Media Sapiens-2. Дневник информационного террориста Минаев Сергей
— А тибэ за што мент взяль? — разбудил меня узбекотуркмен.
— А? — встрепенулся я со сна.
— За што тибэ мент взяль, говорю.
— За то, что по телевизору показывали.
— Ууу, — промычал он.
Я снова задремал. Мне снился поезд, ванна в каком-то дорогом отеле и менты. В какой-то момент узбек затряс меня за плечо:
— Эээ, послюшай, чо скажу.
— Ну?
— Эта… билять, а как ты можешь перед мент отвечать за то, че по телевизору показывают? Ты че, это делал? Вот закон у вас дурной! Шайтан!
— Не понял?
— Ну, билять… как ты можешь перед мент отвечать за то, чо другие по телевизору показывают? Ты ж все это говно не делаль?
Я задумался, не зная, что ему ответить.
— Ну да, вообще-то. Все не делал… и отвечать за это если и буду, то не перед ментом…
Дверь «обезьянника» заскрипела и открылась.
— Дроздиков, на выход! — крикнули с порога.
Я встал и вышел из камеры. Мент довёл меня до двери с табличкой «Начальник отделения». В кабинете за старым потрескавшимся столом, подперев голову рукой и уставившись в газету, сидел помятый жизнью майор лет пятидесяти.
Стол его был завален документами вперемешку с газетами и журналами. На углу стола стоял старенький монитор, а перед ним небольшой кактус в горшке. За спиной майора висел плакат с изображением двух здоровяков в камуфляже и чёрных шапках с отверстиями для глаз. Перед ними, положив руки на затылок, стоял на коленях мужик криминального вида в кожаной куртке. В правом верхнем углу плаката было написано:
Я люблю тебя, жесть,
Я люблю тебя снова и снова
(Отряд милиции особого назначения)
— Доставил, — сказал у меня из-за спины мент.
— А… спасибо, — майор поднял на меня глаза, — значит так, Антон Геннадьевич. Вот ваши документы, вот ваш ремень, кошелёк и шнурки. Забирайте и идите.
— То есть вы разобрались? А моральный урон кто мне компенсирует?
— Гражданин Дроздиков или как вас там на самом деле. Мы ни в чём и не разбирались. Наше дело преступников ловить, а не в вашу политическую грязь лезть, понятно?
— То есть как? Сначала человека избили, потом упрятали в камеру на целый день, а теперь просто вот так — «забирайте и идите». Вы понимаете, что я вот так, запросто, это дело не оставлю? Вы привыкли чинить произвол над безропотными гражданами, но со мной так не выйдет! Вы понимаете, кто я?
— В том-то и дело, что не понимаем… — устало вздохнул майор, — если бы понимали, то и не взяли бы, а может, — он поднял палец вверх, — может! Может и… — тут он замешкался, как бы находя нужное окончание, — и не отпустили бы. Вот! — торжествующе закончил майор.
— А чего тут непонятного-то? — удивляюсь я.
— А то! С одной стороны — полное соответствие задержанного фотографии на паспорте на имя Дроздикова Антона Геннадьевича.
— Ну? И чего?
— Баранки гну! А с другой стороны — газеты и телевизор сообщают, что сам Дроздиков, который Антон Геннадьевич, бля, погиб. На грузино-российской границе. И не исключено, что весь этот сыр-бор там был именно с целью убить его. Вот. А теперь он собственной персоной сидит передо мной, грязный и рваный. Кому верить? — Майор обратился ко мне, как к союзнику в решении столь сложной проблемы. Он говорил таким грустным и ничего не понимающим тоном, что мне даже стало его жалко.
— Трудная у тебя работа, майор… — говорю я сочувственным тоном.
— Конечно, трудная. На вокзале воровство, мошенничество, убийства. Каждый день бомжи, наркоманы, цыганки, пропавшие дети, а тут ещё покойники воскресают. Так что не хочу я разбираться, ты это он или… то есть… ну, короче… бери своё и иди. Так будет лучше. Для всех.
Я вдеваю шнурки в ботинки, затем ремень, беру со стола кошелёк, методично пересчитываю содержимое и говорю:
— Майор, у меня тут пятьсот долларов было.
— Где? — удивлённо перегибается через стол майор.
— В кошельке. А теперь их нет.
— Да ладно? — прищуривается он.
— Вот те и ладно. Скажи своим, чтобы бабки принесли, майор.
— Слушай, какие бабки, а? Ты же мёртвый, а мертвецам бабки ни к чему, усекаешь?
— Какой же я мёртвый, я же вот тут перед тобой сижу, живой. Неувязочка выходит, да, майор? Короче, бабки давай мои.
— Не-а. Никакой неувязочки. Вот тут в «МК» написано, слушай.
"Всю свою жизнь Антон посвятил борьбе за свободу слова. За построение в России гражданского общества. Я хочу привести здесь слова Антона, которые, как мне кажется, характеризуют ситуацию лучше всего: «Общество находится в плену у СМИ. Общество решает, где правда, а где ложь, только через призму медиа. Таким образом, наша цель в том, чтобы заставить телевидение, радио и прессу говорить правду».
Вот…
— И чего? — говорю я.
— И ничего. Я — это общество. Нахожусь в этом самом… как там… «в плену у СМИ». Они мне сказали, что Дроздиков убит. А поскольку я решаю, что правда, а что ложь, через призму этой самой медиа, то для меня единственный реальный Дроздиков — это мёртвый Дроздиков. Так что решай, чувак. Либо ты мертвец, непонятным образом оказавшийся в моём кабинете, либо ты не Дроздиков. А если ты не он, то…
— Все-все. Понимаю. Ловко ты манипулируешь. Тебе в политологи надо идти, пока не поздно, майор.
— Нет, спасибо, лучше уж вы к нам. Хотя нет. Тоже не надо. У нас и без вас жуликов своих хватает.
— Дело ясное, что дело тёмное, правды тут не добьёшься, — печально резюмирую я.
— А тебе что, привыкать, что ли? — закуривает майор.
— Да нет… Ладно, я пойду, что ли?
— Иди, иди с богом.
— Ну, спасибо за гостеприимство, так сказать. Дай бог, чтобы в последний раз.
— Ага. И тебе не кашлять.
Я уже готовлюсь закрыть за собой дверь, как майор окрикивает меня:
— Слышь, Антон.
— Да?
— Фиговая какая-то история у тебя получилась.
— В смысле здесь? В ментовке твоей?
— Нет, не здесь. Просто, по жизни. Ты аккуратней. А лучше совсем. — Майор делает движение кистью руки.
— Не понял, — говорю я.
— Я имею в виду, что уехать бы тебе надо… насовсем…
— Насовсем?
— Ага.
— Я подумаю…
— Ну, подумай, это я тебе откровенно говорю, без понтов. Ладно, бывай.
Я развернулся и взялся за ручку двери кабинета. Прямо на двери скотчем был довольно криво приклеен самодельный плакат: ощерившийся золотым ртом мужик с пластырем на щеке и Ходорковский, оба в зоновских телогрейках, обнимаются и чокаются пивными бутылками за колючей проволокой. Над их головами стоит круглая печать с изображением Клима Ворошилова, сидящего на коне и размахивающего шашкой, и надписью по кругу печати:
ПИВО КЛИМСКОЕ — ЗА ОБЩЕНЬЕ БЕЗ ПОНТОВ!
— Без понтов, говоришь? — обернулся я.
— Без понтов, без понтов, — засмеялся майор. Я дёрнул на себя дверь и вышел вон.
На улице я снова залез в кошелёк, обнаружил там смятую сторублёвую купюру и пошёл в павильон метро, где купил билет на одну поездку и телефонную карточку. Первым делом я пошёл к телефону-автомату и набрал номер Фонда.
— Фонд «Гражданское общество», добрый день.
— Добрый день, с Вербицким соедините, пожалуйста.
— Одну минуту, а кто его спрашивает?
— Дроздиков Антон.
На том конце провода повисает пауза, после которой девушка отвечает:
— Не смешно, — и вешает трубку.
Я набираю ещё раз.
— Фонд «Гражданское общество», добрый день.
— Добрый, это Антон Дроздиков, мне необходимо срочно переговорить с Вербицким.
— Молодой человек, прекратите хулиганить. У вас совесть есть? Имейте уважение хотя бы к памяти погибшего.
— Да я не погибал, это недоразумение. Я жив, бодр и весел!
— Если вы не прекратите хулиганить, я позвоню в службу безопасности.
И в трубке снова звучат короткие гудки.
Фонд
До офиса Вербицкого я добираюсь на метро. Выхожу и не спеша, выкурив на ходу сигарету, дворами дохожу до здания Фонда.
— Привет, — бросаю я, проходя мимо охранников. Обычно я даже не достаю пропуска, поскольку меня тут и так каждая собака в лицо знает.
— Одну секундочку, можно пропуск? — говорит мне один из охранников.
— Вы что, новенький? Меня вообще-то все в лицо знают в этом учреждении.
И тут я вижу, что все охранники как-то странно себя ведут. Они стоят совершенно белые, в полном недоумении, не зная, что предпринять. Этот охранник берёт в руки мой пропуск, снимает телефонную трубку и говорит в неё:
— Александр Петрович, у нас тут такая ситуация… в общем, необходимо ваше присутствие. Да. Срочно.
— Сейчас вам Петрович вклеит по первое число за то, что кого надо в лицо не узнаете, — пытаюсь шутить я, но самому мне не очень уютно. В воздухе витает какая-то скрытая угроза. Через пять минут приходит начальник охраны, Александр Петрович Алексеев.
— Привет, Петрович, — говорю я, — твои бойцы чего-то совсем заработались, своих не узнают.
— Антон? — Петрович меняется в лице. — Ты как сюда попал? То есть… я хотел сказать… ну…
— Понимаю, понимаю. Не каждый день видишь воскресшего пророка. Я живой, даже не раненый. Можешь меня потрогать. За рукав. Только не обнимайся, а то мало ли что про нас с тобой подумают, — шучу я.
— Пропустите, — бросает Петрович, — Антон, мы все думали… в общем, очень рад тебя снова видеть. Сказали же, что ты погиб и…
— Знаю, знаю. Не верь газетам, Петрович, врут они. Ну, давай веди меня к Вербицкому.
— Да, Антон, конечно. Давай только сначала позвоним ему из моего кабинета. Сам понимаешь, ситуация неординарная.
— У вас тут какая-то паранойя развилась за время моего отсутствия. Чего, на осадном положении, что ли?
— Нет, Антон, что ты. Но всё-таки…
Мы приходим в кабинет Алексеева, и он звонит по прямому телефону Вербицкому. Докладывает о моём появлении, слушает ответную реакцию, кивает, говорит «есть», кладёт трубку и знаком приглашает меня на выход. Мы некоторое время идём молча, затем я отмечаю, что мы движемся к пожарной лестнице, всегда закрытой, что вызывает моё недоумение.
— Ну что, «добро» получил? — спрашиваю я.
— Ага.
— А куда мы идём в таком случае?
— По пожарной лестнице пойдём. Там на шестом этаже с неё есть вход в кабинет Вербицкого. Отдельный. Для экстренных случаев.
— А сейчас у нас что? Экстренный случай, тот самый?
— Антон, ты пойми, шеф просто не хочет людей будоражить. Тут все дни все в цветах, газеты, радио, телевизор, Интернет — везде плач и стон по убитому гражданскому заступнику. А тут ты воскресаешь. Не стоит людей нервировать. И слухи ненужные рождать. Вот как всё выяснится, так и объявим, а пока…
— Так чего выяснять-то? Я вот он — жив и здоров. Или тебе и всем на этот случай какая-то отдельная инструкция нужна? Справка от Ангела, стоящего у входа в Чистилище, что не принимал меня? Или что отпустил обратно на землю, до срока?
— Антон, вечно ты со своими шутками. Ну не так я выразился. Я имел в виду, что сначала ты поговоришь с Вербицким, а потом вы вместе выступите перед всем народом, сообщите, что ты жив, и всё прочее.
— Ну вы даёте…
Мы вышли на этаж с чёрного хода, быстро миновали коридор, пустую приёмную (вероятно, секретаршу Вербицкий срочно попросил удалиться) и зашли в кабинет:
— Антон, как я рад тебя видеть, ты не представляешь! — Вербицкий встал из-за стола, чего раньше за ним не водилось, и, подойдя ко мне, обнял.
— Я тоже, Аркадий Яковлевич, я тоже, рад, так сказать, наконец узреть родные пенаты.
— Коньяку?
— Да, и давайте я Ольгу попрошу, чтобы кофе сделала. Я неделю хорошего кофе не пил, отвык.
— Я сам, я сам. Ольги нет пока. — Вербицкий вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.
Видимо, небо всё-таки упало в Дунай или на Северном полюсе вымерли разом все медведи, если Аркадий Яковлевич собственной персоной пошёл мне за кофе и коньяком. Или произошло кое-что более интересное. Вербицкий вернулся с подносом, на котором стояли две чашки кофе, два бокала и бутылка коньяка.
— Ты не представляешь, что тут творилось всё это время. Телевизор, газеты, выступление депутатов в Думе. Ты, как я понимаю, уже что-то видел или слышал?
— Я четыре дня до Москвы добирался, на телеге, потом попутками, потом поездом. В провинции, Аркадий Яковлевич, ещё нет того технического прогресса, к которому мы привыкли.
— Да, да. Я забыл. Выбираюсь не часто, сам понимаешь.
— Я вот тоже выбирался не часто, теперь выбрался. Нда… А газетку я видел одну. «Московский комсомолец» со статьёй про смерть защитника гражданских свобод. На Курском вокзале, перед тем, как меня в милицию забрали.
— В милицию? — насторожился Вербицкий. — А за что тебя забрали?
— За бродяжничество, — смеюсь я, — на допросах пытались мошенничество шить. Чужой паспорт, да ещё и на имя правозащитника, сами понимаете.
— И что ты им говорил, ну… что они у тебя спрашивали?
— А ничего. Продержали двое суток, потом отпустили. Как сказал их майор, «вроде ты — это он, а вроде он мёртвый». В общем, разбираться не стали особо.
— Ну ладно, что я тут тоже?.. Ты лучше расскажи, как ты выбрался, Антошка, — хлопнул меня по плечу Вербицкий, — ну молодец, ну красавец.
— Нет, Аркадий Яковлевич, лучше сначала вы мне расскажите, как всё произошло.
— В смысле?
— В прямом. Как вышло, — я запинаюсь, пытаясь подобрать правильные слова, — как вышло, что вертолёты расстреляли нас в упор?
— Ты понимаешь, Антон, тут долгая история, — начал Вербицкий, пожевав нижнюю губу.
— А я никуда не тороплюсь. У меня времени — вагон. Мёртвые — они не спешат.
— Ну. В общем и целом. Если коротко и по сути…
Меня всегда бесила эта идиотская манера Вербицкого городить огород из вводных слов-паразитов перед тем, как начать говорить на какую-то серьёзную тему. Я откинулся в кресле, глотнул коньяку и приготовился выслушать ещё пару-тройку предложений из серии «собственно говоря», «вероятно, стоит начать с» и тому подобных. Но неожиданно он перешёл к сути вопроса:
— Антон, произошла нелепая случайность. Вмешался тот самый идиотский человеческий фактор. Ты помнишь, что когда мы заряжали военных, то договаривались, безусловно, с генералами. Потом приказ пошёл по цепочке. От генерала к полковнику, от полковника к… и так далее. Пока не дошёл до командира эскадрильи.
— И? — у меня начинает стучать в висках от того, что я понимаю, к чему клонит Вербицкий. Я залпом допиваю коньяк и наливаю себе ещё бокал. Я уже не в силах сидеть, поэтому отхожу к окну и слушаю оставшуюся часть рассказа, стоя спиной к Вербицкому.
— И командир эскадрильи повёл вертолёты через грузинскую границу. Только была одна беда у этого командира. Он когда услышал, что приказ секретный, что говорить об этом нельзя, что брать на задание нужно только проверенных людей, он это по-своему истолковал. Решил, что враги России готовят какой-то заговор…
— Что в общем и целом соответствует действительности, — вставляю я.
— Ну да… то есть не в том дело. А дело в командире эскадрильи. Короче говоря, он прилетел на место события и нажал на гашетки. Решил, что он американских диверсантов уничтожает или израильских, я не знаю.
Бокал выпадает из моей руки на пол. Я выдавливаю из себя одну-единственную фразу:
— Как просто…
Вербицкий подходит ко мне, кладёт руку на плечо и говорит тихим и печальным голосом:
— Все самые важные в истории события реализовывались по очень простым сценариям, Антон. Я рад, что ты смог выжить. Ты герой, Антон, не сочти за высокие слова, но ты просто герой.
— Аркадий Яковлевич, я не понимаю. Ну ладно этот командир, больной оказался. Но подчинённые-то его? Они что, тоже идейные?
— Видимо, да. Их уже не спросишь…
— То есть?
— Когда я узнал об этом, я задействовал наших людей… В общем, никого уже не спросишь.
— Хорошо. А какого чёрта они летели с боевыми зарядами, если договорились, что использовать будут холостые? Им же заранее не говорили, что там будут «враги России»?
Вербицкий подходит к журнальному столику, опрокидывает в себя бокал с коньяком и начинает говорить очень громко и эмоционально:
— Я не знаю, Антон, понимаешь? Хотя мне положено знать все, но я не знаю. В этой истории больше вопросов, чем ответов. Она в принципе из разряда фантастики. Но мы-то с тобой знаем, что она случилась в реальности? В этой стране всегда так. Тут невозможно прогнозировать, потому что всегда найдётся долбоклюй, псих или ура-патриот, который все обосрет в нужный момент. Тут у людей отсутствуют общепринятые человеческие инстинкты и правила поведения. Например, не лезть не в своё дело, думать о последствиях, беречь голову, не стоять под стрелой. Именно благодаря таким людям Россия всегда выигрывала войны. Вот и нам такой красавец попался. Матросов, блядь. Да ещё и с техникой. А она в руках идиотов хуже атомного оружия, сам понимаешь.
Я смотрю в окно и вспоминаю, как я стоял на той чёртовой поляне и думал, почему вертолёты летят со стороны Грузии. Как я рисовал себе хитрые схемы, благодаря которым пилоты сэкономят горючее и, продав, купят два ящика водки. Да. Прав Вербицкий. Весь сермяжный вопрос российской истории в матросовых, а не в водке. Хотя какая теперь, собственно говоря, разница? Но тем не менее я задаю Вербицкому вопрос:
— Аркадий Яковлевич, а почему вертолёты летели со стороны грузинской границы?
— Откуда?
— Вертолёты появились над лесом со стороны Грузии. По уму они же должны были появиться с российской стороны.
Вербицкий задумывается на мгновение, затем произносит:
— Антон, честно говоря, я не знаю. Меня же там не было. К сожалению. Если бы был, то, может, все бы пошло по-другому. Хотя какого чёрта я несу? Ничего бы я не исправил. Я не знаю, Антон. На плёнке видно только, как вертолёты стреляют. Невозможно определить, откуда они прилетели. Видны только их опознавательные знаки.
Я встрепенулся:
— А что, есть плёнка? Откуда?
— Ваха с ребятами своими после того, как вертолёты улетели, пытался помочь раненым и наткнулся на камеру американцев. Она каким-то чудом не пострадала. Её использовали для трансляции по телевидению.
— Аркадий Яковлевич, — тихо говорю я, — кто-то ещё выжил?
Вербицкий достаёт из бара ещё один бокал, наливает коньяка и протягивает мне.
— Никто, Антон, никто не спасся. Все там остались. Давай помянем ребят.
Мы выпиваем, не чокаясь, и я сажусь обратно в кресло. Вербицкий занимает своё привычное место за столом.
— Аркадий Яковлевич, а что дальше было?
— В каком смысле, Антон?
— Ну, в медийном… что было дальше? Смерть Антона Дроздикова в прямом эфире и вся прочая информационная канва события.
— Всё-таки я в тебе не ошибся когда-то. Ты настоящий профессионал. Другой бы после такой мясорубки сопли бы распустил, а ты сразу задаёшь вопросы, касающиеся твоей непосредственной деятельности. Уважаю.
— Спасибо большое. Но всё-таки можно подробнее про мою непосредственную деятельность? А точнее, про меня. Как эта история была преподнесена в СМИ?
— После того, как Ваха с ребятами начал обследовать поле после обстрела, он наткнулся на тело в твоей куртке, только без головы. Вообще многие тела было довольно трудно опознать. Кстати, что за история с курткой?
— Я отдал куртку Джеффу, он мёрз сильно…
— А сам Джефф?
— Самого Джеффа я последний раз видел перед тем, как потерять сознание. Точнее, не его самого, а только его голову.
— В смысле?
— Ну, она приземлилась рядом со мной…
— Ужас. Кошмар.
— Да уж… Что было после того, как вы получили плёнку?
— После того, как мы получили плёнку, мы передали её западным каналам. С легендой того, что на новой грузинской заставе журналистами из России и США осуществлялись съёмки того, как Грузия укрепляет свои границы, чтобы пресечь проникновения на её территорию боевиков из Чечни. В этот день российские вертолёты, углубившись на территорию Грузии, нанесли удар по заставе. Вследствие которого погибли не только военные, но и простые журналисты. Американцы подали в наш МИД ноту протеста, хотят вынести на обсуждение в ООН вопрос о вводе миротворцев на территорию, прилегающую к грузино-российской границе. Официальные власти, конечно, опровергают факт обстрела грузинской погранзаставы своими вертолётами, ссылаясь на то, что бортовые номера не числятся ни за одной воинской частью. Требуют предъявить тела. Грузинские власти пока отказываются. Американцам наши деятели из МИДа предъявляют съёмку местности со спутника за две недели до происшествия. На съёмке ясно видно, что в указанном месте никакой заставы нет. Некоторые европейские страны показывают свои съёмки из космоса, говорящие о том же. Американцы пока тянут волынку, говоря, что их спутники в то время не осуществляли съёмку этой территории. В этом, конечно, неувязочка, но в целом задача выполнена. Буря в стакане началась. Через неделю все забудут, была там застава или нет, главное, что есть факт расстрела журналистов. Внутри страны уже оппозиция выходит на митинги, правозащитные организации…
— Это понятно, стандартная схема. Я интересуюсь тем, как освещалась моя смерть?
— Вот ты о чём… — Вербицкий сделал глоток коньяка. — Ты понимаешь, Антон, мы профессионалы. Я это знаю, ты это знаешь. И если абстрагироваться от чувств, то придётся признать, что мы на войне. Ты сам не раз говорил о великой отечественной медиа-войне, помнишь?
— Припоминаю, и что?
— А то, Антон, что мы солдаты. Мы не могли использовать твою смерть иначе. Если бы на твоём месте оказался я, а ты на моём, то ты бы себя повёл так же. Как профессионал. В общем, мы запустили в СМИ информацию о том, что власти знали о твоём нахождении в Грузии. И этот удар был не по грузинам, но по голове российских оппозиционных СМИ. Власть настолько обезумела от вкуса крови, что не может остановиться. И так далее. В общем, сделали из тебя героя-мученика. Все по классическим схемам.
— Ай, молодца! — Я хлопаю себя ладонями по коленям и встаю. — Ох красавцы какие, ну ты подумай. Действительно, настоящие профессионалы.
— Антон, ты поступил бы также на моём месте.
— История не терпит сослагательных наклонений. В данном случае это сделали вы, а не я.
— Антон, формат, в котором мы работаем, медиа-среда — она же бесчувственна и неразумна, её формат…
— Аркадий Яковлевич, вы, по-моему, с коньяком переборщили. Вы уже путаете тех, кто в формате работает, с теми, кто его создаёт. Вы уж определитесь, господин Вербицкий, пока нас тут только двое, а то некрасиво получится. Всё-таки вы в формате работаете или вы его создаёте? Кто, по-вашему, заставляет нас ежедневно пудрить мозги аудитории? Кто это такой, этот мифический и бесчеловечный формат? Что же это за душегубка такая — медиа? Бесчеловечная, бесчувственная и неразумная, а?
— Антон, я хотел сказать…
— А не надо хотеть и говорить разные вещи. В этом проблема, понимаете? В том, что мы хотим сказать одно, а говорим другое. А подразумеваем вообще третье. Так всё же, Аркадий Яковлевич, где эти неодушевлённые убийцы людского сознания? Два ангела ада — «медиа» и «формат», а?
— Антон, я тебя прошу. Я понимаю, что все мы нервничаем сейчас. Ты очень взвинчен, ещё бы, пережить такое. Но всё-таки я тебе прошу…
— А я вас прошу, ответьте, кто это? Не можете? Тогда я за вас отвечу. Это мы с вами. Вы — «формат», а я — «медиа», которая работает в этом формате. Или наоборот, как вам больше нравится. И не надо мне тут гнать про неразумность медиа. Она очень даже разумна, потому что ОНА — ЭТО МЫ. Мы «media sapiens», и поэтому и формат, и информационная среда, и приёмы доведения информации до аудитории — все это мы. А мы очень разумны. Ого! Я бы даже сказал, таких разумных ещё поискать надо. Вот про бесчувственность это вы правильно сказали. Только опять же это не медиа бесчувственна, это мы — бесчувственные и аморальные твари, движимые жаждой наживы и тщеславием. Посему давайте сегодня проявим неслыханную щедрость — хотя бы друг другу лапшу на уши вешать не будем, а?
— Давайте. Тогда, Антоша, дорогой, давай вернёмся в русло столь любимого тобой цинизма, а?
— Давайте. Цинизм — он хотя бы честнее.
— Вот-вот. Про честность давай. Когда Горчакова подралась с собственными строителями, кто предложил двигать в прессу легенду о том, что её, как известную правозащитницу, избили «Наши»? Не ты ли, Антон?
— Ну, я, и что?
— А то, что чья бы корова мычала. А метро? А Зайцев? Начал мне тут задвигать про медиа сапиенс, философ доморощенный. Я-то, старый дурак, ещё сижу и слушаю. У тебя у самого какие принципы и какая мораль?
— Никакой. Как и у вас.
— Так чего же ты хочешь? Ты умер. Точнее, мы думали, что ты погиб, и решили на этом выстроить удар. Сам посуди. Тебе, как мёртвому, разве не всё равно, кто и в каких целях использует твоё имя?
— Может, мне моё светлое имя дорого, как память?
— Ай, — отмахнулся Вербицкий, — брось ты. На наших именах пробы негде ставить.
— Согласен. И что дальше будет?
— В смысле?
— В прямом. Со мной что дальше будет?
Читать бесплатно другие книги:
