Шпион из прошлого Корецкий Данил

Тем не менее Юра был зачат холодной декабрьской ночью 1979 года и пришел в их семью как дорогой и желанный гость. История этого зачатия чем-то напоминала русскую народную сказку – то ли про Колобка, то ли про Покатигорошек, с той только разницей, что ее никто никогда никому не рассказывал, и кое-кто даже не догадывался, насколько эта параллель очевидна и… м-м, скажем так, – невероятна. Хотя и Петр Данилович, и Клавдия Ивановна, оба они хорошо помнили день (в смысле – ночь), когда это произошло. Причины на то у каждого были свои.

Петр Данилович, например, запомнил оладьи с укропом на ужин – никогда раньше Клава такие вкусные оладьи не пекла, такие обалденные оладьи. Старший лейтенант Евсеев возвращался с работы поздно, голодный как пес, уставший, но возбужденный: он провел успешную реализацию по скопцам, дело выходило на открытый, показательный, как тогда говорили, процесс, к тому же ему предложили перейти на другую линию работы – розыск государственных преступников, с повышением: на майорскую должность старшего опера; ясное дело, он согласился.

Евсеев знал, что в библиотеке у Клавы инвентаризация перед Новым годом, да через неделю большой праздник – День чекиста, и она обещала помочь со стенгазетой в райотдел… В общем, он знал, что Клава тоже только-только вернулась с работы, что на готовку ни сил, ни времени нет, что на ужин опять будет супчик из рыбных консервов, а потом оба они, обессиленные, повалятся на кровать, как две чурочки, и вырубятся в ту же секунду. И горькое это знание обернулось несбыточным желанием: так ему захотелось вдруг горячих оладушек – золотистых, пышных, эх!.. Петр Данилович даже удивился: с чего бы это ему вдруг приспичило? А уж не хочешь ли ты икорки черной да под рюмочку «Столичной»?.. Нет, был ответ. Икорки не хочется. Хочется оладушек. Хочется…

А дома, только открыл дверь – остолбенел. Жаркий туман стоял в их крохотной кухоньке, жаркий туман и праздничный дух, словно Новый год уже наступил, даже свет лампочки-сороковки под потолком казался праздничной иллюминацией. Клава вышла на стук двери в прихожую – разрумянившаяся от жара плиты, улыбающаяся, красивая, на осиной талии – передник в маргаритках, поправляет запястьем упавшую на глаза прядь волос – ладони-то в муке…

Подошла к нему. Поцеловала. Держалась она немного напряженно, даже спросила: «Как на работе?» – хотя обычно таких вопросов не задавала.

– Нормально на работе, Клава! – улыбнулся он. – Даже больше, чем нормально!

Жена расслабилась, заулыбалась.

– Ну и хорошо. Тогда мой руки – и за стол! У меня все почти готово. Так что, давай быстренько…

– У нас что, гости? – недоверчиво спросил Петр Данилович, снимая кожух.

– Гости? – Она уже снова в кухне, у плиты, ее не видно, а там скворчит что-то на сковороде и запах такой, что у голодного Петра Даниловича в желудке заныло. – Нет никаких гостей, с чего ты взял?

– Не знаю, – сказал Петр Данилович. – Показалось.

Он вымыл руки и тихо, едва не крадучись, прошел в кухню, уже догадываясь, что там его ждет какой-то сюрприз. На столе, с краешку, стоял заварочный чайник, заботливо укутанный полотенцем. Рядом лежала золотисто-красная обертка от настоящего, невероятного в этой глуши, но тем не менее совершенно очевидного цейлонского чая. Петр Данилович хотел было спросить, откуда он здесь взялся, но не спросил. Потому что увидел блюдо с оладьями. Оладьи, мать честная!.. В центре обеденного стола гордо высился золотистый горный массив из пышных горячих лепешек, целый Пик Коммунизма (прости, родная партия, за такое сравнение!), целая Джомолунгма, прикрытая сверху белоснежной шапкой салфетки. Петр Данилович онемел. Потом сглотнул слюну и сел за стол…

– Телепатия, – сказал он уже позже, когда от Пика Коммунизма осталось всего ничего. – Лже… Как это? Лженаука? Лжеучение? Как это правильно сказать?

– Антинаучное понятие, – подсказала Клавдия.

– О! Антинаучное. Точно. Я только хотел узнать… – Петр Данилович отправил в рот последнюю оладью, которая, как ни странно, оказалась такой же вкусной, как и первая. – Слушай, как ты догадалась про оладьи? Я шел домой, я ж мечтал просто, я ж грезил наяву… У меня эти оладьи так перед глазами и стояли. Прихожу – бац, а тут их полное блюдо. Как-то антинаучно получается, а?..

Клавдия почему-то смутилась.

– Не знаю. Мне тоже захотелось… В обед в нашем буфете цейлонский чай выкинули по случаю праздника, вот я и представила, как мы будем чай пить вечером… А с чем, думаю, пить-то будем? В доме-то ничего, хоть шаром покати… Вот и решила прийти пораньше, поскрести по сусекам, как говорится… оладушек навести…

– Значит, никакой телепатии нет, – заключил Петр Данилович, пристально глядя в глаза своей молодой красавицы-жены.

– Значит, нет, – сказала Клавдия.

– Диалектика, значит. Материализм, базис и надстройка. Рефлексы, значит.

– Значит.

– А вот я сейчас поставлю научный опыт, – неожиданно предложил Петр Данилович, продолжая сверлить взглядом Клавдию. – Пошлю тебе одну мысль. Те-ле-па-ти-рую, говоря по-ученому. И посмотрю, что получится. А вдруг телепатия все-таки существует, а?.. Представляешь, какая от нее будет польза для народного хозяйства?

Опыт удался. Он послал ей свою мысль, Клавдия эту мысль приняла, и они пошли вместе в спальню, оставив неприбранный стол и недопитый чай. Оставив за скобками ненужные подробности, можно сказать, что у них все получилось в эту ночь, – получилось так, как никогда до этого не получалось. И когда они успокоились и уснули в начале второго ночи, Юра Евсеев, будущий примерный сын и отличник учебы, будущее подспорье для народного хозяйства, да и вообще парень хоть куда, – уже начал свое существование, хотя пока и на клеточном уровне…

…Что касается Клавдии Ивановны, то она запомнила этот день по другой причине, о которой никому не рассказывала, даже мужу. Причина по нынешним временам маленькая, крохотная, а по тогдашним меркам – почти преступление…

Ей нужно было забежать в отдел культуры, забрать какие-то квитанции для ревизоров. Путь неблизкий – через весь городишко, считай, отмахать, да на горочку, да с горочки, а потом еще обратно… Запыхалась женщина. Остановилась в скверике, который венчал собой один из шести холмов, на которых стоял городишко. Остановилась, отдышалась. Рядом, у входа в сквер, – детский сад, плоская кирпичная коробочка с высоким крыльцом, а за ней, дальше, церквушка стоит, та самая, единственная действующая в районе. И если смотреть отсюда, с этой точки, то увенчанный крестом купол оказывается как раз над крышей детского сада, плавно перетекая в широкую вентиляционную трубу… Необычная такая диффузия. А здесь, в сквере, дети играют: розовые щечки, синие, зеленые, серые пальтишки, валенки, косынки под шапками. Кричат, шумят. Те, что постарше, – снежную бабу катают, а младшие – караваи снежные выкладывают, будто в печке пекут.

Клавдия смотрела на них и плакала.

Нет, она не была сентиментальной барышней, и экзальтированной барышней она тоже не была. Она была женой чекиста, верной боевой подругой, последовательной материалисткой, марксисткой и все такое, свою дипломную работу она писала по теме «“Антидюринг” как манифест классовой ненависти»… Но она очень хотела ребенка. Она ждала его пять лет и очень боялась, что не дождется никогда.

«Чекистская жена, – сказала она себе, – возьми-ка себя в руки».

Не получалось взять себя в руки.

Она простояла в скверике еще минут пять, не сводя взгляда со скромного купола и креста, от которого исходило невозможное, но явно ею видимое сияние наподобие полярного.

Даром что библиотекарь, а не историк, Клавдия знала историю города на пять с плюсом, знала, что церквушку эту выстроили в первой четверти девятнадцатого века, знала, что раньше на этом месте стояла деревянная церковь, сгоревшая во время казачьего бунта в 1821-м… А вот как называется церковь, забыла. Святых Бориса и Глеба? Нет. Кажется, женское имя какое-то…

Клавдия стояла, плакала, смотрела на детский сад, на церковь и беззвучно шептала какие-то слова. А потом выкинула такой фортель, который мог вмиг перечеркнуть всю ее судьбу: поставить крест на служебной карьере мужа, на их семейной жизни, на работе библиотекаря, имеющей прямое отношение к идеологии… Она совершила идеологическую диверсию!

Воровато оглянувшись по сторонам и натянув платок вперед, чтобы надежней замаскировать лицо, Клавдия как в прорубь бросилась. Оскальзываясь, обошла по узкой тропинке детский сад и оказалась у входа в храм. Время остановилось, в ушах звенело, она плохо соображала, что делает, но открыла тугую дверь и вошла в гулкое сумрачное помещение. Здесь было довольно прохладно, пахло ладаном и воском, мерцали огоньки свечей, толстая тетка в телогрейке и платке сидела за деревянной стойкой и с любопытством вглядывалась в вошедшую. Стянув ладонью платок где-то в районе носа, она купила свечу, неумело запалила, поставила у алтаря и несколько минут молча стояла, шевеля губами и сложив ладони перед грудью.

Потом она вернулась в свою бибилиотеку, но работать уже не смогла. Отпросилась, сославшись на плохое здоровье. Пришла домой. Выплакалась всласть, потом ходила по квартире, как неприкаянная. Подумала вдруг о Пете, муже: как же так, я тут хожу, жалею себя, страдаю – а ему, думаешь, легче? Он ведь тоже ждет, тоже мечтает о ребенке, только не говорит ничего, молчит, боится обидеть ее случайно… А если прознают начальники, что учинила жена главного борца с идеологическим дурманом, то выгонят его со службы, так что только треск пойдет по округе!

И захотелось ей сделать для него что-нибудь приятное, удивить его, растормошить как-нибудь: смотри, какой вечер прекрасный!., какие звезды!., да все у нас еще получится!..

Вспомнила, как дети в сквере снежные караваи «пекли». Вспомнила, и давай тесто разводить…

В общем, и в самом деле – получилось. Несмотря на всю эту, так сказать, антинаучную предысторию, Юра Евсеев родился крепышом – почти четыре кило! Клавдия потом не один раз с календариком в руках считала и пересчитывала, да и в женской консультации тоже производили свои подсчеты – все сходились на том, что сына она зачала как раз в тот вечер 14 декабря 1979 года.

– Тридцать лет, это, конечно, срок! Только ты руки-то не опускай! Я почти двадцать лет в розыскном отделении прослужил, по линии «Каратели». Представляешь, что это такое?

Дома разговаривать о работе, конечно же, запрещено, даже с родным отцом. Даже с почетным чекистом, отставным подполковником. Но приказы и инструкции – это одно, а жизнь и отношения отца и сына – совсем другое. Когда начался служебный разговор, Клавдия Ивановна, без напоминаний, встала и ушла на кухню. А если бы осталась, то и разговора бы не было, потому что кровное родство и служебная посвященность – совсем другое. Уважающие себя посвященные при непосвященных не болтают…

– Предатели, полицаи, доносчики, палачи и прочая сволочь расползлись по всей стране, в медвежьи углы попрятались, по щелям да углам забились, чужие документы справили и живут-поживают, смрадным дыханием воздух отравляют… – Челюсть у отца привычно выдвинулась вперед, глаза прищурились. – Тихо дышат, любого внимания избегают… Десять лет, двадцать, тридцать, сорок… Только все равно мы их из щелей выковыривали – одного за другим! – Петр Данилович стукнул ладонью по столу, звякнули тарелки. – Даже через пятьдесят лет достали одного карателя, в девяносто четвертом! Ему уже семьдесят пять было – дряхлый, полуслепой, еле ноги переставляет, руки трусятся – смотреть противно… – Он еще раз пристукнул ладонью, только уже потише. – Так что и через тридцать лет гадюку поймать можно, она всегда след оставляет, только слабый – его еще отыскать нужно. Но мы почти всех нашли. У нас альбомы были толстенные с надписью: «Государственные преступники» – с фотографиями, приметами, установочными данными… Так вот когда я уходил, почти на всех стояла красная пометка «разыскан»…

Цезарь сидел рядом со столом и слушал не менее внимательно, чем Юра. Только задавать вопросы он не умел.

– А что с ними делали через столько лет-то? – спросил Юра.

Отец пожал плечами.

– Судили, как положено, по всей строгости закона. После войны указ вышел, чтобы фашистских пособников казнили через повешение. Потом вместо этого стали расстреливать…

– Стариков беспомощных? Инвалидов? Разве это правильно?

– А как же! – Петр Данилович рубанул рукой воздух. – У них руки по локоть в крови, отвечать-то обязаны! А ты по-другому думаешь?

Юрий пожал плечами.

– Не знаю… С одной стороны, правильно, а с другой, как-то не очень…

– Потом и расстреливать перестали, – сказал отец. – Чем больше лет проходит, тем острота сглаживается, да и гуманность опять же… Этому, последнему, всего десять лет дали…

– Ну и работка у тебя была, папа! – Юра покрутил головой.

– Работа не видная, это точно… Копались в дерьме, находили гадюк, выбрасывали их на свет вместе с этой вонью… Вот и все. Хвастать особо нечем.

Юра кивнул. Он понимал, о чем идет речь. Мальчишкой он просил папку показать награды, перебирал, игрался, думая, что за каждой стоит отцовский подвиг, о котором не пришло время рассказывать. Уже много позже понял: все знаки и медали – за выслугу лет или юбилейные, к памятным датам. И только. Ни одного громкого или рискованного дела, ни одного крупного шпиона, ни одной предотвращенной диверсии, ни одной операции, спасшей чьи-то жизни. Кропотливая, рутинная повседневная работа, выполненная честно. Что ж, это немало.

– Так что ищи, сынок, этого предателя, – завершил разговор отставной розыскник. – Будешь настойчивым и умелым – никуда он не денется! Только с начальством гибкость проявляй. Никогда не говори: я то сделаю, я это сумею… Потому что если что-то сорвется, то с тебя и спросят по полной программе. Лучше до поры прибедняться, а когда соберешь козыри – тогда и выкладывай их на стол!

– Я понял, – задумчиво произнес Юра.

– Какие будут соображения?

Полковник Кормухин приподнял прозрачный файл с расшифровкой, подержал в руке, словно взвешивая, и опустил на место.

– Если допустить, что разговор не инсценирован, то это – запись вербовки, – быстро ответил Евсеев.

– Если? – приподнял брови Кормухин.

– Если, товарищ полковник. Пока точно не идентифицированы личности говорящих, уверенности нет.

– Что ж, логично. Что есть по идентификации?

Полковник Кормухин чем-то напоминал генералиссимуса Сталина – такого, каким его изображали в советских фильмах: неторопливая речь, эпические интонации, неторопливая, артритная какая-то жестикуляция, когда вместе с головой поворачивается все туловище. Не хватало только трубки и усов.

– Собеседников двое: «дядя Курт» и неизвестный. Не факт, что имя настоящее. Из филологического анализа вытекает, что «дядя Курт» – натурализовавшийся в Соединенных Штатах немец. Возраст – 25-35 лет. Возможно, выходец из семьи эмигрантов, родившийся на территории США. Говорит по-русски почти без акцента, употребляет неологизмы советских времен, но имеет не совсем характерный московский выговор – так говорили еще до войны. Скорее всего, в кругу носителей языка вращается редко. Его собеседник – молодой человек не старше двадцати двух, уроженец южной России или юго-восточной Украины, курсант-выпускник Высшего командного училища ракетных войск стратегического назначения.

– Почему именно этого училища? – посмотрел на него Кормухин поверх очков в проволочной оправе. Очки походили на пенсне. А полковник хотел походить на Берию. Он считал Лаврентия Павловича национальным героем, ставшим жертвой исторического катаклизма. – Почему именно этого? – повторил начальник отдела.

Со стороны могло показаться, что полковник вообще не слушал пленку и не читал расшифровку, хотя Евсеев знал, что это не так. Просто у начальника отдела своеобразная манера общения с подчиненными. Он каждый раз как бы проверяет их заново.

– Первый объект прямым текстом обозначает в разговоре своего собеседника, как будущего офицера ракетных войск.

– Есть еще училище войск ПВО, есть инженерно-техническое училище космических войск…

– Возможны, конечно, и другие варианты, товарищ полковник, и они тоже должны отрабатываться. Я исхожу из анализа терминологии. Неизвестный молодой человек упоминает объект «Плесецкие горы». На сленге ракетчиков это боевая стартовая станция «Ангара» для баллистических ракет, которая впервые была смонтирована в Плесецке. Говоривший не сказал «Ангара», он выразился на корпоративном сленге: «Плесецкие горы». Сейчас так называют все полигоны.

– А как ты узнал терминологию? – Полковник с интересом смотрел на молодого сотрудника.

– Нашел специалистов, посоветовался. Они и подсказали: так говорят ракетчики из войск стратегического назначения.

– Вот как! – удивился полковник. Вернее, обозначил удивление одним из своих артритных жестов. – Только ракетчики, значит. А мне кажется, я про какие-то горы у Высоцкого слышал. Суровые будни, звезды, портянки… Ну и горы, естественно.

Это тоже входило в манеру начальника отдела: не перехваливать подчиненных. А если поднес все же ложку меда, то тут же уравновесит ее каплей дегтя.

– Не могу знать, товарищ полковник.

– Не можете, ну и ладно, – сказал Кормухин отеческим тоном. – Хотелось бы услышать, что вы думаете, Евсеев, по поводу самого разговора, его сути. Если это вербовка, то каковы ее последствия?

«Ну, какие тут могут быть последствия, – подумал Евсеев. – Тридцать лет прошло, быльем поросло, да и было-то дело, считай, в другой стране…»

Лейтенанту было двадцать четыре, и он считал, что вряд ли кто-то из собеседников дожил до наших времен – целых тридцать лет, срочище-то какой! А если кто и выжил, то давно забыл: что и зачем и для какой надобности. Но наверху думают иначе, он знал это. И полковник об этом знал. А Кормухин всегда придерживается генеральной линии. Или генеральской, что в конечном счете одно и то же. Потому он и начальник.

– Есть кое-какие соображения, товарищ полковник, – сказал Евсеев. – Объект, о котором идет речь, – сканер радиоволн с передатчиком и автономным источником питания от солнечных батарей. Он должен был передавать информацию на спутник. Но… – Евсеев помялся. – В общем, товарищ полковник, я думаю, что закладка так и не была произведена. Иначе за такой срок она была бы уже раскрыта, поднялся бы большой шум, с громким судебным процессом и все такое…

– Да? – Кормухин склонил голову набок и едва заметно улыбнулся. Но на этот раз без сарказма. Евсеев был из нового поколения, такого же, как кормухинский младший сын. А они совершенно не представляют суровых реалий прошлой жизни. – Продолжайте, лейтенант.

– Скорей всего, неизвестный офицер как можно скорее избавился от объекта. Выкинул в песчаный карьер, в болото, может, в Москву-реку, или закопал в лесу, а сам уехал в свою часть и никому никогда не говорил об этой встрече. Ну а «дядя Курт», естественно, не стал исполнять своих угроз: зачем профессионалам шпионский скандал? Это мне кажется наиболее вероятным.

– А почему вы решили, что раскрытие закладки вызвало бы шум и громкий судебный процесс? – спросил полковник. – Раньше в газеты такая информация вообще не попадала, а суды, за редкими исключениями, были закрытыми и неизвестными широкой общественности!

Евсеев осекся.

– И как вы вообще искали упоминания о скандалах? – В голосе Кормухина появились обличающие нотки. – Изучили оперативные сводки КГБ СССР за тридцать лет? Беседовали с сотрудниками, курировавшими ракетные войска в те годы?.. Или прочли архивы особых отделов по полигонам?

– Да нет, конечно, товарищ полковник, как бы я успел, ведь это же…

– Бойтесь голословных заявлений, Юрий Петрович! Сперва надо убедиться, а потом делать выводы!

– Так точно, товарищ полковник.

Евсеев уже приготовился к разносу и был удивлен отеческим тоном начальника и обращением по имени-отчеству. Сегодня Кормухин явно переборщил с медом!

– Направьте запросы в отделы военной контрразведки на все полигоны, пусть сообщат о всех ЧП, связанных со шпионскими закладками. А сами займитесь «дядей Куртом» и «дядей Колей». Проанализируйте информацию по обоим, какая есть на пленке, чтобы было от чего оттолкнуться. И ищите. Удачи!

Маленькая обшарпанная кассета приехала на поезде времени из прошлого. С какой станции? Время вербовочного диалога следовало локализовать с максимальной точностью. Это значительно сужало поле поиска.

Юрий Евсеев нарисовал на чистом листке бумаги ровную линию. Поставил две жирные точки, подписал каждую: 1968 – 1978. В этот период «Коллижен Корп.» выпускала такие микрокассеты. Но изотопный анализ пластмассы показал, что конкретный экземпляр выпущен не позднее 1970 года. В 1976 году ракетный комплекс «Ангара» был снят с вооружения и термин «Плесецкие горы» вышел из употребления. Значит, разговор мог состояться в период с 1968 по 1976 год.

Евсеев поставил еще одну жирную точку, обозначил ее цифрами: 1976. Вероятностный промежуток несколько сократился, хотя и ненамного. Но резервы дальнейшего сокращения не исчерпаны… Упоминаемый концерт памяти Вертинского состоялся весной 1970 года, а закрытый просмотр фильмов Каннского кинофестиваля имел место в октябре 1971!

Юрий поставил еще две точки: теперь возможный временной интервал сократился с октября 1971 по 1976 год. Пять лет – тоже широкий разброс… Но! Ни об одном значимом событии, произошедшем в 1972, 73-м, 74-м, 75-м годах собеседники не упоминали. Закрытый просмотр октября 1971 явился рубежом воспоминаний.

Значит, с высокой долей вероятности можно предположить, что вербовочная беседа состоялась в июле 1972 года после очередного выпуска военных училищ! Такой вывод подтверждается анализом фоновых шумов и звуков: во время разговора шел дождь. Дождливое лето выдалось как раз в 1972 году: весь июль почти каждый день. Правда, и в 1974 тоже было много дождей…

Пока мозг лейтенанта взвешивал и оценивал все факты, гелиевая ручка в его руке уже накрутила огромную точку на цифре 1972. Скорее всего, именно с этой станции приехала в современность шпионская кассета!

Юрий испытал прилив охотничьего азарта, хорошо известного каждому оперативнику, выходящему на верный след.

Теперь еще один важный вопрос: почему она оказалась под полом? Почему не отправилась в Лэнгли как отчет и страховка проведенной вербовки? Вряд ли шпион вначале спрятал, а уезжая, забыл столь важное подтверждение своего успеха… А вот если он не уехал, а был арестован, успев избавиться от изобличающей улики, то тогда все становится на свои места!

– Может, вы слышали что-нибудь об аресте иностранца в восемьдесят девятом номере? Начало-середина семидесятых? Скорей всего, семьдесят второй?

Холл разбираемого «Интуриста» напоминал штаб белой армии за два часа до захвата города конницей Буденного. Или штаб красных перед броском Добровольческой армии. Перевернутая мебель, голые стены с тенями от шкафов и картин, перевязанные шпагатом журналы, амбарные книги, пропахшие пылью папки. Со стороны двора доносился шум – это с верхних этажей сбрасывали по пластиковой трубе строительный мусор прямо в кузова мощных самосвалов. По холлу суетливо метался немногочисленный персонал. Старшей здесь была полная дама, сидящая за стойкой администратора и печатающая что-то на компьютере.

Выслушав вопрос, она повернула голову к Евсееву, листавшему древние книги учета жильцов. У нее были ярко подведенные синим глаза.

– Про те годы не скажу, – сказала дама хрипловатым голосом. – А вообще-то бывало, арестовывали. Это же «Интурист», молодой человек…

Она подчеркнула последнее слово с не совсем понятным для Евсеева значением.

– Здесь в советские времена такой клубок закручивался… И фарцовщики, и валютчики, и проститутки… И оргии в номерах устраивались, и драки. У нас даже свой пикет милиции был. Но я-то уже в восемьдесят пятом пришла…

– Ну может, слухи ходили, старые работники могли рассказывать, как шпиона какого-нибудь арестовали? – спросил лейтенант. – Аресты по линии госбезопасности были?

– А, вон оно что… Шпионы? – Лицо дамы вытянулось. – Нет, шпионов не помню. Да в те времена про это и не распространялись… Мы все подписки давали… Если что – головы не сносишь…

Она снова повернулась к компьютеру.

Увы, самая старая книга учета проживающих в «Интуристе» датировалась 92-м годом. Евсеев продолжал рассеянно листать пожелтевшие страницы. Почему злополучная встреча не состоялась в 92-м? Насколько все тогда было бы проще…

– Немножко опоздали, молодой человек. Мы буквально месяц назад уничтожили книги за предыдущее десятилетие, а также все счета, накладные… Официально срок хранения – десять лет, но оно так и лежало в подвале. А тут демонтаж, переезд, вот и пожгли все…

Дама говорила, не отрывая взгляда от монитора компьютера и бойко щелкая клавишами.

– А у вас сохранились адреса или телефоны горничных, которые работали в шестидесятых-семидесятых? – спросил Евсеев.

Она пожала плечами.

– Вряд ли… Хотя… Семеновна! – вдруг зычно крикнула она в пространство.

Из-за пластиковых перегородок, разделявших временное прибежище администрации гостиницы, послышалось:

– Ну что?

– Колмогорову помнишь? На пенсию провожали в двухтысячном?..

– Ну.

– Она с какого года работала? С шестьдесят седьмого?

– С шестьдесят девятого. А кто это там интересуется?

– Неважно. Найди мне ее личное дело.

– Да где ж я его сейчас найду?!

– Ищи, ищи, дело серьезное! Тут от наших кураторов человек пришел. Посмотри в синем мешке у выхода!

На одной из страниц книги учета Евсеев увидел фамилию известного французского актера, который провел четыре дня в том же 89-м номере, где была найдена кассета.

Через десять минут над перегородкой показалась чья-то пухлая, в красных пятнах, рука с перевязанной тесьмой папкой.

– Это Колмогорова, держи.

Дама взяла папку и раскрыла ее. На первой странице Евсеев увидел фото симпатичной девушки с ямочками на щеках.

…Спустя два часа, покинув пропахшую кошачьей мочой квартирку в Малом Гнездниковском, Евсеев забрел в первый попавшийся пивной павильон и спросил бутылку минералки из холодильника. Залпом осушил два стакана. Симпатичная девушка из шестьдесят девятого года, жизнелюбивая хохотушка, счастливая обладательница «блатной» работы в самой «блатной» гостинице страны, превратилась в 2002-м в одинокую подагрическую фурию, полусумасшедшую любительницу кошек. Она помнила только, что у Клаудии Кардинале были три «сиамки», что Лайза Минелли ни на одни гастроли не выезжала без своего «сибиряка» по кличке Хосе, что Карел Готт, напротив, терпеть не мог разную живность… И – все. Ни о каких арестах она не помнила, а о жильцах 89-го номера – и подавно.

Иван Ильич Сперанский работал у себя в кабинете, вычитывая «по-горячему» черновик последней главы. В то время, как Москва плавилась под августовским солнцем, на его жилплощади – а это четыре «сталинские» комнаты с высоченными потолками – царила комфортная температура в 20 градусов. Паркеровская ручка, заправленная красными чернилами, почти не касалась рукописи – текст, законченный накануне вечером и почти забытый за ночь, оказался на удивление чистым и живым. Что ж, так и должно быть, наверное… Не Толстой, скажем, и даже не Симонов, – но как-никак один из самых читаемых сегодня авторов.

«Разоблачитель», «Я – агент КГБ», «Наблюдением установлено…» Книги под фамилией Сперанский расходятся стотысячными тиражами не только благодаря шокирующим фактам из жизни всемогущего ведомства советской эпохи… Сейчас прилавки ломятся от так называемой разоблачительной прозы всякой мелкой швали. Но шваль, как правило, высасывает свои сочинения из пальца, а Иван Ильич знает, хорошо знает, о чем пишет! К тому же, и он всегда подчеркивал это на пресс-конференциях, поденщина на злобу дня – это одно, а настоящее литературное мастерство – совсем другое!

Иван Ильич исправил неточное сравнение, усилил фразу, заменил стыдливый эвфемизм откровенным хлестким словцом – прекрасный текст, просто не к чему придраться! От избытка чувств модный писатель, который во время работы доверял только тишине и плотно задернутым шторам, вдруг стал громко насвистывать бравурный марш.

«Кофе», – вдруг вспомнил он.

Из разрешенных врачом двух ежедневных чашек эспрессо он сегодня не выпил еще ни одной. Хо-хо! Прекрасно складывается день! Указательный палец с наманикюренным ногтем нажал маленькую кнопочку в основании настольного сувенира, и абстрактного вида гимнаст начал крутить на перекладине свое бесконечное «солнце».

Таких безделушек, которые когда-то выпускал московский «Металлоштамп», уже не встретишь нигде, даже в антикварных магазинах. Она потеряла первоначальный блеск и кое-где облезла, к тому же ее пришлось три раза относить в починку, но Иван Ильич скрупулезно поддерживал игрушку в рабочем состоянии. Она не имела никакой материальной ценности, поэтому вряд ли кто-то еще сохранил такую в своей коллекции. Но ценности бывают не только материальными! Когда-то этот прибор стоял на чужом, казенном столе и Иван Ильич, с ужасом гипнотизируемого удавом кролика, смотрел на крутящегося болванчика, а теперь дурацкий атлет стал одним из украшений его собственного рабочего стола и подчиняется движению его собственного пальца! Какими деньгами можно оценить подобную трансформацию?

Гимнаст исправно нарезал круги, Иван Ильич торжествующе улыбался. Прежние хозяева гимнаста считали себя хозяевами жизни, они думали, что и Иван Ильич принадлежит им и тоже является безвольной механической фигуркой… Ну и где они теперь? А он – вот он!

Сперанский выключил гимнаста, отметил прочитанный абзац крохотной красной точкой, встал из-за стола и, продолжая насвистывать, направился в кухню. Когда он пересыпал в кофеварку прожаренные зерна, в привычном сухом перестуке ему послышался какой-то посторонний звук. Короткое пиликанье.

«Сейчас кто-то позвонит в домофон», – подумал он.

Женечка. Или Алина. Или кто-то из их бесстыжих подружек. Девушкам нужны дензнаки, девушки жить не могут без дензнаков, поэтому они сами приходят и вытворяют такое… Руки продолжали привычно управляться с кофеваркой, а в голове уже теснились видения, которые сбивали ровное дыхание и заставляли потеть круглый лоб Ивана Ильича. Наступило хорошее время – время, когда все разрешено и все можно… И когда не надо бояться – никого и ничего… Лишь бы тело не подвело.

«А я в форме, – не без гордости подумал Сперанский. – Почти шестьдесят лет без малого, а я все еще волнуюсь, как…»

Уточнить, как именно он волнуется, Иван Ильич не успел. Домофон в самом деле издал пиликающий звук. Сперанский включил кофеварку, подошел к двери и нажал кнопку с изображением динамика.

– Слушаю.

– Моя фамилия Евсеев, – представился человек у входа в подъезд. – Лейтенант ФСБ Евсеев. У меня к вам дело, Иван Ильич. Я разыскал ваши данные в архивах, и… В общем, хотел спросить кое-что.

Иван Ильич не стал скрывать разочарования.

– Я не назначал вам встречу, – сухо отозвался он. – В таких случаях принято предварительно звонить по телефону. Или предъявлять ордер.

– Ну какой ордер, Иван Ильич! Мы же не враги, а друзья. Я звонил вам, но у вас то занято, то никого нет… Наверное, пользуетесь беспарольным интернетом?

При упоминании об интернете Сперанский прокашлялся. Ему вполне хватало средств, чтобы пользоваться выделенной линией с ее сумасшедшими скоростями, но в наш век всемирной борьбы с педофилией обычный «беспарольник» казался ему безопаснее. А они все равно все знают! Да-а-а, с Конторой лучше не ссориться, как бы она ни называлась…

– Хорошо, проходите. Для органов я, конечно, сделаю исключение. Из уважения.

Сперанский нажал другую кнопку, на которой был нарисован замочек, приоткрыл входную дверь, плотней запахнул шелковый халат с китайскими драконами и, скрестив руки на груди, стал ждать. Через минуту на лестничной площадке показался молодой светловолосый человек в синих джинсах и рубашке навыпуск.

– Здравствуйте, Иван Ильич!

Однако! В былые времена сотрудники Комитета в таком виде не ходили! Костюм, сорочка, галстук – строгий официальный вид! А такие джинсы и рубашки носили те, за кем они охотились, – фарцовщики, валютчики и диссиденты…

Молча кивнув, Сперанский отошел от двери. И, чтобы не отвечать на рукопожатие, тут же ретировался на кухню, где уже раздавался звон кофеварки. Оттуда вскоре послышался его голос:

– Кофе?

– Нет, спасибо. Водички холодненькой, если позволите.

– Позволю. Проходите же сюда, не стойте как бедный родственник!

– Не буду…

Евсеев присел к обширному кухонному столу – нарочито грубому, в стиле «кантри». Сперанский развалился напротив, поставив перед собой дымящуюся чашечку с блюдцем. Про воду он, похоже, забыл.

– Итак, я вас слушаю.

– Иван Ильич, вы сотрудничали с Отделом по работе с иностранцами Московского управления КГБ, – начал Евсеев.

Обычно после такого вступления собеседник меняется в лице, машет руками и кричит: «Вы с ума сошли!» или «Это провокация!» Но сейчас ничего подобного не произошло.

Иван Ильич со значением кивнул.

– Это знают чуть ли не полмиллиона моих читателей…

– Знают, но вряд ли верят, – продолжил Евсеев. – Потому что сейчас каждая плотва выдает себя за щуку. Все думают, что это обычный литературный прием. Однако вы ничего не преувеличиваете, по крайней мере в главном. Вы действительно состояли на агентурной связи и имели оперативный псевдоним «Американец». А настоящее ваше имя Спайк. Спайк Эммлер…

– В книгах я его изменил, чтобы избежать обвинений в выдаче государственной тайны, – прищурился Иван Ильич.

– Спасибо, – поклонился контрразведчик, выругавшись про себя.

Сейчас многие из тех, кто был допущен к каким-либо секретам, даже самым маленьким, за три копейки охотно сливают все, что им известно. И при этом строят из себя целок! И этот извращенец туда же! Дать бы кулаком в порочную холеную харю! Но нельзя… Тем более в данный момент Спайка следовало гладить по шерстке.

Лейтенант лучезарно улыбнулся.

– На сегодняшний день вы остались единственным в Москве человеком, имевшим непосредственное отношение к отделу в семидесятые годы. В феврале от инсульта скончался полковник Шахов…

– Я знаю, – кивнул Иван Ильич.

Когда Шахов занял должность начальника, он выбросил из кабинета все, что осталось от предшественника. Тогда-то Спайк и вытащил настольного гимнаста из мешка с мусором.

– Поэтому я обращаюсь за помощью к вам. Я ищу следы одного человека, иностранца… Скорее всего, туриста из Соединенных Штатов, который проживал в восемьдесят девятом номере гостиницы «Интурист» дождливым летом в начале 70-х. Скорей всего, это был год семьдесят второй или семьдесят четвертый. Возможно, его имя – Курт. Прекрасно говорит по-русски. Возможно, он был арестован в гостинице.

– В 89-м номере, говорите?

– Да.

Сперанский отхлебнул кофе и прикрыл глаза. Он снова почувствовал под ногами холод гостиничного пола, и простыню, обернутую вокруг голого тела, и бессонницу, и свой восторг: ну-ка, а теперь ты получи, чего я получил!..

– С чего вдруг он вам понадобился? – спросил он.

– Появились вопросы по давнему делу, – сдержанно ответил Евсеев.

– Курт, – хмыкнул Иван Ильич. – Надо же. Он такой же Курт, какой я Сперанский… Волк в овечьей шкуре. Знаете, как по-немецки «волк»?.. Вульф. Звукоподражательное словообразование. Вульф-вульф!..

Сперанский надувал щеки, старательно изображая лай. Потом одним глотком допил кофе и отодвинул чашку.

– Кертис Вульф его звали. Да, жил в 89-м номере. Семьдесят второй год… И конечно, его арестовали, причем совершенно заслуженно!