Поцелуй теней Гамильтон Лорел

Необходимо было разорвать это напряжение между ними. Я видела дуэли, начинавшиеся с меньшего. Смерть и кровь из-за сущей ерунды.

Я взяла Дойла за локти и медленно повела руки вверх по его рукам.

– Когда я увидела Кеелин, у меня сердце не разбилось, но чуть треснуло, и Андаис знала это заранее. Так что веди меня к ней.

Мои руки медленно шли вверх, и я почувствовала, что они идут по голой коже. Под плащом у него была футболка.

– Земля признала тебя, малышка, и ты осмелела, – сказал Дойл.

– Это не было смело, Дойл. – Мои руки уже почти дошли до его запястий, почти вошли в это нездоровое пламя. Не было предупреждающего жара – были только мои воспоминания о мужчине, который извивался, погибая в языках ползучего зеленого пламени. – Вот это – смело.

И я сделала одновременно две вещи: сунула руки в пламя между его ладонями и одновременно дунула, как на свечку.

Языки пламени исчезли, будто я их задула, чего не было. Дойл загасил их сам за долю секунды до того, как я их коснулась.

При луне было видно, как он потрясен и испуган тем, чего чуть не случилось.

– Ты с ума сошла!

– Ты мне дал слово, что я дойду до королевы невредимой. А слово ты всегда держал, Дойл.

– Ты верила, что я не причиню тебе вреда.

– Да. Я доверилась твоему чувству чести.

Он обернулся к Келу и Сиобхан. Кеелин снова была с ними. Кел уставился на нас. По его лицу казалось, что он почти поверил, будто я сделала то, что я, казалось, сделала, – задула пламя Дойла.

Держа Дойла за руку, я другой рукой послала своему кузену воздушный поцелуй.

Он вздрогнул, будто этот воздушный поцелуй его ударил. Кеелин свернулась с ним рядом и смотрела на меня глазами не до конца дружелюбными.

Сиобхан встала перед ними и на этот раз выхватила свой меч – блестящую полосу холодной стали. Я знала, что рукоять костяная, броня бронзовая, но для убийства мы используем сталь или железо. У нее был короткий бронзовый меч на поясе, но выхватила она стальной клинок из-за спины. Для защиты она бы взяла бронзу, но выхватила она сталь. Чтобы убивать. Приятно знать, что она так честна.

Дойл схватил меня за обе руки и повернул лицом к себе.

– Я не хочу сегодня драться с Сиобхан только потому, что ты напугала своего кузена.

Пальцы его так вдавились мне в кожу, что должны были остаться синяки, но я рассмеялась. И в этом смехе был горький оттенок, напомнивший мне о ком-то – о той, у которой бесслезные карие глаза.

– Не забывай, что я и Сиобхан напугала. Это потруднее, чем напугать Кела.

Он встряхнул меня – один раз, но сильно.

– И опаснее.

Дойл отпустил меня так резко, что я пошатнулась и чуть не упала. Только его рука у меня на локте предотвратила падение. Он посмотрел мне за спину:

– Баринтус, Гален, идите, быстро!

Теперь в его голосе звучал искренний гнев, а он редко позволял себе проявлять такие несдержанные эмоции. Я всех выводила из себя, и какая-то темная сторона моей личности этому радовалась.

Дойл, не выпуская мою руку, зашагал по дорожке.

Я не стала оборачиваться посмотреть, ушли уже Баринтус и Гален или нет, и не стала снова злить Сиобхан. Это не была осторожность. Я не хотела видеть, как Кеелин обнимает Кела.

Я оступилась, и Дойлу слова пришлось меня подхватить.

– Для моих каблуков ты слишком быстро идешь, – сказала я. На самом деле мне мешала кобура на лодыжке да длинный подол. Но лучше было сослаться на туфли – идущий со мной рядом страж немедленно отобрал бы у меня пистолет.

Он замедлил шаг.

– Надо было надеть что-нибудь поудобнее.

– Однажды на моих глазах королева одну сидхе заставила раздеться и сидеть на пиру голой, потому что сочла ее наряд неподходящим. Так что уж прости, но я хочу, чтобы мой наряд ей понравился. – Я знала, что разжать его хватку на своем локте я не могу без настоящей драки. В которой я могу и не победить. И я попыталась воззвать к разуму. – Дойл, предложи мне руку как полагается, веди как принцессу, а не как пленницу.

Он еще замедлил шаг, искоса глядя на меня.

– Ты совершенно уверена, принцесса Мередит, что закончила свое театральное представление?

– Совершенно уверена.

Он остановился и предложил мне руку. Я продела в нее свою и положила кисть ему на запястье, ощутив волоски на его предплечье.

– Не холодновато для коротких рукавов? – спросила я.

Он глянул на меня, обвел взглядом сверху вниз.

– Ну, зато хотя бы ты правильно выбрала для себя одежду. Я положила свободную руку поверх той, что уже лежала у него на руке, вроде как обняв его руку, но ничего такого недозволенного.

– Тебе нравится?

Он посмотрел на мою руку. Остановился, схватил меня за правое запястье, и в тот момент, когда кожа его коснулась кольца, оно вспыхнуло, оживая, омывая нас обоих электрическим танцем. Магия, живущая в этом кольце, узнала Дойла, как узнала до того Баринтуса и Галена.

Он выдернул руку, будто обжегся, потер ее.

– Где ты взяла это кольцо? – спросил он придушенным голосом.

– Его оставили для меня в машине.

Он покачал головой:

– Я знал, что оно пропало, но не думал найти его у тебя на руке.

Он посмотрел на меня, и про кого-нибудь другого я бы сказала, что он испугался. Однако это выражение исчезло раньше, чем я смогла его разгадать. Лицо его стало гладким, темным, непроницаемым. С легким поклоном он снова предложил мне руку, как сделал бы на его месте любой джентльмен.

Я приняла его руку, положив на нее обе свои, но правую поверх левой, чтобы кольцо не касалось его кожи. Я подумала о том, чтобы коснуться его якобы случайно, но не знала, что именно кольцо сделает. Я не знала, для чего оно предназначено, и пока не узнаю, лучше, наверное, его магию не вызывать.

Мы пошли по дорожке рука об руку, степенным, но ровным шагом. Мои каблуки резко щелкали по камешкам. Дойл шагал рядом со мной, безмолвный, как тень, и только твердость его руки, полы плаща, задевающие меня на ходу, подтверждали, что он здесь. Если бы я выпустила его руку, он мог бы раствориться во мраке, который был его тезкой, – я бы не увидела смертельного удара, если бы он пожелал его нанести. Нет, не так: если бы того пожелала моя тетка.

Я была бы рада заполнить молчание разговором, но Дойл никогда не умел вести светскую болтовню, а сегодня и я тоже.

Глава 25

Каменная дорожка вышла на главную аллею, ширины которой хватало для проезда запряженной телеги или небольшого автомобиля – это если бы автомобилям не было запрещено здесь ездить. Когда-то, как мне говорили, здесь висели факелы, а потом фонари, освещавшие аллею. Противопожарные законы косо смотрят на горящие всю ночь факелы, а потому сейчас столбы, стоящие через каждые восемнадцать футов, несут на себе блуждающие огоньки. Кто-то из искусных в ремеслах придумал для огоньков клетки из стекла и дерева. А огоньки были разные – светло-светло-голубые, призрачно-белые, до того бледно-желтые, что это был как будто еще один оттенок голубого, и зеленый, переходящий в неясный цвет, еле отличимый от призрачного сияния желтых огоньков. Как будто идешь сквозь сонмы цветоносных призраков, переходя от одного огонька к другому.

Когда Джефферсон пригласил фейри прибыть в эту страну, он также предложил им землю по их выбору. Они выбрали холмы Кахокии. В долгие зимние ночи шепотом рассказывают страшные сказки о том, что обитало здесь до нашего появления. О том, что мы... выкорчевали из холмов. Все создания, что были в этой земле, мы прогнали или уничтожили, но с магией справиться труднее. Было здесь какое-то ощущение, когда идешь по аллее между нависающими с обеих сторон холмами. А самый большой из холмов самого города находился в конце аллеи. Учиться в колледж я уехала в Вашингтон, а когда приезжала домой на каникулы, то как-то даже неуютно бывало от того, насколько навязчиво в городе холмов мне казалось, будто я стою в Вашингтоне на площади, окруженной монументами американского величия. Теперь, шагая по этой центральной и единственной улице, я чувствовала, что великие времена уходят. Здесь был когда-то великий город, как нынешний Вашингтон, центр культуры и власти, а сейчас он раскинулся спокойно и сонно, лишенный прежних своих обитателей. Люди, предлагая нам эти холмы, думали, что здесь пусто – просто кости да старые черепки там и тут. Но магия все еще здесь держалась – глубоко и оцепенело. Она сражалась с фейри, потом приняла их. Это покорение – или привлечение на свою сторону – древней чужой магии было одним из последних случаев, когда два Двора вместе боролись против общего врага.

По-настоящему последний, конечно, был во время Второй мировой войны. Поначалу Гитлер привечал фейри Европы. Он хотел добавить их кровь в генофонд своей расы господ. Потом он узнал воочию некоторых менее человекоподобных представителей фейри. У нас существует классовая структура, настолько же жесткая и нерушимая, насколько дурацкая. Особенно усердствует Благой Двор, глядя свысока на всех, чей вид не соответствует крови. Гитлер ошибочно принял эту надменность за безразличие. Но это как среди братьев и сестер: они могут между собой драться до крови, но стоит напасть на них чужаку, они тут же обрушиваются на него соединенными усилиями.

Гитлер использовал собранных им колдунов, чтобы ловить и уничтожать низших фей. Его союзники-фейри его не покинули – они напали на него без предупреждения. Люди на их месте постарались бы от него дистанцироваться, предупредить о перемене, а может быть, так поступили бы идеальные (с точки зрения американца) люди. Для фей это точно не идеальная модель. Союзники обнаружили Гитлера и всех его колдунов повешенными за ноги в подземном бункере фюрера. Его любовницу, Еву Браун, так и не нашли. Хотя время от времени таблоиды объявляют о появлении внука Гитлера.

В смерти Гитлера ни один из моих прямых родственников замешан не был, так что знать точно я не могу, но сильно подозреваю, что они попросту сожрали ее.

Мой отец получил за войну две серебряных звезды. Он был шпионом. Мне кажется, что он не особенно гордился медалями – наверное, потому, что никогда ими вроде бы не интересовался. Однако, умирая, он оставил их мне в коробочке с атласной обивкой. Я их хранила в резной деревянной шкатулке с прочими остатками сокровищ моего детства: цветные птичьи перья, камешки, которые искрились под солнцем, пластмассовые балеринки с именинного пирога, когда мне исполнилось шесть лет, кусочек сухой лаванды, игрушечный кот с цветными стекляшками глаз – и две серебряные медали, которыми был награжден покойный отец. Теперь они вернулись в свою атласную коробочку и лежат у меня в ящике комода. Остальные мои "сокровища" рассеялись по ветру.

– Твои мысли где-то далеко, Мередит, – сказал Дойл.

Я продолжала идти рядом с ним, держа его под руку, но в какой-то момент здесь было только мое тело. Я даже немного испугалась, как далеко меня унесло.

– Прости, Дойл, ты мне что-то говорил?

– О чем ты так глубоко задумалась? – спросил он.

Огоньки играли у него на лице, рисуя на черной коже цветные тени. Его кожа будто отражала свет, подобно полированному черному дереву. Я касалась его руки и потому ощущала ее тепло, мышцы в глубине, мягкость кожи. На ощупь она была как у любого другого, только ни у кого кожа не отражает свет таким образом.

– Я думала об отце, – ответила я.

– О чем именно?

Дойл на ходу повернулся вполоборота на меня посмотреть. Длинные перья свисали до шеи, смешиваясь с прядями черных волос, лишь частично упрятанных под плащ.

– Вспоминала медали, которыми его наградили за Вторую мировую.

Он не остановился, но повернулся ко мне полностью, не сбившись с шага. Что-то ему показалось забавным.

– А почему сейчас?

Я покачала головой:

– Не знаю. Наверное, мысли об ушедшей славе. Холмы эти навели меня на мысль о площади в Вашингтоне – вся эта энергия, целеустремленность. Здесь, наверное, когда-то было так же.

Дойл посмотрел на холмы:

– А сейчас тихо, почти пустынно. Я улыбнулась:

– Ну, я не так проста. У пас под ногами сотни, тысячи народу.

– И все же сравнение двух городов тебя опечалило. Почему?

Я посмотрела на него, он на меня. Мы стояли в островке желтого цвета, но у Дойла в глазах отражались точки от блуждающих огоньков всех оттенков, клубясь, как облако крошечных светляков. Если не считать этих отражений, то цвет его глаз был сочным и чистым, не призрачным, и еще виднелось красное, пурпурное и другие цвета, которых нигде рядом с нами не было.

Я закрыла глаза от внезапного приступа головокружения и тошноты и ответила, не открывая их:

– Печально думать, что и Вашингтон когда-нибудь может превратиться в унылые развалины. Грустно знать, что славные дни здешних мест прошли намного раньше, чем появились здесь мы. – Я открыла глаза и посмотрела на него снова – его глаза опять стали всего лишь черными зеркалами. – Печально думать, что славные дни народа фейри миновали, и то, что мы здесь, подтверждает это.

– А ты бы предпочла, чтобы мы жили среди людей, работали с ними, сочетались с ними, как те, кто остались в Европе? Они уже не фейри, а просто нацменьшинство.

– А я всего лишь представитель нацменьшинства, Дойл?

Какое-то выражение, которое я не успела понять, мелькнуло у него на лице, что-то серьезное. Никогда я не была в обществе мужчины, у которого лицо отражает столько эмоций, но я очень мало могу из них прочесть.

– Ты – Мередит, Принцесса Плоти, и не менее сидхе, чем я. Это я готов подтвердить собственной клятвой.

– Я это воспринимаю как бесценный комплимент от тебя, Дойл. Потому что знаю, насколько ты ценишь свою клятву.

Он наклонил голову набок, внимательно меня рассматривая. От этого движения волосы его сильнее показались из-под плаща, но не высвободились окончательно, а легли волной, когда он снова распрямил шею.

– Я ощутил твою силу, принцесса, и отрицать ее я не могу.

– Я никогда не видела, чтобы у тебя волосы не были завязаны или заплетены. Никогда не видела их свободными, – сказала я.

– Тебе они нравятся?

Я не ожидала, что он спросит мое мнение. Никогда не слышала, чтобы он вообще спрашивал чье-нибудь мнение о чем бы то ни было.

– Наверное, да, но надо увидеть их без плаща, чтобы оценить.

– Легко, – ответил он и расстегнул плащ у шеи. Сбросив плащ, он перекинул его через руку.

На нем было надето что-то вроде упряжи из кожи и металла, хотя, если это планировалось как броня, закрывать оно должно было бы больше. Цветные огоньки заплясали по его телу, будто он действительно был вырезан из черного мрамора. Талия и бедра у него были узкие, длинные ноги одеты в кожу. Штаны в обтяжку уходили в черные сапоги выше колен с раструбами, удерживаемыми подвязками с серебряными пряжками. Эти пряжки повторялись и на лямках, покрывающих торс. Серебро сверкало на фоне черной кожи. Волосы висели черным плащом, шевелящимся на ветру, играющим длинными прядями у ног. Ветер протянул перья из его серег поперек лица.

– Смотри-ка, вот это наряд! – произнесла я, стараясь сказать это легкомысленно, но без успеха.

Ветер прошелестел мимо, отбросив мне волосы с лица. Он прошуршал по высокой сухой траве близкого луга и умчался вдаль, откуда послышался шепот сухих кукурузных стеблей. Он подул вдоль аллеи, вылетая из долины в холмах, ощупывая нас обоих жадными руками. Как эхо того привета, которым недавно встречала меня земля сидхе.

– Так тебе нравятся мои волосы, когда они свободны, принцесса? – повторил он.

– Что?

– Ты говорила, что должна видеть их без плаща. Тебе они нравятся?

Я кивнула, не в силах говорить. Они мне еще как нравились.

Дойл смотрел на меня, и я видела его глаза. Все остальное его лицо скрывал ветер, перья и темнота. Я встряхнула головой и отвела взгляд.

– Сегодня ты уже дважды пытался зачаровать меня глазами, Дойл. Зачем?

– Королева хотела, чтобы я так тебя испытал. Она всегда говорила, что глаза – лучшая моя черта.

Я позволила себе оглядеть сильные закругления его тела. Налетел порыв ветра, и вдруг Дойл оказался в облаке собственных волос, черных и мягких, и почти скрылось его тело, черное на черном.

Я снова подняла глаза ему навстречу.

– Если моя тетка считает, что лучшее в тебе – глаза, то... – Я покачала головой, выдохнула и закончила: – Скажем тогда, что у нас с ней, очевидно, разные критерии.

Он засмеялся. Дойл – засмеялся! Я слыхала его смех в Лос-Анджелесе, но совсем не такой. Сейчас он смеялся рокочущим утробным смехом, будто раскат грома. Хороший смех, сердечный и искренний. Он отозвался эхом в холмах, наполнил ветреную ночь радостным звуком. Так почему же у меня сердце при этом провалилось куда-то, и стало трудно дышать? Даже кончики пальцев закололо. Дойл не смеется. Так – не смеется. Никогда.

Ветер стих. Смех прекратился, но свет от него остался на лице Дойла, заставив его улыбнуться пошире, показав великолепные зубы.

Дойл снова накинул плащ. Если ему и было холодно без него в октябрьскую ночь, то Дойл этого не показал. Оставив плащ на одном плече, он предложил мне обнаженную руку. Он со мной заигрывал.

Я нахмурилась:

– Кажется, мы кое-что обговорили и решили притворяться, что прошлой ночи не было.

– А я ее не упомянул, – сказал он совершенно невинным голосом.

– Ты заигрываешь.

– Если бы на моем месте был Гален, ты бы не стала колебаться.

Веселье упало до тусклого сияния, заполнявшего его глаза. Он все еще что-то находил во мне забавное, и мне не нравилось, что я не знаю, что именно.

– Мы с Галеном играли в эти невинные игры с тех пор, как я стала подростком, а за тобой я никогда такого не замечала, Дойл, до прошлой ночи.

– Сегодня тебя ждут еще и не такие чудеса, Мередит. Чудеса куда более неожиданные, чем я с распущенными волосами и без рубашки в октябрьский вечер.

Сейчас у него была слышна в голосе нотка, которая бывает у многих старых – снисходительный тон, который говорил, что я ребенок, и сколько бы лет мне ни было, по сравнению с ними я все равно еще дитя, несмышленыш.

Снисходительным по отношению ко мне Дойл уже бывал. Мне стало почти спокойно.

– Что может быть удивительнее, чем Мрак королевы, флиртующий с другой женщиной?

Он покачал головой, все еще предлагая мне руку.

– Я думаю, что у королевы есть новости, по сравнению с которыми все, что я могу сказать, будет пресным.

– Что за новости, Дойл?

– Удовольствие их сообщить принадлежит королеве, а не мне.

– Тогда прекрати намеки, – потребовала я. – Это на тебя не похоже.

Он покачал головой, и улыбка скользнула по его лицу.

– Да, наверное, не похоже. Когда королева изложит тебе свои новости, я объясню перемены в моем поведении. – Лицо его стало серьезнее, спокойнее, превратилось почти что в его обычную черную маску. – Это честно?

Я посмотрела на него, и на моих глазах погасли последние искорки веселья на этом лице.

– Думаю, да, – кивнула я.

Он предложил мне руку.

– Закрой собственное тело, и тогда я возьму тебя под руку.

– Почему тебя так волнует, что я в таком виде?

– Ты был тверже алмаза насчет того, что вчерашней ночи не было, о ней никогда говорить даже не будем. Теперь ты вдруг снова заигрываешь. Что изменилось?

– Если бы я сказал, что дело в кольце у тебя на пальце, ты бы поняла?

– Нет.

Он улыбнулся, на этот раз чуть-чуть, почти обычным своим движением губ. Потом надел второй рукав плаща, так что видна осталась только кисть.

– Так лучше?

– Да, спасибо.

– Тогда изволь взять меня под руку, принцесса, и окажи мне честь доставить тебя пред очи королевы.

Голос его был ровен, лишен эмоций, лишен значения. Я даже чуть не пожалела о тех эмоциях, что звучали в нем секунду назад. Сейчас его слова могли значить очень многое или просто ничего. Слова без окрашивающих их эмоций почти бесполезны.

– У тебя бывают интонации, средние между полной безжизненностью и веселой снисходительностью? – спросила я.

Та же тонкая улыбка мелькнула у него на губах.

– Я попробую найти... компромисс между этими двумя.

Я аккуратно продела свою руку в его. Между нашей кожей был плащ.

– Спасибо, – сказала я.

– Всегда пожалуйста.

Голос остался так же пуст, но какая-то едва заметная искорка тепла в нем ощущалась.

Дойл сказал, что постарается найти компромисс. Очевидно, он начал над ним работать. Донельзя своевременно.

Глава 26

Мощеная дорога резко оборвалась в траве. Дорога, как и тропа, не доходила ни до одного холма. Мы стояли у конца дороги, и ничего перед нами не было, кроме травы. Траву утоптало бесчисленное множество ног, но утоптало ровно, и ни в одном направлении она не была утоптана сильнее. Одно из наших древних прозвищ – "скрытые". Может, мы и превратились сейчас в туристскую достопримечательность, но старые привычки держатся долго.

Иногда "охотники за феями" с биноклями становятся лагерем снаружи и целыми днями ничего не видят и ночами тоже. Если кто-то наблюдает за нами из холодной тьмы, он может увидеть "что-то".

Я не пыталась найти дверь – Дойл проведет нас внутрь без малейших моих усилий. Эта дверь перемещается по какому-то своему графику или графику королевы. Что бы ни приводило ее в движение, иногда дверь выходит на дорогу, а иногда нет. Подростком, когда мне хотелось тайно смыться из дому ночью и вернуться поздно, приходилось надеяться, что дверь не переместится, пока меня не будет дома. Небольшая магия, необходимая для поиска двери, предупредит стражей, и начнется, как говорится, веселье. Я думала тогда, в отрочестве, что эту проклятую дверь нарочно двигают.

Дойл повел меня по траве. Каблуки уходили в мягкую землю, и мне пришлось идти почти на цыпочках, чтобы их не особенно вымазать. От пистолета на лодыжке походка становилась еще более неуклюжей. Хорошо еще, что я не выбрала каблуки повыше.

Когда Дойл увел меня с аллеи, прочь от призрачных огоньков, темнота показалась еще гуще, чем раньше. Тусклые это были огоньки, но любой свет придает ночи вес и вещественность. Я чуть сильнее вцепилась в руку Дойла, когда свет остался позади и мы вошли в звездную темноту.

Дойл, очевидно, заметил, потому что предложил:

– Ты желаешь, чтобы был свет?

– Спасибо, я сама могу наколдовать блуждающий огонек. Сейчас глаза привыкнут.

Он пожал плечами – я ощутила, как шевельнулась его рука под моей.

– Как хочешь.

Голос его стал обычным, нейтральным. Либо ему трудно стало искать компромиссную интонацию, либо по привычке. Я бы поставила на второе.

Когда Дольф остановился, обойдя половину холма, у меня глаза уже привыкли к темноте, холодному свету звезд и восходящей луны.

Дойл всмотрелся в землю. Его магия чуть дохнула на меня теплом, когда он сосредоточился. Я тоже уставилась в травяной ковер. Если не сосредоточиться как следует, этот клочок травы ничем не отличался от любого другого.

Ветер перебирал траву, как пальцы перебирают кружева в шкатулке. Ночь была полна сухого шелеста осенних трав, но едва заметно – едва-едва заметно – послышалась музыка, приносимая ветром. Едва-едва слышно, не только не узнать мотив, но даже не понять, не просто ли это шум ветра. Вот эта фантомная музыка – признак, что стоишь возле входа. Вроде призрачного дверного звонка или магической игры в "горячо-холодно". Нет музыки – значит "холодно".

Дойл высвободил руку и провел ею по траве холма. Я не разглядела, то ли трава растаяла, то ли дверь появилась из травы, а трава была под ней в каком-то метафизическом пространстве. Как бы там ни было, а в склоне холма открылась закругленная дверь, как раз такого размера, чтобы нам вдвоем пройти. Проем наполнился светом. Если надо, то дверь бывает достаточно большой, чтобы танк проехал, будто она чувствует, какой надо быть.

Свет казался ярче, чем на самом деле, потому что у меня глаза привыкли к темноте. Он был белый, но не резкий, – мягкий белый свет, выдыхаемый дверью, как светящийся туман.

– После тебя, моя принцесса, – сказал Дойл с поклоном.

Я хотела вернуться ко Двору, но, глядя на этот светящийся холм, я не могла не вспомнить, что дырка в земле – это всегда яма, будь то подземный дворец или могила. Не знаю, почему мне это взбрело в голову. Может быть, из-за покушения на меня. А может быть, просто нервы. Я вошла.

И оказалась в просторном каменном холле, в котором с удобством мог развернуться танк, а великану не надо было бы пригибаться. Холл всегда был большой, какая бы ни была дверь. Дойл вошел вслед за мной, и дверь за ним исчезла – осталась только серая каменная стена, неотличимая от других. Как вход был скрыт снаружи, так он был скрыт изнутри. Если бы пожелала королева, дверь вообще бы с этой стороны не появилась. Очень легко было превратиться из гостя в пленника. И эта мысль тоже не успокаивала.

Белый свет, заполнявший холл, шел ниоткуда и отовсюду. Серый камень был похож на гранит, то есть не мог быть естественным для Сент-Луиса. Здесь весь камень красный или красно-коричневый, но не серый. Даже наш камень привезен с какого-то далекого берега.

Мне когда-то говорили, что под землей есть целые миры. Луга и сады, солнце и луна, принадлежащие только нам. Я видала умирающие сады и цветники, но никогда солнце и луну. Комнаты больше, чем следовало бы, и план их расположения будто меняется по прихоти – иногда просто когда через них проходишь, будто через комнаты смеха, построенные из камня вместо зеркал. Но лугов здесь нет – я по крайней мере не видела. Хотя вполне готова поверить, что их от меня держат в тайне. Меня бы это ни капельки не удивило, но, насколько я знаю, миров под землей нет – только камень и залы.

Дойл весьма официально предложил мне руку. Я взяла его под руку – в основном по привычке.

Коридор резко сворачивал. Я услыхала чьи-то приближающиеся шаги. Дойл осторожно потянул меня за руку. Я остановилась и посмотрела на него:

– Что это?

Дойл повел меня по коридору обратно. Я пошла за ним, и он вдруг резко остановился. Схватив мое платье в горсть, он приподнял его, оголяя лодыжки – и пистолет.

– Не каблуки мешали тебе идти ровно по камням, принцесса, – зло сказал он.

– Мне разрешено носить оружие.

– Внутри холма пистолеты запрещены.

– С каких пор?

– С тех пор, как ты убила из него Бледдина.

Мы остановились на миг, глядя друг на друга, потом я попыталась отодвинуться, но его рука сомкнулась у меня на запястье.

Шаги приближались, и Дойл дернул меня так, что я потеряла равновесие и упала на него. Одной рукой он прижал меня к себе, открыл рот что-то сказать, но шаги свернули к нам.

Мы остались стоять на виду – Дойл прижимает меня к себе рукой, другой держит за руку. Выглядело как остановленная драка – или начало драки.

Двое вышедших из-за угла мужчин разошлись так, чтобы видеть как можно большее пространство коридора, оставив место для схватки.

Я глядела в лицо Дойла, стараясь вложить во взгляд просьбу. Я просила его не говорить об этом пистолете и не отбирать его.

Он приложил рот к моей щеке и шепнул:

– Он тебе не понадобится.

Я глянула на него:

– Ты можешь мне в этом поклясться?

Гнев стянул ему челюсти, загудел в мышцах рук.

– Я не стану давать свое слово по поводу капризов королевы.

– Тогда оставь мне пистолет, – шепнула я.

Он встал между мной и другими стражниками, все еще не отпуская мою руку. Зрителям был виден только его развевающийся плащ.

– В чем дело, Дойл? – спросил один из них.

– Ни в чем, – сказал он.

Но завел мне руку за спину так, чтобы взять оба запястья одной рукой. Руки у него были не такие большие, и такая хватка означала, что у меня запястья вдавятся одно в другое и останутся синяки. Я бы отбивалась сильнее, если бы думала, что смогу вырваться, но даже если я сбегу от Дойла, пистолет он видел. Мне тут уже ничего не сделать, так что я не стала отбиваться. Но довольна не была.

Дойл другой рукой поднял меня и посадил на землю. Если не считать того, что он при этом держал меня за руки, то вполне бережно. Он присел, закрывая меня плащом от зрителей. Когда его рука пошла вниз по моей ноге, к пистолету, я подумала было лягнуть его, сопротивляясь, но в этом не было смысла. Он без усилий мог раздавить мне руки. Пистолет я еще, быть может, получу обратно, а с поломанными руками уже никаких вариантов не будет.

Дойл вытащил пистолет из кобуры. Я спокойно сидела и ему не мешала. Пусть себе крутит меня как хочет. Только глаза у меня не были спокойны – я не могла скрыть злости. Нет, я хотела, чтобы он ее видел.

Он отпустил меня и сунул пистолет сзади себе за пояс, хотя штаны у него тесные, вряд ли это было удобно. Я мстительно пожелала, чтобы пистолет вдавился до крови.

Дойл взял меня за руку, помогая встать. Потом повернулся, развевая плащ, чтобы представить меня другим стражникам, и при этом держал меня за руку, будто хотел торжественно свести вниз по длинной мраморной лестнице. Довольно странный жест для этого серого холла и того, что сейчас произошло. Я поняла, что Дойлу не по себе то ли от наличия пистолета, то ли от своего решения его отобрать. А может, он волновался, нет ли у меня еще одного. Ему было не по себе, и он старался это скрыть.

– Небольшой спор, ничего страшного, – ответил Дойл.

– О чем был спор?

Голос принадлежал Холоду, заместителю Дойла. Если не считать общего высокого роста, внешне они были друг другу полной противоположностью. Волосы, спадавшие блестящим занавесом до ног Холода, были серебристыми, блестящий серебристый металл, как новогодняя канитель. Кожа белая, как у меня. Глаза тускло-серые, как зимнее небо перед метелью. Лицо с резкими чертами, красивое надменной красотой. Плечи чуть шире чем у Дойла, но в остальном они были очень похожи – и очень непохожи.

Холод был одет в серебристую приталенную безрукавку до колен под цвет серебристым штанам, заправленным в серебристые же сапоги. Пояс на талии тоже был серебристым, усыпанным жемчужинами и алмазами. Ему соответствовало тяжелое ожерелье, украшавшее грудь. Он сверкал, будто вырезанный из цельного куска серебра, более похожий на статую, чем на мужчину. Но меч на боку с серебряно-костяной рукояткой был более чем реален, и хоть виден был только он, еще какое-то оружие наверняка имелось, потому что это был Холод. Королева называла его своим Убийственным Холодом. Если у него и было другое имя, я его не знала. При нем не было никакого магического или заговоренного оружия – для Холода это было почти как выйти безоружным.