Драгоценности Медичи Бенцони Жюльетта

Глава I

ЭТО БОЛДИНИ

– Невероятно!

Несмотря на неизменное самообладание, Альдо Морозини не удержался от восхищенного возгласа, как только дверь распахнулась и глазам его предстало зрелище, подавившее своим великолепием скромную гостиную: большой женский портрет, автора которого он определил мгновенно, ибо это был изумительный Джованни Болдини, чья волшебная кисть, начиная с конца прошлого столетия, запечатлела самых знаменитых и самых обольстительных женщин своего времени. Между тем это чудесное полотно было совершенно неизвестно Морозини, хотя он много лет поддерживал самые дружеские отношения с художником. К тому же здесь была изображена пожилая дама, что никогда не привлекало Болдини, безумно любившего свои модели, которые находились обычно в расцвете красоты. Правда, несмотря на возраст, женщина поражала своим необычным обликом.

Сделав два шага вперед, Морозини откровенно залюбовался высокой стройной фигурой, закутанной в черные кружева, которые почти сливались бы с темным фоном, если бы не золотые блики на изящном столике с зеркалом эпохи Регентства. Все эти тени и отсветы служили обрамлением для великолепного лица, пощаженного временем, с бездонными черными глазами, высокими скулами и все еще четкой линией подбородка. Диадема серебристых волос подчеркивала высокомерно-ироничное выражение, а в сверкающем взоре угадывался откровенный вызов. Незнакомка, несомненно, обладавшая завораживающей красотой в молодые годы и сохранившая столь прекрасные следы ее в старости, могла быть королевой, и Морозини, который был лично знаком почти со всеми из них, копался в памяти, обычно непогрешимой, стараясь вспомнить, кто она такая, поскольку если с ней самой он, видимо, никогда не встречался, то украшавшие гордую шею сказочные драгоценности казались ему до странности знакомыми, но при этом восходившими к глубине веков и одновременно свидетельствующими о дурном вкусе, что никак не вязалось с образом изображенной на портрете женщины. Действительно, если длинное ожерелье из жемчуга, некрупных алмазов и рубинов можно было уверенно датировать началом двадцатого века, то подвешенный к нему сказочно-прекрасный крест напоминал об искусстве и пышной роскоши шестнадцатого столетия, несомненно итальянского. Украшавшие его камни и жемчужины были несравненными по качеству и внушительными по размеру. Крест казался слишком громоздким для такого наряда: подобные драгоценности надевали под платье с корсажем и декольте, для которого нужна застежка. Здесь же маленькую грудь прикрывала муслиновая ткань. Сверх того, серьги в тон кресту окончательно превращали эту даму в подобие живого футляра для чрезмерно роскошных и ослепительных драгоценностей. Но руки ее, которые словно поигрывали веером из черных страусиных перьев, не были унизаны кольцами, лишь на правом безымянном пальце этой странной женщины огромным рубином горело единственное кольцо.

– Ну, и что вы об этом думаете?

Брюзгливый голос вернул к действительности князя-антиквара, который считался самым знаменитым в Европе экспертом в области драгоценностей. Вопрос был задан хозяином вполне буржуазной квартиры на улице Лион, расположенной недалеко от одноименного вокзала, куда Морозини отправился, чтобы доставить удовольствие давней подруге. Властный и сухой тон во всех отношениях подходил Эврару Достелю, аристократу, который настолько проникся новыми идеями, что стал писать свою фамилию в одно слово, отказавшись от апострофа, по его мнению, совершенно вышедшему из моды. Это, впрочем, не мешало ему тиранить служащих возглавляемого им департамента в Министерстве социального обеспечения. Он был затянут в узкий черный пиджак и полосатые брюки, его длинную тощую фигуру венчала голова с седеющими и заметно сильно поредевшими волосами, «фасад» поражал сочетанием выразительного носа с плачевным отсутствием подбородка. Эврар надеялся скрыть этот изъян за ленинскими усами и бородкой, однако последняя лишь сильнее подчеркивала огромное адамово яблоко, выпиравшее из целлулоидного воротничка с загнутыми краями. На переносице торжественно восседало пенсне.

Будучи примерно одних лет – сильно за сорок – со своим гостем, он являл с ним разительный контраст. Альдо Морозини был высок, строен и очень элегантен в своем сшитом в Лондоне костюме, таком же, как у принца Уэльского. Его густые темные волосы, слегка посеребренные сединой, составляли идеальное сочетание с загорелой кожей и породистыми чертами лица, с беспечной улыбкой и насмешливым взглядом голубых глаз, которые в моменты гнева становились зелеными. Что случалось нередко: будучи венецианцем до мозга костей, он обладал горячей кровью и чувствительным слухом.

Бросив еще один долгий взгляд на картину, Альдо ответил на заданный ему вопрос другим вопросом, следуя приобретенной за долгие годы привычке, которая позволяла ему не прерывать нить размышлений:

– Если я правильно понял мадемуазель дю План-Крепен, эта дама – ваша тетушка?

Глава департамента поджал губы, словно проглотил горькую пилюлю:

– Да. Это баронесса д'Остель, урожденная Олимпия Кавальканти. Она пела в театре Сан-Карло в Неаполе, когда мой дядюшка воспылал к ней страстью и женился на ней. Разумеется, о лучшем она и мечтать не могла: подумаешь, какая-то актрисулька!

Морозини сдвинул брови. Фамилию эту он когда-то слышал. Страстный любитель оперы, как и его мать, он вспомнил, что она упоминала имя Олимпии Кавальканти.

– У нас не принято называть примадонну актрисулькой, – сухо возразил он. – Если память мне не изменяет, Олимпия Кавальканти довольно рано завершила свою блистательную карьеру. Вероятно, она любила вашего дядюшку?

– Он был очень богат, знаете ли. Я готов допустить, что внешностью его Господь не обидел, но уверяю вас, не будь он обладателем большого состояния, она ничем бы не пожертвовала ради него. Они жили, можно сказать, на широкую ногу. Много ездили: два или три раза совершали кругосветные путешествия и несчетное количество раз посещали Италию, Америку, так что в своей парижской квартире бывали не часто, а в фамильном замке в Перигоре и того реже. Поэтому продали его, что ускорило смерть моего отца. Он-то был младшим в семье, и ему пришлось работать, чтобы прокормить семью, тогда как дядюшка Грегуар со своей шлюхой развлекались по дворцам и казино, – бросил Достель с почти осязаемой ненавистью.

– Как давно скончался ваш дядюшка?

– Три года назад, и она, естественно, унаследовала все его состояние. Мне самому ничего не досталось, и после похорон на кладбище Пер-Лашез, кстати, народу пришло очень мало, я больше никогда не встречался с этой женщиной. Знаю только, что она жила почти полной затворницей в своей квартире на улице Фезандри. Вместе с двумя слугами, которых она сделала наследниками всего, что у нее осталось и что я пока не сумел оценить, но сделаю это обязательно, ибо намереваюсь оспорить завещание...

– Зачем? Я полагал, что она оставила вам...

– Свой портрет... и драгоценности! Морозини не смог скрыть изумления:

– И вы недовольны? Черт возьми! Что еще вам нужно? Портрет кисти Болдини стоит очень дорого, а драгоценности, которые я с первого взгляда опознать не могу, хотя они кажутся .мне знакомыми, представляют собой целое состояние: у них наверняка королевское происхождение, и крест, к примеру, явно флорентийская работа, я склоняюсь к эпохе Медичи...

Эврар Достель издал неприятный смешок и досадливо передернул плечами:

– Медичи? Не смешите меня, дражайший! Хотите, я покажу вам то, что получил от нотариуса?

– Будьте так любезны! – отрывисто сказал Морозини, чувствуя, как в нем закипает гнев. Обращение «дражайший» было совершенно неуместным.

Оставив князя наедине с бывшей дивой, во взгляде которой он теперь смог угадать, что она была вполне способна сыграть какую-нибудь шутку со своим «племянником», Достель вышел из гостиной, но почти сразу вернулся со шкатулкой размером с обувную коробку – впрочем, довольно красивой благодаря инкрустациям из эбенового дерева и слоновой кости! – и, поставив ее на сосновый столик рядом с небольшой голубой вазой, где подрагивало несколько нарциссов, извлек из нее четыре предмета: браслет из трех лепестков, жемчужную «гирлянду» хорошего блеска, но с камешками среднего размера, перстень, усеянный крохотными бриллиантами и с половиной жемчужины посредине, и, наконец, изображенное на портрете ожерелье, но без креста. Последний, равно как и серьги, блистал своим отсутствием.

– Вот! – провозгласил Достель, и его ноздри задрожали от негодования. – Вот эти самые драгоценности! Кстати, оставлены они вовсе не мне, а моей жене! Вы можете мне объяснить, куда подевались серьги и крест? – спросил он, мстительно ткнув пальцем в портрет.

– Откуда мне знать? Нотариус ничего не сказал вам?

– Когда?

– В тот момент, когда вручал вам драгоценности. Полагаю, вы выразили ему свое удивление?

– А вы как думаете! Он предположил, что мадам д'Остель каким-то образом распорядилась ими незадолго до смерти. Что ее побудило к этому, я не постигаю: она просто купалась в деньгах! – с раздражением бросил Эврар.

– Если бы их продали на аукционе, я бы знал об этом, можете не сомневаться.

– Неужели?

Очевидно, он не поверил. Морозини пояснил сухо:

– У меня сеть информаторов по всему миру: ни одна сколько-нибудь заметная качеством своим или происхождением вещь не могла бы миновать меня. Смею вас заверить, что ни в одном аукционном зале этих драгоценностей не видели. Если баронесса решила расстаться с ними, она либо подарила их кому-нибудь, либо втайне продала.

– Может быть, их у нее украли?

– И она не заявила о краже в полицию? Крайне неправдоподобно. Информация об этих драгоценностях красовалась бы на первых полосах всех газет.

– А если кража произошла в момент ее смерти? К примеру, это могли сделать слуги-наследники...

Морозини взял ожерелье и подошел к окну, желая получше рассмотреть золотую сеточку посредине. Вынув из кармана ювелирную лупу, он вставил ее в глазную впадину, чтобы вынести безошибочный вердикт, затем вновь подошел к портрету и направил указательный палец на драгоценность:

– Взгляните! Крест прикреплен к ожерелью кольцом с рубином. Снять его, не оставив ни единого следа на тонком золоте, мог только специалист, потому что это очень тонкая работа, а вы сами видите, что царапин на металле нет, – добавил он, протянув хозяину дома лупу.

Достель долго изучал ожерелье, затем со вздохом положил его в шкатулку.

– Ваше заключение?

– У меня его нет и быть не может при нынешнем положении вещей, ведь я пока знаю не больше, чем вы...

В этот момент в комнату, где беседовали мужчины, вошла молодая женщина, что явно не понравилось ее мужу:

– Зачем вы явились сюда, дорогая Виолен? Мы обсуждаем серьезные вещи, женскому разуму не доступные! Лучше бы вы сварили нам кофе!

– В полдвенадцатого утра? Это или слишком рано, или слишком поздно, друг мой, – ответила она, и ее мягкий голос приятно пощекотал чувствительное ухо Альдо.

Поистине, эта юная дама была очаровательна, и склонившись к протянутой ему руке, он улыбнулся самой обольстительной из своих улыбок. Прекрасный цвет лица, прекрасные ореховые глаза, прекрасные светлые волосы, гладко причесанные на прямой пробор и собранные на затылке в красивый шиньон, которых, конечно же, никогда не касались святотатственные ножницы парикмахера. Виолен Достель могла бы стать просто неотразимой, будь она одета иначе, а не в это бесформенное платье того же лазурного цвета, что ваза на сосновом столике. Портили ее и нервно подрагивающие губы, которым, возможно, хотелось, но не удавалось улыбнуться, и странное вопросительное выражение во взгляде. На вид ей было около тридцати лет. Впрочем, некоторой силой характера она все же обладала, поскольку оставила без внимания попытку изгнать ее и, напротив, взяла в руки золотое ожерелье из драгоценных камней с таким же благоговением, как если бы это была корона.

– Прелестная вещица, вы не находите?

– Она будет еще более прелестной, когда вы ее наденете, мадам.

– Мне бы очень хотелось, да только повода нет. Разве что в семействе будет какая-нибудь свадьба?

Достель фыркнул самым неподобающим образом:

– Если крест и серьги не удастся найти, разумнее было бы продать все это. Наше финансовое положение значительно улучшится, – сказал он, указав широким жестом и на шкатулку, и на портрет, однако его супруга тут же запротестовала:

– О нет, друг мой! Неужели вы это сделаете? Мы ведем вполне достойный образ жизни, как мне кажется... и я так счастлива, что у меня наконец появились драгоценности. Что касается портрета, на нем изображена наша родственница и, кроме того, он просто освещает нашу гостиную...

Сам Альдо назвал бы эту комнату иначе, но было очевидно, что пожелтевшие обои и разнородные кресла с одинаковой обивкой из желто-голубого репса – из той же ткани были сделаны и двойные гардины, – благодаря портрету стали выглядеть гораздо наряднее. Однако наследника это обстоятельство отнюдь не впечатлило, поскольку он тут же разразился гневной тирадой:

– Вы полагаете, что я до конца жизни должен любоваться женщиной, которая так подло обманула нас? Этому портрету самое место на аукционе, так как он дорого стоит, если верить господину Морозини. И пусть его купит один из ее бывших любовников, уж он-то сумеет создать для него подходящую обстановку.

Альдо подумал, что для бывших любовников, судя по возрасту дамы, времена первой молодости давно миновали. Между тем Виолен попыталась – довольно робко! – оспорить утверждения своего супруга и господина:

– Ах, друг мой! Вам не следует злословить на ее счет, ведь так можно дойти до клеветы. Я никогда не слышала...

– Я знаю, что говорю! Эта мазня на следующей неделе будет выставлена в зале Друо, и драгоценности пойдут туда же!

– Но ведь они принадлежат мне! – жалобно сказала Виолен, с трудом сдерживая слезы.

– Они принадлежат нам, поскольку мы супруги и владеем имуществом совместно. Кроме того, они положительно вскружили вам голову! Вы всегда казались мне весьма разумной женщиной. Оставайтесь такой и впредь! Вы доставите мне удовольствие и...

Морозини решил, что ему пора вмешаться. Очевидное огорчение молодой женщины растрогало его, и хотя ему очень хотелось проучить невежественного беотийца[1], посмевшего назвать картину Болдини мазней, он решил прибегнуть к дипломатическим методам:

– Поступив так, вы совершили бы ошибку, – произнес он. – Во-первых, выставлять этот портрет на продажу сейчас преждевременно. Разумеется, вы выручите за него какие-то деньги', но получите гораздо больше, когда художник покинет наш мир. А ведь ему за восемьдесят...

Альдо сам ужаснулся своим словам, однако с подобным мужланом следовало говорить на понятном ему языке, и Достель действительно сразу же насторожился.

– Кроме того, – продолжал князь, – публичное появление этих драгоценностей произведет сенсацию в среде знатоков. Я знаю таких, кто немедля кинется по следу.

– Вы должны разбираться в этом, ведь если верить нашей кузине План-Крепен, вам нет равных среди экспертов? Вот почему я пригласил именно вас: найдите мне эти драгоценности!

Внезапно воодушевившись, Достель высказал свое требование столь властным тоном, что Морозини ощутил острое желание отхлестать его по щекам. Но из уважения к молодой женщине он лишь пожал плечами и презрительно рассмеялся:

– Только и всего? Вы ошиблись адресом: я не фокусник, и вам это известно! Мадам, мое почтение!

Он уже повернулся на каблуках, когда она окликнула его:

– О нет, умоляю вас! Не... не бросайте нас!

Это была не мольба: это был крик боли. Едва взглянув в прекрасные глаза, налившиеся слезами, Альдо понял, что за его раздражение расплатится Виолен. Муж ее тем временем бормотал невнятные извинения:

– Я очень сожалею!... Я так надеялся! Рекомендация нашей кузины... Быть может, я неудачно выразился!

Он был к тому же явно разочарован, и Альдо решил дать ему последний шанс лишь для того, чтобы немного успокоить молодую женщину. Однако он не хотел пробуждать в них чрезмерные надежды.

– Дружеское расположение мадемуазель дю План-Крепек ко мне столь велико, что она склонна сильно преувеличивать мои таланты. Я попытаюсь отыскать хотя бы один след этих драгоценностей, когда сумею точно их идентифицировать.

– У вас есть план? – спросил Достель.

– Быть может. Мне нужно кое-что выяснить. Если я прав, такие баснословные драгоценности могли принадлежать либо музею, либо представителю прославленной династии, либо крупному коллекционеру.

– ... а наша тетушка не подпадает ни под одну из этих категорий. Вы забываете, что красивая и ловкая женщина, способная действовать с размахом, может выудить все что угодно у влюбленного идиота.

– Это лишь одна из гипотез. Если это так, драгоценности действительно были украдены, а затем спрятаны с целью выждать, пока вы смиритесь с их потерей, или тайком проданы какому-нибудь богатому и неразборчивому любителю, готовому щедро оплатить грязную сделку. Был ли произведен тщательный обыск в апартаментах вашей тетушки?

– По моей просьбе нотариус взял это на себя, и я должен сказать, что новые владельцы не посмели протестовать, наверняка из страха перед полицией...

– Не говорите так, Эврар! – воскликнула его супруга. – По словам мэтра Бернардо, они, напротив, охотно согласились на это и были крайне удручены тем, что их могут принять за воров, тогда как наша тетушка проявила такую щедрость по отношению к ним. Нотариус со своими клерками буквально перевернул и там все вверх дном. Это его собственные слова.

– Вы, дорогая моя, настолько глупы, что готовы поверить любой паршивой собаке, стоит той заскулить!

– Мэтр Бернардо излишней чувствительностью не страдает, однако он сказал, что убежден в их искренности.

– Возможно, он их сообщник! Прекратите болтать глупости...

Не желая знакомиться с очередной главой «печальной жизни мадам Достель», Морозини резко вмешался:

– Для начала дайте его адрес! Я намерен посетить его...

– Зачем? – взвился муж. – Он уже все рассказал, и я не вижу, что нового он может сообщить. Мы уже все выяснили с ним.

– Отношения с нотариусами являются составной частью моей профессии. У меня есть соответствующие навыки, поэтому я умею задавать правильные вопросы.

– Как вам угодно! И вы... вы надеетесь достичь цели быстро?

На сей раз Морозини не сумел сдержать улыбки.

– Кто может это знать? Понадобится несколько лет или несколько дней, если удача будет на моей стороне. Розыск такого рода большей частью оказывается делом весьма деликатным...

– И как... как дорого мне это обойдется? Улыбка Альдо стала презрительной.

– Определенный процент от продажи драгоценностей, поскольку в ваши планы, как я полагаю, не входит оставить их себе. Я не частный детектив и не намерен отказываться от всех своих дел, целиком посвятив себя вам. Вы должны проявить терпение...

– Я понял! Что ж, придется мне потерпеть в надежде, что рано или поздно мне удастся кое-что выручить за эти побрякушки, – вздохнул Достель, закрыв шкатулку и взяв ее под мышку.

Его жена испустила тихий стон, задевший самые чувствительные струны в душе Морозини.

– Если вы не дадите мне слова ничего не предпринимать, я сразу откажусь помогать вам. Ожерелье является вещественным доказательством. Сверх того, я готов заняться этим делом для того, чтобы ваша супруга могла сохранить эти драгоценности... и чтобы доставить удовольствие мадемуазель дю План-Крепен.

Невозможно было выразить яснее, что, если бы речь шла об одном Достеле, ему осталось бы предаваться своим раздумьям и сожалениям. Глава департамента понял это сразу. И Альдо без труда разгадал брошенный на него злобный взгляд собеседника, который в то же время бормотал, что обещает исполнить это требование. Он выглядел как бульдог, вынужденный отдать кость.

С похвальным намерением разрядить заряженную электричеством атмосферу маленькая мадам Достель осмелилась задать вопрос:

– Мари-Анжелин сказала нам, что вы венецианец, кня... мсье? Это так необычно!

Альдо заметил, что она осеклась на его титуле, несомненно, из опасения пробудить желчный темперамент супруга, ненавидевшего аристократические привилегии. И он улыбнулся понимающей улыбкой:

– Отчего же, мадам? Нас больше трехсот тысяч, и мы делим эту честь с теми, кто родился в Венеции, но больше там не живет.

– Говорят, у вас так красиво!

– Конечно, я тут немного пристрастен, но возражать не стану. В наш город часто приезжают на медовый месяц, – лукаво добавил он.

– Свой медовый месяц мы провели в Роморантене! – вмешался муж, которого явно раздражали эти сентиментально-туристические рассуждения. – Не знаю, известно ли вам, но это также город у моря, где есть замок и красивые дома. Зачем искать далеко то, что имеешь у себя?

– Очарование одного места не лишает очарования другого... и, если мне повезет, вы сможете сравнить. Равно как и с другими городами. К примеру, Брюгге великолепен!

Обрадованный тем, как слегка заблестели ореховые глаза мадам Достель, Морозини распрощался с супругами, вялую руку пожал, несравненно более приятную поцеловал, вышел на лестничную площадку, быстро спустился по лестнице с пятого этажа на первый (в доме не было лифта) и, оказавшись на улице Лион, вновь увидел солнце, которого ему так не хватало в квартире Достелей, обращенной окнами на север. Хотя эта широкая магистраль была застроена хорошими домами, здешние обитатели, к несчастью, оказались между 7\ионским вокзалом и железнодорожной веткой Бастилии, поэтому их атмосферу часто отравлял паровозный дым, а уши страдали от бесконечных свистков локомотивов. Но цена за жилье была умеренной, главное же, Достель – как ему рассказали! – выбрал это место из-за относительной близости к Министерству социального обеспечения[2], расположенного на набережной Рапе. Он мог, таким образом, ходить на работу пешком и возвращаться домой тем же манером, что давало существенную экономию для бюджета.

Очень характерно для подобного типа – заботиться только о себе, не думая о том, что молодая жена обречена на соседство с вокзалом, наиболее благоприятным для реализации парижских грез, ведь именно оттуда отправляются в солнечные страны, где приятно жить, – на Лазурный Берег, Итальянскую Ривьеру, в Венецию и другие места, способные удовлетворить влюбленное в красоту воображение, тогда как Виолен этих радостей была лишена, но зато ей приходилось вдыхать тошнотворные испарения...

По улице в поисках клиента медленно проезжало такси. Морозини остановил его и, взглянув на часы, велел отвезти себя на улицу Альфреда де Виньи: он обещал вернуться к обеду, и для нотариуса уже не оставалось времени. С ним можно будет повидаться ближе к вечеру.

По дороге он вернулся в мыслях к чете Достель и оценил собственное поведение. Поначалу ему несомненно льстила роль галантного кавалера, готового ринуться на поиски ради удовольствия очаровательной женщины, которой достался невозможный муж, но теперь, перед лицом собственной совести, он вынужден был признать, что никакая сила не смогла бы удержать его от охоты за столь необычными драгоценностями. Он был уверен, что когда-то уже видел их, возможно, на другом портрете. Но когда и где? Время создания и происхождение их не вызывали сомнений: шестнадцатый век и, несомненно, Флоренция. Однако его память, обычно безотказная, не желала двигаться дальше – возможно, потому, что была утомлена делом, которое и привело его в Париж нынешней весной по просьбе комиссара Ланглуа. Альдо познакомился с ним в прошлом году, когда велось следствие о краже «Регентши»[3], обнаружившее тайную деятельность видной персоны высшего парижского общества, скончавшейся при забавных обстоятельствах, которым был обязан своей славой президент Феликс Фор. Замешанная в преступлении дама полусвета обладала весьма сомнительной репутацией и была, несомненно, связана с воровским миром. Вскоре выяснилось, что жилище этого элегантного, красноречивого, образованного, богатого и вхожего в лучшие дома холостяка превратилось в огромную шкатулку для коллекции драгоценностей, доставленных сюда из самых разных стран Европы, причем все они – без единого исключения – в один прекрасный день или прекрасную ночь исчезли из мест своего привычного обитания. Некоторые из них – отнюдь не самые заурядные! – стали проблемой для главы Сыскной полиции, воззвавшего к глубоким познаниям своего бывшего подозреваемого, Альдо Морозини, с которым он поддерживал теперь наилучшие отношения. И князь-антиквар действительно сумел опознать многие украшения, давно покинувшие футляры августейших особ или давних друзей. Однако все эти разыскания потребовали довольно напряженной работы мозга. В этом-то и была, вероятно, причина неожиданного провала в памяти.

Добравшись до места, Морозини расплатился с таксистом, добавив по обыкновению щедрые чаевые, и устремился в особняк своей двоюродной бабушки, маркизы де Сомьер, где он обычно останавливался, когда приезжал в Париж. Дом находился между дворцом и парком Монсо, куда выходили фасады внушительных зданий, построенных во времена Второй империи. Особняк предназначался для одной из прекрасных львиц, цариц парижской разгульной жизни, в которую влюбился дядюшка мадам де Сомьер. Он женился на этой женщине к ужасу семьи и на свое счастье, поскольку у нее было состояние, тогда как азартные игры и ставки на бегах совершенно его разорили. Но зато он был красавец-мужчина, и она прониклась к нему настоящей страстью. Изгнанная из хорошего общества пара жила в мире и довольстве – ей не хватало лишь ребенка, который освятил бы столь удачный союз. Поэтому баронесса де Фошроль, овдовев, сделала своей единственной наследницей юную Амели, племянницу мужа, которую случайно встретила на прогулке. Ну и скандал разразился в семействе! Однако Амели, уже бывшая замужем за маркизом де Сомьер, сочла это забавным: пожертвовав деньги благотворительным организациям, она с благословения своего супруга оставила за собой дом с окнами в парк, где и поселилась после свадьбы сына, которому предоставила в полное распоряжение фамильный особняк в предместье Сен-Жермен. С той поры она жила здесь, наслаждаясь полной свободой в обществе старых слуг и кузины, которая была гораздо моложе ее и служила ей компаньонкой, камеристкой, чтицей, конфиденткой, рабыней. Можно было бы даже сказать, что Мари-Анжелин дю План-Крепен отдала маркизе свою душу, если бы она не была столь благочестивой особой. Они много путешествовали, а в промежутках приятно проводили время в Париже, часто вмешиваясь – к величайшему своему удовольствию, но порой и в крайней тревоге – в бурные похождения князя-антиквара, что вносило в их существование изрядную толику перца.

Со своей стороны, Альдо Морозини безраздельно обожал – невзирая на чрезмерное изобилие позументов, кисточек, помпонов, галунов, пуфиков, ковров, гобеленов и прочей пышности, которую так любила первая хозяйка особняка! – как сам дом, так и его обитательниц.

– Дамы мои у себя? – спросил он старого дворецкого, который принял у него шляпу и перчатки. – Надеюсь, я не опоздал?

– Нет, госпожа княгиня еще не вернулась...

– Это означает, что она вышла?

– Хм... да. За покупками, полагаю...

Вместо ответа Альдо расхохотался. Не будучи расточительной от природы – швейцарское происхождение обязывает! – его жена Лиза любила Париж почти так же, как Венецию, которая была ее великой страстью еще до того, как она познакомилась с будущим мужем... Дважды в год она приезжала сюда ради коллекций самых знаменитых модельеров, а также ради небольших лавочек, картинных галерей, мастерских художников и аукционов, ибо она разбиралась в древностях лишь немного меньше своего супруга, у которого два года проработала секретарем[4]. Как говорил Альдо, у нее был нюх охотничьей собаки, и она нередко раскапывала вещи, достойные выставочного зала в венецианском дворце Морозини, куда устремлялись коллекционеры и любители редкостей со всего мира.

Прекрасно зная, где отыскать «своих дам» в это время суток, Альдо направился прямо в зимний сад, к большому павильону с японскими витражами, предназначенный архитектором для сбора цветов и чаепития. В саду, примыкавшем непосредственно к дому, царил приятный хаос – олеандры соседствовали с бамбуком, рододендроны с пальмами, юкка с неизбежными аспидистрами, – и мадам де Сомьер проводила здесь гораздо больше времени, чем в салонах, которые она находила невыносимо скучными... Пробираясь сквозь заросли, Альдо услышал недовольный голос, что нисколько его не взволновало: маркиза и План-Крепен обожали устраивать ораторские поединки по самым разнообразным поводам, начиная от своих читательских пристрастий и кончая хитросплетениями европейской политики, не упуская также из виду новости, пришедшие по почте, и сплетни, собранные на ранней мессе в церкви Святого Августина, ревностной прихожанкой которой была Мари-Анжелин. Ее патронесса, со своей стороны, отличалась некоторой склонностью к вольтерьянству и ограничивала свои отношения с Господом воскресной службой в одиннадцать часов, куда отправлялась разряженная в пух и прах, как и полагается благородной даме, желающей нанести визит более титулованному знакомому.

В этот день спор, похоже, разгорелся из-за приглашения, относительно которого возникли разногласия. В данный момент свою точку зрения излагала мадам де Сомьер:

– Вы случаем не заболели, План-Крепен? Неужели я, в моем-то возрасте, обязана тащиться к дикарям?

– Вечные преувеличения! Ведь прошлым летом мы не считали, будто миссис Ван Бюрен только что выскочила из ирокезского типи? Я припоминаю, как мы говорили, что находим ее любезной в общении, и не могу понять, отчего присланное ею приглашение заставляет нас лезть на стену? – воскликнула компаньонка, которая обращалась к маркизе только в первом лице множественного числа, что сначала раздражало старую даму, но затем стало для нее привычным и даже приятным.

– Любезной в общении? Где вы набрались таких слов? Насколько мне известно, царствование Людовика XIV давно закончилось?

– У нас просто плохое настроение... и плохая память! Гораздо легче придираться к моим словам, нежели чем признать, что я права.

– В чем?

Решив, что слышал достаточно, Морозини вошел в сад и увидел то, что ожидал увидеть: тетушку Амели, восседавшую в своем большом белом ротанговом кресле на подушках из китайского шелка с вышитыми розами перед небольшим столиком, где лежала свежая почта – будучи большой любительницей эпистолярного жанра, маркиза состояла в переписке с доброй половиной Европы, – и Мари-Анжелин, которая мерила большими шагами мраморный пол, прикрытый легкими циновками, потрясая посланием на толстой кремовой бумаге.

– Ну, о чем идет спор сегодня? – спросил Морозини, целуя свою двоюродную бабушку. – Обсуждаете одну из сентенций Екклесиаста?

Маркиза ответила ему добродушной улыбкой.

– Хочешь уверить, будто не подслушивал, скверный мальчишка? Вот и не заставляй меня повторять. В письме, которым План-Крепен размахивает, словно зулус дротиком, содержится приглашение от миссис Ван Бюрен провести сезон на ее вилле в Ньюпорте.

– А вы знаете, что эта вилла – настоящий дворец, чем-то напоминающий Версаль?

Она сверкнула на него темными глазами, зрачки которых по-прежнему блистали свежим цветом молодой травы. В свои восемьдесят лет она сохранила прямую осанку высокой, худой, аристократической фигуры, ее длинную шею поддерживал кружевной воротник на китовом усе, великолепно подходивший к платью и служивший опорой для целой коллекции золотых и жемчужных ожерелий со вставками из янтаря, розовых кораллов, аметистов, аквамаринов и опалов, которыми она поигрывала с неподражаемым изяществом, равно как висевшим на отдельной цепочке лорнетом. Следуя моде, по-прежнему дорогой ее сердцу, она зачесывала в высокий валик белоснежные волосы с вкраплениями рыжих прядок и в своем «княжеском» одеянии походила, в зависимости от освещения, либо на Сару Бернар, либо на королеву Александру Английскую. Она обладала умом, не уступавшим в быстроте взгляду, крепкими зубами, великодушным сердцем, и Альдо ее боготворил.

Гораздо менее живописной, но такой же прямой, как жердь, была Мари-Анжелин дю План-Крепен, которую маркиза часто называла своим церковным сторожем. Старая дева – хотя ей исполнилось только тридцать восемь лет, она явно оставила мысли о замужестве – густыми завитками палевых волос напоминала желтого барашка, но все остальное было у нее острым: и нос, и кости, и ум. Она отличалась почти энциклопедическими познаниями и разнообразными талантами, благодаря которым стала одним из самых ценных и эффективных помощников Морозини.

При виде Альдо ее лицо вспыхнуло от удовольствия.

– Ну как? – спросила она. – Вы видели портрет? Что вы о нем думаете?

– Портрет заслуживает всяческой похвалы. Почему вы не сказали мне, что это работа Болдини?

– Я хотела сделать вам приятный сюрприз, поскольку опасалась, что владелец вам совсем не понравится.

– Не самый выдающийся образчик человеческой породы, его жена, право, заслуживает лучшего!

– Это и мое мнение, – вздохнула мадам де Сомьер. – Подумать только, ведь ее выдали за этого скрягу под предлогом, будто он занимает высокое положение в обществе! Ваши кузены Меркантуры совершенно лишены чувства реальности, План-Крепен.

– Они всегда пытаются поймать дьявола за хвост, мы все это хорошо знаем. Им казалось, что глава департамента непременно должен стать министром. Если бы вы видели Виолен до замужества! Она была само очарование.

– Она и сейчас очаровательна.

– Да, но так замкнулась в себе! И так скверно одевается! . Маркиза едва не задохнулась от негодования:

– Не такому помятому сморчку, как вы, План-Крепен, судить о женской элегантности! Можно подумать, будто вы одеваетесь хорошо!

– Мне нечего показать. В отличие от нее!

Альдо, обняв старую деву за плечи, осмотрел ее с головы до ног.

– Я в этом совсем не уверен! Надо сказать Лизе, чтобы она в ближайшее же время занялась вами. У нее дар превращать куколку в бабочку и наоборот...

– Каждому свой стиль, – провозгласила мадемуазель, покраснев так, что физиономия обрела цвет зрелого перца. – И всему свое время. Мы говорили о портрете мадам д'Остель и о драгоценностях, в которых она позировала.

– Именно это и следует выяснить, – вмешалась мадам де Сомьер. – Откуда они взялись и где они, ведь нотариус клянется, что никогда их не видел?

Альдо уселся в одно из ротанговых кресел, заботливо разгладив складку на брюках, вынул сигарету из золотого портсигара с выгравированным фамильным гербом и стал задумчиво постукивать ею по блестящей крышке.

– Откуда они взялись? Полагаю, ими владели Медичи. Так подсказывают мне стиль и эпоха, но я никак не могу привязать их к определенному лицу, хотя убежден, что они мне знакомы. По крайней мере, крест...

Двоюродная бабушка с удивлением взглянула на него:

– Где же твоя несравненная память?

– .Быть может, взяла отпуск... Или я просто старею, – вздохнул Альдо, бросив взгляд на висевшее рядом зеркало, в котором отразились серебристые нити на висках. – Как бы там ни было, вспомнить я пока не могу...

– Ладно, оставим вопрос о конкретном лице! Медичи, это уже кое-что. Где драгоценности могут быть сейчас?

– Откуда мне знать? Возможно, мадам д'Остель спрятала их... Но где, только Господу ведомо. Или же подарила кому-нибудь? Или тайно продала?

– Ни за что не поверю! – воскликнула Мари-Анжелин. – Племянника она, конечно, не любила, но к жене его относилась с большой нежностью. Именно поэтому и завещала свои драгоценности Виолен...

– Поскольку они составляют гарнитур, мадам д'Остель, наверное, пыталась предотвратить их продажу мужем. А он уже хотел это сделать в том случае, если я не отыщу остальное. Он сразу заявил мне, что хочет выставить унаследованные женой драгоценности на аукцион.

– Ты будешь искать их?

– Ну да, тетя Амели! При условии, что он не притронется к вещицам, которые получила его несчастная молодая жена. Эти драгоценности ей очень дороги. Так что после обеда я собираюсь повидаться с нотариусом и что-нибудь выяснить. А кстати, раз уж речь зашла об обеде, вы можете мне сказать, чем занимается моя жена? – добавил он, бросив взгляд на наручные часы.

– Я здесь, здесь! Уже иду, – послышался веселый голос, сопровождаемый стуком высоких каблучков по паркету соседней комнаты.

И Лиза Морозини появилась в зимнем саду, где была встречена тремя блаженными улыбками, приветствующими радость жизни, воплощенную в ней. Свежее дыхание парижской весны ворвалось вместе с высокой молодой женщиной, необыкновенно элегантной в строгом сером костюме, который выглядел так просто именно потому, что стоил очень дорого в ателье любимой портнихи Жанны Ланвен. На ее золотисто-рыжих волосах сидела крохотная шляпка из белого фетра с острым как нож зеленым пером – в тон перчаткам и сумочке из кожи ящерицы; задорный носик уже украсился несколькими веснушками, которые, впрочем, меркли в непосредственной близости от великолепных бездонных глаз редкого фиолетового оттенка. В руках она держала большой букет из желтых тюльпанов и белых лилий, который тут же вручила Мари-Анжелин.

– Я нашла их у Лашома, – сказала она, – и, как мне помнится, вы обожаете эти цвета!

– Еще бы она их не любила, – насмешливо бросила маркиза. – Ведь это же цвета Папы! Но они все равно восхитительны!

Покраснев от радости, Мари-Анжелин взяла букет и поставила его в вазу, а Лиза поцеловала старую даму, прежде чем повернуться к мужу, который обнял ее с такой страстью, что едва не поцарапался о перо на шляпке.

– Все такая же опасная с этими твоими финтифлюшками на голове, – нежно проворчал он и ловко снял украшение, мешавшее поцеловать жену так, как ему хотелось: иными словами, отнюдь не по-семейному, что чрезвычайно нравилось тетушке Амели.

– Не люблю, когда ты опаздываешь, – добавил он, выпустив жену из объятий. – Это глупо, но я все время боюсь, как бы с тобой чего не случилось!

– Так ведь я всегда опаздываю, дорогой!

– Вот почему я живу с чувством постоянной тревоги, – вздохнул он. – И я не могу понять, как изумительная Мина Ван Зельтен, образцовая секретарша, словно проглотившая настенные часы, став Лизой Кледерманн, преобразилась в ужасное существо, начисто лишенное малейшего понятия о времени.

– Ладно! Я постараюсь почаще воскрешать Мину. А сегодня перестань ворчать! У меня для тебя подарок! Я ведь не только к Лашому заглянула.

– Неужели ты посетила блошиный рынок в этом наряде?

– Кто говорит о блошином рынке? Я отправилась в Нейи, чтобы повидаться с доктором Анри Артманом...

– Ты больна? – мгновенно всполошился Альдо.

– Вовсе нет: беременна! Я же сказала, что у меня для тебя подарок. Так вот, в сентябре ты получишь еще одного маленького Морозини!

Обе дамы встретили новость радостными восклицаниями, и только Альдо пробормотал:

– Ты уверена?

– Абсолютно! Винить можешь только самого себя: это нам принес карнавал. Ты помнишь бал у Брандолини?

Конечно же, он помнил великолепный Морской бал, на котором Лиза, наряженная сиреной с морской звездой из коралла и жемчужными нитями в длинных, распущенных по плечам волосах, почти весь вечер танцевала – поочередно! – с двумя мускулистыми тритонами, которым в конце концов удалось привести в ярость ее мужа, наряженного самим собой, то есть во фрак с домино цвета морской волны, расшитого водорослями из рубинов. Засим последовала памятная семейная сцена, окончившаяся пылким примирением, ибо Лиза в тот вечер была воистину неотразима.

– Почему же я должен винить одного себя? – обиженно сказал он. – Мне кажется, некоторая доля ответственности лежит и на тебе!

– Нет, нет и нет! Ты это сделал нарочно! И не поленился уведомить меня, чтобы я ни о чем не беспокоилась в течение нескольких месяцев, потому что буду сильно занята.

– Я это сказал?

– Конечно! Правда, красноречие твое несколько пострадало из-за всего того, что ты выпил, но сама цель была обозначена очень четко, – заключила Лиза со смехом.

Она уселась рядом с маркизой, а муж спросил ее:

– Но почему Артман? Он же специалист по кишечным заболеваниям...

– ...и президент общества Гинекологии и Акушерства. Вдобавок я очень люблю его, и потом, если бы я пошла на консультацию к доктору Ди Марко, вся Венеция узнала бы новость на следующий день. Я воспользовалась этим небольшим путешествием, чтобы прояснить зародившиеся у меня подозрения.

– Чудесно! – воскликнул Альдо и наконец улыбнулся. – Я так счастлив, сердце мое... Но ты уверена, что будет только один ребенок?

Лиза рассмеялась. Она сама задавалась этим вопросом, поскольку предыдущая беременность привела к рождению близнецов Антонио и Амелии, детей совершенно восхитительных, кто будет спорить, но в свои два с половиной года поставивших на уши весь дом с того самого момента, как они научились передвигаться самостоятельно. Изобретательность этих неотличимых друг от друга ангелочков с лазурными глазами и густыми темными кудрями оказалась необыкновенной и равнялась лишь их обаянию и искренности, поскольку им даже в голову не приходило утаивать какую-либо из своих проделок, которыми сами они весьма гордились. При этом они так нежно любили родителей, что применять по отношению к ним строгие меры было свыше сил человеческих. Короче, прелестные и абсолютно невыносимые дети, так что возможное появление второго дуэта заставило Морозини призадуматься.

– Ручаться нельзя, – сказала Лиза, – но Артман считает такой исход маловероятным.

– Это успокаивает! И что мы теперь будем делать?

– Я предлагаю пока что сесть за стол, – сказала мадам де Сомьер. – Уже поздно, а Евлалия будет дуться на нас три дня, если мы не воздадим должное ее гастрономическим талантам!

Обед прошел очень весело. Выпили за здоровье того или той, кто появится на свет. Альдо сиял от радости. В свое время он очень жалел, что был единственным ребенком, как, впрочем, и Лиза, поэтому ему очень нравилась мысль о создании многочисленного семейства и перспектива своего грядущего превращения в патриарха. Он почти забыл о загадочных драгоценностях мадам д'Остель, и вернула его на ристалище Мари-Анжелин, которая спросила, что он собирается предпринять после визита к мэтру Бернардо, если тот не сообщит ему ничего нового.

– Действительно, – воскликнула Лиза, – ты же сегодня утром виделся с этими людьми? Было интересно?

– Более чем! В картине есть что-то загадочное. Великолепные драгоценности, запечатленные кистью Болдини, но никто, похоже, не знает, откуда они взялись. Что касается меня, я точно знаю, что где-то видел их, но не могу вспомнить где. Я старею, счастье мое! Тревожный симптом! – добавил он с принужденной улыбкой. – И все же мне хочется это выяснить: тем самым я мог бы оказать услугу бедной молодой женщине, которая рискует лишиться наследства, весьма скромного, но для нее очень дорогого!

В глазах Лизы зажегся лукавый огонек:

– Красивая загадка и несчастная молодая страдалица! Все, что ты так любишь! Тогда отправляйся к Болдини и расспроси его. Раз он изобразил эти обольстительные камушки, значит, где-то их видел.

– Я уже думал об этом. Надеюсь, он по-прежнему живет в Париже?

– И не собирается уезжать! – подтвердила маркиза. – И даже намерен жениться!

– В его-то восемьдесят лет? – спросил Альдо, едва не задохнувшись от изумления. – Вы уверены?

– Газета «Фигаро» уверена! А почему бы и нет? Для счастья любой возраст хорош.

– Кстати, – вмешалась Лиза, – что представляют собой эти драгоценности?

– Крест и пара серег. Я попробую нарисовать их, – сказал Морозини. – Ангелина, у вас наверняка найдется листок бумаги и карандаш? Ведь вы рисуете не хуже Дюрера!

Комплимент доставил удовольствие – особенно вкупе с именем художника, произнесенным на итальянский манер, что очень нравилось старой деве.

– У меня есть кое-что получше!

Она вышла и через минуту вернулась, протянув Альдо великолепный – в цвете! – рисунок.

– Почему же вы сразу мне его не показали? – удивленно спросил Альдо.

– Я хотела, чтобы вы увидели драгоценности на портрете. И познакомились с бедной Виолен!