Варшава и женщина Хаецкая Елена

– Слыхал?! – закричал Станек, врываясь к Ярославу, который хмуро слушал радио и чертил при этом карандашом по скатерти бессмысленные узоры.

– Что?

– Танк! Немецкий!

Ясь так и подскочил.

– Где?

Станек засмеялся.

– Горит! – сказал он. – Ух, бежал… Горит немец, понимаешь? А наши уже баррикаду строят и копают ров…

Из комнат вышел отец Ярослава. Сел рядом, молча и строго выслушал захлебывающегося Стана. Валерий Воеводский за эти несколько дней похудел, на лице вдруг резко обозначились морщины. Станек увлекся, показывая на скатерти, где баррикада, где будет ров и какое заграждение построили.

– А дядя Ян вступил в пролетарскую бригаду! – добавил Станек. – Для отпора немцам. И один танк уже горит!

Они ушли из дома втроем: Ясь со Станеком и Валерий. Мама осталась дома. В опустевшей квартире яростно и весело пело радио: «На баррикады, рабочий народ!»

Улицы спешно ощетинивались. Беженцы с паническими лицами куда-то исчезли, вместо них повсюду ходили строгие мужчины в кепи, с красными и красно-белыми повязками на рукавах заношенных пиджаков, и деловито распоряжались невиданным доселе строительством. Откуда у них были эти познания, никто не ведал, а сами они, возможно, меньше всех. Сходясь иногда вместе, они быстро совещались насчет вон того перекрестка, а спустя короткое время десяток студентов, например, Политехнического института, глядишь – уже тащат вывороченные из парка скамейки, разобранную карусель, какие-то ящики и доски от летней эстрады, а еще несколько набивают мешки и матрасы землей.

Несмотря на поздний час, празднично светится витрина продуктового магазина. Взволнованная женщина в белом фартуке поит строителей даровым молоком. В залитом светом стеклянном магазине женщины сидят, как рыбки в аквариуме, они хорошо видны – тревожные, радостные. Некоторые разрезают простыни на длинные полосы и сшивают их в бинты.

По радио читают рассказ о солдате, который спас знамя полка. Он обернул знамя вокруг своего тела и, уже смертельно раненый, уполз куда-то. «Знамя стало еще краснее от крови своего стража», – читал бархатный голос известного актера. Песни передавали теперь старые революционные, вроде «Красного стяга».

Отец Ярослава сразу вступил в переговоры с руководителями оборонных работ. Один из них, выслушав, покивал, вынул из кармана красно-белую повязку и дал отцу Ярослава. Тот подозвал обоих мальчиков, показал им объект работ – старый тополь, велел добыть где-нибудь пилу и повалить дерево.

– Я позвоню маме, скажу, что мы задержимся на ночь, – добавил он, направляясь к магазину.

Ясь проводил его глазами. Уже стемнело. Стан вертелся на месте от нетерпения.

– Интересно, где сейчас Мариан? – спросил вдруг Ясь.

– Здесь я, – послышалось из сумерек.

Да, Мариан, разумеется, тоже был здесь, невозмутимый и великолепный. Он держал руки в карманах и, между прочим, открыто курил.

– Услышал вот, – сказал Мариан. – И сразу понял, где вас искать.

Мариан исключительно ловко добыл пилу, и следующий час все трое сражались со старым деревом. Его распилили в пяти местах и соорудили из бревен нечто вроде вала, укрепленного мешками с землей. Спустя недолгое время к друзьям присоединился тощий, долговязый парень в старом пиджаке не по росту. Он молча таскал камни и землю, довершая разорение сквера, подставлял костлявое плечо под бревна и непрестанно жевал все время потухающую папиросу. Затем появились две сбежавшие из дома гимназистки в спортивных брючках. Ясь все время об них спотыкался.

В два часа ночи из дома по соседству с баррикадой вышла жилистая тетка лет пятидесяти, держа на весу большую горячую кастрюлю. За поясом у нее были ложки. Она поставила кастрюлю на землю, сняла крышку, окутавшись белым паром, и молвила:

– Похлебайте-ка…

Все шестеро мигом устроились вокруг кастрюли, разобрали ложки и начали, обжигаясь, есть. Ясь все время чувствовал плечом плечо одной из гимназисток. Тетка стояла перед ними и ждала свою кастрюлю.

Наконец улеглись спать вповалку, подстелив мешковину и кое-как укрывшись пиджаками.

Перед рассветом на их баррикаду пришли двое руководителей пролетарского отряда и с ними – отец Яся. Осмотрели работу, заговорили между собой, обсуждая наиболее вероятное направление немецкого удара. Вообще выходило так, будто Ясь с товарищами тут не при чем.

Мариан, со стоном зевнув, встал, зябко охлопал себя по бокам, потоптался, затем с дерзким видом закурил и осведомился как ни в чем не бывало:

– А что, пан Воеводский, дадим немцу по зубам?

Валерий хмуро поглядел на него и ответил:

– Как бы нам самим от немца не схлопотать, Марек…

Мариан склонил голову набок.

– А оружие выдадут?

Вмешался один из руководителей – судя по повадке, бывший на заводе мастером:

– Лет сколько?

– Шестнадцать, – сказал Мариан и гордо сплюнул сквозь зубы.

– Четырнадцать, – поправил Валерий. – Нет, Марек, думаю, оружия ты пока не получишь.

Остальные тоже зашевелились. Гимназистки захныкали, ворочаясь на земле.

– Товарищи! – обратился к ним бывший мастер. Он выждал, пока все очнутся от сна, и продолжал: – Варшава благодарит вас за прекрасный, самоотверженный труд. Впереди – бои. Мы надеемся отстоять город… – Он закашлялся и сипло завершил: – Идите домой. Каждый вносит свой вклад в общее дело. Вы свой уже внесли.

Ясь хотел было возразить, но отец махнул рукой и устало произнес:

– На сегодня все.

– Но!.. – взъелся Ясь.

– Скажи маме, что я вернусь. Ступай.

Отец казался чужим и неприятным. Ясь взял у Мариана папиросу и сунул в рот, желая позлить отца, но Валерий уже ушел.

– Пошли отсюда, – досадливо сказал Мариан. – Мы им нужны только деревья валить. За сопляков держат!..

На баррикаде остался только чужой тощий юноша. В свете наступающего утра было видно, что он старше троих друзей лет на шесть. И ему-то был обещан револьвер.

– Наплевать, – сказал Мариан. – Я знаю один гараж, там сейчас делают зажигалки – кидать в танки. Идем?

Ярослав явился домой сразу после полудня восьмого сентября, на брюках – устрашающие бензиновые пятна, сам очень грязный и пошатывающийся. Мама велела ему умыться, немедленно поесть супа с клецками и ложиться в постель. Так он и поступил. Мама отошла к окну и опустила шторы, а когда обернулась, сын уже спал и для него война на время прекратилась.

К вечеру от юго-западных предместий непрерывно загрохотали орудия. Ясь проснулся, сел в постели, не понимая, почему гремит. Потом вдруг разом вспомнил о войне, немцах, поморгал в полутемной комнате и закричал:

– Мама! Танки!

– Я знаю, – отозвалась мама, входя. – Отдохнул? Я чай согрела.

– Отец вернулся? – спросил Ясь, выбираясь из-под одеяла.

– Нет, – сказала мама.

Гремело до ночи, потом стихло. Спать не хотелось. Ясь рассказывал маме и соседке пани Ирене о строительстве баррикад и противотанковых заграждений. В час ночи вернулся Валерий, черный и бешено злой. Мама бесстрашно обхватила его за шею руками. Отец опустил лицо в мамины волосы, взбитые в прическу. Мама вообще сделалась в эти дни мягкая и грустная, не бранилась, не жаловалась – только вздыхала иногда. Пани Ирена глядела на Валерия широко раскрытыми глазами, как на страшного незнакомца.

Потом мама взяла отца за руку и усадила за стол. Валерий Воеводский выпил чай, сказал, что немца пока отбросили, упал головой на скатерть и громко, неприятно захрапел.

Утром девятого со стороны Мокотова, Воли и Охоты опять донесся гром. Слышно было, как бухают орудия, раздельно трещат пулеметы. Отец, выспавшись, снова ушел, стараясь не замечать скорбных маминых взглядов. Ясь побежал к Станеку, надеясь застать у него дядю Яна – авось тот окажется поразговорчивее.

Дяди Яна там не обнаружилось, зато наблюдался во всей красе Мариан Баркевич, собственной персоной. Он восседал в кресле, небрежно закинув ногу на ногу, и повествовал о подвигах польской армии, варшавского гарнизона, пролетарских бригад и своих собственных. Все это он пережил лично и знал доподлинно, ибо успел побывать в Мокотове, пока Ясь и другие младшие на полгода товарищи отсыпались у себя дома.

Немец отброшен. (Канонада действительно к середине дня смолкла). Танки не смогли преодолеть густую сеть баррикад, противотанковых рвов и минных полей. А между тем к Варшаве стекаются польские отряды, временно потерпевшие поражение к западу от столицы. Есть даже кавалерия. Лично он, Мариан, вступит в кавалерийскую часть. Он уже успел переговорить об этом с одним подпоручиком.

Станек жгуче завидовал Мариану, но более трезвомыслящий Ясь позволил себе усомниться:

– Тебя не примут.

– Сейчас это просто, – отмахнулся Мариан. – Самое обычное дело. Даже документов не спросят. Я по линии добровольцев.

Однако никуда Мариану вступить не довелось. К ночи десятого сентября отец Марека, инженер Баркевич, добрался наконец до Варшавы (война застала его в Познани, где он находился в служебной командировке). Твердой рукою инженер Баркевич вздул подростка-сына за излишнюю самодеятельность, воспретил ему впредь соваться в район боевых действий, а в довершение самоуправства бессовестно прикарманил мариановы папиросы.

Все произошло как-то очень быстро. Жизнь изменилась мгновенно, сделалась зыбкой, неопределенной. Именно неопределенность поначалу позволяла обманываться насчет того, что скоро все это безобразие закончится и снова наступит прежнее приволье. Но становилось все хуже и хуже. Начались обстрелы. С юго-западных окраин непрерывно грохотали орудия. До сих пор никто из знакомых Ясю людей никак не пострадал от войны – не был убит или ранен и не лишился дома – однако сама война доставляла множество неудобств. Никто не ждал от Ярослава эффектных подвигов. Вместо этого мама каждый день отправляла его за продуктами, и Ясь всякий раз с тоской и ужасом погружался в многочасовое стояние в очереди.

Каждая очередь, как он заметил, имела свое лицо, всегда ярко выраженное, как маска клоуна. Не раз, особенно поначалу, случалось ему оказаться в очереди-патриотке. Тогда вокруг превозносили польскую армию, наперебой сыпали цифрами, щеголяли осведомленностью насчет того, где сейчас Гитлер и где такие-то и такие-то польские генералы и что у них на уме.

– Между прочим, вчера Гитлер лично прибыл под Варшаву.

– Будь он проклят!

– Совершенно с вами согласен, пан.

– Вы уверены, что он здесь?

– А почему, как вы думаете, сегодня так бомбили? Лично его распоряжение!

– На что он рассчитывает, этот кровопийца? Неужели он действительно предполагает взять город?

– Он скорее сотрет Варшаву с лица земли, чем увидит ее побежденной! Таково мое мнение, пан!

Ясь соглашался всей душою. Стоять в очереди-патриотке было волнительно и сладостно, почти как бежать в атаку, и Ясь приносил домой кулек пшена или гречки с таким чувством, словно вернулся с боевых позиций. Пока мама варила кашу, он расхаживал по кухне и добросовестно пересказывал услышанное. Намекал также, что сведения получил «от одного офицера», с которым «разговорился случайно». Так казалось весомее.

Но чем дольше Варшава находилась в осаде, тем чаще стали попадаться очереди-трусихи. В таких задавали тон женщины средних лет с кислыми лицами и ухватками лавочниц. Каждая из них представляла собою ослабленную версию тетки Тенардье, описанной Виктором Гюго в «Мизераблях» и определенной им как «жеманный людоед».

Эти были осведомлены о происходящем по-своему.

– А вы знаете, что существует секретная директива самого Гитлера уничтожить население Варшавы особым ядом, а когда мы все умрем, отдать город русским?

– Что вы говорите!

– Чистая правда! Об этом все сказано в пакте Молотова-Риббентропа. Нас предали, а мы тут еще церемонимся!

– Ах, матка боз-з… – шипела, тряся щеками, соседка Ярослава, и он ежился, когда ее вздохи обдавали ему шею. – Совсем ведь мальчик, ему-то за что…

Осознав, что жалеют его, Ясь ощутил осатанение во всем теле. Но вдруг, к великой его радости, начался обстрел. Очередь заметно поредела. Однако лавочницы, как ни надеялся Ясь, никуда не сбежали. Упорные, бесстрашные, они даже Гитлеру не позволили бы вклиниться между собою и своим добром.

Чем дольше шла война, тем чаще встречались очереди-паникерши. Эти бесконечные очереди съедали у Ярослава весь день. Отправлять маму часами стоять среди ядовитых, разъедающих сплетен и всеобщего остервенения было немыслимо. Отец больше недели уже не появлялся дома – был занят делом: стрелял в немцев. Словом, забота о продовольствии целиком и полностью легла на плечи Ярослава.

Девятнадцатого сентября не стало водопроводной воды. Утром, когда Ясь хотел умыться и поскрести бритвой почти несуществующие усы, кран ответил одинокой каплей. Ясь засунул в кран палец, повертел им, покрутил вентиль, потом плюнул и сказал маме:

– Черт знает что! Теперь воды уже нет. Ни побриться толком, ни кофе сварить…

Мама дала ему бидончик и сказала, чтобы он спросил воды у соседей – вдруг у кого-то найдется. Однако воды ни у кого не оказалось. Соседка с первого этажа уже знала, что поврежден водопровод, и теперь гражданам Варшавы осталось одно: погибнуть от жажды. «Гитлер попал бомбой прямо в главную трубу».

Ясь бросил бидончик в прихожей и ужасно выругался. Мама выглянула из кухни.

– Что? – спросила мама.

– Вода только в Висле, – сообщил Ясь.

– Я сварила кофе, – сказала мама. – В чайнике еще оставалось… А вечером вместе сходим на Вислу. Я тебе помогу.

Подкрепив силы, Ясь отправился в очередь.

– У вас тоже воду отключили?

– Воды нет во всей Варшаве. Уже известно.

– Будем, как в старину, брать из Вислы. Лишь бы только хуже не стало.

– А вам известно, что в Висле вся вода уже отравлена? Рыба плывет кверху брюхом…

– Сами вы, пани, извините, плаваете кверху брюхом!

– Хотите сказать, из Вислы можно брать воду? Если у вас есть дети, значит, вам их не жалко!

– Много вы знаете! Висла полна трупов. В ней со вчерашнего дня течет не вода, а кровь. Я сама видела.

– Матка Боз-з-зка… – зудела старуха в черном платке.

– А вы слышали, что по Иерусалимским аллеям вчера ночью из Варшавы ушли все крысы?

– Да, крысы – они чуют заранее. Не то что люди.

– Крысы шли огромной волной, а впереди несли на спинах крысиного короля.

– Крысиного короля?

– А вы не знаете? Такая крыса нарождается раз в сто лет, у нее два или три сросшихся туловища и всегда три головы… Она сама ходить не может, ее всегда носят на спинах…

– Все вы врете! Ну вот что вы врете? Была я вчера ночью на Иерусалимских аллеях, никаких крыс и в помине… А вот через мост Кербедзя – это точно – пробежали шестьдесят три бродячих собаки.

А потом появился какой-то мужчина с взволнованно рдеющими прыщами на плохо выбритом лице и стал говорить, захлебываясь и показывая мятый листок бумаги:

– Наши разбиты! Полностью! Видите? Здесь все сказано! Вся правда! Восточнее Варшавы сегодня потерпела поражение последняя польская армия! Все! Не верите? Вот тут написано. Немецкие авангарды продвинулись далеко за Вислу. Приблизительно 150 тысяч польских солдат и офицеров сложили оружие, а генерал Бортновский застрелился! Варшава в полной блокаде.

Ясь почувствовал, как немеют у него губы и кончики пальцев. Затем услышал собственный голос – громкий и даже как будто веселый:

– А дайте-ка посмотреть, что тут такого написано, пан!

– Пожалуйста-пожалуйста! – охотно сказал мужчина и протянул Ясю листок.

Ясь взял, взглянул, букв не разобрал – все плясало, кроме жирно выделенной цифры «150 000». Сжав листок в кулаке, Ясь с хрустом ударил в прыщавый подбородок. Мужчина качнулся, в его глазах метнулось удивление. Ясь закричал нечеловеческим голосом и ударил его вторично, опрокидывая на мостовую, затем быстро дважды пнул под дых и прыгнул сверху.

Кругом кричали разнообразное:

– Так ему! Дай ему! А что он врет!

– Держи вора!

– Что – карманника поймали?

– Распустили! Безобразие!

– Дожили! Живого человека – по морде бьют!

– Оставь его! Оставь, сопляк! Оставь, застрелю!

– Разнимите их! Ой, мамочки… Разнимите их! Он убьет его! Ой, мамочки…

– Женщине плохо!

– До чего дожили! Среди бела дня!..

– Держи вора! Держи!

Ясь, держа одной рукой врага за горло, другой принялся забивать скомканный лист ему в рот, но только измазал кулак чужими слюнями. Бросив избитого мужчину с комком окровавленной и заплеванной бумаги, Ясь ушел. Очередь продолжала шуметь и волноваться у него за спиной.

Дома был отец. На кухне стояло ведро с водой. Мама посмотрела на Яся вопросительно.

Ясь бегло поздоровался с Валерием и сказал виновато:

– Я сегодня не смог… Я там одному морду набил… Мама, я завтра все достану! Умру, а достану! Муку, говорят, будут давать…

Валерий выслушал рассказ сына и сказал:

– Насчет Бортновского – правда. Немцы уже везде. С востока наступают русские, так что нам отходить некуда. Не сегодня – завтра сдадут и Варшаву…

Ясь слушал и все шире открывал глаза.

– Выходит, я зря этого типа измордовал?

– Вовсе нет, – сказал Валерий. – Еще чего! Очень правильный поступок.

Мама поставила на стол кашу без масла. Валерий вдруг усмехнулся и вытащил из кармана банку тушенки.

За ужином отец сказал, что Мокотов, Черняков, Охота, Воля, Жолибож сильно разрушены. Горящие дома теперь даже и не тушат – нет воды. Люди перебираются в подвалы, спасаясь от бомбежек, но есть опасность затопления, поскольку ни одна нормальная канализация таких условий не выдержит.

После ужина Ясь распахнул дверцы книжного шкафа, извлек с полок десяток любимых прежде книг и отнес их в кухню.

– Мама! – сказал он громко. – Если потребуется, мало ли что, на растопку – бери эти.

Мама с изумлением смотрела то на обложки, то на сына, охваченного непонятной яростью.

– А что случилось? – спросила она осторожно.

Ясь сел. Объяснил, глядя в пол:

– Здесь все вранье. Я думал, если война – значит, сабля, пороховой погреб, лазутчики… а не бытовые неудобства. – Он поднял глаза и прибавил, уже не скрываясь: – Отключили воду, прорвет канализацию… Мама! Когда эта ерунда закончится?

Мама вздохнула. Ясь встал и обнял ее.

– Просто хочется, чтобы поскорее…

Книги так и остались на кухне.

Двадцатого сентября отключили газ, и Ясь с отцом добыли из кладовки старый, в липкой пыли, примус. Вечером неожиданно явился Мариан. И не просто явился, а с дорогим гостинцем: куском говядины и мозговой костью.

Бог ты мой, как он вошел, как метнул кепку на крюк вешалки, как вальяжно молвил маме:

– Добрый вечер, пани Воеводская!

Как уверенно пожал руку Валерию! Ясь обзавидовался. А когда молодой пан Баркевич королевским жестом выложил на стол говядину, повисла мертвая тишина.

Мариан спросил небрежно:

– Рассказать?

Да уж конечно, многочасовое нудное выстаивание в очередях, которому подвергался Ясь, выглядело жалким бытовым неудобством в сравнении с марековскими похождениями. Складывалось впечатление, будто два друга живут в совершенно разных городах и стоят в абсолютно разных очередях.

Мариан произвел сложную разведывательную операцию и не без помощи одной бывшей кассирши выяснил, что в лавке мясника Акулы (а еще спорят, встречаются ли на самом деле «говорящие фамилии») с утра будут продавать говядину. Какими-то своими неисповедимыми путями о том же проведало большое количество старух, и уже с вечера предыдущего дня они начали осаду мясной лавки. Мариан завоевал полное доверие старух и возглавил их. Был составлен список, помечены химическим карандашом номера на ладонях, организовано дежурство по графику и каждые два часа – поверка.

Наутро армия Мариана, насчитывавшая сто двадцать две старухи, в полной боевой готовности стояла под дверью мясной лавки. Арьергард отбивался от посторонних, говоря, что ждут вовсе не мяса, а отрубей. Авангард с Марианом на острие готовился к штурму.

В девять утра за дверью завозились, показался мясник Акула и молвил в щель, что никакой говядины нет и не предвидится. Старухи вспенились, как море, и Мариан ворвался в лавку.

– А вот сейчас я тебя убью, – буднично сказал он мяснику Акуле.

Акула вполне этому поверил. Он отступил к прилавку и схватился за нож. Мариан в ответ показал ему гранату. Тогда Акула обмяк и сдался.

– Он пытался меня подкупить, чтобы я ушел, – хохотал Мариан, рассказывая. – Совал телячью ногу. Даже без денег! Я, конечно, ногу взял, а потом изловчился и пнул ногой дверь лавки. Дверь раскрылась. Я запустил старух и отдал им на разграбление территорию врага. Кстати, старухи умеют грабить не хуже ландскнехтов.

– Ты мародер, – сказал Валерий. – Какой ужас!

Но он смеялся – впервые за все это время и как бы через силу.

Затем события стали развиваться неудержимым обвалом: погасло электричество, замолчали телефоны и радио, прекратилась продажа продовольствия. (Преподаватель истории из гимназии номер 41, почтенный пан с бородкой и в пенсне, отрезал с помощью перочинного ножика кусок мяса у павшей лошади. Одна домохозяйка, заметив мальчика, несущего в сумке кусок хлеба, напала на ребенка и отобрала у него продукты – ее задержала полиция, причем грабительница не проявила никаких признаков раскаяния. Были известны и другие случаи).

Ясь со Станеком четыре дня работали в госпитале – переносили раненых, возили в бочках воду. Грохот непрерывных обстрелов и бомбежек страшно надоел, но уже почти не пугал. Количество человеческой боли ошеломило сразу и навсегда; ни ужаса, ни сострадания Ясь не испытывал – сделался тупым и исполнительным. Вокруг все были такие. По вечерам раздавали паек – четвертушку хлеба и что-нибудь «дополнительное», например, кусок обветренной колбасы. Друзья заворачивали и прятали полученное под рубашку – несли домой.

В два часа пополудни 27 сентября наступила внезапная и гробовая тишина. Обстрел прекратился, словно отрезанный ножом. Безмолвие застало Ярослава на берегу Вислы. За рекой удушливо дымилась Прага, однако по сравнению с тем, что делалось в Мокотове и на Воле, все это выглядело довольно вяло. Поначалу Ясь даже не сообразил, что такого случилось. Стоял возле бочки, которую должен был наполнить водой, и не понимал. Потом стремительно сменили друг друга последовательные предположения:

1. Конец света.

2. Я умер.

3. Я оглох.

4. Война кончилась.

Последнее, наиболее желательное и, что лучше всего, наиболее вероятное, наполнило душу дурацким ликованием. Ясь страшно заорал и забегал вокруг бочки, торопясь поскорее вернуться в госпиталь и все как следует разузнать.

В госпитале глупая радость сразу увяла. Теперь, когда вокруг не стреляли, стоны и глухие разговоры стали слышны и отчетливы, и Ясь вдруг обнаружил себя погруженным в тусклый мир безнадежного, вечно длящегося страдания.

– Война кончилась! – сказал он какому-то санитару в грязном халате.

Санитар хмуро ответил:

– Чему радуешься, сопляк? Немцы!

Победили немцы. Варшава капитулировала. Но как же так?.. Мы ведь побеждали?.. Невзирая на полную боеспособность польских войск, командование и Гражданский комитет приняли нелегкое решение сдать столицу. Ввиду полной дезорганизации городской жизни, сопротивление было признано невозможным. Все это, написанное черным по белому, Ясь прочитал вечером на стене дома, в котором жил. Медленно поднялся по лестнице, отдал маме госпитальный паек. Сказал в пространство:

– Какой позор!

И повалился на диван.

Отца дома еще не было. Он вернулся после полуночи, когда все спали.

С утра 28 сентября по улицам колоннами по две тысячи человек прошли безоружные польские солдаты и офицеры. Смотреть было невыносимо. Ясь безмолвно плакал, таясь в углу.

Потом в дверь постучали, коротко и зло, и появился Мариан Баркевич. От Мариана пахло бензином и водкой, но он казался трезвым, только был очень красен и дышал загнанно.

– Ты что? – изумился Ясь при виде друга.

Мариан зачем-то оглянулся на дверь, потом шумно, как конь, выдохнул, окатив Яся водочным духом, и выложил на стол револьвер. Ярослава словно током прошило.

– Что это?

– А ты не видишь? – Мариан захохотал, безумно водя глазами, и вдруг разрыдался – бурно, бесстыдно, со взвизгами и утробным бульканием.

Ясь, глупо разинув рот, наблюдал это и не знал, на что ему решиться. Выручила мама: принесла в кувшине воды и бестрепетно вылила Мариану на макушку. Мариан захлебнулся, начал кашлять и принял наконец более осмысленный вид.

– Вы думаете, я пьяный? – осведомился он, как ему самому, видимо, казалось, – ехидно.

– Никто тебя не осуждает, Марек, – осторожно отозвалась мама.

Ясь на всякий случай кивнул.

Мариан впился в нее злыми-презлыми глазами, покачался на стуле, затем кивнул подбородком на револьвер.

– Ну вот как я с этим пойду домой? Отец отберет.

– Оставь у нас, – предложила мама с таким видом, словно речь шла о паре пустяков. – Я спрячу куда-нибудь. Все будет в сохранности.

– Вы не понимаете… – проговорил Мариан и снова раскис, губы расплылись, из глаз потекли слезы. – Он… Я сам видел… Мы водку пили вместе… а потом он…

Тот самый подпоручик, с которым Мариан свел знакомство в десятых числах сентября, когда оставалась еще надежда отстоять Варшаву… Подпоручика Мариан встретил уже после прекращения огня, двадцать седьмого. У того были с собой водка и табак. Хороший табак. Сперва они не пили, только ужасно много курили – «напоследок», как сказал подпоручик, странно смеясь. Подпоручик сказал, что им зачитали приказ завтра с утра сдать оружие и отправляться в плен к чертовой матери. Потом он вдруг смертельно побледнел, просто как сметана, Мариан никогда не видел, чтоб человек делался такого цвета. Подпоручик извлек фляжку с тепловатой водкой. Водка воняла металлом. Они выпили по очереди всю флягу. Подпоручик достал револьвер и показал Мариану. Потом опять нехорошо засмеялся, поднес к виску и выстрелил. Голову подпоручика мгновенно и страшно разворотило, подпоручик упал, как какой-то странный предмет, а Мариан забрал револьвер и бросился бежать. Потом блевал в каких-то кустах, спал, кажется… а теперь вот пришел зачем-то к Воеводским.

– Черт знает что! – заключил он.

Мама забрала револьвер и унесла его. Мариан следил за ней тоскливо. Он сразу обмяк и обессилел.

Первого октября в Варшаву вступила немецкая пехотная дивизия, и так началась совсем другая жизнь.