Кровь и золото Райс Энн

Глава 15

На следующую ночь я направился во Флоренцию. При виде города, сумевшего оправиться от последствий Черной смерти и превзойти Рим богатством, энергией и изобретательностью, меня охватила светлая радость.

Мои первоначальные подозрения подтвердились: выросшая на торговле, Флоренция не пришла в упадок, подобно городам классической эры, но с веками постепенно усиливала свою мощь, направляемая властной рукой знаменитого семейства Медичи.

Куда ни глянь, каждая деталь – множащиеся памятники архитектуры, внутренние настенные росписи, рассудительные ученые – представляла для меня необычайный интерес; но ничто не могло помешать моему плану разыскать Боттичелли и познакомиться не только с его работами, но и с самим художником.

Тем не менее я устроил себе небольшую пытку.

Я занял комнаты в палаццо неподалеку от главной площади города, нанял неумелого и удивительно доверчивого слугу, чтобы тот приобрел для меня побольше дорогих нарядов, пошитых из тканей моего любимого красного цвета – я до сих пор предпочитаю его всем остальным, – а потом направился в книжную лавку и не прекращал стучать, пока хозяин не отворил дверь, чтобы принять мое золото в обмен на последние книги, посвященные поэзии, искусству, философии, – книги, которые, по его словам, «читают все».

Потом, вернувшись к себе в комнаты, я сел, зажег одну-единственную лампу и проглотил все, что смог, из мировоззрений века. Тогда я улегся на пол и уставился в потолок, потрясенный стремительным возвращением к классике, страстным восторгом по отношению к поэтам Древней Греции и Рима и верой в чувственное начало, укрепившееся в этом столетии.

Замечу, что некоторые из тех книг представляли собой печатные издания, появившиеся на свет благодаря чудесному изобретению Гутенберга. Они произвели на меня огромное впечатление, хотя я, как и многие, предпочитал тогда красоту старинных рукописных фолиантов. По иронии судьбы, даже после твердого укоренения технологии книгопечатания люди продолжали хвастаться рукописными библиотеками. Но я отклонился от темы.

Я говорил о возвращении к греческой и римской поэзии, о современной увлеченности эпохой моей смертной жизни.

Римская церковь, как я и предполагал, обладала безграничной властью.

Но в тот век произошло немыслимое смешение стилей и расширение границ искусства – этот самый стилистический сплав я узрел в картинах Боттичелли, полных прелести, естественной красоты, но предназначенных для украшения личной часовни Папы в Риме.

Где-то ближе к полуночи я выбрался из своего жилища, обнаружив, что, несмотря на установленный в городе комендантский час, таверны пренебрегали указом, а в переулках таились головорезы.

В полном смятении я направился в огромную таверну, до отказа заполненную молодыми жизнерадостными пьянчугами, слушавшими пение розовощекого подростка, аккомпанировавшего себе на лютне. Я сел в уголке, стараясь справиться с неуправляемыми эмоциями, с разыгравшимися страстями, но знал, что непременно разыщу дом Боттичелли. Непременно. Мне необходимо увидеть все его картины.

Что же останавливало меня? Чего я страшился? Что происходило в моей душе? Естественно, боги знали о моем железном самообладании. Я тысячи раз доказывал, что могу управлять собой.

Разве я не отказался от Зенобии во имя сохранения Священной Тайны? Разве не страдал еженощно из-за расставания с несравненной Пандорой, которую, возможно, никогда больше не увижу?

Не в силах утрясти сумятицу в мыслях, я подошел к одному из мужчин постарше, не участвовавшему в пении юнцов.

– Я приехал, чтобы найти одного великого художника, – сказал я.

Он пожал плечами и отпил глоток вина.

– Когда-то я и сам был великим художником, – сказал он, – но давно. Теперь я только пью.

Рассмеявшись, я подозвал служанку и приказал принести ему новый стакан вина. Он кивнул в знак благодарности.

– Я ищу человека по имени Боттичелли, если я правильно расслышал, когда мне его называли.

Теперь засмеялся он.

– Вы ищете величайшего художника Флоренции. Найти его несложно. Он всегда занят и не обращает внимания на зевак, что слоняются по мастерской. Наверное, он и сейчас работает.

– А где мастерская? – спросил я.

– Он живет на Виа Нуова, прямо перед Виа Паолино.

– Но скажите... – Я замялся. – Что он за человек? Как по-вашему?

Он снова пожал плечами.

– Не плохой и не хороший, хотя чувство юмора у него есть. Не из тех, кого, раз встретив, не забудешь. Вот его картины – другое дело. Сами увидите, когда познакомитесь. Но нанять его не получится. У него и так полно заказов.

Я поблагодарил старика, положил на стол деньги на случай, если он захочет еще вина, и выскользнул из таверны.

Задав несколько вопросов, я нашел дорогу к Виа Нуова. Ночной дозорный показал мне дом Боттичелли, махнув рукой в сторону обширного строения – отнюдь не величественного палаццо, как я ожидал, – где художник жил вместе с братом и его семьей.

Я застыл перед заурядным зданием, как перед алтарем. По широким дверям, выходящим прямо на улицу, я определил, что здесь расположена мастерская; ни в одной из комнат не горел свет – ни на первом, ни на втором этаже.

Как же попасть в мастерскую? Как увидеть, над чем работает мастер? Ведь я могу приходить только по ночам. Никогда еще я так не проклинал ночную тьму.

Золото – вот мой помощник! Золото и дар Очарования. Хотя я не знал, хватит ли у меня дерзости околдовать Боттичелли.

Неожиданно, не в силах сдержаться, я забарабанил кулаками по двери.

Естественно, никто не ответил, и я принялся стучать снова.

Наконец в окне наверху зажегся свет и послышались шаги.

Чей-то голос поинтересовался, кто я и что мне нужно.

Что я мог ответить? Солгать своему божеству? Но в дом нужно было попасть любой ценой.

– Мариус Римский, – ответил я, с ходу придумав имя. – Я привез кошель золота для Боттичелли. В Риме я повидал его картины и пребываю в совершенном восхищении. Мне нужно передать ему кошель из рук в руки...

Наступила пауза. Люди за дверью переговаривались между собой. Обсуждали, кто я такой и зачем нагородил столько лжи.

Один убеждал, что открывать не следует. Второй отвечал, что ничего не случится, если немного приоткрыть дверь. Именно он, похоже, отодвинул засов и выглянул за порог. Первый держал лампу сзади, так что лицо открывшего оставалось в тени.

– Я Сандро, – прямо сказал он. – Сандро Боттичелли. С чего бы вам привозить мне кошель золота?

Поначалу я просто онемел. Но у меня хватило ума достать золото. Я протянул хозяину кошель и молча наблюдал, как он высыпал на ладонь золотые флорины.

– Что вам нужно? – Его речь оказалась столь же обыденной, сколь и манеры. Он был довольно высок. Светло-коричневые волосы уже тронула седина, хотя до старости ему оставалось еще долго. Большие глаза выражали сочувствие. Он смотрел на меня без тени раздражения или подозрения, готовый возвратить деньги. Наверное, ему не было еще и сорока.

Я заговорил и с удивлением обнаружил, что заикаюсь. Подумать только! Такое случилось со мною впервые в жизни! Наконец я все-таки сумел объяснить цель своего неурочного визита:

– Позвольте мне посетить мастерскую. Позвольте взглянуть на картины. Больше я ничего не хочу.

– Можете прийти днем. – Художник пожал плечами. – Мастерская всегда открыта. Или сходите в церкви, где я работал. Мои картины висят по всей Флоренции. За это не нужно платить.

Что за божественный, честный голос. В нем звучали терпение и доброта.

Я глядел на великого гения во все глаза – как прежде на его фрески.

Он ждал ответа.

Пришлось собраться с мыслями.

– У меня есть свои причины, – ответил я. – У меня есть свои пристрастия. Если позволите, я бы посмотрел картины прямо сейчас. Золото оставьте себе.

Он улыбнулся и даже слегка усмехнулся.

– Вы прямо волхв, – сказал он. – Конечно, деньги мне не помешают. Проходите.

Второй раз в моей жизни меня уподобили волхву из Священного Писания, и сравнение мне понравилось.

Я вошел в дом, который при всем желании нельзя было назвать роскошным. Боттичелли взял лампу из рук другого мужчины. Я двинулся следом за ним и, пройдя через боковую дверь, оказался в мастерской. Художник поставил лампу на стол, где лежали кисти, краски и тряпки.

Я не мог отвести от него взгляд. Этот ничем не примечательный с виду человек написал великие картины в Сикстинской капелле.

Сандро, как он называл себя, выкрутил фитиль – и помещение залил яркий свет. Он указал налево, я повернулся и решил, что теряю рассудок.

Стена была затянута огромным холстом, и хотя я настроился увидеть религиозную при всей своей чувственности картину, передо мной возникло нечто совершенно иное. Я окончательно утратил дар речи.

Как я уже отметил, картина была невероятных размеров и изображала нескольких персонажей, но в то время как сюжет римских фресок поставил меня в тупик, тема этого полотна оказалась весьма знакомой.

Здесь не было ни святых, ни ангелов, ни Христа, ни пророков.

Передо мной во всей своей красе блистала обнаженная богиня Венера, ступающая ногами по морской раковине; золотые волосы ее развевал слабый бриз, мечтательный взгляд излучал спокойствие; поодаль располагались верные слуги – бог Зефир, выдувавший ветер, направлявший Венеру на сушу, и нимфа, приветствовавшая ее на берегу, прекрасная, как сама богиня.

Затаив дыхание, я закрыл глаза руками, а потом быстро убрал ладони. Но картина никуда не исчезла.

Сандро Боттичелли издал легкий нетерпеливый вздох. Как, во имя богов, выразить ему свое восхищение? Как найти слова, чтобы объяснить, насколько выдающийся у него дар?

Я услышал его голос, тихий и покорный:

– Если вы собираетесь сказать, что картина безнравственна и возмутительна, знайте, что я слышал это уже тысячи раз. Хотите, я верну вам золото?

Я обернулся, опустился на колени, взял его руки в свои и расцеловал их так крепко, как только осмелился. Потом медленно поднялся на ноги, словно старик, и отступил назад, чтобы полнее насладиться полотном, и снова принялся рассматривать совершенную фигуру Венеры, прикрывавшей свою сокровенную тайну локонами густых волос, нимфу в пышных одеяниях, простершую руки навстречу богине, бога Зефира. Память моя навечно запечатлела каждую мелочь, каждую подробность, каждую деталь.

– Как вам это удалось? – спросил я. – Разве возможно написать такую картину, столько лет потратив на Христа и Святую Деву?

Тихий безропотный человек усмехнулся.

– Это все мой покровитель, – пояснил Сандро. – Я не силен в латыни. Им пришлось читать мне вслух. Что велели, то я и написал. – Он замолчал. На его лице отразилось беспокойство. – Думаете, это греховная картина?

– Разумеется, нет, – отозвался я. – Вас интересует мое мнение? Я считаю, что это чудо из чудес. Странно, что вы спрашиваете. – Я посмотрел на картину. – Это же богиня. Значит, ее изображение священно. В свое время ее боготворили миллионы и многие люди посвящали ей себя без остатка.

– Ну да, это правда, – мягко ответил он, – но она языческая богиня, и далеко не все согласны с теми, кто считает ее покровительницей брака. Мне говорят, что картина греховна, что ее нужно бросить.

Боттичелли тяжко вздохнул. Ему хотелось продолжить, но я чувствовал, что он слишком устал от споров.

– Не слушайте никого! – порывисто воскликнул я. – Картина обладает такой чистотой, какую я практически не встречал в искусстве. Взгляните на лицо, каким вы его нарисовали! Она едва родилась, но уже исполнена величия. Женщина, но вместе с тем – богиня. Не думайте о грехе, продолжайте работать! Картина дышит жизнью, она красноречива, выразительна! Выбросьте из головы мысли о грехе.

Сандро молчал, и я, видя, что он размышляет, попробовал прочесть его мысли. В хаотичном потоке раздумий я нащупал чувство вины.

Как художник, Боттичелли полностью зависел от тех, кто давал ему заказы, но благодаря особенностям его картин, прославленных на всю Италию, ему удалось возвыситься. Нигде его таланты не реализовались с такой полнотой, как в этом полотне, он это сознавал, но облечь в слова не мог. Он старательно соображал, как рассказать мне о своем мастерстве и оригинальности, но был не силен в ораторстве. Я не стал настаивать.

– Я не так владею словами, как вы, – бесхитростно сказал он. – Вы действительно считаете, что картина не греховна?

– Да, и я объяснил почему. Если люди будут говорить иначе, знайте, что они лгут. – Я всячески подчеркивал эту мысль. – Вглядитесь в лицо богини. Она сама невинность! Больше ни о чем не думайте.

Он явно терзался, и я вдруг ощутил, насколько он хрупок, невзирая на огромный талант и на мощную созидательную энергию. Вспышки его творчества легко могли растоптать досужие критики. Но он каким-то образом продолжал работать изо дня в день, создавая лучшее, что мог сотворить.

– Не верьте им, – повторил я, ловя его взгляд.

– Идемте, – сказал он, – вы хорошо мне заплатили, я покажу вам свои работы. – Взгляните-ка на тондо. Это Святая Мария в окружении ангелов. Что скажете?

Он поднес лампу к дальней стене и осветил висевшую там круглую картину, чтобы дать мне возможность получше ее рассмотреть.

И снова очарование полотна поразило меня до того, что я потерял дар речи. Но Святая Дева совершенно очевидно сияла той же чистой красотой, что и богиня Венера, а ангелы выглядели чувственными и притягательными, какими бывают только очень юные мальчики и девочки.

– Знаю, – сказал он. – Можете не продолжать. Моя Венера похожа на Деву Марию, а Дева Мария похожа на Венеру. Мне говорили. Но покровители мне платят.

– Слушайте своих покровителей. Делайте, как они говорят. Обе картины превосходны. Я никогда в жизни не видел ничего подобного.

Мне хотелось сжать его плечи. Хотелось нежно встряхнуть его, чтобы он навсегда запомнил мои слова.

Откуда ему было знать истинную причину моего восторга? Не мог же я рассказать ему о себе. Я пристально смотрел на него и впервые заметил некую настороженность. Он начал обращать внимание на мою кожу, на мои руки.

Пора было уходить, пока у него не возникло подозрений, а мне хотелось, чтобы он вспоминал обо мне с добротой, а не со страхом.

Я извлек еще один кошель, полный золотых флоринов.

Он замахал руками в знак отказа и ни за что не хотел принять деньги.

Я положил кошель на стол.

Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза.

– Прощайте, Сандро, – негромко произнес я.

– Мариус – верно? Я вас запомню.

Я направился к входной двери и вышел на улицу. Поспешно миновав два квартала, я остановился перевести дух. Мне казалось, что наша встреча и картины просто приснились мне – немыслимо, чтобы такие холсты были творением рук человеческих.

Я не стал возвращаться в свои комнаты в палаццо.

Добравшись до святилища Тех, Кого Следует Оберегать, я упал в изнеможении, ошеломленный увиденным. Боттичелли произвел на меня неизгладимое впечатление. Я явственно видел перед собой его мягкие тусклые волосы и искренние глаза.

Мысли о картинах неотвязно преследовали меня, и я понял, что мои муки, наваждение и полное самоотречение во имя любви к Боттичелли только начались.

Глава 16

В последующие месяцы я стал во Флоренции частым гостем. Я проникал во дворцы и церкви, чтобы взглянуть на работы Боттичелли.

Те, кто воспевал его талант, не преувеличивали. Он был самым почитаемым художником в этом городе, и жаловались на него лишь те, на чьи заказы у него не хватало времени – в конце концов, он был простым смертным.

В церкви Сан-Паолино я обнаружил запрестольный образ, который едва не свел меня с ума. Картина называлась «Оплакивание Христа» и, как я выяснил, была написана на популярный в христианской живописи сюжет: люди горюют при виде мертвого Иисуса, снятого с Креста.

Боттичелли развил тему с присущей ему поразительной чувственностью, что особенно ярко проявилось в нежном изображении Христа с великолепным телом греческого бога и женщины, самозабвенно прижавшейся щекой к его лицу: Иисус лежал в такой позе, что голова его свешивалась вниз, женщина стояла на коленях, и глаза ее находились возле самого рта Христа.

Нестерпимо было видеть эти лики, приникшие друг к другу, и хрупкие фигуры тех, кто стоял вокруг.

Сколько будет продолжаться эта пытка? Сколько мне еще пылать безудержным восторгом? Когда наконец я смогу удалиться в свой холодный отшельнический склеп? Да, я умел наказывать себя. Но неужели ради этого нужно во что бы то ни стало навещать Флоренцию?

У меня были свои причины покинуть город.

Во-первых, здесь обитали двое моих соплеменников: им могло не нравиться присутствие чужака. Правда, пока они меня не трогали. Оба были очень молоды и вряд ли отличались большим умом, однако мне все равно не хотелось с ними сталкиваться, дабы не способствовать распространению «легенды о Мариусе».

И тот монстр, которого я повстречал в Риме, Сантино, вполне мог заявиться сюда со своими приспешниками – поклонниками сатаны, столь сильно презираемыми мною, и начать изводить меня своими притязаниями.

Но мне не было до них дела.

Я понимал, что располагаю необходимым временем и что у меня в запасе еще много ночей, чтобы настрадаться вдоволь.

Я сходил с ума по смертному, по гениальному художнику Боттичелли, – и другие мысли меня не занимали.

Тем временем талант Боттичелли явил миру еще один грандиозный шедевр на тему языческой мифологии – по окончании его отправили в палаццо заказчика, куда я пробрался незадолго до рассвета, чтобы насладиться картиной, пока хозяева спят.

Боттичелли снова обратился к римской мифологии, или, вернее, к греческим корням, чтобы создать сад – да-да, именно сад! – вечной весны, где обитали герои прошлого, обладавшие гармоничными жестами и мечтательными лицами, изображенные в преувеличенно изысканных позах.

В одном конце цветущего сада танцевали юные и прелестные Грации в прозрачных развевающихся одеяниях; в другом богиня Флора разбрасывала по сторонам цветы со своего волшебного платья. В центре, подняв руку в приветственном жесте и слегка склонив голову набок, красовалась богиня Венера, одетая как богатая флорентийка.

Завершали композицию фигура Меркурия в дальнем левом углу и ряд других мифологических персонажей. Завороженный, я часами простаивал перед шедевром, исследуя каждую мелочь, то улыбаясь, то плача и вытирая слезы; периодически я прикрывал глаза руками, чтобы, открыв их вновь, заново увидеть яркие краски и изящные позы. Картина до боли напоминала о былой славе Рима и в то же время разительно отличалась от произведений минувших дней. Чувства мои оказались столь бурными, что я боялся окончательно лишиться рассудка.

Картина затмила все сады, что я любил рисовать или представлять в своих грезах. Как я могу даже в мыслях соперничать с подобным творением?

Разве не чудо – умирать от счастья после веков страданий и одиночества? Разве не чудо – видеть перед собой торжество формы и цвета после долгого и горького изучения недоступных моему пониманию полотен?

Во мне не осталось отчаяния. Только радость – нескончаемая беспокойная радость.

Разве такое возможно?

С великой неохотой я оторвал взгляд от изображения весеннего сада. С великой неохотой я оставил позади темную густую траву, пестрящую цветами, и спускающиеся до земли ветви апельсиновых цветов. С великой неохотой я продолжил поиск новых творений Боттичелли.

Ночи напролет я скитался по Флоренции, опьяненный той картиной. Но меня ждало множество других открытий.

Заметь, все это время, пока я проскальзывал в церкви, чтобы увидеть другие работы мастера, пока пробирался в палаццо, чтобы посмотреть прославленную картину, живописавшую неотразимого бога Марса, забывшегося беспомощным сном на траве рядом с Венерой, терпеливо охранявшей его покой, пока я зажимал руками рот, чтобы не вскрикнуть от изумления, я ни разу не вернулся в мастерскую гения. Я запрещал себе появляться там.

«Не смей вмешиваться в его жизнь, – приказал я себе. – Не смей приносить золото и отвлекать его от работы. Его ждет судьба смертного. Он знаменит на весь город. Он известен в Риме. Его творения останутся в веках. Он не из тех, кого нужно вытаскивать из канавы. О нем говорит вся Флоренция. О нем говорят в папском дворце. Оставь его в покое».

И я не возвращался, продолжая изнывать от желания хоть одним глазком взглянуть на него, просто сообщить, что дивная картина с тремя Грациями и другими богинями в весеннем саду столь же восхитительна, как и остальные полотна.

Я дорого заплатил бы только за то, чтобы мне позволили вечером посидеть в мастерской и посмотреть, как он работает. Но так поступать было нельзя.

Я вернулся в церковь Сан-Паолино и провел там несколько часов, любуясь «Оплакиванием Христа».

Этот шедевр был более статичным, чем «языческие» картины. Боттичелли редко доходил до подобной строгости. Во всем – в темных одеждах персонажей, в затененной глубине открытой гробницы – присутствовала завораживающая мрачность. Но даже в суровости проскальзывали нежность и очарование. А лица Марии и Христа, почти слившиеся воедино, притягивали меня и не давали отвести взор.

О Боттичелли! Как найти объяснение его таланту? Персонажи его картин казались самим совершенством, но фигуры и даже лица их всегда были слегка удлиненными, а выражения – сонными и, наверное, – сложно сказать – чуть-чуть несчастливыми. Казалось, все они погружены в какой-то общий сон.

Краски, которыми он пользовался наряду с другими флорентийскими художниками, намного превосходили все, что имелись у нас в Древнем Риме. Для их изготовления обычный яичный желток смешивали с измельченными пигментами, что позволяло получить любые цвета, глазури и лаки непревзойденного блеска и долговечности. Другими словами, картины обладали блеском, казавшимся в моих глазах настоящим чудом.

Я так заинтересовался красками, что послал смертного слугу приобрести для меня яйца и все возможные пигменты, а также привести в ночное время старого подмастерье, чтобы смешать краски до необходимой густоты и дать мне возможность самому опробовать их.

Задуманная как праздный эксперимент работа кончилась тем, что я загорелся и покрыл изображениями каждую доску и каждый холст, купленные подмастерьем и слугой.

Конечно, их поразила моя скорость, и пришлось сделать перерыв. Разве я давным-давно, расписывая столовую под одобрительные крики гостей, не научился проявлять благоразумие?

Я щедро наградил их и отослал, приказав вернуться с новым запасом материалов. Что же я рисовал? Бледное подражание Боттичелли – ведь даже бессмертная кровь не позволяла мне уловить то, что удавалось ему. Я не умел создавать такие лица – нет, мне было до него далеко. В моих картинах было что-то хрупкое и безнадежное. Я не мог их видеть. Они вызывали во мне отвращение. Нарисованные лица смотрели на меня уныло и обвиняюще.

Не находя себе места, я вышел прямо в ночь и услышал, как пара бессмертных юнцов, справедливо опасавшихся меня, по непонятной причине внимательно следят за мною. Я послал им безмолвное сообщение, дабы меня не беспокоили: «Не приближайтесь, ибо я во власти великой страсти и не потерплю вмешательства».

Я прокрался в церковь Сан-Паолино и, упав перед «Оплакиванием Христа» на колени, провел языком по острым зубам. Ослепленный открывшейся мне красотой, я жаждал крови и мог бы убить жертву прямо в церкви.

И тогда меня посетила преступная мысль. Настолько же преступная, насколько религиозной была картина. Мысль явилась из ниоткуда, словно сатана существовал на самом деле и приполз по каменным плитам, чтобы вложить ее мне в голову.

«Ты любишь его, Мариус! – сказал тот сатана. – Так возьми его с собой. Дай Боттичелли Кровь».

Содрогнувшись, я опустился на пол и сел, прислонившись к стене. Снова подступила жажда. Я пришел в ужас от того, что посмел помыслить о подобном, но в то же время отчетливо представил, как заключаю Боттичелли в объятия. Как пронзаю зубами горло Боттичелли. Кровь Боттичелли. И моя кровь... моя кровь в его венах.

«Подумай, как долго ты ждал, Мариус, – продолжал злокозненный голос сатаны. – За все долгие века ты ни разу не передал никому свою кровь. Но ты можешь разделить ее с Боттичелли!»

Он бы продолжал рисовать; Кровь сделала бы его искусство непревзойденным. Он жил бы вечно, сохранив свой талант, – скромный человек сорока лет от роду, благодарный за кошель золота, скромный человек, написавший несравненного Христа, откинувшего голову на руки Марии.

Нет! Такого допустить нельзя. И я не допущу! Я не смогу. И не стану.

С этими мыслями я медленно поднялся на ноги, вышел из церкви и побрел по темной узкой улице по направлению к дому Боттичелли.

Я слышал, как в груди колотится сердце. Казалось, моя голова совершенно опустела, а тело стало невесомым – тело хищника, тело злодея. Я отдавал себе отчет в собственном злодействе и понимал его природу. Меня охватило возбуждение. Заключить Боттичелли в объятия! В объятия вечности!