Народ Моржа Щепетов Сергей

Глава 5. Сказка

На шестом году существования школы и, соответственно, всей близлежащей инфраструктуры Семен вынужден был подводить итоги своих долговременных контактов с представителями «альтернативного человечества». Будучи же подведенными, они — эти итоги — его не обрадовали. Пришлось признать, что неандертальская проблема зашла в тупик: «Ежегодно выше по течению на берегах образуются новые поселки, заметно увеличивается численность жителей в старых. Относительно высокая плотность населения ведет к перегрузке кормящего ландшафта — это уже видно невооруженным глазом. Загонные охоты и регулярные массовые забои на переправах через реку делают свое дело — количество животных на доступной территории год от года сокращается. То ли их слишком много гибнет, то ли животные находят новые, более безопасные пути миграций. Зимние и весенние голодовки неандертальцев стали традицией, которая крепнет».

Проигрывать, терпеть неудачи Семен не любил и долго настаивал на продолжении эксперимента по введению в рацион неандертальцев растительной пищи и, главное, рыбы. В конце концов ему пришлось сдаться — с ним боролись не сами люди, а их организмы. Что-то в этих организмах было не так с ферментами, метаболизмом и еще черт знает с чем. В общем, две-три недели чисто рыбной диеты превращали даже могучих мужчин в почти инвалидов: мышечная слабость, шатающиеся зубы, нарушение координации движений, понос, какие-то нарывы на коже… Складывалось впечатление, что просто голод они перенесли бы легче. Как ни крути, а получалось, что их потребность в мясе и жире — даже тухлом или проквашенном в мясных ямах — не является данью традиции, а обусловлена физиологически.

Возможно, останься Дынька в живых, он помог бы Семену пробиться во внутренний мир неандертальцев. Впрочем, с годами Семен сомневался в этом все сильнее и сильнее. Надежды на уцелевшего мальчишку-неандертальца из первого выпуска не оправдались — его приобщение к духовной (или какой?) жизни взрослых оказалось ложным, или, точнее, формальным. Скорее всего, сородичи под свирепым надзором Хью не решились его убить, но оставили «неподключенным» к своему «информационно-чувственному» полю. Примерно в такой же ситуации оказались и ребята из следующих выпусков. То ли в процессе обучения в школе они утратили какие-то способности, то ли, наоборот, слишком много чего-то приобрели, только сородичи казались им тупыми и неинтересными. Все, как один, просили Семена разрешить им пройти подготовку и посвящение в племени лоуринов. После такового путь к «душам» сородичей был для них окончательно закрыт. Семен сначала пытался мальчишкам отказывать, а потом махнул рукой — пусть делают, что хотят, если руководство лоуринов не возражает.

Оставалось либо плюнуть на все, либо… бросаться под танк самому. Собственно говоря, в былые годы к этому психическому неандертальскому «полю» Семен «подключался» дважды. Первый раз — в пещере мгатилуша, с применением наркотика. Тогда он «шел» по узкой тропе (или коридору?), ведомый волей неандертальского «колдуна». Второй раз он побывал там с оноклом и никаких воспоминаний не сохранил. В обоих случаях «отход» (или «выход»?) были болезненны, но разум Семен сохранил.

Ставить над собой эксперименты больше не хотелось, однако, посетив как-то раз поселок лоуринов, Семен прихватил с собой кусочек той самой грибной субстанции, которая используется в обряде посвящения или общения с жителями Верхнего и Нижнего миров. Прихватил так, на всякий случай. Спустя примерно полгода этой случай представился. Или Семену так показалось.

Приближалась весна, и в поселках неандертальцев, особенно новых, царил самый настоящий голод. Семен это знал, но изо всех сил старался не замечать — боялся, что не удержится, все раздаст и оставит школу без продовольствия. В конце концов он сломался: дал поручения учителям и обслуге, загрузил нарту и отправился в путь. Три дня спустя он вернулся в «базовый» поселок неандертальцев на совершенно пустой нарте — не только остатков собачьего корма, но и собственного спального мешка назад Семен не привез. Он долго разбирался с Хью, прежде чем убедился, что по большому счету главный неандерталец ничего поделать не может. А потом…

Потом Семен выбрался наружу из вонючей полуземлянки и увидел довольно обычную здесь картину: трое мужчин сидели на снегу лицом друг к другу и молча смотрели куда-то в пространство. Подошли еще двое и уселись рядом. Семен вспомнил «камлание» онокла, тысячи глаз, смотрящих на него, и… И решился — достал из кармана замшевый сверток, развернул и отправил в рот заплесневелый комочек. Потом подошел к неандертальцам и уселся на снег, как бы замыкая неровный круг.

Семен попытался сосредоточиться и вспомнить былые ощущения. Вскоре (или когда?) он обнаружил, что сидит не с краю, а в центре круга. Круг же этот образуют несколько десятков неандертальцев, причем многих из них он знает. Все они смотрят на него, а он смотрит на них — даже на тех, кто находится за его спиной. Сначала Семен удивлялся, откуда взялись те, кто давно умер или даже погиб от его руки. Потом он понял, что они все, да и он тоже, видят одними глазами — темно-карими, почти черными, глубоко посаженными под выступающими валиками бровей…

И возник звук. Точнее, он вроде бы был изначально, только Семен не сразу осознал, что он есть. Тот самый звук, которым иногда сопровождаются «камлания» неандертальцев. Теперь стало ясно, что сопровождаются они не иногда, а всегда, просто он обычно не слышен «снаружи». Звук же этот… Он всеобъемлющий и мощный: притягивающий и отталкивающий, насыщающий и опустошающий, растворяющий и концентрирующий, поднимающий в немыслимые выси и опускающий в бездонные глубины. Его, конечно, воспринимают не барабанные перепонки в ушах…

Остатками еще не растворенного сознания Семен понял, что вот в этом звуке, в этих рожденных им образах все дело и заключается. Если он поддастся, если поплывет вместе с ним, то… Нет, никакого кошмара, наверное, не будет, но не будет и его — его прежней личности. А что будет? Неандерталец с кроманьонской внешностью? Или тихий идиот, безмятежно радующийся зеленой травинке и солнечному лучу? Наверное, субъективно такое состояние воспринимается как счастье, как блаженство, но…

Но Семен уже имел в этом мире опыт измененных состояний сознания. Он даже не задал себе вопроса, стоит ли сопротивляться — надо! А как? Ему казалось, что если он совладает со звуком (или как это назвать?), то сможет контролировать ситуацию: «Никакой закономерности, никаких правил — нет даже намека на мелодию! Похоже, что именно это засасывает, гасит, растворяет сознание. Вот если бы удалось уловить, нащупать, выцедить хотя бы намек на музыкальную фразу, на знакомую комбинацию нот! И зацепиться за нее, опереться, оттолкнуться, повиснуть! Иначе надо выходить наружу, а сил на это уже нет…»

И Семен что-то поймал — случайное совпадение последовательности звуков, возможно, даже мнимое.

Когда-то (очень давно!) он учился в детской музыкальной школе. Однажды их группа получила домашнее задание по сольфеджио: подобрать на инструменте и записать нотами любую понравившуюся мелодию. Почти все, не сговариваясь, попытались воспроизвести музыкальную тему из кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Этот изрезанный советской цензурой фильм был тогда очень популярен, а песня, звучавшая под аккомпанемент тамтамов, была у всех на слуху, хотя и не имела еще русского текста. С тем домашним заданием почти никто не справился: что-то в этом мотивчике оказалось не так, не по правилам — закавыка какая-то. Возможно, она-то и делала мелодию болезненно притягательной. И вот теперь Семен ухватился за отдаленную похожесть одного-двух тактов и начал сопротивляться растворению собственного «я»:

Очнулся Семен три дня спустя — в своей избе. И долго не мог понять: три — это много или мало, хорошо или плохо? Один, семь и девять нравились ему почему-то гораздо больше. Дней через пять (как потом выяснилось) он уже мог делить и умножать трехзначные цифры, вспомнил, что такое колесо, и понял устройство своего арбалета. Вскоре он восстановил в памяти имена своей женщины и сына, а потом сообразил, что звукосочетание, с которым к нему обращаются окружающие, является его собственным именем. В общем, в себя он приходил, наверное, не меньше месяца. Впрочем, и через месяц еще можно было спорить — пришел ли? К своему изумлению, Семен обнаружил, что давнишних неандертальских загадок для него больше не существует. В частности, он прекрасно знает, кто и что такое Амма, бхаллас, онокл, мгатилуш, тирах и так далее. Знает, но объяснить это ни на одном языке не может — что тут объяснять-то?!

«Будем считать, что мне опять дико повезло — как когда-то со щукой и волчицей. Скорее всего, под действием псилоцибина (или чего?) сознание размякло, стало доступным для вторжения. Наверное, „собеседники“ активизировали какие-то участки моего мозга или, может быть, заставили их работать в несвойственном режиме — существование моей прежней личности явно было под большой угрозой. Что же полезного можно извлечь из глубин (или высот?) чужого подсознания?

Беда в том, что наш биологический вид просуществовал несколько десятков тысяч лет, а неандертальский — сотни тысяч. У него, естественно, накопилось такое… Пожалуй, единственное, что имеет хоть какой-то аналог, это надчувственное представление о некоем идеальном месте. Нечто подобное сидит в подсознании и обычных людей. Оно рождает сказки о рае, о золотом веке, о земле обетованной. Возможно, неандертальцы интуитивно понимают, что остались без места (без экологической ниши) в этом мире, и коллективно грезят о „земле обетованной“.

У этой „земли“ даже имеются кое-какие характеристики. В ней, конечно, нет молочных рек в кисельных берегах, а есть… Горы мяса и озера жира? Почти так, но для неандертальца лучшая, настоящая еда — это все-таки добыча, которую он настиг и убил. То есть в „раю“ очень много крупной дичи, изобилующей жиром. Дичь эта почти не возражает против своего умерщвления, не пытается ни напасть, ни скрыться. Ситуация, в реальной жизни не более вероятная, чем медовая или молочная река. Если только не представить себе лежбище каких-нибудь моржей…»

Размышлениями Семен занимался во время ужина и теперь застыл с полной ложкой в руке. Сухая Ветка осторожно вынула ложку из его пальцев и положила в миску. Семен этого, конечно, не заметил.

«Географическую карту данного мира я видел. Правда, она была „допотопной“ — в буквальном смысле слова. То есть отражала географическую обстановку до Всемирного потопа. На „глобус“ — мелкомасштабное изображение всей планеты — я глянул лишь мельком и почти ничего не запомнил. Контуры материков если и напоминают таковые в родном мире, то весьма и весьма отдаленно. Нашему материку я уделил больше внимания. Почему-то он сразу проассоциировался с Евразией. Здешние события тоже вроде бы напоминают евразийские в конце древнекаменного века. Примем это — за неимением лучшего. Тогда на севере у нас аналог Ледовитого океана, а на востоке — Тихого. Наша Большая река течет, преимущественно, в восточных румбах. Где-то там — вдали — она вливается в другую реку, которая впадает в океан — Тихий! Ну-ка, ну-ка, что там есть в моей „бездонной“ памяти?

Освоение человеком прибрежных и морских ресурсов Тихоокеанского бассейна началось уже в конце плейстоцена и активно продолжалось в голоцене. Эволюция: от собирательства в приливно-отливной зоне до морской охоты, то есть охоты с воды на тех, кто в ней плавает. Резкое потепление в конце плейстоцена поставило мамонтовую фауну на грань вымирания. При этом температура воды в океане поднялась на несколько градусов. Это создало благоприятные условия для развития морской фауны, в том числе млекопитающих. Считается, что климатические изменения и всеобщая перестройка экосистем привели к трансформации охотников тундры в морских зверобоев. Причем охота на морских млекопитающих возникла там, где были наиболее благоприятные условия, — на лежбищах. Для такой охоты сначала использовались обычные сухопутные орудия: лук и стрелы, копья, дротики, дубинки и палицы. Дальнейшее развитие промысла привело к появлению специализированных орудий…

По морфологическим, физиологическим и прочим параметрам многие ученые считают современных эскимосов довольно близкими вымершим неандертальцам. Это, конечно, не свидетельствует о каком-то генетическом родстве, но является показателем сходства условий жизни и способов адаптации к ним.

А ведь у нас тут сейчас как раз то самое время… На здешнем Тихом океане формируются новые экологические ниши для людей. Со временем они, конечно, заполнятся туземцами, но это произойдет не завтра… Так что же, неандертальская „земля обетованная“ существует в реальности?! Смешно, однако…»

На данную тему Семен думал много дней. Контур замысла становился все более четким, а вот «фундаментальных» недостатков в нем автор не находил, что было в общем-то подозрительно.

По окончании своих размышлений вождь и учитель народов не издал указ о начале строительства лодок, которые звались бы «Вера», «Надежда», «Любовь». В старой песне Макаревича с этого «все начиналось», а Семен начал с другого — он сочинил сказку.

Дети любят слушать сказки. Некоторые даже умеют их сочинять. Неандертальские дети умеют — все поголовно. Они просто поселяются в волшебном лесу Вини-Пуха или в условном мире палеолитического варианта «Ну, погоди!». Они там живут и рассказывают как очевидцы. Новая сказка «У горькой воды» стала вскоре самой популярной, получила бесконечные продолжения. В ней все необычно и ново, в ней живут такие странные, смешные и вкусные существа — моржи, тюлени, нерпы…

Наверное, этот сюжет действительно что-то затронул в неандертальском сознании или подсознании. После первых же каникул, проведенных детьми среди сородичей, о стране, где живое жирное мясо плавает в воде и лежит на берегу, заговорили взрослые. Эта сказка не противоречила их мифу, гармонично вписывалась в их культурно-информационное поле. Собственно говоря, она была его частью, которая теперь оказалась названной, то есть проявленной. Страна, лежащая у границы «горькой воды», для них стала столь же реальной, как Амма, бхаллас или убитый вчера олень.

Примерно год спустя первоклассник-неандерталец спросил учителя, почему народ темагов живет здесь, а не у горькой воды? Семен не сразу нашел, что ответить.

Это была обычная ежегодная Семенова рыбалка — несколько свободных дней после окончания занятий в школе. Вставать в несусветную рань, на зорьке, чтобы поймать несколько рыбешек, он не собирался. Однако вчера рыбак принял «граммульку» и как-то незаметно уснул — очень рано. В итоге утром проснулся отдохнувшим и свежим еще до восхода.

Стоял полный штиль, над водой висел молочный туман, кое-где подсвеченный уже первыми лучами солнца. Птицы молчали, слышалось лишь тихое журчание воды в притопленных кустах да тяжелые всплески рыбы на русле и в заводях. Вода давно уже начала спадать, но часть поймы еще оставалась затопленной. Один такой разливчик, напоминающий озеро со слабым течением, Семен облюбовал еще накануне. Собственно говоря, место было, наверное, не лучше и не хуже других, но оно было новым и потому манило. Семен погрузился в лодку и заработал веслами, прогоняя утренний озноб и стараясь не слишком нарушать тишину.

На разливе он остановился недалеко от полузатопленных зарослей, тихо опустил в воду якорь, размотал леску и сделал первый заброс — вот он, кайф! Почти сразу клюнуло, и Семен выдернул широкую белую рыбину граммов 500—700 весом — таких или почти таких рыб он называл подлещиками.

Сняв добычу, Семен насадил на крючок нового червяка, закинул удочку и, глядя на поплавок, свесил руку за борт и стал отмывать ладонь от слизи. И вдруг…

Опущенную в воду кисть кто-то обхватил и потащил вниз! Да так, что лодка качнулась!

Семен, естественно, дернулся в обратную сторону и не без усилия освободил руку.

«Еш твою в клеш! — изумленно разглядывал рыбак пострадавшую конечность. — Эт кто ж такой может быть?! Уж, наверное, не щука — она гораздо зубастей… Русалка или водяной?! А кто является прототипом водяного в русском фольклоре? Сом, что ли?! Во-от, значит, кто тут водится…»

В предыдущей жизни Семен никогда не ловил сомов: в детстве хотелось поймать, но не удавалось, потом расхотелось, потом он оказался на северо-востоке Азии, где эта рыба не встречается. «А на что их ловят? На живца, конечно, — на рыбку или на лягушку!»

Вернувшись на стоянку, Семен наспех поджарил нескольких пойманных подлещиков, съел их и принялся мастерить снасть, об устройстве которой знал из рассказов бывалых людей и литературных источников. Снасть он изготовил в двух экземплярах. Сделал из бересты некое подобие коробки и посадил туда трех лягушек, предназначенных на заклание. Потом озаботился сложной философской проблемой: «Рыбок-живцов поймать нетрудно, но куда их девать? Из подходящей посуды имеется только горшок. Но если его занять, тогда в чем варить?» Мощь интеллекта, конечно, не подвела бывшего ученого: «До вечерней зорьки еще далеко, значит, надо сварить в котле уху, съесть ее, а потом заняться живцами!»

Уху Семен сварил. Получилась она отменной, что создало новую проблему: «Нельзя же такую вкуснятину употреблять просто так! В выходной-то день!!! Можно даже сказать, на каникулах!!!» В общем, перед первой порцией Семен нацедил себе стопочку из заветного кувшинчика. Перед второй порцией, естественно, еще одну. И так далее. Всем известно, что после сытного обеда организм, особенно изможденный праведными трудами, нуждается в отдыхе. Таковой отдых Семен ему предоставил. В общем, дело кончилось тем же, чем и вчера, — «вечернюю зорьку» он проспал. Когда же проснулся и понял это, то от расстройства принял еще «граммульку», заел ее вареным подлещиком и вновь улегся спать — уже до утра.

Утро оказалось ничем не хуже вчерашнего — кругом тишина, туман и благолепие. Впрочем, туман оказался несколько густоват, так что Семен чуть не проплыл мимо заветного места. Там он немедленно установил свои снасти, а именно: на дне — камень, он же грузило. От него веревка к поплавку — обломку сухого бревна. К веревке над дном привязан поводок с крючком. В одном случае Семен насадил лягушку, а в другом — окуня примерно с ладонь размером. Потом Семен отплыл в сторону, закинул обычную удочку и стал ждать, сильно переживая, не слишком ли мелкие у него крючки, не слишком ли толстая сухожильная леска, и вообще, едят ли сомы окуней, ведь они колючие.

Примерно через час начала клевать плотва (или красноперка?). Экземпляры были мельче вчерашних, но попадались чаще. Разумеется, Семен увлекся и, когда снова взглянул на бревна-поплавки, то одного из них недосчитался — именно того, под которым был прицеплен окунь. Данное обстоятельство рыбака обеспокоило, и он, с сожалением отложив удочку, поднял якорь и отправился на поиски. Смешно, конечно, но почти метровое полено, толщиной с его голень, исчезло бесследно. Впрочем, этому мог способствовать туман, а также тот факт, что вдоль близкого берега в изобилии имелись и кусты, и коряги, и даже небольшие заломы из бревен, принесенных большой водой.

Железного крючка было жалко до слез. Да и вообще обидно как-то. Однако поиски пришлось отложить до лучших времен — когда рассеется туман. Из-за него, проклятого, Семен даже никак не мог опознать место, где только что рыбачил. В конце концов выяснилось, что он вернулся на правильное место, просто теперь здесь отсутствует и второй «поплавок». «Ну, это уж слишком!» — решил рыбак и принялся плавать кругами, всматриваясь то в туман над водой, то в кусты, покрытые молодой листвой. И, разумеется, безуспешно. Оставалось признать поражение, ругнуться и заняться ловлей плотвы.

Семен собрался именно так и поступить, но услышал странный звук. Он явно шел не сверху, а доносился с воды или из воды. На что это было похоже? Да в общем-то ни на что, если только… Ну, так, наверное, получится, если по поверхности воды тихонько хлопать перевернутым вверх дном стаканом или кружкой. Звук явно приближался, Семен зарядил на всякий случай арбалет и стал ждать.

Постепенно в тумане прорисовался знакомый контур — небольшой катамаран тихо дрейфовал по течению. Сначала показалось, что на нем лишь один пассажир. Он стоит на одном колене в центре «палубы» и держит в руке палку. Потом Семен разглядел, что неандертальцев двое — второй лежит на животе, свесив голову и руки в дыру посреди настила. Вероятно, он-то и является автором странных звуков. Семен узнал стоявшего парня — бывший ученик прошлого года выпуска. Он имел труднопроизносимое имя (учителю пришлось долго тренироваться), которое писалось кириллицей как Лхойким.

Когда до судна остался десяток метров, Семен потер ладони друг о друга. Сам он ничего не услышал, но Лхойким поднял голову и сделал знак, призывающий к тишине. Семен кивнул и изобразил жест, который можно было понять как вопрос: «Что это вы тут делаете?» Парень немного подумал, потом расслабился, улыбнулся и сделал приглашающий жест: «Давайте к нам!»

Стараясь шуметь как можно меньше, Семен разрядил арбалет, подгреб к катамарану, перебрался на настил, а каноэ привязал за кормой. Загадочный дрейф продолжался. Семен счел за благо сесть поудобней и замереть. Лежащий на животе парень возобновил свои манипуляции — он шевелил в воде пальцами, прищелкивал ими и время от времени похлопывал собранной «в лодочку» ладонью по поверхности. Палка, которую держал в руках Лхойким, оказалась древком гарпуна странного вида или, может быть, однозубой остроги. К костяному наконечнику был привязан тонкий и, вероятно, длинный ремень, лежавший небрежной бухтой возле дыры в настиле.

Ничего не происходило — плыли и плыли. По временам Лхойким откладывал гарпун, брал весло и слегка подправлял движение катамарана, чтоб его не воткнуло в берег или не вынесло на сильное течение. Когда задница у Семена окончательно занемела, когда он ослабил внимание и стал в основном смотреть по сторонам, а не на воду…

Что именно случилось? Семен смог увидеть только, что Лхойким нанес сильный удар гарпуном вниз — в воду возле рук лежащего напарника. Сначала показалось, что он промазал, поскольку гарпун остался у него в руках. Потом Семен заметил, что ременный линь рывками начал уходить в воду. Оказалось, что половины наконечника на гарпуне уже нет. Парень бросил древко, взял в руки ремень и стал пальцами притормаживать его движение. Второй неандерталец уселся рядом и положил на колени обычную боевую палицу.

Вытягивание добычи продолжалось не менее получаса. Вела она себя не очень активно — ни мощных рывков, ни бурных всплесков. Тем не менее благодаря ее усилиям катамаран снесло в сторону, он наехал на притопленное бревно и остановился. Наконец из воды показалась грязно-серая широкая плоская башка. Немедленно последовал удар палицы, после чего голова скрылась. Впрочем, ненадолго — рывки почти прекратились, вскоре существо вновь оказалось у поверхности, и в жабры ему мгновенно был просунут довольно толстый сосновый сук с ответвлением. После чего дружным усилием неандертальцы извлекли добычу из воды и свалили на «палубу» катамарана. Еще один удар палицы, и можно приступать к осмотру.

«Внешность, конечно, не слишком красивая. Голова составляет, наверное, шестую или пятую часть тела, покрытого густым слоем слизи. Пасть здоровенная, но зубы мелкие, хоть и острые, — как щетка. На верхней челюсти два мясистых беловатых уса, похожих на червей или пиявок, а на нижней четыре уса, но они значительно меньше. Глаза крошечные, придвинутые к верхней губе. Хвост сильно сплющен с боков и составляет не меньше половины тела. Спина темная, почти черная, а брюхо желтовато-белое, с крапинками какого-то голубоватого цвета. Бока темные, с зеленоватым оттенком, имеются пятна. — Семен подобрался поближе и, пачкаясь слизью, попытался приподнять добычу, но не смог. — В этой рыбке, наверное, килограммов 60—70. Впрочем, для сомов это мелочь. Если верить литературе, то в первой половине XIX века в Одере поймали сомика на 400 кг. У нас в бассейнах Днепра и Волги тогда такие уже не водились — и до трехсот-то килограммов редко дотягивали».

Делиться впечатлениями, однако, не пришлось. К немалому удивлению Семена, рыбаки собрались продолжить свое занятие, которое можно было назвать скорее охотой, чем рыбалкой. Пока Лхойким работал веслом, выводя судно на спокойное течение, его напарник извлек из туши наконечник, смотал и уложил ременный линь. Вновь сидеть неподвижно Семену не хотелось, но азарт и любопытство взяли свое — он остался на катамаране и даже предложил подрабатывать веслом, чтобы гарпунер не отвлекался.

На сей раз ждать долго не пришлось. Семен успел только вспомнить, как в его мире называется этот вышедший из употребления способ ловли сомов — «клочение». Это когда рыба подманивается звуком, имитирующим не то кваканье лягушки, не то призыв самки — раньше считалось, что сомы умеют издавать звуки.

Вторая рыбка оказалась чуть меньше первой — всего лишь килограммов 50—60. Неандертальцы сочли себя удовлетворенными и собрались плыть в поселок. Семен же, мучимый вопросами, зазвал их в гости к себе на стоянку, благо она оказалась поблизости. Он соблазнил парней вареной сомятиной, поскольку горшок у него был, а в поселке, как он знал, керамика в дефиците и используется лишь для варки мяса, да и то редко. Запас специй у Семена еще не иссяк, так что бульон получился не только наваристым, но и ароматным. Прихлебывая его из миски, разговорились — на двух языках, поскольку напарник Лхойкима русского, конечно, не знал.

То, что из этой беседы вырисовалось, Семена сильно удивило. Оказалось, что парни не пищу для сородичей добывали (разве рыба — это пища?!), а… играли! Впрочем, это очень неточный перевод обозначения действия, которым они занимались. На самом деле парни воспроизводили сказку (элемент мифа!), дабы сделать ее подобной реальности. Точнее, наоборот, — уподобить реальность сказке.

«Даже не знаешь, с чем это сравнить-то, — чесал затылок Семен. — Разновидность камлания? Имитативная магия? М-да-а… Ребята вполне могли вместо рыбалки отправиться на нормальную охоту, попытаться добыть настоящую пищу — мясо. Но они решили заняться более важным делом — немного поколдовать, слегка уподобиться.

Уподобиться чему?! Бред полнейший: получается, что своей рыбалкой они воспроизводили ситуацию из сказки о мире „у горькой воды“. Что тут общего, что похожего? Ну, собственно говоря, оловянные солдатики, которыми играет ребенок, тоже не очень похожи на живых солдат — сходство лишь обозначено или намечено.

Катамаран — это льдина. Разобранный настил, дырка в палубе — это прорубь. Подплывший к ней снизу сом, это, конечно, морской зверь тюлень. А гарпун?! Ведь это по сути настоящий гарпун с поворотным наконечником! Да, я объяснял его устройство и принцип действия, но не изображал, не показывал! И вот — сделали! Бывший школьник сделал! Ну, а клочение, звуки эти?! Зверя, конечно, надо подзывать, подманивать. В обычном случае это делается молча — мысленно, так сказать. Но здесь-то случай необычный — зверь находится в другой среде, в воде. Он как бы „по ту сторону“ — как же он там сможет услышать? Значит, надо „звать“ в воде. Но держать в ней голову человек не может, а может… Ну, может опустить в воду самую говорливую (после головы!) часть тела — руки. И этими руками пытаться воспроизвести на неандертальской „мове“ призыв: „Иди к нам!“»

После истории с ловлей сомов глаза у Семена немного «приоткрылись», и он обнаружил, что водная охота была всего лишь одним из мазков на общей картине.

Во время паводков по реке плывут деревья — иногда довольно большие. Раньше ими никто не интересовался, а теперь в каждом неандертальском поселке имелось по два-три необъятных ствола. По-видимому, их поймали и посадили на мель у берега (как умудрились?!). С некоторыми из них время от времени кто-то работал — пытался обрубить корневища и макушки. Если это удавалось, бревна откатывали подальше и приподнимали над землей, подложив камни или палки. И начинали выдалбливать середину. У кого были железные топоры или тесла — работали ими, у кого не было — обходились каменными рубилами. Все это было похоже на имитацию работы по изготовлению обычных лодок-долбленок. Почему похоже на имитацию? Потому что бревна слишком большие и к тому же сырые. Да и сама работа продвигалась еле заметно — она явно была рассчитана на годы, если вообще на что-то рассчитана, а не являлась ритуалом.

«Они что, действительно плыть куда-то собрались? В „землю обетованную“?! Да ну-у… Наверное, просто изображают, имитируют сборы. Вообще-то, аналогия в родном мире имеется: говорят, в XIX — начале XX веков евреи Восточной Европы жили как бы „на чемоданах“. Вместо „до свидания!“ при расставаниях они говорили друг другу: „До встречи в Иерусалиме!“ Огромное большинство никуда, конечно, не поехало, а так и оставалось бедовать в „черте оседлости“, но все как бы собирались. Так и тут…»

Никто не удивился, когда Семен лично начал интересоваться постройкой огромных лодок — неандертальцы восприняли это как должное. Характер работы изменился — из «ритуального» стал «реальным». Часть заготовок Семен безжалостно забраковал и порекомендовал вместо них заняться обычными бревнами для постройки плавсредств нормальных, уже опробованных размеров. Никаких авралов, никакой спешки: все делается в свободное от основных занятий время — у нас впереди вечность.

Возможно, насчет вечности Семен погорячился, но никаких конкретных планов на ближайшие годы у него действительно не было. Переселение части неандертальцев к морю, да еще и без предварительной разведки, продолжало казаться ему фантастикой. Правда, фантастикой научной…

Глава 6. Сын

Семен и сам не мог понять, как так получилось, что он фактически остался без сына. Впрочем, «остался без…» в европейском — очень позднем — смысле слова. Принцип тотемного родства делал отцовство (да отчасти и материнство) коллективным. Попытка Семена считать своего ребенка более «своим», чем остальных детей рода Волка, в глазах окружающих выглядела очередной причудой. Тем не менее Семен упорно старался воспитывать сына индивидуально. Надо признать, что ничего путного из этого не получалось. Говорить маленький Юрик начал сразу на трех языках — русском, лоуринском и языке питекантропов. Причем предпочтение он отдавал последнему. По-видимому, этот способ коммуникации был ближе детской психике. Собственно говоря, вечерними сказками воспитание со стороны папаши в основном и ограничивалось — Семену хронически было некогда.

При переезде в форт на постоянное жительство Семен, конечно, забрал Юрика с собой. Сухая Ветка не понимала, зачем это нужно, — детей здесь предостаточно, но сверстников-малышей нет. Зато в поселке лоуринов их полно, и женщины будут заботиться о ее сыне не хуже, чем об остальных. Такой расклад Семену казался диким — расстаться, отдать в чужие руки своего ребенка?! Да дети в поселке сплошь и рядом гибнут в бесконтрольных вылазках и играх!

На пятом-шестом году Юркиной жизни Семен начал сильно сомневаться в своей правоте: «Для того чтобы понятия „отец“, „мать“, „сын“ со всем ореолом значений и смыслов закрепились в сознании ребенка, они, наверное, должны подтверждаться окружающей действительностью. А они не подтверждаются — ни в родном поселке, ни в атмосфере школы, где для детишек главной становится принадлежность к классу (ко второму, к третьему), а не к роду-племени. По-видимому, для Юрки все это вылилось в то, что ему (именно ему!) главный взрослый оказывает повышенное внимание. Значит, он может позволить себе больше, чем другие! Так или иначе, но имеют место явные отклонения в поведении — капризы, упрямство. А самое неприятное — из чего-то сформировалась способность „впадать в ступор“: вот этого делать не буду — хоть убейте! Или наоборот: мне запрещают, а я буду! Почему, зачем?! — А вот буду, и все!»

В психологии дошкольного возраста Семен не разбирался совершенно, но знал, что в былой современности это чуть ли не отдельная научная дисциплина. Осваивать же ее методом проб и ошибок… В общем, ему хватило ума понять, что попытка воспроизвести отношения отец — сын в здешних условиях просто калечит ребенка. Кроме того, если судить объективно, то этот мальчишка ничем не лучше и не хуже других, так почему он достоин большего?!

Из очередной поездки в поселок лоуринов Сухая Ветка вернулась без сына. На вопрос Семена она ответила, что мальчишка не захотел возвращаться. Заставить его, конечно, было можно, но для этого пришлось бы поймать, связать и заткнуть рот, чтобы не слишком сильно орал. Семен вздохнул и смирился — значит, не судьба.

С тех пор Юрка рос как обычный лоуринский пацан. Когда Семен появлялся в поселке, сын проявлял к нему не больше (а то и меньше) интереса, чем вся остальная детвора — чумазая и шумная.

Вступительный экзамен в школу Юрка сдавал на общих основаниях. Не принять его Семен не мог, хотя и готов был к этому. Оказалось, что русский язык пацан подзабыл, приобрел жуткий лоуринский акцент, но все-таки владеет им лучше, чем многие другие абитуриенты. Из-за этого, по-видимому, он меньше старался на первом году обучения и к его концу почти сравнялся с одноклассниками. Семен принял правила игры, навязанные ему судьбой, — этот парень один из многих, такой же как все. Сомнения в этом появились только во время летнего «культпохода» с участием сына.

Свой караван Семен остановил на берегу ручья. Место было удобным: «Здесь достаточно дров, в ручье можно купаться, а кое-где на склонах виднеются фигурки мамонтов. Скорее всего, это пасется довольно многочисленная семейная группа. Судя по обилию корма вокруг, она пробудет поблизости еще несколько дней. Если, конечно, не предпочтет держаться от людей подальше». Объяснения с мамонтами являлись заботой Вари, поэтому Семен в первую очередь ее распряг и отправил к сородичам. Детей он тоже отпустил — гулять и осваивать новую территорию. Сам же вместе с двумя неандертальскими «старухами» занялся устройством лагеря. На самом деле старухами эти женщины, конечно, не были — вряд ли им перевалило за тридцать, хотя способность к деторождению они утратили. «Работа» при школе, по сути дела, спасала их от смерти. Женщины это понимали и старались изо всех сил. Среди прочего им пришлось усвоить «немыслимо» жестокие требования своего хозяина к личной и общественной гигиене и санитарии.

Мысль о том, что в незнакомом месте за детишками нужно присматривать, Семен оставил давно. Во-первых, это практически невозможно. Во-вторых, о наличии опасных хищников Варя предупредила бы. В-третьих, это совсем не городские дети — заблудиться, утонуть или наступить на змею будущий охотник не может. Если же ребенок все-таки умудрится это сделать, значит, он оказался лишним в Среднем мире.

Часа через два Семен забрался на ближайший бугор и прокричал призыв на ужин. Потом он стоял, смотрел, как к костру собираются дети, и в очередной раз оценивал результаты своей работы: «У них, конечно, свои компании, друзья-приятели и соперники. Однако „кучкования“ по „национальному“ признаку не наблюдается — и это хорошо. Все, что ли, собрались? Сколько их?»

Семен пересчитал свою команду. Потом еще раз — одного не хватало. Руководитель «культпохода» прислушался к себе: предчувствия беды, несчастья вроде бы не было. Никто, конечно, не спросит с него за погибшего ребенка, но от этого не легче — скорее, наоборот. Тем более что отсутствует его сын.

Семен спустился вниз и подошел к своим подопечным, активно пережевывающим мясо:

— Где Юрка? Кто видел, куда он пошел?

— Там! — ткнули пальцами сразу несколько человек и захихикали с набитыми ртами. — Он уйти не может!

Семен расчехлил клинок пальмы и отправился в указанном направлении — вверх по ручью. Метров через двести он начал обходить обширные заросли кустов, над которыми явно поработали хоботы мамонтов, и услышал… Сначала ему показалось, что это монолог, а потом он понял, что общаются все-таки двое, но второй — ментально:

— …Уже давно звали!

— «Еще! Я еще хочу…»

— Все! Последний-распоследний раз! Вот смотри: чего больше, кругов или квадратов?

— «Кругов…»

— А сколько их?

— «Три. Или пять…»

— Неправильно! Их четыре! Все, я пошел! Семхон ругаться будет! То есть Семен Николаевич, конечно.

— «Ну… Я… Не ходи! Еще…»

— Да отстань ты от меня, длинноносый! Я есть хочу!

— «И я хочу… Давай еще — один раз!»

— Ох, и противный! Ладно… — Следует небольшая пауза. — Вот смотри: сколько фигур я нарисовал?

— «Круг — три, и квадрат — тоже три…»

— Вот дурак-то! Я спрашиваю: сколько здесь вообще фигур! А фигура — это и квадрат, и круг, и треугольник!

— «Треугольник?! Покажи…»

— Треугольник, это когда три угла, понимаешь? Вот смотри: раз, два, три! А у квадрата — четыре!

— «Три… Четыре…»

— Темнота неграмотная! А у круга сколько углов?

— «Ну-у… Я… Не…»

Семен выбрался-таки на открытое пространство и увидел то, что готов был увидеть: будущий второклассник просвещал своего неученого сверстника. Этот сверстник размерами немного превышал домашнюю корову и был весь покрыт длинной светло-бурой шерстью. Песок довольно обширного пляжа был разрисован кругами и квадратами. Кроме того, здесь валялось несколько небольших булыжников, видимо специально принесенных сюда для обучения счету.

— Это что еще такое?! — зарычал Семен. — Кому-то особое приглашение требуется?!

Мальчишка замер ни жив ни мертв — от него так и плеснуло страхом, сознанием своей вины и полным отсутствием возможности хоть как-то оправдаться. Мамонтенок, похоже, воспринял эту эмоциональную волну и аж присел от испуга.

— А ну, быстро в лагерь! — продолжал свирепствовать Семен. — Хочешь завтра весь день просидеть в палатке? Считаю до одного: р-р-раз!

К концу счета вдали лишь мелькали голые пятки.

— А ты что тут хобот развесил? — напустился Семен на второго участника дисциплинарного проступка. — Шибко умным стать хочешь? Круги с квадратами тебе понадобились?! Они же несъедобные!

— «Несъедобные… Интересно…»

— Интересно ему! Мал ты еще, вот глупостями и интересуешься! Твое дело есть и расти! А потом — размножаться! Где мамаша? Почему один бродишь?!

— «Я большой уже…»

— Ты-то?! А ну, топай к маме, пока под хвост не напинали!

Мамонтенок шумно вздохнул и двинулся в сторону от ручья. Вид у него был понурый и жалкий, но Семен не смягчился и сказал ему вслед:

— Углов у круга вообще нет! — И с издевкой добавил: — Может, тебе про звуки и слоги рассказать? При отсутствии голосовых связок это жизненно необходимо!

— «Про слоги?» — робко переспросил детеныш и остановился.

— Шуток не понимаешь?! — изобразил гнев Семен. — К маме иди!

Наказывать Юрку Семен, конечно, не стал, но на другой день поднялся пораньше и перекусил остатками вчерашнего мяса. Когда завтрак был готов, он разбудил народ и объявил ему, что сегодня каждый может заниматься чем хочет. Для начала дети занялись приемом пищи, а Семен отправился на вчерашнее место и устроил в кустах засаду по всем правилам. Ждать пришлось недолго: первым появился Юрка, затем мамонтенок.

— Вот видишь, — сказал мальчишка, — мне из-за тебя досталось! Говорил же!

— «Мне тоже, — вздохнул мамонт. — Твой старший очень злой. Пошли отсюда скорее — он где-то поблизости!»

«Вот тебе и спрятался, — сокрушенно подумал Семен. — Нет, все-таки засады — это не мой конек». Приятели немедленно двинулись прочь, но кое-что «расслышать» Семен успел:

— Вообще-то, он не очень злой. Только сильно не любит, когда дисциплину нарушают.

— «А что такое дисциплина?»

— Ну, это когда его все слушаются и делают все, как он хочет.

— «Я бы не смог… А у круга совсем нет углов, да?»

— Нет, конечно! Он же — круг!

— «А что такое звуки и слоги?»

— Ну, понимаешь, вот когда люди говорят вслух, они издают звуки. Из нескольких звуков состоят слоги, а из слогов — слова. Вот послушай…

Весь этот день Семен бродил по холмам вокруг лагеря и напряженно думал. Вообще-то, общий абрис идеи возник у него почти сразу, но требовалась цепочка последовательных решений, которые можно будет воплотить в жизнь. А для этих решений нужна теоретическая база — такой уж у него способ мышления.

«Человек и мамонт. В былой современности слонов активно использовали и используют на различных работах. Однако для этих целей отлавливают и приручают диких животных — в неволе они почти не размножаются и, кроме того, очень медленно растут. Мамонты, кажется, растут еще медленнее — их жизненный цикл по длительности сопоставим с человеческим. Они слишком умны, чтобы быть домашней скотиной, — с мамонтами можно дружить, можно сотрудничать. Какая от этого может быть польза людям — понятно. А чем человек может заинтересовать мамонта? Опыт моего общения с Варей показывает, что она получает огромное удовольствие от совершенно ненужной, бесполезной для нее информации. Она с наслаждением прослушала курс лекций по общей геологии. Как-то раз во время рассказа я назвал песчаники изверженными породами, и она обиделась — поняла ошибку и ее преднамеренность. Однако спустя некоторое время не смогла ответить на простейший вопрос „из пройденного“. Отсюда вывод: для нее, скорее всего, важен сам процесс общения, совместное, так сказать, шевеление мозгами. В этих ее мозгах, наверное, активизируется какой-то участочек или орган, который доставляет удовольствие. Бывает же у людей бессмысленная страсть к разгадыванию кроссвордов или к громкой ритмичной музыке! Формулирую гипотезу: человек может заинтересовать мамонта гармонией умственных упражнений, логикой рассуждений и выводов. Нужно это проверить, и если догадка подтвердится…

А еще следует изучить Юркину способность к ментальному общению. Она унаследованная или приобретенная? Может быть, и другие дети смогут такое?»

Следующая возможность наблюдать мысленный контакт сына с животными представилась Семену лишь в конце четвертого года его обучения. Радостным этот случай назвать было нельзя.

Ту оттепель Семен сначала принял за окончательное весеннее потепление — пора! Несколько дней подряд солнце светило почти по-летнему, под ногами чавкала снежная каша, сугробы оседали на глазах. И вдруг ударил мороз — настоящий, зимний. Замотанный занятиями гораздо сильнее своих учеников, Семен осознал случившееся не сразу. А когда осознал, начал считать дни: два, три, пять…

«Наст. Смертное покрывало степи. Даже южные склоны холмов не успели протаять до земли — слишком много снега накопилось за зиму. Животные же, наоборот, истратили летние запасы жира и теперь из последних сил ждут открытой земли, свободного доступа сначала к прошлогодней, а потом и к свежей траве. Вместо этого лед. Наст. Всюду».

Семен опросил тех, кто чувствителен к изменениям погоды — волков, питекантропов, неандертальцев: скоро это кончится? Нет…

«Трупы в степи. Пир хищников и падальщиков. Тот, после которого их тоже ждет голод. В былой современности льву или тигру для стабильного существования нужно порядка 800 голов копытных. Причем живых и размножающихся, восполняющих потери от его трапез.

В былые времена лоурины, да и люди других племен, падаль, даже зимнюю, в пищу не употребляли — из ритуальных соображений. В том смысле, что без акта убиения животного его мясо не становится едой, поскольку… В общем, объяснять это длинно и сложно. В зиму катастрофы традиция была сломана, а позже появилась другая — не без моего участия. Да, падеж животных зимой иногда случается — с этим ничего не поделаешь. Только нужно не скорбеть и молиться, а пытаться помочь. Как? Сделать так, чтобы весной и в начале лета пришлось меньше забивать молодняка — пусть растет взамен погибших. Да, нужно находить и разделывать мерзлые туши павших животных — мясо пойдет в пеммикан. В таком виде оно уже будет пищей — пусть и „ненастоящей“. Оставлять же туши в степи, проходить мимо трупов в погоне за живыми — грех. В общем, наст — это для людей страда. В ней должны участвовать все, кто может переносить груз, нужно задействовать весь транспорт… А с транспортом проблема. Лошади по насту не ходят и сами голодают. Да их у лоуринов почти и нет. Ездовые животные — собаки и волки. При необходимости мобилизовать можно многих. Но только не при такой нужде: таскать нарты с „падалью“ соглашаются лишь „домашние“ собаки. Волки, особенно чистокровные, отказываются понимать необходимость этого. Их не уговорить даже мне.

Неандертальцы падаль употребляли всегда. Теперь они умеют делать запасы и понимают, зачем это нужно. Но средств передвижения у них нет, кроме собственных ног, конечно. А перетаскивать мерзлое мясо придется иногда на десятки километров. Но — надо. Действительно, по-настоящему надо! Наст, зимний падеж животных для неандертальцев реальный шанс сделать большие запасы мяса. Даже если оно потом прокиснет в мясных ямах, они все равно будут его есть — это лучше, чем человечина».

Семен лично проехался по неандертальским поселкам и приказал готовить волокуши. Новичкам объяснил, что это такое и зачем. Ямы же были выкопаны еще летом и сейчас всюду были почти пусты — весна не за горами. На шестой день мороза Семен объявил всеобщую мобилизацию и выход в степь. Сам он никуда не пошел: пусть рушится мир, но занятия в школе будут продолжаться!

Еще через три дня — уже в сумерках — в форт прибыл Перо Ястреба. Семен разглядел, что нарту тянут волки, причем огромный зверь, бегущий впереди, ему хорошо знаком — по старой привычке он все еще называет его Волчонком. Это было странно: Перо Ястреба, конечно, немного умеет общаться с животными, но поставить в упряжку Волчонка — фактического вожака стаи — ему никогда не удавалось. Этот зверь и Семена-то соглашался возить лишь в особых случаях. Что стряслось?!

— Он упал, — сказал Перо и устало опустился на пол, хотя рядом была скамейка. — Бизон решил, что для тебя это важно, и велел ехать. Ему кажется, что это тот самый.

— Я сейчас. — Семен стал напяливать только что снятую верхнюю меховую рубаху. — Умойся и поешь — вода вон там, а еду Ветка сейчас принесет.

За забором — недалеко от входа — по снегу перемещались серые тени. Слышался хруст — волки грызли нарубленное для них мороженое мясо. Семен подошел. Один из зверей перестал есть, поднял голову и посмотрел на человека — тусклый свет зрачков.

— «Что случилось (…такого важного, что сам ты возглавил упряжку)»?

— «Он зовет тебя, — ответил волк. — Почему-то именно тебя».

Семен всмотрелся в переданный ему «мыслеобраз» — похоже, он не ошибся, предположив худшее. Только это оказалось еще не все — волк продолжил:

— «Твой зверь идет с ними».

— «Но почему…» — начал было человек и осекся: и то, и другое событие когда-нибудь должно было случиться — неизбежно. Словами «твой зверь» Семен переводил для себя «мыслеобраз», состоящий в основном из запахов, которым Волчонок обычно обозначал мамонтиху Варю.

— «Ты сможешь собрать местных еще на одну упряжку?» — спросил человек.

— «Смогу», — ответил волк.

— «Сделай это. Утром мы пойдем в степь».

Сухая Ветка приготовила спальное место для Пера, и тот уснул как убитый. Потом помыла посуду и улеглась сама. Семен даже не пытался последовать ее примеру — знал, что все равно уснуть не сможет. Он сидел у очага, подбрасывал в него палочки и вспоминал.

«По представлениям людей пяти племен (а теперь уже только лоуринов), творение мира закончилось разделением зверей и отделением от них людей. Род Волка когда-то был един с волком, а род Тигра, соответственно, с саблезубом. Ряд событий заставил местных мудрецов усомниться в моей принадлежности к тому или другому роду. Было высказано предположение, что Семхон Длинная Лапа имеет отношение не конкретно к волку или тигру, а к не разделенному еще первозверю. Позже я увидел его рисунок — на стене нашей Пещеры. Это человек-мамонт-тигр-волк. Да-да, именно в такой последовательности. Все это уже давно не кажется мне ни смешным, ни глупым. Наверное, я „заигрался“, как Карлос Кастанеда, и из наблюдателя превратился в адепта. А что делать, если жизнь так складывается?!

На первой же охоте в этом мире я столкнулся с волчицей. Позже выяснилось, что волки здесь на людей не нападают — не считают их добычей или конкурентами. Эта же напала — вероятно, не сочла меня человеком. Я убил ее — почти случайно. Она была с волчонком — с тем самым. Почему он не убежал тогда, не попытался отомстить? Потому что мы честно сражались с его матерью, и я оказался сильнее. А ему в том возрасте нужно было быть возле кого-то очень сильного, чтобы „играть“, перенимая эту самую силу. Он и сейчас считает меня несопоставимо сильнее, хотя давно перерос. Впрочем, возможно, его устраивает такое положение дел.

Мамонты. Это тоже была случайность — чистой воды. Они, оказывается, почти никогда не дерутся друг с другом, а тут сцепились. Тот, которого я назвал Рыжим, смертельно ранил противника, а добить не смог — мамонты этого не умеют. Раненого добил я — даже не представляя себе, какой подвергаюсь опасности. Рыжий, оказывается, был рядом, но почему-то оставил меня в живых. Наверное, за то, что я избавил сородича от мучений. В зиму катастрофы тоже был наст — как сейчас или даже хуже. Мамонты собрались в огромное стадо. Самцы образовали многокилометровый клин и пошли по степи, ломая бивнями наст, чтобы дать возможность кормиться молодняку и самкам. Ну и, конечно, копытной мелочи, которая брела следом за мамонтами. Они шли, не останавливаясь, много дней. Питаться самцам было некогда, и они умирали на ходу — один за другим. Точнее, падали, а умирали уже потом — лежа на боку мамонту трудно дышать. Они шли к залитой водой равнине, на которой в иные годы всегда было много корма.

На тот выход в степь меня, по сути, вынудили. Я не столько пытался спасти от гибели волосатых слонов, сколько свое племя — от крупных неприятностей. То ли я смог „уговорить“ вожака, то ли это получилось случайно, но они свернули. В момент контакта клин самцов вел Рыжий. Потом была история с устройством водопоев. Если осенью морозы начинаются раньше, чем выпадает снег, мамонты в степи жестоко страдают от жажды. Мы опять встретились. Со мной была Варя. Рыжий, кажется, так и остался вожаком — стадо не распалось, потому что ландшафт изменился и мамонтам трудно кормиться даже летом. Я предложил ему помощь — подкормку для молодняка зимой. Он, наверное, понял, но ничего не ответил. Возле поселка лоуринов его никогда не видели, но с тех пор каждую зиму самки с детенышами съедают приготовленное для них сено. Нет, конечно, никаких оснований думать, что они из стада Рыжего, но кто их поймет, этих мамонтов. Жаль, что возле нашего форта нет приличных пастбищ и они сюда не заходят.

Что же случилось теперь? Если собрать вместе рассказы волка и человека? Вновь степь покрыта настом. Да еще и в конце зимы, которая не была легкой. Рыжий построил своих самцов (или это они сами?) и повел стадо каким-то новым странным маршрутом. По широкой дуге они приблизились к реке в районе поселка лоуринов и вновь двинулись в степь. Возле стогов сена осталась мамонтиха с детенышем-сосунком, а Варя… Варя ушла вместе со стадом. Вряд ли она решила бросить людей ради общества „своих“. Скорее всего, просто отдала в распоряжение мамаши с ребенком и сено, и свое пастбище возле поселка. Наверное, как-то смогла объяснить, что этих людей можно не избегать. Что ж, в окрестностях поселка один-два мамонта могут спокойно кормиться всю зиму. Варя вернется? Может быть… Только это еще не все.

Рыжий повел своих куда-то на запад-северо-запад. Люди, как и прочие хищники, двинулись следом. Они подбирали трупы и добивали совсем ослабевших животных. Вожак выглядел очень истощенным, но шел уверенно и мощно, не сбавляя и не наращивая темп. И вдруг остановился, задрал хобот, протрубил и рухнул на снег. Как водится в таких случаях, самцы сомкнули строй и двинулись дальше. Клин сначала превратился в линию, потом у нее образовалось два выступа. Затем один из них исчез — кто-то переоценил свои силы. Образовался новый кособокий клин с новым вожаком во главе. Если это и конкуренция, то конкуренция за право умереть раньше других…»

Рыжий лежал и пытался дышать. Он знал, что агония может длиться очень долго. Если не помогут. Но саблезубы прошли мимо — им сейчас хватало более удобной добычи. Люди же остановились и стали совещаться. Поблизости зачем-то крутились несколько волков, но от них никакого толку не бывает.

«Почему двуногие медлят?! — Мамонт был почти в отчаянии. — Если уйдут и они…» Рыжий не мог общаться, с людьми, не мог обратиться к ним. Он знал лишь одного двуногого, которого понимал и который понимал его. Только этого странного существа поблизости не было — мамонт чувствовал это.

Двуногие падальщики все-таки ушли — вслед за стадом, подгоняя собак, привязанных к длинным предметам. Один из них, правда, задержался ненадолго — он пытался о чем-то говорить с волками. Когда последний человек и волки исчезли, Рыжий понял, что будет умирать долго. Может быть, его еще живым начнут обгрызать мелкие хищники…

Прошла ночь, новый день перевалил за середину, а Рыжий все еще был жив. Правда, нарастающее кислородное голодание все чаще и чаще погружало его в смутный мир предсмертных видений. Он уже ничего не хотел и был спокоен. Его сила, ум, может быть, удачливость спасли жизнь очень многим «своим», позволили родиться и выжить десяткам новых детенышей. Он пережил многих сильных, хотя давно перестал заботиться о себе. В эти последние зимы не раз и не два ему казалось, что больше он уже не может и имеет право, наконец, умереть. И каждый раз оказывалось, что все-таки может — еще немножко. А потом — еще. И еще чуть-чуть… Но теперь — все. Больше в нем ничего не осталось — ни сил, ни желаний.

— Пай-пай! Пай-пай, лари! — визжал мальчишка и размахивал палкой, заменяющей ему остол. — Быстрее, быстрее, серые!

В эту поездку Семен решил взять не Перо Ястреба, а школьника-лоурина. Перо все-таки довольно крупный мужчина, мальчишка гораздо легче, и, значит, можно будет нагрузить на нарту побольше травы, благо местной «валюты» в форте накопилось достаточно. Лоуринские же пацаны обращаться с упряжками учатся очень рано: волокуша с собакой давно стала их любимым развлечением. Кто из старшеклассников поведет вторую упряжку? Юрка, конечно…

Теперь парнишка азартно кричал, хотя перегруженные нарты и так неслись на предельной скорости — вот-вот перевернутся. Его упряжка состояла из шести некрупных лесных волков. От криков они ускорялись и начинали догонять первую нарту. В ее упряжке работало пять серебристых степных амбалов, и им волей-неволей приходилось тоже прибавлять скорость. И вдруг что-то случилось: вожак степняков издал звук, похожий на короткое рычание, и упряжки синхронно начали замедлять ход, а потом и вовсе остановились. Одним движением передних лап вожак освободился от сбруи — широкой ременной петли с одной связью через спину. Он повернулся и, тяжело поводя боками, потрусил ко второй нарте. Встать с нее юный погонщик не решался — а вдруг рванут? Причин же остановки он не понимал и пихал тупым концом палки в бока ближайших волков:

— Ну, вы что?! Чего встали-то?! Поехали!

Мальчишка что-то почувствовал, повернулся и… замер: волчья морда — глаза в глаза. В полуметре. Несколько секунд вожак просто смотрел, а потом поднял верхнюю губу и показал клыки. Очень большие. Повернулся и неторопливо двинулся к своей нарте.

Волк добежал до лямки, валяющейся на снегу, и остановился. Он стоял и ждал — надеть сбрую сам зверь, конечно, не мог. Юрка неподвижно сидел на своем месте. Его раскрасневшееся на морозе лицо стало белым — почти как снег.

Семен поднялся и подошел к волку. Поинтересовался вполне равнодушно, как бы мельком:

— «Зачем напугал детеныша?»

— «Шуметь не надо, — спокойно ответил зверь. — Здесь я веду (командую всеми). Щенок…»

— «Он и есть щенок (в смысле — совсем маленький), — согласился Семен. — Поэтому ничего не понимает. Просто он лоурин, а какой же лоурин не любит быстрой езды?!»

— «Любить будет, когда вырастет, — как бы проворчал волк. — Надевай ремень — уже близко».

«Знаем мы эти волчьи „близко“, — подумал Семен, выдергивая из снега остол. — Впрочем, сейчас ему виднее».

Рыжий лежал, и ему грезилось, что возникли новые запахи и звуки. Это, конечно, появился тот — знакомый — двуногий и сейчас убьет его. Только мамонт уже чувствовал себя почти мертвым и не мог обрадоваться по-настоящему. Ему казалось, что он опять идет. И вдруг снег под ногами кончается — кругом земля, покрытая густыми прядями высохшей травы. Она так пахнет… Или этот запах появился на самом деле — вместе с запахом волков и человека? Нет, конечно…

— Я буду разгружать, — сказал Семен мальчишке, — а ты разрезай ремни и вываливай траву в кучу — прямо на снег. Наверное, уже поздно, но назад все равно не повезем — кто-нибудь другой подберет.

Семен посмотрел на получившийся ворох: «Мамонту, конечно, на один укус. Или на три — даже смешно…» Потом подошел к лесным волкам, опустился на корточки:

— «Идите с нартой и детенышем туда, откуда мы пришли. Там вам дадут мяса. Можете не слушать его в пути — просто доставьте живым. Отправляйтесь!»

Юрка был явно не в восторге от перспективы проделать обратный путь наедине с волками. Кроме того, ему было жутко интересно, что такое задумал учитель? Зачем Семен Николаевич пригнал к умирающему мамонту две нарты, нагруженные связками сухой травы? Он же все равно ее есть уже не будет…

Семен дождался, пока нарта скроется за ближайшим холмом, вздохнул и обратился к оставшимся волкам:

— «Не распрягайтесь пока. Мало ли что… Отойдите в сторонку и подождите».

Пока животные выполняли просьбу, он смотрел на мамонта: «Когда-то я тоже лежал в степи и тихо умирал. И ничего мне было уже не нужно — такая смерть меня в общем-то устраивала. Но пришел Волчонок с какими-то незнакомыми волками и все испортил: раны мои звери вылизали и даже умудрились привести людей. Ненаучная фантастика, конечно, но так было. И никому, кроме меня, это удивительным не показалось, ведь волк — тотемный зверь нашего рода. С тех пор я прожил уже много лет и, пожалуй, не жалею об этом. Ситуация вроде бы повторяется, только роли людей и тотема поменялись. Надо бы отдать долг — жизнь за жизнь. А как? Если только…»

Наст вокруг был взломан, его обломки перемешаны со снегом и звериным пометом — тут прошло стадо. Проваливаясь временами чуть ли не по колено, Семен обошел мамонта, остановился возле головы. Верхний глаз открылся и вполне осмысленно посмотрел на него. Семен заговорил — вслух и мысленно:

— Что, Рыжий, отдохнуть решил? Бросил «своих», да?

— «Больше не могу», — пришел беззвучный ответ.

— Врешь! — рассмеялся Семен и пнул ногой бивень, торчащий вверх (тот даже не шелохнулся). — Врешь! Ты просто бросил их! Во время беды, во время наста!

— «Больше не могу. — Мамонт шевельнул раздвоенным концом хобота, словно пытался что-то ухватить. — Нет еды (для меня) давно. Слишком давно».

Семен отошел и вернулся с ворохом сухой травы и веток. Свалил ношу на снег, засыпав конец хобота. Он понимал, что траву зверь не возьмет, но запах… Мысленный контакт не прервался. Семен глубоко вздохнул, избавляясь от последних сомнений. И закричал:

— Ты решил сбежать из Среднего мира! Слабак! Теперь «твои» будут умирать — один за другим, один за другим! Вокруг полно еды, а «твои» будут умирать!!!

Он выдернул из петли за спиной пальму и, перехватившись, наотмашь ударил древком по маленькому волосатому уху мамонта. Ему показалось, что зверь вздрогнул…

— Вставай, вонючая падаль, вставай! — драл глотку Семен и «передавал» образы падающих мамонтов, их предсмертный рев. А вот мамонтенок пытается добраться до сосцов матери, но она отгоняет его — у нее давно уже нет молока… И трупы, трупы, трупы — темно-бурые туши, лежащие в степи, — большие и маленькие.

— Вставай!!! — орал Семен и бил тяжелой палкой, стараясь попасть по чувствительным местам. — Здесь полно еды!!! Ее хватит на всех, а ты лежишь! Они не найдут ее и будут умирать! Ты предал их! Ты бросил их! Они шли за тобой, а ты оказался слабым! Ты оказался трусливым и глупым!

Семен чувствовал ответную реакцию мамонта — сначала слабую, потом все более сильную. Удивление, недоумение — почему, зачем двуногий беспокоит его, если не может убить?! Потом возмущение: со времен детства никто не смел!.. А тут двуногий — маленький, ничтожный, слабосильный падальщик! Медленно, постепенно возмущение перерастало в гнев. Семен чувствовал это и распалял себя все больше: орал какую-то матерную чушь, лупил древком и обливал презрением эту груду шерсти и истощенного мяса. Он понимал, что со страшной силой расходует свою нервную энергию, свою «жизненную» силу, но другого выхода не видел — что-то изображать, притворяться сейчас было бесполезно. Он и не притворялся, а действительно впадал в исступление от безграничной власти над бессильным гигантом: можно выколоть глаза, можно отрубить хобот!

Когда мамонт зашевелился, когда начал двигать ногами и ворочать головой, Семен был уже почти невменяем — кричал и бил палкой куда попало. Кажется, ему удалось найти в своей душе и расшевелить того мерзкого червячка, который заставляет людей будущего мучить беззащитных животных и получать от этого удовольствие.

Рыжий подогнул ноги и сделал попытку перевернуться на живот — он был в ярости. Семен только расхохотался:

— Я плюю на тебя! Ты больше никому не страшен! На!!! — Он с силой ударил по самому чувствительному месту — кончику хобота. — Трус и предатель! Лежи и подыхай, куча дерьма!!!

Ответные волны звериной ярости все глубже и глубже погружали Семена в пучину садистского экстаза вседозволенности. Сознание меркло…

Очнулся он от боли, а не от холода. Сильнее всего болела голова — будь в руке пистолет, он немедленно выстрелил бы себе в рот — терпеть такое невозможно. Двигая конечностями, как полураздавленная лягушка, Семен перевернулся на живот и погрузил лицо в снег. Стянул назад капюшон и стал загребать ладонями, пытаясь засыпать снегом всю голову, особенно затылок.

Столетия спустя боль начала стихать. А еще через тысячу лет он пришел к выводу, что многое в его теле болит сильнее, чем голова. Поэтому он попытался сесть. И сел — с пятой попытки. В нескольких метрах от него стояла пустая нарта. Волки сидели или лежали на снегу — упряжь с себя они так и не сняли. Вероятно, был уже вечер.

Семен стал учиться дышать — вдыхать воздух было больно до слез: «Такое впечатление, что ребра грудной клетки сломаны — все сразу». Потом он обнаружил, что снег, в котором он лежал, пропитан кровью. Попытался найти ее источник и пришел к выводу, что она, скорее всего, натекла из носа, хотя он и не разбит. Это было странно — носовых кровотечений у Семена не случалось, пожалуй, даже во времена занятий боксом.

Он довольно долго изучал себя и окружающий мир. Проще всего было объяснить происшедшее тем, что он куда-то ехал на нарте, упал с нее и сильно расшибся. Только нарта — это, извините, не вагон электрички. Тогда что же случилось? Память упорно выпихивала на поверхность какую-то бредово-безобразную сцену — будто бы он избивал пальмой умирающего мамонта. Это был, конечно, «глюк», потому что никакого мамонта поблизости не наблюдалось.

Самообследование показало, что травм, несовместимых с жизнью, у него, пожалуй, нет. Открытых ран — тоже: «Больно, конечно, но не смертельно, так что можно попытаться встать. Интересно, где пальма — на нее бы опереться…»

Пальму он нашел метрах в десяти-пятнадцати. Клинок ее был зачехлен. Снег вокруг перемешан с обломками наста, разворошен бивнями и копытами, так что разобраться в следах трудно. Семен разглядел только довольно обширную примятую площадку, на которой встречались обрывки длинной шерсти. «Похоже, тут действительно лежал мамонт, — удивился Семен. — Неужели этот бред был на самом деле?! Да как же я на такое сподобился?!» Догадка подтвердилась: нашлись и следы нарт, и место, куда была свалена привезенная трава. Правда, сама она куда-то делась, осталось лишь с десяток травинок.

Проще всего было подозвать Волчонка и расспросить его о недавних событиях. Оценив свое состояние, Семен решил, что ему дешевле не звать, а самому подойти к упряжке.

— «Где мамонт?» — спросил человек.