко и убедительно звучал ее голос, такое обаяние светилось в лице и глазах. Находиться рядом с ней стало для меня и агонией, и несравненным утешением.
Много месяцев я приходил в ее дом, притворяясь, что слушаю декламацию стихов, иногда поневоле участвуя в неспешных дискуссиях об эстетике и философии, в то время как мне просто хотелось побыть рядом с ней, всмотреться в прелестные черты ее лица и, прикрывая глаза от удовольствия, слушать ее певучий голосок.
К ее знаменитым собраниям присоединялись все новые гости. Никто не смел оспаривать ее превосходства в своей области. Но пока я сидел и наблюдал за происходящим, погрузившись в приятную дрему, моему взору открылись ускользающие от остальных страшные подробности.
Некоторые из тех, кто заходил в ее дом, были отмечены мрачной печатью. Некоторые люди, близко знакомые божественно пленительной хозяйке, получали с вином порцию яда, остававшегося в организме после того, как они покидали радушную компанию, и рано или поздно приводящего к смерти!
Поначалу, уловив своим сверхъестественным чутьем едва различимый запах смертельной отравы, я решил, что у меня разыгралось воображение. Но с помощью Мысленного дара я заглянул в сердце чаровницы и узнал, как она заманивает в салон тех, кого должна отравить, даже не догадываясь о причинах столь сурового приговора.
И теперь мне открылась наконец та низменная ложь, что я почувствовал во время нашей первой встречи. Родственник, флорентийский банкир, держал ее в постоянном страхе. Именно он привез ее сюда и устроил ей очаровательное гнездышко, где не смолкала музыка. Именно он требовал, чтобы она подсыпала яд в ту или иную чашу – по его усмотрению.
С каким спокойствием взирали ее голубые глаза на тех, кто выпивал роковое зелье! С каким спокойствием она обводила взглядом собравшихся, пока ей читали стихи! С каким спокойствием она улыбалась высокому блондину, наблюдавшему за ней из угла комнаты! И как глубоко было ее отчаяние!
Узнав об этом, я как безумный выбежал в ночь. Теперь у меня появилось доказательство ее неизмеримого преступления! Разве этого недостаточно, чтобы забрать ее с собой, насильно передать ей Темную Кровь и объяснить: «Нет, милая, я не лишил тебя жизни – я подарил тебе вечность!»
Выйдя из города, я много часов бродил по деревенским тропам, периодически стуча ладонью по лбу.
«Хочу ее, хочу ее, хочу...» – звучало в голове. Но я так и не смог заставить себя совершить последний шаг и в конце концов вернулся домой, чтобы написать ее портрет. Ночь за ночью я рисовал ее портреты на деревянных панелях, чтобы преподнести ей подарок: то в образе Святой Девы в момент Благовещения или Мадонны с младенцем, то в образе Марии, оплакивающей распятого Христа. Я изображал ее Венерой или Флорой... Я рисовал ее до изнеможения и в конце концов просто опустился на пол мастерской. Пришедшие под утро ученики обнаружили меня совершенно больным и обессилевшим от слез.
Но я не мог причинить ей вред. Не мог навязать ей Темную Кровь. Не мог забрать ее с собой. Однако теперь в моих глазах она приобрела важное, даже преувеличенно важное качество.
Она была так же порочна, как я, и, наблюдая за ней из угла гостиной, я воображал, что изучаю существо, себе подобное.
Во имя собственной жизни она приносила в жертву людей.
Во имя собственной жизни я пил человеческую кровь.
И теперь эта нежная девушка в дорогих платьях, с длинными белокурыми локонами, с мягкой податливой кожей обладала для меня мрачным величием. Никогда еще меня не влекло к ней так сильно.
Как-то ночью моя боль была настолько острой, что мне стало жизненно необходимо побыть вдали от этой женщины, и я отправился на прогулку в гондоле, приказав гребцу провести лодку по самым узким каналам города и решив не возвращаться к палаццо, пока сам этого не захочу.
Чего я искал? Запаха смерти и крыс в чернильных водах? Редких, но милосердных отблесков луны?
Я лежал на дне лодки, положив голову на подушки, и прислушивался к голосам города, чтобы заглушить свой внутренний голос.
И внезапно, когда мы снова вышли к широким каналам и оказались в центральном районе Венеции, раздался еще один голос, не похожий на остальные, – голос отчаявшегося разума.
Передо мной на секунду возникло лицо того, к кому обращен был зов, – нарисованное лицо. Я рассмотрел даже краски, нанесенные умелыми мазками. Я узнал лицо Христа!
Что это значит? Я прислушивался, позабыв обо всем. Другие голоса перестали существовать для меня. Шепчущий город смолк, наступила полная тишина.
Ее нарушал только горестный плач. Голос ребенка за толстыми стенами, ребенка, с которым обошлись так жестоко, что он не помнил ни родного языка, ни даже собственного имени.
Но на позабытом языке он молил избавить его от тех, кто бросил его во тьму, от тех, кто мучил его и осыпал оскорблениями на непонятном наречии.
Снова появился этот образ – лик Христа с застывшим взглядом. Христос, изображенный в традиционном греческом стиле. Мне была отлично знакома такая манера живописи, подобные лики я видел тысячу раз.
Где? В Византии, а также на Востоке и Западе, куда распространилось ее влияние.
Что означали эти спутанные мысли и образы? Что означала повторяющаяся мысль об иконе, исходящая от ребенка, который не понимал, что молится?
И опять я расслышал мольбу того, кто считал, что умолк навсегда.
Я узнал язык той молитвы. Мне не составило труда распутать его, определить порядок слов – я обладал глубокими познаниями в языках мира. Да, я разобрал как язык, так и саму молитву: «Господи, избави меня... Господи, дай мне умереть».
Хрупкое дитя, изголодавшееся дитя, дитя, оставшееся одно во всем мире.
Я сел и прислушался. Я постарался проникнуть в самые потаенные мысли – те, что не выразить словами.
Этот юный искалеченный человечек был когда-то художником. Тот лик Христа вышел из-под его кисти. Он смешивал яичный желток с пигментами, точь-в-точь как я. В свое время он снова и снова рисовал лицо Христа!
Откуда исходит этот голос? Нужно определить источник. Я прислушался, призвав на помощь все свое мастерство.
Его держали в подземелье где-то совсем близко. На последнем издыхании он посылал молитвы Небесам.
А бесценные иконы он писал в далекой заснеженной стране под названием Русь.
Оказалось, что этот мальчик необычайно одаренный иконописец. Но он ничего не помнил. Вот в чем загадка! Вот в чем сложность! Он сам не видел те образы, что рассмотрел я, – должно быть, его сердце было совершенно разбито.
Я понимал то, чего не сознавал он. А он молча взывал к Небесам по-русски, моля избавить его от тех, кто держал его в рабстве и заставлял служить в борделе, творить то, что он считал непростительным плотским грехом!
Я велел гребцу остановиться.
И долго прислушивался, пока не определил место с предельной точностью. Я приказал вернуть гондолу на несколько домов назад и нашел нужную дверь.
Перед входом горели свечи. Внутри играла музыка.
Юный голос не переставал молиться, но для меня стало совершенно ясно, что мальчик не помнит ни слов мольбы, ни своей истории, ни своего языка.
Владельцы заведения встретили меня с большим почетом: они наслышаны обо мне, я непременно должен зайти, под их крышей я получу все, что пожелаю, эти двери ведут прямо в рай, только послушайте, какой смех, какие песни!
– Что вам угодно, господин? – спросил человек с приятным голосом. – Мне вы можете рассказать все. Здесь не бывает тайн.
Я молча стоял и слушал. Должно быть, я показался им очень сдержанным: высокий блондин с ледяными манерами, склонивший голову набок и отводящий в сторону взгляд задумчивых голубых глаз.
Я старался увидеть мальчика. Его держали взаперти там, где его никто не найдет. С чего начать? Попросить показать мне всех мальчиков, что живут в доме? Не выйдет: его поместили в холодную одиночную камеру, его наказали и ни за что не выпустят.
Внезапно мне пришло в голову решение, словно его подсказали ангелы – или сам дьявол? Решение своевременное и действенное.
– Мне угодно купить – сами понимаете, за хорошие деньги, – ответил я, – мальчика, от которого вы желаете избавиться. Его недавно привезли, и он отказывается выполнять приказы...
Глазами хозяина я увидел лицо мальчика. Невероятно. Мне не может так везти. Ибо мальчик обладал бесподобной красотой, сравнимой разве что с прелестью Бьянки. Я на такое не рассчитывал.
– Недавно привезли из Стамбула, – проговорил я. – Да, верно, везли через Стамбул, ведь мальчик, несомненно, попал сюда из русских земель.
Можно было не продолжать. Вокруг меня поднялась суета. Кто-то сунул мне в руки кубок, полный вина. Я вдохнул приятный аромат и поставил кубок на стол. Казалось, меня обдало вихрем розовых лепестков. Повсюду пахло цветами. Мне принесли кресло. Я отказался сесть.
Вдруг в комнату вернулся человек, отворивший мне дверь.
– Этот вам не подойдет, – поспешно заявил он.
Человек сильно нервничал. Передо мной опять возник образ лежащего на каменном полу мальчика.
Я слышал молитвы: «Избави меня...» И увидел лик Христа, выполненный блестящей яичной темперой. Я разглядел каменья, что украшали золотой нимб. Увидел, как растирают пигмент и желток. «Избави меня...»
– Вы разве не поняли? – спросил я. – Я же объяснил. Мне нужен мальчик, который отказывается выполнять то, что ему велят.
Меня осенило.
Владелец борделя решил, что мальчик умирает. Он боялся правосудия. Он смотрел на меня, объятый ужасом.
– Проводите меня к нему, – сказал я и для большего эффекта воспользовался Мысленным даром. – Немедленно. Я все о нем знаю и без него не уйду. Кстати, я щедро заплачу вам. Мне все равно, даже если он болен или при смерти. Слышите? Я заберу его. Вам он больше не доставит хлопот.
Оказалось, что он был заперт в гнусной крошечной каморке. Я отворил дверь – и в каморку хлынул яркий свет лампы.
И в лежавшем на полу мальчике я увидел красоту; красота всегда была моей погибелью – красота Пандоры, Авикуса, Зенобии, – но в нем она обрела новые, божественные формы.
Сами Небеса повергли на каменный пол отверженного ангела – ангела с идеальной формы телом, с каштановыми кудрями, с тонким загадочным лицом.
Я наклонился, протянул руки и обнял его, потом заглянул в его полузакрытые глаза. Мягкие рыжеватые волосы спутались, кожа была бледной; славянская кровь лишь немного заострила черты его лица.
– Амадео...
Имя сорвалось с языка, словно мне подсказали его ангелы, сравнение с которыми невольно напрашивалось при одном взгляде на чистое невинное лицо.
Он увидел меня, и его глаза расширились от изумления. В его мыслях снова промелькнули величественные иконы, озаренные золотым светом. Он отчаянно пытался вспомнить. Иконы. Христос, которого он рисовал. Мои длинные волосы и горящие глаза напомнили ему Христа.
Он попытался было заговорить, но губы не слушались. Он старался припомнить имя своего Господа.
– Я не Христос, дитя мое, – обратился я к потаенной части его души, о которой он ничего не помнил. – Но я способен подарить тебе спасение. Иди ко мне, Амадео.
Глава 19
Невероятно, но я мгновенно влюбился в него. Когда я забрал его из борделя и поселил в палаццо вместе с другими мальчиками, ему было не больше пятнадцати лет.
Крепко прижимая его к себе в гондоле, я понимал, что он был обречен – я вырвал его из самых объятий смерти.
Хотя уверенные движения моих рук успокаивали его, сердце билось настолько слабо, что до меня едва доносились образы, мелькавшие в его мыслях, пока он лежал, приникнув к моей груди.
Добравшись до палаццо, я отказался от помощи Винченцо, отправив его раздобыть мальчику что-нибудь поесть, и отнес Амадео к себе в спальню.
Я уложил исхудавшее тело в обносках на кровать, на пышные подушки под бархатным пологом, и, когда подоспел суп, сам напоил его с ложки.
Вино, суп, лимонно-медовый напиток... Чем еще можно помочь?
– Пусть жует медленнее, – предостерегал Винченцо, – чтобы он не съел слишком много сразу после голодания, иначе мы повредим ему желудок.
Наконец я отослал Винченцо и запер на засов двери спальни.
Наступило роковое мгновение – мгновение, когда я познал самые тайные глубины своей души, когда я признался себе, что передо мной наследник моего могущества, моего бессмертия, ученик, которому я передам все, что знаю.
Глядя на лежащего на кровати мальчика, я забыл язык раскаяния и угрызений совести. Я стал Мариусом – очевидцем столетий, Мариусом – избранником Тех, Кого Следует Оберегать.
Я опустил Амадео в ванну, омыл его и покрыл поцелуями. Я с легкостью добился от него близости, в которой он отказывал своим мучителям, – моя бесхитростная доброта и слова, что я нашептывал в его нежные ушки, смущали его и кружили голову.
Я поспешил посвятить его в удовольствия, которых он прежде себе не позволял. Он ошеломленно молчал, но прекратил молить об избавлении.
Однако даже здесь, в безопасности моей спальни, в объятиях того, кого он считал Спасителем, ни одному воспоминанию не удалось подняться из бездны сознания в царство рассудка.
Возможно, мои откровенно плотские прикосновения только укрепили стену между прошлым и настоящим, выросшую в его голове.
Лично я никогда прежде не испытывал такой безраздельной близости со смертным, не считая тех, кого я намеревался убить. Я обвивал руками его тело, прижимался губами к щекам и подбородку, ко лбу и закрытым глазам – и у меня мурашки бежали по коже.
Да, я испытывал жажду крови, но с ней я прекрасно умел справляться. Я полной грудью вдыхал запах юной плоти.
Я знал, что могу сделать с ним все, что пожелаю. Не было на свете силы, способной меня остановить. Не требовалось подсказок сатаны, чтобы сознавать: я могу забрать его с собой и воспитать во Крови.
Я осторожно вытер его полотенцами и опять уложил в постель.
Я присел к столу, так, чтобы, повернувшись в сторону, видеть его лицо, и передо мной в полную силу развернулись картины будущего – столь же ясные, как мое желание соблазнить Боттичелли, столь же ужасные, как моя страсть к очаровательной Бьянке.
Вот он, найденыш, которого можно подготовить для Крови! Дитя, окончательно потерянное для мира. Я мог вырастить его так, как того требовала Кровь.
Сколько займет воспитание – ночь, неделю, месяц, год? Решать только мне.
В любом случае я сделаю из него сына Крови.
В памяти возникла Эвдоксия – она говорила о возрасте, когда лучше всего передавать Кровь. Мне вспомнилась Зенобия, ее сообразительность, понимающие глаза. Я подумал о давних рассуждениях об искушениях девственности, о том, что можно сделать из девственницы что угодно, ничего не теряя.
А этот мальчик, спасенный из рабства, был когда-то художником! Он знаком с волшебством желтка и пигментов, с волшебством покрывающей дерево краски. Он вспомнит; он непременно вспомнит времена, когда его больше ничто не волновало.
Да, его жизнь началась далеко-далеко, на Руси, где монастырские художники ограничивали себя рамками византийского стиля, который я окончательно отверг, когда повернулся спиной к Греческой империи и вернулся на терзаемый раздорами Запад, чтобы обрести свой дом.
Но смотри, что произошло: да, Запад пережил немало войн, казалось даже, что варвары окончательно завоевали всю территорию. Но благодаря великим мыслителям и художникам пятнадцатого столетия Рим поднялся из пепла! В этом я воочию убедился, глядя на картины Боттичелли, Беллини, Филиппо Липпи и сотен других живописцев.
Люди снова зачитывались Гомером, Лукрецием, Овидием, Вергилием, Плутархом. Исследователи «гуманизма» воспевали «мудрость античности».
Иными словами, Запад вновь обрел былую силу, тогда как Константинополь – золотой Константинополь! – пал под мощным натиском турок и превратился в Стамбул.
И далеко за Стамбулом раскинулась Русь, где пленили этого мальчика. Русь, позаимствовавшая в Константинополе христианство. Потому-то он не знал иной живописи – только иконы, обладавшие строгой, даже суровой, застывшей красотой, бесконечно далекие от картин, что я создавал здесь от заката до рассвета.
Но в Венеции уживались два стиля: византийский и новый, современный.
Как это получилось? Благодаря торговле. Венеция с самого начала строилась как морской порт. Пока Рим стоял в развалинах, ее огромный флот курсировал между Востоком и Западом. И во многих венецианских церквах сохранились иконы, преследовавшие мальчика в лихорадочных видениях.
Должен признаться, византийские церкви ранее были для меня малоинтересны. Даже собор дожа – Сан-Марко. Но теперь они приобрели для меня особое значение, ибо помогали мне лучше понять искусство, столь любимое мальчиком.
Он спал, а я смотрел на него во все глаза.
Отлично. В чем-то мне удалось постичь его натуру, постичь его страдания. Но кто он на самом деле? Я задавался вопросом, который мы с Бьянкой однажды поставили друг другу. Ответа я не нашел.
А должен найти, прежде чем решиться претворить в жизнь свой план: подготовить Амадео для Крови. Сколько понадобится времени? Ночь? Сотня ночей? В любом случае рано или поздно я узнаю ответ.
Амадео послан мне судьбой.
Я повернулся и продолжил свой дневник. Никогда еще у меня не возникало подобного замысла: воспитать новичка для Крови! Я описал все события ночи, чтобы ни одна мелочь не выскользнула из переполненной памяти. Пока Амадео спал, я сделал наброски его портрета.
Как описать его? Красота, отметившая печатью изящные скулы, спокойный рот, каштановые кудри, не зависела от выражения лица. Это была Красота.
Я страстно продолжал писать:
«Мальчик попал ко мне из мира, настолько разительно отличающегося от нашего, что не может понять, что с ним случилось. Но мне знакомы заснеженные русские края.
Я видел мрачную унылую жизнь русских и греческих монастырей – убежден, что точно в таком месте он писал иконы, о которых теперь не может говорить.
Наш язык незнаком ему – он слышал только жестокие слова. Быть может, когда он вольется в общество моих учеников, то вспомнит прошлое. И захочет взяться за кисть. И заново откроет в себе талант».
Я отложил перо. Даже дневнику я не мог довериться до конца. Особенно важные тайны я иногда записывал по-гречески, а не по-латыни, но даже по-гречески я не мог написать всего, о чем думал.
Я посмотрел на мальчика. Я взял в руки канделябр, подошел к кровати и взглянул, как он спит, как легко дышит, ощущая себя в безопасности.
Он медленно открыл глаза. Посмотрел на меня. Во взгляде не было страха. Казалось, он все еще спит.
Я воспользовался Мысленным даром: «Расскажи, дитя мое, расскажи, что у тебя на сердце».
Я увидел, как на него напал отряд степных всадников. Как из ослабевших, дрожащих рук выпал сверток и с него слетела ткань. Икона! Мальчик вскрикнул от страха. Но безжалостных варваров интересовал только он сам. Все те же варвары, что не переставали нападать на земли, где когда-то пролегали ныне забытые границы Римской империи. Неужели мир так и не дождется полного разгрома их орд?
Беспощадные разбойники притащили мальчика на какой-то восточный рынок. В Стамбул? Оттуда он попал в Венецию, где перешел в руки владельца борделя, который заплатил высокую цену за красивое тело и лицо.
Подобная жестокость поразила меня. В чужих руках мальчик вряд ли оправился бы.
И на его лице я прочел полное доверие.
– Мастер, – тихо произнес он по-русски.
Я почувствовал, как зашевелились мельчайшие волоски по всему моему телу. Мне ужасно хотелось дотронуться до него холодными пальцами, но я не посмел. Я встал на колени у кровати и горячо поцеловал его в щеку.
– Амадео, – произнес я, чтобы он усвоил новое имя.
А потом, на русском языке, который он знал, но не помнил, объяснил, что он принадлежит мне, что теперь я его господин. Я дал ему понять, что теперь все решаю я. Он больше не должен беспокоиться, не должен бояться.
Почти светало. Мне нужно было идти.
Постучался Винченцо. У дверей ждали старшие ученики. Они узнали, что в дом привели нового мальчика.
Я впустил их в спальню. Объяснил, что они должны позаботиться об Амадео, познакомить его с нашими привычными чудесами. Конечно, пусть он сперва отдохнет, но потом можно отвести его в город. Наверное, так будет лучше всего.
– Риккардо, возьми его под свое крыло, – поручил я самому старшему.
Сплошная ложь! Что за притворство – вверить его солнечному свету, обществу других людей.
Но приближающийся рассвет не оставил мне времени. Что было делать?
Я отправился в свое убежище.
Я лег спать, и мне снились сны.
Я нашел избавление от любви к Боттичелли. Я нашел спасение от страсти к Бьянке и ее завораживающим преступлениям. Я нашел того, кого уже отметили печатью смерть и жестокость. Выкупом станет Кровь. Да, я решился.
Но кто он такой? Что собой представляет? Я видел его воспоминания, образы, кошмары, молитвы, но не слышал его голоса! И несмотря на всю решимость, меня мучила одна мысль: разве моя любовь позволит мне выполнить свой план?
На следующую ночь меня ожидал восхитительный сюрприз.
За ужином присутствовал мой Амадео, облаченный в синий бархат, одетый так же роскошно, как и остальные мальчики!
Они поспешили заказать ему одежду, чтобы доставить мне удовольствие, и я действительно обрадовался – им удалось меня удивить.
Я не знал, что сказать, когда он упал на колени поцеловать мое кольцо, и, обняв его, расцеловал в обе щеки.
Он все еще был слаб после пережитых испытаний, но мальчики вместе с Винченцо приложили все усилия, чтобы убрать с его лица болезненную бледность.
Когда мы сели ужинать, Риккардо объяснил, что Амадео не сможет рисовать. Амадео боится кистей и горшочков с краской. И он не знает языков, правда, потрясающе быстро усваивает итальянский.