Высший пилотаж киллера Басов Николай

Глава 59

Адрес Барчука я узнал, еще когда гадал, кто верховодит в Прилипале в действительности. Жил он в большом доме на Хорошевском шоссе. Почему-то, проезжая это место, я вдруг вспомнил, как мальчишками нас гоняли на Хорошевскую плодоовощную базу перебирать картошку. Тогда эта база была воплощением брежневского лозунга о том, что экономика должна быть экономной. Генсеку показывали это очень грязное и вороватое учреждение как образец борьбы за отсутствие потерь в плодоовощах Советского Союза.

Это место было еще известно своими Магистральными тупиками. Так назывались довольно короткие улочки, упирающиеся в железную дорогу.

Тот, кто придумал это название, должно быть, не имел не только здравого смысла, но и филологического слуха. Потому что слово «магистраль», с которым связано представление о протяженности, определяло нечто противоположное по смыслу – тупик. Сей казус невольно наводил на мысль, что и вся эта страна, возможно, есть некий Магистральный тупик…

Перед его дверью я остановился и попытался продумать предстоящий разговор. Но ничего в голову не приходило, кроме того, что этот вот молодчик убил – а в этом я не сомневался – хорошую, красивую и умненькую девушку, с которой я как-то сидел в ресторане, а теперь будет дальше спокойно жить, считаться законопослушным гражданином, и ничего ему не грозит, если он не убьет еще одну девушку и не налетит на непредвиденные обстоятельства… Нет, он уже налетел на одно неприятное обстоятельство – на меня. И хотя у этого обстоятельства снова стала сочиться через перевязку кровь, хотя оно едва могло стоять, не опираясь рукой на стену, оно было полно решимости сделать свое дело.

Я нажал кнопку звонка. Он открыл, дрогнул, попытался закрыть, я ему не мешал. Просто стоял и смотрел на него. В голове внезапно возникла одна довольно простая мысль, что если он не пустит меня, то ничего и не будет.

Должно быть, то, что я не размахивал оружием, не рвался вперед, настроило его на относительно мирный лад. Он приоткрыл дверь:

– Входите.

Я вошел, меня пригласили. Я был тут теперь на совершенно законных основаниях. Едва дверь за мной закрылась, я спросил:

– Как ты убил ее?

Он чуть-чуть отшатнулся от меня и вяло проговорил:

– Это был несчастный случай. Она переоценила себя, поехала по неповешенному склону… Там была скала, за скалой обрыв в тринадцать метров, она не знала…

– Тебе удалось ее толкнуть и никто этого не увидел?

– Не так, это был несчастный случай! Она умерла уже после того, как разбилась, я пытался оказать помощь, но…

– Или она все-таки оставалась в живых, ты подбежал к ней и сломал шею, чтобы она не проговорилась?

– Там было расследование, оно признало факт несчастного случая. У меня есть документы.

Он быстро выскочил из прихожей и тотчас вернулся, размахивая не очень толстой папочкой.

– Вот, я привез дубликаты всех документов!

– Сколько тебе стоило замазать следствие? Пяток тысяч зелеными или больше? Сколько стоит убийство девчонки?

Он вдруг отошел к дальней стене, оперся на нее спиной.

– Уходите.

Стараясь не очень хромать, я подвалил к нему и вдруг с размаха, как на тренировке, врезал правым коленом в корпус. Он застонал и согнулся.

– Не думай, что это сойдет тебе с рук. Я сам отправлюсь туда и найду, слышишь, найду кого-то, кто видел, как ты ее толкал, и найду того, кто слышал, как хрустнула кость, когда ты доламывал шею… Понял?

Он выпрямился и вытянул руки вперед, чтобы схватить меня за горло. Я ушел влево, чуть не завыл от боли в раненой ноге и ударил кулаками по печени и желудку. От этого он должен был отлететь назад, как плюшевый медвежонок, но сзади была стена, и он только захлебнулся от боли, на мгновение перестав дышать.

Это был очень удобный момент – воздуха в его легких почти не было, и стоило мне как следует ударить в грудь, как в легких образовалось бы тяжелейшее внутреннее кровоизлияние… А если бы я врезал ногой, можно было бы даже травмировать диафрагму… Но я не стал бить. Я не собирался серьезно калечить его.

Я отошел, но заорал еще громче:

– Что она узнала? Говори! Нашла фотографию твоего дружка, который дал ворованных денег на твое гребаное агентство? Или нашла список подставных клиентов? Или вычислила тех, кого вы облапошили, подведя под фальшивое партнерство? Отвечай!..

Он выпрямился и твердо, как положено в таких случаях, процедил:

– Пошел вон.

Я посмотрел на него оценивающе. Больше он бросаться на меня не собирался. Это уже было хорошо, но еще недостаточно хорошо, чтобы он хоть как-то выдал себя.

– В конце концов есть же и на вас управа. Стоит в какой-нибудь популярной газетенке опубликовать одну разнесчастную статью про ваши фокусы, как с тобой будет кончено, никакой суд не отмоет…

– У нас репутация! – Это его, как ни странно, волновало. Ну и убийцы пошли! А он тем временем добавил: – А вот бывшему уголовнику никто не поверит!

Я тут же подскочил и ткнул носком сапога чуть ниже колена, не сильно, иначе нога могла сломаться.

– Откуда знаешь, что я сидел? Кто тебе об этом сказал? Комарик? Что он тебе еще про меня рассказывал?

Он попытался было оттолкнуть меня, я перехватил руку, заломил кисть вбок, он выгнулся вперед, я взял другой рукой его спортивную маечку с легким, рыхлым капюшончиком и рванул, раздирая почти до пояса. Это всегда было хорошим средством давления и гораздо более безопасным, чем просто тычки и пинки. Мы русские, мы всегда жили в такой нищете, что для нас потеря грошовой тряпки вызывает стресс, а это мне и было нужно. Вогнать их в состояние бесконтрольного стресса…

– Я на тебя в суд подам.

– Никуда ты не подашь, – я отпустил его, лишь слегка толкнув назад. – И передай твоему пахану, я, может быть, и не тронул бы вас, если вы не имели прямого отношения к Веточке. Но теперь трону. И если мои подозрения верны, то тебе, голубь, даже не сидеть. Я сам с этим разберусь. И задолго до того, как я кончу, ты о тюряге начнешь мечтать, как о тихой гавани.

Он выпрямился, провел ладонью по волосам. С сожалением попытался поправить маечку.

– Ни о какой тюряге я мечтать не буду. А вот тебе, голубь, – он даже дразнился, – сидеть как миленькому. И еще не раз. Сегодня же напишу на тебя заявление.

– А репутация? – спросил я ехидно.

– Для репутации у меня есть вот это, – он потряс в воздухе папку.

Странно, как это ни один листочек оттуда не вылетел. В самом деле, он берег ее пуще своей майки. Тогда я сильно толкнул его на стену. Он оперся о стену, чтобы не удариться головой и чтобы не упасть, но я уже был рядом и выхватил папку из его ослабевших пальцев.

Когда я повертел ее в руках, рассматривая даты, подписи и прочее, он вдруг заныл:

– Знаешь, лучше отдай. Если ты ее отберешь, мне просто деваться будет некуда, останется только заявление в милицию писать…

Я посмотрел на него и ответил:

– И не рассчитывай.

Так, главное тут было сделано. Я повернулся, чтобы уйти. Тогда-то он и бросился.

Но я ждал этого, и, когда он рванул, используя стену, как опору, я ткнул ногой назад. Он налетел на ногу всем телом. И отвалился уже в полубессознательном состоянии.

Тогда я сказал ему:

– Всегда любил подсмотреть, какие козыри у противника.

Но он не ответил, он полз, опираясь рукой о стену, в сторону ванны. Эх, будь я в форме, я бы непременно последил, что он будет делать, когда немного оклемается, и скорее всего выяснил бы Комарика с нужной для меня точностью.

Но и мне было паршиво, я чувствовал, что кровь уже струится по ноге и пора было ее останавливать. Поэтому я просто убрался, так и не использовав достигнутого преимущества.

Глава 60

Как я и предполагал, все было предельно просто. Трое свидетелей утверждали, что Клава вдруг поехала по очень опасному склону, потом потеряла контроль над скоростью, вылетела на скалу, упала, плохо упала, осталась лежать. А когда к ней подкатили те, кто собирался оказать ей помощь, около нее уже метался Бокарчук, рыдая и взывая к небесам. Хирург на базе сразу же установил множественные переломы, но причиной смерти послужил перелом основания черепа.

Да, как я ни импровизировал, но, кажется, попал довольно точно.

Вообще-то, если знать кое-что и иметь сильные руки, позвоночник у основания черепа можно сломать даже не напрягаясь. Что Барчук скорее всего и проделал. Но доказать это будет очень сложно. Были свидетели, причем подобранные умно – двое из Сибири, один – белорусский миллионер. Было заключение врача, что характер перелома вполне мог быть вызван падением с обрыва. Было заключение ментов, что следствие проведено и закрыто ввиду отсутствия состава преступления.

Все было ловко и даже умно. При всем, как говорится, честном народе провернуть такое дело и… Неподсуден. Даже наоборот, вызывает сочувствие, все-таки подругу потерял, и так вот трагично, когда только-только у них стало что-то налаживаться в личном плане…

Все это было тошнотворно. И очень скверно для меня, потому что трудно было теперь что-то доказать – Сэм вряд ли поймет, о чем думала Клава, когда писала ему свое письмо.

Окончательно расстроившись, я ушел в гостиную, сел перед огнем и стал смотреть, как горят чистые сосновые поленья.

Что же делать, как найти другие подходы к Комарику?

Скольких этот субчик еще убьет со своим подручным, скольких облапошит, прежде чем попадется? И попадется ли вообще, если замаскировался так, что даже Шеф в него не очень-то верит.

Затрубил сотовик. Я поднял трубку. Это был Шеф. Докладывать очень просторно мне сегодня не хотелось, я просто перечислил то, что сделал. И предложил провести дополнительное расследование гибели Запашной. Он согласился, что как дополнение к общему делу это помогло бы, но как изолированное преступление – сомнительно, что суд примет его к рассмотрению. Я сказал, что готов передать папку ему для размышления, а потом спросил, чего он звонит.

– Да, собственно, скорее по привычке, – он хмыкнул, – не думал, что ты уже гоняешься за злодеями… В общем, в телефонной трубке Бреера действительно обнаружен хитрый микрофон. Сложный, дорогой. Такой слушает всю комнату, даже если трубка лежит на рычагах.

– Получается, что ребятки, которых я у него подстрелил, узнали о письме Клавдии, прослушав эту игрушку?

– Получается, что есть канал, – согласился Шеф. Наличие канала всегда служило косвенным доказательством невиновности. Едва я это представил, как Шеф тут же подтвердил: – Значит, может быть, инсценировки с покушением на него, как ты полагаешь, и не было вовсе.

– Ты уверен?..

– Я думаю, ты ошибаешься, предполагая, что Бреер и Комарик – одно лицо. Да и проверка Бреера дает основания полагать, что подмена ни в коем случае невозможна.

– А жаль. Представь, жена умерла, дети уехали, соседи вряд ли будут очень тщательно рассматривать одинокого старика, смена работы… Подмениться легко, и приличный послужной список, и чистота в криминальном плане – гарантированы. А рожу, как мы уже говорили, подделать – вопрос времени и денег.

– Это все понятно, но… не то. Считай, это доказано.

– Шеф, вы его показывали старым тассовским сослуживцам?

Шеф довольно хмыкнул:

– Я бы не назвал это показыванием. Мы устроили очень серьезное посещение, с воспоминаниями о прошлом. Легенда звучала безупречно, якобы по криминальной сводке пришло сообщение о перестрелке, и пара его друзей приехала выпить-проведать. Пару вопросов придумал я сам… Он прошел все. Ты подумай, может, чутье теряешь? Но это я так, от близящейся старости. У тебя все?

– Ладно, попробую что-нибудь еще придумать.

– Курьер за папкой заедет через десяток минут.

Мысли мои переключились на Сэма. Но и тут я, сколько ни напрягался, ничего не понял. Это стало уже раздражать, я чувствовал себя как чурка в печке, лежу, горю со всех сторон, а поделать ничего не могу. В таком вот виде меня и застал Воеводин, когда сказал, что у ворот кто-то опять меня требует. Я передал ему папку и посмотрел на часы.

Было почти двенадцать. Да, время за размышлениями, особенно бесплодными, летело незаметно.

Я уже приготовился было отправиться подремать, как вдруг дверь открылась и в гостиную вкатила Аркадия.

Несмотря на полночь, она была свежа, тонка, надменна и прекрасна, как супермодель. Если бы не ее инвалидность… Тогда я понял кое-что и о себе. Я понял, почему смерть Клавы так меня завела, почему я бросился расследовать это с таким жаром. Я устал от одиночества.

Что будет с некогда вполне недурным оперативником, штатным убийцей и душегубом Терминатором, если он вдруг опустит руки и ничего не придумает?

– Вы не в постели?

Я посмотрел на нее и почему-то очень отчетливо осознал, что она не даст мне сегодня ни сил, ни тепла. Она могла бы дать информацию, но это было не самое то, что нужно. Поэтому я вдруг решительно достал сотовик и заказал Берлин.

Странно, я бы мог уйти, мог избавиться от присутствия такой нежелательной свидетельницы, как Аркадия, но мне не хотелось уходить от огня, не хотелось вставать из удобного кресла… И я решил примириться с ее присутствием. Тем более что мне ничего особенно и не нужно было обсуждать, просто услышать голос.

Галя взяла трубку после пятого гудка. Это был рекорд для нее, она определенно становилась деловой женщиной. Я ей так прямо об этом и сказал. Она засмеялась:

– Здравствуй, милый. Я и представить не могла, что это ты. Почему-то решила, что кто-то ошибся номером, тут так поздно не звонят.

Ее фраза очень меня расстроила.

– Может, я и в самом деле ошибся номером?

– Ну что ты? Я просто неудачно выразилась. – Она вздохнула. – Прости дуру.

Я почувствовал, как моя рожа бессмысленно расползается в счастливой улыбке.

– Ты теперь даже в аргументации очень трезва и по-деловому кратка.

– Можешь думать, что захочешь, но наши миллионы растут. Мой салон процветает, клиентов навалом.

– Интересно, где же ты их достаешь?

– Да это все наши, русские. Их тут столько, что скоро и немецкий не понадобится. И все косят под запад. Вот только, как лопухи, лезут в столицу, словно Берлин это Москва.

– А разница есть?

– Здесь порядочным людям следует жить в провинции.

– Ну, ты с твоими миллионами вполне могла бы жить в провинции.

– Нет, я салоном занята. А в провинции салон загнется.

Я плыл в этом голосе, я наслаждался им, я торжествовал оттого, что он звучал в моих ушах.

– Так занята, что и позвонить некогда? По-прежнему легально меняешь людям фотографии? Пластические операции, подтягивание морщин и все такое?

Она хмыкнула.

– Можешь смеяться, но это уже устаревший вариант. Сейчас я, видишь ли, перехожу на самый ходовой тут товар – борюсь с возрастом. Когда я поняла, насколько это важно, мы такое дело затеяли, что, если получится, нам конкурентов просто складывать вдоль автобана придется…

– Что же это такое?

– Новый тип омоложения. Не просто пластические штучки-дрючки, вроде подтягивание кожи на шее, не просто сглаживание морщин или сжигатели жира, вроде ньювейса, не просто восстановители волос, а новая технология на генном уровне. Ею сейчас пользуются Майкл Джексон и Тина Тернер…

Я рассмеялся.

– Ну, ты так здорово натренировалась произносить свои рекламные тексты, что и со мной уже говорить по-другому не можешь.

Она помолчала, потом хмыкнула.

– Да, пожалуй. Извини. Ты, наверное, позвонил, чтобы что-то свое рассказать?

– Нет, просто тебя послушать. О том, как ты там продаешь вечную молодость.

– Ты не поверишь, но это действительно так. Я одного сорокалетнего клиента недавно так обработала, что ему больше двадцати пяти никто не дает.

– И меня так могла бы?

– С тобой было бы проще других. У тебя тело не дряблое. Ну, – я очень хорошо представил себе, как она хмурится, подбирая слова, – можно проимитировать очень многие внешние признаки. Но вот двигательную активность мышц без тренировок воссоздать невозможно. А у тебя с этим все в порядке. По крайней мере так было, когда мы виделись последний раз.

Я кивнул, забыв, что меня видит совсем другая женщина.

– Да, с этим все в полном порядке.

Я лгал, испугавшись вдруг, что как-нибудь проговорюсь о ране в ноге и она начнет напрасно волноваться. Но она была очень далека от моей жизни, вдруг хмыкнув вовсе не так, как я ожидал.

– Кстати, теперь подружка этого парня, голландская судовладелица, миллионерша и все такое, требует, чтобы мы сделали ее на двадцать. А ей скоро будет пятьдесят. Представляешь? Но делать нечего, попытаемся. Если получится, у нас будет такая реклама…

– Не завидую я европейским мужикам, познакомился в кафешке с девицей, женился, а она – уже бабушка.

– Ну, для этого нужно лишь гормональный фонд восстановить, тут это давно умеют.

Я хотел было сказать, что у меня вот с гормональным фондом все отлично, а этого никто не ценит, но посмотрел на Аркадию, которая деликатно уставилась в огонь, и сказал о другом.

– А ты сама можешь стать молодой, как прежде?

– Это не сложно, только дороговато. И незачем.

– Как незачем, я вернусь, а всех этих лет, что мы прожили врозь, как бы и нет.

– Для этой проблемы существуют не технологии омоложения, а транспорт. Знаешь, есть такие штучки с крыльями, самолеты называются?

Я был с ней согласен. Но при этом еще у человека не должно быть дела, подобно моему. И не должно быть Шефа, Основного, преступности, Комариков… Кажется, мы уткнулись в тупик. В Магистральный тупик, уж не знаю какой по счету.

– Если бы не телефон, я бы вовсе не знал, что делать.

И вот тут она выдала совершенно замечательную фразу.

– Без телефона ты бы читал письма. Их можно перечитывать много раз. И этим оправдался бы, что не со мной.

Это было неправда. Я очень хотел к ней. Но сермяга в ее заявлении была. И еще была тоска, ожидание, может быть, и меня, и даже просьба что-то с этими ее переживаниями сделать.

Я попрощался и сунул свой телефон глубоко в карман. Словно прятал, чтобы случайно не украли это мое настроение, мою любовь и надежду на более счастливую жизнь, которая когда-нибудь и у меня случится.

Глава 61

Я сидел перед камином и смотрел на огонь. Нога болела еще сильнее, чем если бы я ею работал вовсю, натрудил и теперь оставалось только ждать, пока пройдет.

Впервые за долгое время мне захотелось выпить, и я выпросил у Аркадии немного коньяку. Она самолично подъехала к специально устроенному на высоте ее кресла бару и налила нам в две рюмки какой-то очень редкий и дорогой греческий сорт.

Когда я увлекался коньяком, я уважал армянский, а любил молдавский. Правда, пару раз мне доводилось пить и украинский, так называемый «Киевский», пятнадцатилетней выдержки. Он был грубоват, но в целом похож на французский. Так что он тоже вызывал у меня теплые чувства.

Но по-настоящему распробовать французские коньяки я не успел, в те годы они были предназначены только вождям, а когда стали появляться в магазинах для всех, слишком опасно стало пить хоть что-нибудь, потому что, как и власть, это была сплошная подделка. Но я все-таки попробовал кое-что.

Немецкий коньяк я нахожу слишком пресным, болгарский – очень сухим, а греческий – сладким. Но так как Аркадия выбирала по своему вкусу, пришлось смириться. Впрочем, коньяк был неплох и даже не чрезмерно сладок.

Мне нужно было успокоиться, и я успокаивался. Это было настолько очевидно, что Аркадия это тоже поняла. Она подкатила ко мне очень близко, лизнула свою рюмку и положила свою теплую, очень нежную руку мне на запястье. В этом прикосновении было столько нежности, что я долгое-долгое мгновение верил, что она и в самом деле испытывает ко мне приязнь.

Она попросила:

– Расскажите мне о вашей жене.

Это было очень удобно. Позволяло не выдавать никакой значимой информации, а располагало собеседника к себе, да и подразумевало какую-то ответную откровенность.

Я рассказал кое-что о нашей странной любви, как венчались и как во время венчания меня завербовали.

– А что теперь? – спросила она.

Ведь вся эта история была странной, настолько, что, даже рассказывая, как все было, я не мог поверить, что она произошла с нами, а не с кем-то другими.

– Она живет своей, размеренной и очень красивой жизнью, держит салон красоты в Берлине и омолаживает русскую клиентуру. А я здесь борюсь с экономическими преступниками и рискую жизнью непонятно чего ради.

Мы посидели молча. Вообще-то мне можно было бы и подлить, но я стеснялся просить Аркадию об этом, она очень уж глубоко задумалась. Впрочем, стоило мне сделать движение, чтобы встать к бару, она очнулась, посмотрела на меня, улыбнулась и извинилась:

– Я плохая хозяйка. Давайте вашу рюмку.

Когда вернулась с новой порцией, я с удовольствием погрел тонкое стекло. Запах был лучше вкуса, хотя эти слова не совсем справедливы к такому благородному напитку, как этот коньяк.

Я вздохнул. И спросил:

– Ты работаешь на Контору?

Она удивленно посмотрела на меня. Помялась, наверное, ей было неприятно в этом сознаваться. И правильно, мне тоже иногда было это не к лицу. Но сейчас речь шла о более серьезных поворотах дела, поэтому я твердо посмотрел на нее, и она ответила.

– Конечно, иначе как бы я привела весь этот механизм в действие?

– Тебя за это так приложили? – я подбородком, со всем доступным мне тактом указал на ее укутанные пледом ноги.

– Нет, работать на вас я стала позже. Когда у меня нарисовались существенные успехи на западных биржах. В Конторе с этим как раз обстояло очень скверно. Почему – не знаю, они не все говорят, как ты понимаешь.

– И тут еще Шеф, твой старый друг, нашелся, и прибыль им была нужна позарез. Да, я понимаю, как они все это организуют.

Она улыбнулась. Допила свой коньяк, съездила еще за немалой толикой золотистой жидкости.

– Наверное, ты правильно понимаешь. Они не только внедряют туда своих агентов, они и тут не теряются.

Я кивнул.

– Да, было бы странно, если бы они не придумали ничего тут, на своей, так сказать, территории. Но вообще-то, этот вывод не очень хорош для меня. Потому что получается… Ты извини меня, получается, это дело – всего лишь мелкая война за рынок?

– Ну, для меня это – и возможность поставить точку в смерти Веточки. И борьба за очень крупного клиента. Действительно очень крупного. На сотни миллионов марок, ну, только не сразу, конечно, а постепенно. Ведь пойдет этот клиент через Прилипалу, его кинут, и он разместит рабочие места в Польше или Болгарии. А сейчас немцы очень серьезно смотрят на Россию, когда думают об организации новых производств. Цена на труд совсем другая, чем у них. И от этого всем будет хорошо, разве не так?

Мы, кажется, уже об этом говорили. Только тогда я не думал об этом с такой определенностью. – Я за честность. Но мне почему-то не нравится, что чиновники из нашей Конторы наживутся, используя свою тайную власть в таком деле, в котором любое их экономическое участие было бы расценено по законодательству нормальной страны как противоправное.

Она блеснула глазами.

– Мне странно слышать это от Терминатора. Ты сам не очень законопослушен, когда нажимаешь на курок автомата.

Не следовало ей этого говорить.

– Это вполне в русских традициях – подставлять под пули дураков вроде меня, а потом упрекать их в жестокости…

Она опустила голову. Но все еще пыталась защититься.

– Так же нехорошо упрекать нас в том, что мы используем свое оружие – деньги и наживаемся на этом.

Я покачал головой. – Ты не поняла. Я не тебя упрекаю, ты – делец, деляга, барыга, финансист, у тебя действительно – деньги вместо «узи». Но я полагал, что государственным чиновникам в Конторе нужно думать о чем-то ином, а не о выгоде и прибылях.

– Они и думают, как ни странно. И они не виноваты, что только под их очень жестким контролем можно допустить вложение денег в так называемые технологии двойного назначения. Для России это нормально. Да так, кажется, поступают во всех странах.

– Для других стран – не знаю, не думаю, что все именно так. Там для этого существуют предприниматели, они делают это лучше. А для России почему-то именно чиновник стал предпринимателем, и даже такие дельцы, как ты, полагают, что это сойдет для России. Это очень ответственно внедряется в наше сознание и принимается как норма на самом высоком уровне. Вообще, считается нормальным все, что ни взбредет в голову очередному клану патентованных сволочей, урвавших способность влиять на реальные события. И они влияют. И лишь тогда научатся, может быть, не влиять, когда за иные влияния их будут судить по-настоящему, а не по-кукольному. Вот ведь получается, есть преступники, есть военные преступники, но нет статуса политического преступника – лица или группы лиц, которые совершили преступления против человечности и конкретных лиц, используя свою политическую власть и влияние. А жаль, здорово с этой точки зрения было бы оценить действие всей нашей так называемой элиты. Как ты думаешь?

Она смотрела на меня очень большими, печальными глазами. На мгновение мне стало тяжко. Показалось, это погибшая Веточка смотрит на меня. Как-то очень уж Аркадия помолодела сегодня вечером.

Я пригляделся… Ах, осел, она же сделала себе лицо, а я и не заметил. Она постаралась, навела тени, какие-то краски и стала в самом деле гораздо привлекательнее, чем была. Я смутился. Я не знал, что теперь сказать.

Она вздохнула, поставила свою рюмку на край стола и поехала к двери.

– Способность думать чересчур концептуально так же мешает делу, как умение видеть только детали и не понимать общего плана. И еще, вы ругаете начальство, почему-то, мне кажется, у вас это стало привычкой. А это должно изрядно мешать. С таким чувством горечи не сделаешь ничего путного.

Она укатила, дверь за ней закрылась.