Вавилонские хроники Хаецкая Елена

– Ты говоришь это, – сказал он и засмеялся.

Мы долго бились, и взаправду, и шутейно, и просто катались по траве, и молотили друг друга кулаками, и гонялись друг за другом по первозданному лесу, а потом взялись за руки и поклялись быть друг другу братьями.

Но Город так и не встал перед нами.

И я рассыпался. Я пал со страшной высоты и грянулся о землю. Взлетели брызги бытия, взорвались искры, все мое существо разлетелось на куски и осело на землю бесформенными хлопьями. Я умирал и воскресал, умирал и воскресал бессчетно во время этого бесконечного падения. Я кричал и не слышал своего голоса. Я разлетался на части. Я всплескивал, как вода, и разбрызгивался по Вселенной. Я разбегался, как ртуть. Я делился, как амеба. Части меня то сползались, то расползались, то сливались, то вновь разделялись.

Я был мертв и жив, я жил ужасной жизнью по другую сторону бытия. И конца этому не было.

– Мама! – закричал я пронзительно и жалобно, остатками голоса.

И зазвенело что-то, будто разбились тысячи зеркал, и, изрезанный, искалеченный, я коснулся, наконец, земли и остался недвижим и мертв.

Когда я очнулся, было темно. Я медленно пошевелил пальцами. Двигались. Попытался понять, нет ли крови. Крови, вроде бы, не было. Я был тяжел, как чугунная плита.

Согнул ногу. Согнулась.

Набрался наглости и приподнял голову. Тут же уронил ее обратно.

– Ой, – прошептал я. Голоса у меня не было – сорвал.

Мне было холодно. Я был жив.

Я снова закрыл глаза.

И стал ждать.

Неожиданно рядом послышался стон. Очень тихий.

– Цира? – спросил я одними губами.

Но это стонала товарищ Хафиза. Ей было очень худо. Еще бы, ведь из всех в ней меньше всего было от Энкиду. Да и к такому путешествию она была не готова.

Шепот:

– Товарищ Хафиза! Вы живы?

– Хашта, – позвал я.

Мой бывший раб пошевелился и сел.

– Ох, – донесся сиплый голос Буллита. – Чем это мы так ушмыгались? И где этот главный шмыгала? Я ему зенки выдавлю…

– Ты сначала встань, – прошептал я.

– Иська! – с неожиданной силой закричал Буллит. – Иська! Я тебя, подлеца…

Ицхак и Луринду молчали. Померли, что ли?

– Изя, – просипел я.

– Хрр… – отозвался мой шеф.

Луринду спокойно проговорила, как будто ничего не случилось:

– Где мои очки?

– Цирка! – обеспокоенно звал Мурзик. – Цира!

– Да здесь я, – прозвучал раздраженный голос Циры. – А коновал этот где? Бэлшуну? Зажгите кто-нибудь свет!

Мурзик встал и, покачиваясь, побрел к выключателю.

Вспыхнул свет. Жалкая пародия на тот, в который окунулся Энкиду несколько страж назад.

Мы бессильно копошились на полу. Учитель Бэлшуну сидел на диване, запрокинув голову на спинку. Он был без сознания. Из ушей и носа у него сочилась кровь.

Мурзик бросился к нему, пал рядом на диван, зажал ему нос. Спустя несколько секунд учитель Бэлшуну громко застонал и качнул головой, пытаясь освободиться от мурзиковых пальцев.

– Живой, – сказал мой бывший раб успокоенно и отнял пальцы от бэлшунова носа. – Надо бы скорую вызвать.

– Что это было? – снова спросил Буллит. – Иська, чем ты нас потравил? Это галлюциногены?

– Я тебе… потом… – прохрипел Ицхак.

Мурзик уложил учителя Бэлшуну на диване, пристроил его голову на мягкий валик. Сходил к своему месту, взял одеяло и укрыл.

– Дать чего? – спросил он. – Может, воды?

Учитель Бэлшуну не ответил.

– Кончается, что ли? – снова озаботился Мурзик-Хашта.

– Дай гляну, – с трудом выговорила Цира. Приподнялась на четвереньки. Завалилась набок.

Мурзик подошел к ней. Подцепил ее за подмышку. Поднял.

– Ну, ты как? – спросил он, усмехаясь. – Живая?

Цира повисла на нем, как тряпка. Мурзик-Хашта потрепал ее по волосам.

– Эх, Цирка!..

Она сердито отстранилась.

– Чего лыбишься, дурак?

– Ну… так… – неопределенно ответил Мурзик.

Он подвел Циру к учителю Бэлшуну.

– Отпусти.

Цира высвободилась и встала. Мурзик на всякий случай остался рядом – подхватить, если упадет.

Цира закрыла глаза и протянула над учителем руки с растопыренными пальцами. Поводила. Потом открыла глаза.

– Переутомление, – сказала она медицинским голосом. – Отдых. Покой. Хорошее белковое питание. Тепло.

– А, – понимающе сказал Мурзик. И еще раз поправил на учителе Бэлшуну свое одеяло. – Да нам всем бы выспаться не мешало…

– Я не останусь в этом притоне… кровососов… – забарахталась товарищ Хафиза. – Товарищ Хашта, отвезите меня в штаб!

– Какой вам штаб, – сказал Мурзик. – На ноги бы встали – и то ладно…

– Я… революционный процесс…

– Да будет вам, товарищ Хафиза, – сказал Буллит. – Отдохните здесь. Ничего с вашим процессом без вас не сделается за четыре стражи.

– Это провокация! – сказала товарищ Хафиза бессильно. – Завтра все народные массы будут оповещены о дьявольских оргиях, предпринимаемых кровососами ради удовлетворения своих низменных…

Она закашлялась.

– Дура, – прошипела Цира.

Мурзик выключил свет.

Почему-то я почувствовал облегчение. Я закрыл глаза и почти сразу заснул.

Наутро был в день Сина. Нас разбудил телефон. Звонил менеджер. Спрашивал, почему дверь закрыта и на звонки внизу никто не отвечает.

Ицхак выругался, извинился. Менеджер сказал, что через полчаса будет. Ицхак одобрил. Положил трубку. Оглядел разгром.

Учитель Бэлшуну спал на диване, страдальчески морщась во сне. Темные кровавые полоски уродовали его холеное барское лицо.

Товарищ Хафиза приподнялась на локте. Осведомилась, дозволено ли ей покинуть этот вертеп эксплоататорского разврата или кровососы желают задержать ее и подвергнуть пыткам.

Изя раздраженно сказал, что если дама просит подвергнуть ее пыткам, то это можно устроить. Хотя ему, Изе, больше бы понравилось, если бы она покинула-таки этот вертеп. Причем навсегда.

Товарищ Хафиза ледяным тоном поблагодарила и, забрав сумку, вышла. Внизу хлопнула дверь.

Мурзик и Цира спали, обнявшись. Когда хлопнула дверь, Цира пошевелилась и что-то пробормотала Мурзику в ухо, едва шевеля губами. Мурзик улыбнулся.

Луринду сонно потянулась. Без очков она была куда симпатичнее, чем в очках. Не такая сушеная, что ли. Однако она тут же их нашла и водрузила на нос.

– Что, уже утро? – спросила она. – Я пойду готовить кофе. Кто хочет кофе, господа?

Кофе хотели все. Луринду встала, охнула, засмеялась. Влезла в свои туфли на сбитых каблуках и поковыляла по лестнице в лабораторию, где осталась кофеварка.

Я сел. Потер виски. Растолкал Буллита. Мы убрали матрасы и одеяла. Попинали Мурзика с Цирой, чтоб вставали тоже. Те нехотя отлепились друг от друга и включились в уборку. То есть, включился Мурзик – добыл швабру и быстренько махнул пол, стирая пятнышки крови, накапавшие из бэлшунова носа. Цира тем временем, храня суровость, надзирала.

Через полстражи в офисе появился менеджер с пачкой заказов на текущую неделю. Изумленно поглядел на спящего на диване Бэлшуну. Никак не комментируя наличие в офисе окровавленного человека, Ицхак забрал заказы и ушел с ними в кабинет. Менеджер пошел с ним вместе.

Луринду понесла им туда кофе.

Начиналась обычная трудовая неделя.

Мы с Мурзиком проводили Циру и взяли с нее слово, что она ляжет в постель. И позвонит нам вечером и скажет, как себя чувствует. Цира велела нам убираться.

Мы взяли рикшу и поехали к себе, в квартал Литаму.

Всю дорогу мы молчали. Мурзик просто наслаждался поездкой, а я был придавлен смертельной усталостью и мечтал только о своем диване.

Моя маленькая квартира была, казалось, оставлена нами тысячу лет назад. Уютный забытый, почти несбыточный островок прошлого.

Я открыл дверь. Пустил кошку – она уже куда-то дела своих котят и теперь терлась с вполне независимым видом. Нашел на столе и разорвал записку, которую оставлял матушке.

В комнате было пыльно, очень обжито и спокойно.

Я лег на диван, вытянулся, закрыл глаза.

Я был ведущим специалистом фирмы «Энкиду прорицейшн». Бывшим рабовладельцем, а ныне свободным гражданином. Я был Аххе-Даяном, для одноклассников – «Баяном». И все. Больше я никем на данным момент не был.

Ну, еще я был полутрупом, сонно грезящим, лежа на диване.

В кухне шуршал мой бывший раб Мурзик, то есть Хашта. Вокруг него вилась кошка. Лязгала складная кровать – Хашта устраивался отдыхать.

В немытое окно бесполезно светило солнце.

День был полон суетных вещей, мелких проблем, несущественных забот. За окном догнивал печальный Вавилон, павшая Возлюбленная Царств. Неяркая весна медленно входила в Город, гнала по Евфрату тающий лед. Завтра я возьму пива и пойду смотреть на ледоход.

И со мной будут Хашта и Цира, эта строгая и бесполезная стерва. И Цира будет трахаться со мной и с Хаштой. И мы с Хаштой купим Цире мороженого.

В этих мыслях я заснул.

И – ничего не произошло.

Ровным счетом ничего.

Каждое утро мой бывший раб Хашта поднимался на три часа раньше меня, наспех жарил яичницу на двоих, съедал свою половину и убегал в офис «Энкиду прорицейшн» производить утреннюю уборку.

Я вставал с постели, съедал оставленный Хаштой холодный завтрак и шел на работу. Сидел над своими вычислениями. В день Иштар посещал массажистку. Работал над подготовкой к дню Мардука, когда мне предстояло взойти на крышу обсерватории. Диссертацию пописывал.

Кроме того, в мои обязанности теперь входили инструктирование и подготовка частных клиентов. Ицхак клялся взять на должность инструктора специального человека, а пока что поднял мне зарплату.

Все мы разговаривали друг с другом только по работе. Луринду поставила себе на стол второй компьютер, соединила их в локальную сеть и вообще выключилась из общения.

С Мурзиком-Хаштой я почти не виделся. О его присутствии в доме свидетельствовали только помытая после меня посуда и остывшие завтраки по утрам.

Кошка перебралась спать ко мне и по ночам шумно мурлыкала. Иногда я просыпался оттого, что она холодным мокрым носом обнюхивает мое лицо.

Так минула седмица.

В день Нергала ко мне явилась матушка. Я вытряхнул ее из гигантской шубы и провел в комнату. Матушка была разгневана. Я понял это сразу – по тому, как она отводила глаза, как поджимала губы. Даже по цвету ядовито-фиолетовой помады.

– Чаю? – предложил я.

– Где твой раб? – спросила матушка.

Я не нашел ничего умнее, как ответить ей правду.

– По бабам пошел.

Мурзик и вправду оставил мне в этот день записку: «БУДУ ПОЗДНА, ПАШЕЛ ПА БАБАМ».

– И ты дозволил! – взорвалась матушка. – Ты!.. Ты распустил его, да – ты распустил его… Я подарила тебе хорошо вышколенного… квалифицированного… И вот результат!.. Ничего сам не можешь!.. Только портить можешь!..

– Я его испортил? – неожиданно заорал я на матушку. – Я? Да вы хоть знаете, КОГО мне подарили?

Матушка не слушала.

– Любую хорошую вещь, попади она тебе в руки, ломаешь!.. Тебе ничего доверять нельзя!..

– Мне нельзя?!. – ревел я.

– Поясок я тебе в детстве дарила – сломал!.. Пряжку оторвал!..

– Это не я!.. Его собака погрызла!

– И веер мой взял с туалетного столика и сломал!..

– Какой веер?

– Он даже не помнит! Испаганский, вот какой! Из перьев! А сверху домики на шелке!.. Сломал!..

Я вспомнил этот веер. Я им своего друга, дворницкого сына Кадала огрел по башке, когда мы подрались. Мне было тогда шесть лет.

– Думала, он вырос!.. Думала, он большой!.. Раба ему подарила!.. По бабам пошел!.. Надо же!.. И ты позволяешь!.. Испортил!..

– Матушка! – возопил я на октаву выше. Визг проник в матушкины уши, и она на мгновение замолчала. – Матушка, вы хоть знаете, кого вам всучили на бирже?

Пауза. Потом матушка совершенно спокойно спросила:

– Кого?

– Беглого каторжника – вот кого.

– Да? – почему-то не удивилась матушка. – Так давай его обратно сдадим. Гарантия еще не закончилась.

– Поздно, – сказал я с неприкрытым злорадством. – Я его отпустил. Он теперь вообще вавилонский гражданин. И реализует свои гражданские права на полную катушку. В частности, шляется по бабам.

Матушка на миг задохнулась. Я видел, как она быстро произвела необходимые расчеты: почем нынче стоит отпустить раба, какой жилплощадью я его, скорее всего, обеспечил…

Я приготовился…

– Вот как ты обращаешься с материнскими подарками! – закричала матушка с новой силой. – Тебе ничего дарить нельзя! Ты все портишь, все ломаешь!..

Эти разговоры я веду с ней всю жизнь. Я никогда не понимал, почему должен отчитываться перед ней за каждый ее подарок. Ведь это теперь МОЯ вещь, МОЯ!

– И паровозик сломал, я тебе дарила!.. – начала матушка свой обычный поминальный список.

– Это был мой паровозик! – завопил я как резаный. – МОЙ! Вы мне его УЖЕ подарили! В СОБСТВЕННОСТЬ!.. Я мог делать с ним, что хотел!.. Вы же сами сказали: теперь он ТВОЙ!

– И компьютер уронил, – продолжала матушка. – И чашку разбил, синюю с золотым цветком на донышке!..

Тут у двери завозились, и в квартире появился Мурзик. Он был весел и румян. От него вкусно пахло пивом. В руке он держал еще две бутылки. Он зазывно позвякал ими друг о друга.

– Пива хотите, господин? – закричал он еще с порога.

Матушка напряглась. На ее щеках проступили красные пятна.

Мурзик ворвался в комнату, увидел матушку.

– Госпожа… – сказал он, расплываясь еще шире. – Ох, радости-то!.. Пива хотите?

Матушка встала. Выпрямилась. И огрела его по морде.

Мурзик моргнул, отдал мне бутылки.

– Это… – промолвил он. На щеке у него отпечаталась матушкина ладонь, выкрашенная охрой.

– Каторжная морда! – ледяным тоном промолвила матушка. – Мерзавец! Подлец! Обманщик! Втерся в доверие! Разорил моего сына!.. Заставил его связаться с комми!.. Заманил его в секту!..

– Какую секту? – пролепетал я. Это было уже что-то новенькое. – Какие… комми?..

Она повернулась ко мне.

– Одумайся, Даян! А пока не одумаешься – ты мне не сын!..

И швырнула в меня какой-то скомканной бумажкой.

– И не смейте меня провожать! – крикнула она, выходя из комнаты. Хотя ни один из нас не пошевелился.

Хлопнула дверь. Мурзик пошел заложить засов. Я развернул бумажку. Это была вырезка из «Ниппурской правды».

Товарищ Хафиза постаралась. Расписала нашу неудачную попытку слиться в едином герое как омерзительное сектантское радение.

Я был выставлен в очерке как грязный и растленный рабовладелец, жестокое животное и главарь бесстыдной шайки, а Мурзик – как моя жертва, вовлеченная в отвратительные сектантские практики побоями и запугиванием.

Досталось и остальным, в частности – Цире («испорченная до мозга костей проститутка, использующая похотливые устремления кровососов в целях собственной наживы»), Луринду («погрязшая в расчетливом разврате с хозяином так называемой фирмы»), Ицхаку («кровосос, эксплоататор, растленный тип, извращенец, чье грязное воображение…» и т.д.)

Очерк назывался «КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ». Кто-то заботливо вырезал его из газеты и потрудился прислать моей матушке.

Мурзик спросил жалобно:

– И что теперь будет?

– Позлится и перестанет, – сказал я. Но на душе у меня стало погано.

Мурзик взял бутылки и пошел на кухню их открывать. Вернулся. Сел рядом на диван, протянул одну мне, к другой приложился сам.

– Хорошо хоть по бабам прошелся? – спросил я. Я понял вдруг, что скучал без Мурзика.

– Ага, – сказал Мурзик между двумя глотками пива.

Нам вдруг разом полегчало. Я фыркнул.

– Паровозик я сломал, надо же! До сих пор обижается…

– А что, правда сломали?

– Да не помню я…

Мы помолчали. Мурзик вздохнул тихонько. Хорошее настроение постепенно возвращалось к нему.

Вдруг я заговорил о том, что не выходило у меня из головы все эти дни.

– Слушай, Хашта… Как это все-таки вышло…

– Что мы с Энкиду так опозорились-то? – договорил за меня Мурзик. Я понял, что и он об этом неотступно думал. – Да вот, мыслишки разные… Поначалу тоже думал: может, туфта все… Может, грезилось нам… Может, не Энкиду мы вовсе… А потом другая мысль пришла… Видать, не всех Энкиду мы вместе собрали…

– В табличках у Циры сказано – «семь». Нас и было семь. И на каждого, заметь, цирина рамка вставала.

– Так-то оно так… – Мурзик вздохнул. – А ведь я – не знаю уж, как вы – там не только Энкиду видал…

– Там был Гильгамеш.

– Во. И он был… как бы это выразить…

– Не весь, – сказал я. – Гильгамеш был не весь. А Энкиду – весь.

Мы помолчали еще. Мурзик сказал, что, пожалуй, еще пива возьмет. И ушел.

Пришла кошка. Поинтересовалась бутылками. Ушла, подняв хвост.

Затем вернулся Мурзик. В карманах у него звякали бутылки.

Сел рядом со мной, протянул одну мне, другую взял себе. Снял зубами пробку. Потом, по моей просьбе, снял и на моей бутылке тоже.

Мы продолжили.

– Стало быть, один из семерых – Гильгамеш, – сказал Мурзик. – Я пока за пивом ходил, вот что подумал…

А я пока Мурзика ждал, ни о чем не думал. У меня пиво в голове гуляло.

– Стало быть, Энкиду был тоже не весь. Не хватало какой-то малости. Ну, самой малой малости. Такой малой, что мы и не заметили… А седьмой из нас – Гильгамеш.

– Так рамка же вставала…

– А может, она и на Энкиду, и на Гильгамеша встает… Мы же не проверяли…

И с бульканием влил в себя сразу полбутылки.

Я глотнул пива. Подумал. Еще раз глотнул. Еще немного подумал.

– Ты Энкиду. Мы проверяли. Я тоже Энкиду, правильно?

Мурзик молча кивнул.

Я продолжил ход своих мыслей.

– Луринду с Изей – тоже. Они были в прошлом, видели…

– Стало быть, кто-то из тех, кто в прошлом не был. Господин Буллит или товарищ Хафиза.

– Ты предлагаешь учинить над ними эксперимент?

– Да не знаю я!.. Пойдут ли на такое… По-моему, мы здорово их тогда напугали.

– Твою Хафизу напугаешь, – проворчал я, снова вспомнив статью «КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ».

Мурзик покраснел.

– Кто ж знал, что она такая дура…

Мы допили пиво. Поставили бутылки на пол. Уставились в пустоту невидящими глазами. Мы думали.

Потом я сказал:

– Слушай, Хашта. А ведь мы еще Циру не проверяли…

– А эту как проверишь? Сама себя она в прошлое не отправит. А к Бэлшуну ни за что не пойдет. Как завидит, так от злобы аж зубами клацает. И он ее очень не любит… Боится, что ли?

Мы снова задумались. Я понимал, что рано или поздно нам придется вернуться к нашему опыту. Мы должны найти седьмого Энкиду, мы должны слиться в едином герое и изменить мир. Иначе нас до конца дней будет мучить совесть. По крайней мере, меня.

Смертный приговор не был отменен. Он просто откладывался. Честь не позволяла отступить с поля боя. Мы были должны. Должны!..

Я покосился на Мурзика. Того, похоже, не слишком мучили сомнения. А что ему!.. Сперва по рудникам-шпалоукладкам таскался, потом я его по морде бил, а теперь вот шваброй грязь по нашему офису возит… Тоже мне, веселая жизнь. Ясное дело, Мурзику милее в единого героя влиться.