Поцелуй теней Гамильтон Лорел

Глава 7

Умом я понимала, что мне надо было бы велеть Роану отвезти меня к моей машине. Там под водительским сиденьем лежал заклеенный пакет с деньгами и новыми документами, в том числе водительскими правами и кредитными карточками. Я всегда готова была просто уехать из города или прибыть в аэропорт и улететь на первом самолете, который мне понравится. Это был хороший план. Полиция уже сейчас свяжется с посольством, и еще до рассвета тетушка будет знать, где я, кто я и что делала последние три года.

Примитивный тыл мозга требовал немедленно наброситься на Роана, гонящего по фривею со скоростью восемьдесят миль в час. Кожа у меня разбухала от желания. Мне пришлось засунуть руки под себя, чтобы не трогать Роана. Меньше всего нам надо было и его вымазать Слезами. Хоть один из нас должен быть сегодня в здравом рассудке, а пока я не залезу в душ, это буду не я.

Обхватив себя руками и впившись пальцами в плечи так, что остались следы ногтей, я поднялась по ступеням в квартиру Роана. Только это помешало мне за него ухватиться, пока он шел на ступеньку впереди.

Он оставил дверь за собой открытой, и я вошла вслед за ним. Он стоял в середине большого открытого пространства. Даже в темноте комната была какой-то необычно светлой, белые стены блестели в лунном свете. Роан стоял в этом серебряном сиянии темным силуэтом. Он стал глядеть на море, как бывало всегда, когда мы сюда входили, – остановился и смотрел из окон в южной и западной стене. Море уходило от окон прочь блестящим шевелящимся разливом серебристого сияния и мрака, и оторочка белой пены кружевом отделяла его от берега.

Я всегда буду в сердце Роана второй, потому что любовь его принадлежит первой возлюбленной – морю. Он будет оплакивать ее потерю, когда я превращусь в прах могильный. И это знание несло одиночество. То же одиночество, что ощущала я при дворе, глядя, как сидхе ссорятся из-за оскорблений, нанесенных за сто лет до моего рождения и за которые они будут браниться еще сто лет после моей смерти. Это, конечно, горьковато, но главное – четкое чувство, что я всюду чужая. Я – сидхе и поэтому не могу быть человеком, и я смертная, а потому не могу быть сидхе. Ни рыба ни мясо.

Но даже в этом чувстве одиночества, оставленности, мой взгляд скользнул к кровати. Гора белых простынь и подушек – Роан кое-как ее прибрал. Лишь бы простыни чистые, а глаженые – это уже излишество.

Я вдруг представила его себе обнаженным на фоне простыней. От этого зрелища у меня свело живот, стало трудно дышать. Привалившись к двери, я подождала, пока смогу снова двигаться, и выпрямилась. Я не буду подчиняться химии и магии. Я сидхе – слабая, низшая сидхе, но это не меняет того, что я – на вершине всего, что мы и люди называем магией. Я не крестьянка какая-нибудь, впервые попробовавшая вкус фейри. Я – принцесса сидхе, и видит Богиня, буду вести себя соответственно.

Я заперла дверь, и даже щелчок замка не заставил Роана обернуться. Он всегда общался с морем в окне, пока не был готов заняться мною. Только сегодня у меня не было на это терпения. Я включила свет в ванной и заморгала, ослепленная. Ванная была тесной – едва хватало места для стульчака, умывальника и ванны. Ванна, быть может, была здесь с постройки дома, потому что была глубокой, на четырех лапах, весьма древнего вида. Занавеска душа висела над ней на палке. На занавеске были изображения тюленей со всего мира, и под каждым его название. Я ее заказала по каталогу, который всегда попадается на глаза, если у тебя есть биологическое образование; нашла среди футболок с анималистическими рисунками, книг о путешествиях в Арктику и летних месяцах, проведенных за наблюдением за волками в глухих местах. Роану она понравилась, и я была рада ему ее подарить. Мне очень нравится заниматься сексом в душе в окружении моего подарка.

Вдруг мне представилось его тело, голое и мокрое, ощущение его кожи, скользкой от мыла. Тихо выругавшись, я отодвинула занавеску, включила воду, чтобы она стала теплой. Мне надо было смыть Слезы раньше, чем я сделаю что-нибудь, о чем потом пожалею. Сегодня мне ничего не грозит. Никто не появится у меня в дверях по крайней мере до завтрашнего утра. Я возьму Роана, наполню ладони шелком его кожи, завернусь в сладкий аромат его тела. Кому от этого будет плохо?

Но это говорили Слезы, а не я. Сегодня мне надо заставить голову работать, если я собираюсь убраться из города. Полиции это не понравится, но копы меня не убьют, а родственники убьют. И вообще в Калифорнии даже смертной казни нет.

Платье разорвалось настолько, что я попыталась стянуть рукава с плеч, как у жакета, но молния держала их на месте. Спереди платье густо и склизко пропиталось маслом. Никогда не видела, чтобы кто-то так безрассудно тратил вещество, которое даже сидхе считают драгоценным. Но если бы я погибла с Алистером Нортоном, то сидхейский колдун мог бы считать, что никто не знает, что такое Слезы Бранвэйн. Сидхе весьма снобистски думают о том, что знают и чего не знают низшие фейри. Колдун или колдунья полагали, что, если я погибну, им ничего грозить не будет.

Эти сидхе, кто бы они ни были, передали Слезы Бранвэйн смертному для использования против феи. Это наказуемо вечной мукой. У бессмертия есть свои теневые стороны, и одна из них – что наказание может длиться очень, очень долго.

Конечно, как и наслаждение. Я закрыла глаза, будто это могло отогнать приплывающие ко мне образы. Но я думала не о Роане – о Гриффине. Он был моим женихом несколько лет. Если бы мы смогли сделать ребенка, мы стали бы мужем и женой. Но ребенка не было, а потом осталось только страдание. Он изменил мне с другой женщиной-сидхе, а когда мне хватило дурного вкуса упрекнуть его, он мне сказал, что надоело ему быть с полукровкой-смертной. Ему нужна настоящая вещь, а не бледное подражание. Эти слова до сих пор звенели у меня в ушах, но перед глазами стояли его золотистая кожа, медные волосы, упавшие поперек моего тела. Я уже много лет о нем не думала – и вот ощущаю его вкус на губах.

На одну эту ночь, пока действует масло, оно может превратить низшего фейри или даже человека в сидхе. Они будут светиться силой давать и получать наслаждение, как любой из нас. Это великий дар, но, как и другие фейрийские дары, обоюдоострый. Потому что потом этот человек или фейри всю жизнь будет тосковать по этой силе или этому прикосновению. Роан – фейри, лишенный своей магии, своей тюленьей кожи. Ему нечем защититься от того, что могут сделать с ним Слезы.

Я знала, что мне не хватает прикосновения другого сидхе, но до сих пор не осознавала насколько. Если бы Гриффин был здесь, я бы ушла к нему. Наутро я могла бы вогнать ему нож в сердце, но ночью я бы ушла к нему.

Я услышала в двери шаги Роана, но не повернулась. Не хотела смотреть, как он там стоит. Не была уверена, что моя избитая сила воли это выдержит. Спереди платье было разорвано, но все равно я не могла сама расстегнуть молнию.

– Ты не мог бы меня расстегнуть?

Голос мой прозвучал придушенно, будто слова приходилось вытаскивать из губ клещами. Наверное, потому, что я хотела крикнуть: "Возьми меня, буйный зверь!", но это было бы лишено достоинства, а Роан заслуживал лучшего, чем остаться жаждать того, чего ему никогда больше не получить. Я могла бы отбросить гламор и переспать с ним после этой ночи, но каждый раз, когда он касался бы меня в истинном виде, только увеличивал бы зависимость.

Он расстегнул мне молнию и потянулся помочь снять платье с плеч. Я отдернулась.

– Я вся в Слезах, не прикасайся ко мне.

– Даже в перчатках? – спросил он.

О них-то я и забыла.

– Нет, в перчатках, я думаю, безопасно.

Он медленно, осторожно поднял ткань с моих плеч, будто боялся до меня дотронуться. Я выпростала руки, но платье так пропиталось маслом, что липло и не хотело соскальзывать. Оно липло как толстая и тяжелая рука, присасываясь, пока я его отдирала от тела. Роан помог мне стащить ткань через бедра, наклонившись, чтобы я могла выйти из него. На каблуках я держалась неустойчиво и тихо ругнулась, что не сняла их раньше. Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как он помогает мне раздеваться. Оперлась на его плечо, чтобы не упасть, и чуть не хлопнулась, когда моя рука коснулась голой кожи.

Я открыла глаза и увидела, что он стоит передо мной на коленях, голый, если не считать перчаток. Я шагнула прочь от него так резко, что оказалась в ванне, сев на задницу, вытянув перед собой руку, чтобы отстранить его. Я сидела в воде на дюйм и нашаривала краны, чтобы ее отключить.

Роан смеялся.

– Я думал, что раздену тебя раньше, чем ты заметишь, но не знал, что ты будешь закрывать глаза.

Он содрал перчатки зубами, все еще держа в руках мое платье. Потом сунул голые руки в пропитанную маслом ткань, прижал ее к своей голой груди.

Я все мотала головой.

– Ты сам не знаешь, что делаешь, Роан.

Он посмотрел на меня через край ванны, и ничего не было невинного в этих карих глазах.

– В эту ночь я буду для тебя сидхе.

Я села в ванне, будто собиралась купаться прямо в белье, и попыталась заговорить разумно. Только кровь будто отхлынула от мозга и собралась в других местах. Трудно было думать.

– Я сегодня не могу ставить гламор, Роан.

– Я не хочу, чтобы ты ставила гламор. Хочу быть сегодня с тобой, Мерри. Без масок, без иллюзий.

– Без собственной магии ты будешь как человек. Ты не сможешь защитить себя от чар. Будешь поражен эльфом.

– Я не зачахну и не умру от жажды сидхейской плоти, Мерри. Пусть я без магии, но я бессмертен.

– Пусть ты не умрешь, Роан, но вечность – долгий срок хотеть того, чего больше не получишь.

– Я знаю, чего я хочу, – сказал он.

Я открыла рот, чтобы сказать ему хоть часть правды, часть причин, по которым мне надо отмыться и мотать из города. Но он встал, и голос у меня застрял в глотке. Я не могла дышать, не то что говорить. Могла только смотреть.

Он сжал платье в руках так сильно, что мышцы вздулись. Масло потекло из материи, медленно скользя по его груди, по гладкой плоскости живота, струйками спускаясь еще ниже. Он уже был гладок и тверд, но масло скользило по нему, и дыхание Роана вырывалось резким шипящим звуком. Он провел рукой по животу, размазывая масло блестящим слоем по бледному совершенству кожи. Я должна была приказать ему прекратить, закричать, позвать на помощь, но я только смотрела, как его рука спускается ниже, как он накрывает себя ладонью, распуская масло по этой твердости. Рука его отдернулась, глаза закрылись, и из горла вырвался хриплый возглас:

– О Боги!

Я помнила, что было что-то такое, что я должна была сказать или сделать, но ради спасения жизни я не могла бы вспомнить что. Слова меня покинули, остались только чувства: зрение, осязание, аромат и наконец – вкус.

Кожа Роана одуряюще отдавала корицей и ванилью, но под этим вкусом было еще что-то – травяное, легкий чистый вкус, будто пьешь ключевую воду прямо из сердца Земли. А еще глубже был вкус его кожи, сладкой, гладкой, чуть солоноватой от пота.

Мы оказались на кровати. Одежды на мне уже не было, хотя я не помнила как. Ощущение его тела, скользящего по моему, заставило меня судорожно вздохнуть сквозь полуоткрытые губы. Он целовал меня, ощупывая языком, и я открылась ему, поднялась с постели, втягивая его язык глубже в рот. Бедра мои задергались от поцелуя, и он это воспринял как зов, скользя внутрь меня, медленно, пока я не стала влажной и готовой, тогда он вбил себя внутрь, так быстро, так глубоко, как только позволили наши тела. Я вскрикнула под ним, тело взметнулось вверх с кровати и упало вновь на простыни. Я смотрела на него.

Лицо его было от моего в нескольких дюймах, глаза так близко, что я видела только эти глаза. Он смотрел мне в лицо, двигаясь во мне, полуприподнявшись на руках так, чтобы ему было видно мое тело, извивающееся под ним. Я не могла лежать тихо. Я должна была шевелиться, подниматься ему навстречу, пока между нами не возник ритм, ритм стучащей плоти, грохот наших сердец, скользких соков наших тел и дрожи каждого нерва. Как будто бы одно касание было многими ласками, один поцелуй – тысячью поцелуев. Каждое движение его тела наполняло меня разливом теплой воды, наполняло кожу, мышцы, кровь, кости, и все это превращалось в один прилив тепла, нарастающий и нарастающий, как давление света, когда бледнеет ночь. И все мое тело пело с этим приливом. Пальцы закололи мурашки, и когда я уже не могла терпеть, тепло превратилось в жар и заревело, перекатываясь волной через меня и сквозь меня. Издали я слышала шум и крики, и это был Роан, и это была я.

Он свалился на меня, вдруг потяжелев, и шея его оказалась у моего лица, так что я ощутила колотящийся пульс, прыгающий у меня по коже. Мы лежали, переплетясь так тесно, как только могут переплестись мужчина с женщиной, держали друг друга, пока успокаивались наши сердца.

Роан поднял голову, приподнялся на руках взглянуть на меня. Это был взгляд удивления, как у ребенка, который узнал новую радость, о существовании которой он до сих пор не догадывался. Роан ничего не говорил, просто смотрел на меня, улыбаясь.

И я тоже улыбалась, но была во мне чуть заметная нотка грусти. Я вспомнила, что я забыла. Я должна была принять душ и покинуть город. Я не должна была ни за что касаться Роана, когда на наших телах Слезы Бранвэйн. Но что сделано, то сделано.

Мой голос оказался тихим, странным даже для моих ушей, будто я давным-давно не говорила.

– Посмотри на свою кожу.

Роан глянул на собственное тело и зашипел, как вспугнутый кот. Он скатился с меня и сел, разглядывая руки, плечи, всего себя. Он светился легким, почти янтарным светом, как огонь, отраженный в драгоценности, и этой драгоценностью было его тело.

– Что это? – спросил он тихим и чуть ли не испуганным голосом.

– Ты на эту ночь – сидхе.

Он посмотрел на меня:

– Я не понял.

– Знаю, – вздохнула я.

Он поднес руку поближе ко мне. Я светилась белым, холодным светом, как луна через стекло. Янтарное сияние его руки отражалось в этом белом сиянии, превращая его в бледно-желтое, пока его рука двигалась надо мной.

– И что я могу с этим сделать?

Я смотрела, как он ведет надо мной рукой, тщательно стараясь не коснуться моей кожи.

– Не знаю. Все сидхе разные. У всех у нас разные способности. Разные вариации темы.

Он положил руку на шрам у меня на ребрах, сразу под левой грудью. Рубец болел, как артрит в холодную погоду, только холодно не было. Я отодвинула его руку от этой отметины. Она была четким отпечатком руки большей, чем рука Роана, более длинной, с более тонкими пальцами. Коричневого цвета и чуть приподнята над уровнем кожи. Шрам становился черным, когда кожа у меня светилась, будто свет не мог ее коснуться – слепого пятна.

– Откуда это? – спросил он.

– От дуэли.

Он снова попытался потрогать шрам, и я схватила его за руку, прижалась, заталкивая это янтарное сияние в свое белое. Ощущение было будто наши руки слились вместе, плоть раздается, распухает. Он отдернулся, потирая руку о грудь, но от этого масло размазалось по руке, и лучше не стало. Роан еще не понял, что это лишь первая проба того, что значит быть сидхе.

– У каждого сидхе есть рука силы. Некоторые умеют исцелять прикосновением. Некоторые умеют убивать. Та сидхе, с которой я дралась, приложила руку мне к ребрам. Она сломала мне ребра, разорвала мышцы и пыталась раздавить сердце – все это даже не пробив кожи.

– Ты проиграла дуэль, – сказал он.

– Я проиграла дуэль, но осталась жить, а для меня это всегда был достаточный выигрыш.

Роан нахмурился.

– Ты погрустнела. Я знаю, что тебе понравилось, откуда же такая мрачность?

Он провел пальцем по моему лицу, и на пути его прикосновения кожа засветилась ярче. Я отвернулась.

– Слишком поздно спасать тебя, Роан, но еще не поздно мне спасти себя.

Я почувствовала, что он лег рядом, и сдвинулась чуть-чуть, чтобы не соприкасаться с ним всей длиной тел. И посмотрела на него с расстояния в пару дюймов.

– От чего тебя спасать, Мерри?

– Не могу объяснить тебе причину, но я должна уехать. Не из этой квартиры – из города.

Он удивился:

– Зачем?

Я покачала головой:

– Если я тебе расскажу, ты окажешься еще в большей опасности, чем сейчас.

Он это принял и не стал расспрашивать дальше.

– Чем я могу тебе помочь?

Я улыбнулась, потом засмеялась.

– Я не могу ехать в машине, не говоря уже – в аэропорт, пока сияю как восходящая луна, а гламор я не могу ставить, пока не выдохнется масло.

– И долго это? – спросил он.

– Не знаю.

Я посмотрела вдоль его тела и увидела, что он обмяк, хотя, как правило, он быстро восстанавливался. Но я знала то, чего не знал он. Сегодня я сидхе, нравится мне это или нет.

– А какова твоя рука силы? – спросил он, хотя много времени ушло у него на этот вопрос. Наверное, он очень хотел знать, раз спросил без приглашения.

Я села:

– У меня ее нет.

Он сдвинул брови:

– Ты говорила, что у всех сидхе она есть.

Я кивнула:

– Это один из многих предлогов, на основании которых другие мне многие годы отказывают.

– Отказывают в чем?

– Во всем. – Я подняла руку чуть над его телом, и янтарное свечение стало ярче, идя за моим прикосновением, как раздуваемый дыханием уголь. – Когда наши руки слились, это был один из побочных эффектов силы. Наши тела способны на то же самое.

Он приподнял брови.

Я накрыла его ладошкой, и он ответил, но я влила в него силу, и он тут же встал твердо, готовый. От этого у Роана сжался живот, заставил его сесть, отодвинуть от себя мою руку.

– Почти что слишком хорошо. Почти что больно.

– Да, – кивнула я.

Он слегка нервозно засмеялся:

– Вроде бы ты говорила, что у тебя нет руки силы.

– Нет, но я происхожу от пяти различных божеств плодородия. Я могу возвращать тебе силу всю ночь, так часто и так быстро, как мы захотим. – Я склонилась к нему. – Ты сегодня как дитя, Роан. Ты не умеешь управлять силой, а я умею. Я могу тебя заводить снова и снова, пока ты не сотрешь кожу до мяса и не будешь умолять меня перестать.

Он лежал на кровати, а я двигалась над ним, и теперь он смотрел на меня снизу вверх расширенными глазами, и каштановые волосы рассыпались вокруг его лица. Сегодня у них был почти тот же оттенок, что у моих, – почти. Роан выговорил с придыханием:

– Если так, то и ты сотрешься до мяса.

– Подумай, что было бы, будь я не единственной сидхе в комнате. Подумай, что мы могли бы заставить тебя делать, и ты не мог бы нам помешать.

Последние слова я произнесла в его полуоткрытые губы. Когда я его поцеловала, он вздрогнул, как от боли, хотя я знаю, что больно не было.

Я отодвинулась взглянуть ему в лицо.

– Ты меня боишься.

Он сглотнул слюну:

– Да.

– Это хорошо. Теперь ты начинаешь понимать, чтб вызвал к жизни в этой комнате. За силу приходится платить, Роан, как и за удовольствие. Ты вызвал и то, и другое, и если бы я была другой сидхе, ты заплатил бы очень дорого.

Я видела, как страх заполняет его глаза, расходится по лицу. И мне это было приятно. Мне нравится острота, которую страх умеет придавать сексу. Не тот сильный страх, когда не знаешь, останетесь ли вы оба в живых, но страх поменьше, когда рискуешь кровью, болью, но ничем неисцелимым, ничем из того, чего не хочешь. Есть огромная разница между легкой игрой и жестокостью. Вторая – не моя стихия.

Я смотрела на Роана, на эту сладкую кожу, прекрасные глаза, и хотела ногтями оставить царапины на красивом теле, погрузить зубы в плоть, пустить чуть-чуть крови из разных мест. От этого мое тело задергалось в тех местах, которые у большинства не откликаются на насилие, каким бы мягким оно ни было. Может, у меня не так провода проведены, но наступает момент, когда либо принимаешь себя такой, как ты есть, либо обречешь себя быть несчастной до конца дней своих. И без того другие стараются сделать тебя несчастной, не надо им в этом помогать. Я хотела чуть-чуть боли, чуть крови, чуть страха, но Роану все это было чуждо. Боль не принесет ему удовольствия, а пытки – это не мое. Я не садистка, и Роан никогда не узнает, как ему повезло, что этот вывих среди моих потребностей не числится. Конечно, всегда есть другие потребности.

Я его хотела, хотела так, что сама себе не верила, что буду осторожной. Роан до могилы пронесет желание повторить сегодняшние переживания, где бы эта могила ни была, но от этой ночи у него могут остаться не только психологические шрамы – если я не сдержусь. Даже сейчас, когда он стал сидхе на эту одну ночь, я не могла отбросить весь свой контроль. В этой ситуации мне надлежало управлять, мне надлежало решать, что мы будем делать и что не будем. Мне уже до ужаса надоела роль того, кто проводит черту. Дело тут даже не в тоске по магии, которой мне недоставало. Мне просто хотелось, чтобы другой командовал или был хотя бы мне равен. Я не хотела тревожиться, как бы не сделать больно любовнику. Я хотела, чтобы мой любовник мог сам себя защитить, и я, когда мне захочется, могла бы делать именно то, что захочется, без страха за него. Неужто я слишком многого прошу?

Я снова глянула на Роана. Он лежал на спине, забросив руку за голову, другую положив поперек живота, согнув ногу в колене и показывая себя во всей красе. Страх исчез с его лица, оставив только желание. Он понятия не имел, что может произойти в ближайшие часы, если я хоть чуть-чуть ослаблю осторожность.

Я спрятала лицо в ладони. Мне не хотелось быть осторожной. Мне хотелось всего, что может дать сегодня магия, и к черту последствия. Может, если я ему сделаю достаточно больно, Роан не будет вспоминать это как что-то чудесное? Может, он не будет жаждать этого снова, как золотого сна, будет страшиться, как кошмара? Тихий голосок у меня в сознании шептал, что так будет лучше для него. Пусть он боится нас, боится нашего прикосновения, нашей магии и никогда не захочет снова ощутить прикосновение рук сидхе к своему телу. Небольшая боль сейчас избавит его от вечного страдания в будущем.

Я знала, что это ложь, но все равно не могла на него смотреть.

Его пальцы коснулись моей спины, и я вздрогнула, как от удара. И продолжала держать руки у лица.

– Это ведь у тебя не ожоги на плечах?

Я опустила руки, но глаз не открыла.

– Нет, не ожоги.

– А что?

– Другая дуэль. Он пытался магией заставить меня превратиться посреди схватки.

Я услышала, ощутила, как Роан придвигается ко мне, но он не трогал меня больше. Я была благодарна за это.

– Но смена облика – это не больно. Это чудесно.

– Может быть, для вас, для шелки, но не для нас. Это больно, будто все кости у тебя ломаются одновременно и переставляются. Я совершенно не умею менять облик по своей воле, но видела это у других. Пока идет изменение, ты беспомощен.

– Тот другой сидхе хотел тебя отвлечь.

– Да.

Я открыла глаза и уставилась в черноту окон. Они работали как черные зеркала, показывая сидящего за мной Роана, и он светился как солнце позади луны моего тела. Три цветных кольца моих глаз сияли настолько ярко, что даже с расстояния их можно было различить отчетливо: изумруд, нефрит, жидкое золото. Даже у Роана глаза светились коричневым медом, как раскаленная бронза. Магия сидхе была ему к лицу.

Он потянулся ко мне, и я напряглась. Роан провел рукой по ряби моих шрамов.

– Как ты помешала ему тебя превратить во что-то?

– Я его убила.

Глаза отражения Роана в окне расширились, тело его напряглось.

– Ты убила сидхе королевской крови?

– Да.

– Но они же бессмертны.

– Я истинно смертная, Роан. Какой есть единственный способ умереть для всех вечных фейри?

Я видела, как мелькнула мысль у него на лице, потом в глазах появилось понимание.

– Вызвать смертную кровь. Смертные разделяют наше бессмертие, а мы – их смертность.

– Вот именно.

Он сел поближе, встал на колени, но обращался к моему отражению, не ко мне.

– Но это же очень специальный ритуал. Вызвать смертность случайно нельзя.

– Ритуал дуэли связывает двух участников в смертном бою. Среди темных сидхе принято делиться кровью перед схваткой.

У него еще сильнее расширились глаза – два больших озера темноты.

– А когда они пьют твою кровь, они делят с тобой твою смертность.

– Да.

– Они это знали?

Я улыбнулась – не могла сдержаться.

– Узнали, лишь когда Арзул умер с моим кинжалом в груди.

– Наверное, ему была трудна битва, раз он решил попытаться изменить твою форму. Это для сидхе серьезное заклинание. Если он не боялся смерти, значит, ты его серьезно ранила.

Я покачала головой:

– Он рисовался. Ему было мало меня убить. Он хотел сперва меня унизить. Если один сидхе заставит другого изменить форму, он докажет, что как маг он сильнее.

– Значит, он рисовался, – сказал Роан. Это было наиболее близко к вопросу о том, что случилось дальше.

– Я его ударила, надеясь просто отвлечь, но мой отец меня учил никогда не бить впустую. Даже если ты знаешь, что противник бессмертен, бей так, будто он смертен, потому что смертельные удары болят сильнее, даже если не убивают.

– И того, кто оставил тебе эти шрамы, ты тоже убила? – Его рука сзади погладила мои ребра.

Я задрожала от этого прикосновения, и не от боли.

– Нет, Розенвин жива.

– Почему же она не раздавила тебе сердце?

Рука его скользнула по моей талии, приобняла, прижала к нему. Я оказалась в гнезде из его руки и теплой твердости тела.

– Потому что эта дуэль была после Арзула, и когда я поразила ее кинжалом, она, я думаю, запаниковала. Она объявила дуэль выигранной без смертельного исхода.

Он потерся щекой о мою щеку, и мы оба смотрели, как сливаются цвета при соприкосновении нашей кожи.

– Значит, это была последняя дуэль.

– Нет.

Он очень нежно поцеловал меня в щеку.

– Нет?

– Нет, была еще одна.

Я повернулась к нему лицом. Его губы вскользь коснулись моих, не совсем в поцелуе.

– Как это было? – Слова его теплым дыханием согревали мне губы.

– Бледдин когда-то был при Благом Дворе, пока не сделал что-то такое ужасное, что никто даже не говорил об этом, и был изгнан. Но он был настолько силен, что Неблагой Двор его принял. Настоящее его имя было забыто, и он стал Бледдин. Это слово означает "волк", или "отверженный", или когда-то давным-давно означало. Надо было понимать так, что он вне закона даже среди Неблагого Двора.

Роан поцеловал меня в шею, туда, где бился пульс под кожей. Пульс участился от этого прикосновения. Роан поднял лицо, чтобы спросить:

– Как это – вне закона?

И стал целовать мне шею все ниже и ниже.

– Он был подвержен страшным беспричинным приступам ярости. Если бы его не окружали бессмертные, он бы убивал и друзей, и врагов.

Поцелуи Роана спустились ниже по плечу, по руке. Он только чуть остановился спросить:

– Только припадки ярости?

Потом он опустил голову и целовал, пока не дошел до локтевого сгиба, приподнял руку так, чтобы сомкнуть губы на тонкой коже. Вдруг он резко присосался к руке, прижался зубами так, что стало больно, я ахнула. Роан не стремился к боли, но он был внимательный любовник и знал, что нравится мне, как и я знала, что нравится ему. Только я вдруг не могла вспомнить, что говорю.

Он оторвался от моей руки, оставив почти идеально круглый отпечаток своих мелких острых зубов. Кожу он не прокусил. Мне никогда не удавалось его уговорить это сделать, но след на коже мне был приятен, заставил нагнуться к Роану.

Он остановил меня вопросом:

– Только припадки ярости, или было еще что-то, что делало Бледдина опасным?

Секунда у меня ушла на то, чтобы вспомнить. Мне пришлось отодвинуться от него.

– Если хочешь услышать рассказ, веди себя прилично.

Он лег на бок, подложив себе руку под голову вместо подушки. Вытянулся, так что стали заметны движения мышц под сияющей кожей.

– Я думал, что веду себя прилично.

Я покачала головой:

– Ты меня заставляешь забываться, Роан. Лучше для тебя этого не делать.

– Я хочу тебя сегодня, Мерри. Хочу тебя всю, без гламо-ра, без скрытности, без сдерживания. – Он резко сел, всматриваясь мне в лицо так пристально, что я отпрянула, но он поймал меня за руку. – Я хочу быть всем, что тебе нужно сегодня, Мерри.

Я замотала головой:

– Ты сам не понимаешь, чего просишь.

– Пусть так, но если ты хочешь иметь все, то сегодня как раз это и нужно. – Он поймал мою вторую руку, поставил нас обоих на колени, так впился пальцами, что завтра должны быть синяки. От этого властного движения сердце у меня заколотилось быстрее. – Я живу на свете много веков, Мерри. Если кто-то из нас ребенок, то это ты, а не я.

Слова его были суровы, и я никогда его таким не видела – таким суровым, требовательным.

Я могла бы сказать: "Ты мне делаешь больно, Роан", – но мне это нравилось, и потому я сказала другое:

– Ты никогда так не говорил.

– Я знал, что ты держишь гламор, когда мы лежим с тобой, но мне даже не снилось, сколько ты скрываешь. – Он встряхнул меня дважды, так сильно, что я чуть не сказала ему, что это больно. – Не прячься, Мерри.

И он поцеловал меня, вдавливая в меня губы, прижавшись ко мне ртом, пока не вынудил меня раскрыть рот, иначе бы он или себе, или мне губы порвал о зубы. Он уложил меня опять на кровать, и мне это не понравилось. Я люблю боль, а не изнасилование.