Пока не сказано «прощай». Год жизни с радостью Уиттер Брет
Часов в десять вечера наш проводник повез нас на смотровую площадку, которая находилась за пределами Уайтхорса, в получасе езды по шоссе Аляска. Мы неслись в черную тьму, снег летел нам навстречу, искрясь в лучах автомобильных фар. Потом вдруг свернули на снежную тропу, которая вилась среди деревьев, и через некоторое время остановились у какой-то хижины, незнамо где.
К северу от хижины лежало снежное поле с полукольцом скамей по краю.
А надо всем этим матушка-природа раскинула огромный чистый холст, приготовившись рисовать.
В ту первую ночь ветер не дал нам развести костер, так что пришлось сидеть в хижине и топить дровами черную железную печку, которая через несколько часов стала оранжевой от жара.
Одну стену хижины украшали шкуры лисы и медведя, подстреленного прямо на этом месте (факт, о котором мне лучше было не знать).
На другой стене висела карта мира, на которой любители северных сияний булавками помечали свои родные города, иногда где-нибудь на Таити, в Южной Африке или Новой Зеландии. По периметру хижины тянулись деревянные скамьи с подушками. В баре были десять сортов горячего чая, кофе, горячий шоколад, печенье, чипсы и пастила.
Но никакого сияния. Огромный небесный мольберт так и остался затянут облаками.
А чем еще занимаются зимой на Юконе люди, когда не стоят ночью посреди поля, задрав голову к небу?
«Легенды Севера» предлагали дневные экскурсии: посещение заповедника, езда на собачьих упряжках, купание в термальном источнике. Так что на следующий день Нэнси добавила к моей экипировке еще один слой: купальный костюм.
Горячие источники Тахини — это оазис среди ледяной пустыни, где вода сначала просачивается под землю, а затем возвращается из глубин, обогащенная минералами и прогретая до сорока градусов по Цельсию.
В тот день мы с Нэнси были там единственными посетителями. Я долго смотрела на лестницу, ведущую к бассейну. Перила были слева, с моей слабой стороны.
Мне вдруг показалось, что это плохая идея. В теплую погоду еще куда ни шло, но замерзший купальник при минус десяти — увольте. И я представила себе Нэнси, тоже в быстрозамороженном купальнике, — как она будет пыхтеть, отрывая меня от ледяного пола.
— Я туда не пойду.
— Что? Сьюзен! Да брось ты!
Так мы пререкались некоторое время, а потом Нэнси пошла просить помощи у шикарного мужчины за стойкой дежурного. Я слышала, как он объяснял ей что-то про страдающую артритом восьмидесятилетнюю даму — только ей он помогает выходить из бассейна. И я представила, как он будет выволакивать беспомощную меня.
«Ни за что», — подумала я.
И вдруг Нэнси сказала ему то, что меня тронуло:
— Я еще никогда не видела ее такой.
— Ладно-ладно, иду! — проорала я из раздевалки.
В надцатый раз Нэнси раздела меня — парка, комбинезон, три кофты, двое штанов. И мы пустились по скрипучей от мороза лестнице вниз, повесив полотенца на ледяные крючки.
Нэнси ступила с лестницы в воду.
— О-о-о, горяченькая, — сказала она.
И повернулась, чтобы помочь мне. Мы вошли в воду тихо, без единого всплеска.
Я затаила дыхание и стискивала зубы, пока не поняла, что вода нисколько меня не обжигает. Но она действительно была горячей, на морозе от нее шел пар. Мы нашли отверстия, через которые в бассейн текла вода из источников, и сели возле них на скамейку, по горлышко в минеральном зимнем чуде.
Из бассейна можно было обозревать окрестности. Замерзший еловый лес. Неподвижный облачный покров на небе. Было так тихо, что можно было расслышать, как ветки стонут под грузом снега.
Одна за другой капельки воды в наших волосах стали превращаться в льдинки. Постепенно волосы Нэнси побелели, сделав ее похожей на старушку.
Я представила, как будто мы с ней — не сейчас, много лет спустя — бок о бок сидим в приемном покое больницы, ожидая рождения ее первой внучки или внука. Как рука об руку вместе проходим через все выпускные, свадьбы и похороны.
С тех пор как мне поставили диагноз, я была озабочена приготовлениями к смерти: записывала для детей свой голос, планировала поездки, ломала голову, где взять денег, старалась приучить своих близких жить без меня с радостью. Но в тот самый миг я увидела будущее на лице подруги — и в этом будущем рядом с ней была я.
Облака разошлись, показалась лазурь, подрумяненная закатом, и ко мне вернулась надежда.
Вторая ночь ожидания сияния была безветренной и прозрачной, как стекло. Нашим проводником был кубинский джентльмен по имени Леандро Фонт. Гид по совместительству, к тому же новичок, он сам еще ни разу не наблюдал сияние со смотровой площадки.
Так мы и сидели, две уроженки Флориды и кубинец, и ждали. Всматривались в темное небо, стараясь угадать, где же возникнет чудо субарктических широт.
Вдруг на горизонте что-то засветилось, задвигалось за группой деревьев. Мы настроили наши космические объективы и затаили дыхание. Это был автомобиль.
— Похоже, это сияние северных фар, — сострил Фонт.
Несколько часов спустя я вошла в хижину и легла подле раскаленной печки. Из мертвецкого сна меня вырвал голос Фонта, который орал:
— Начинается! Начинается!
Когда я кое-как выбралась в поле, Нэнси вопила:
— Смотрите! Смотрите! Вон оно, там!
И оно действительно было — горизонтальная полоса опоясала ночное небо на высоте градусов в тридцать. Призрак небес. «Зеленый или белый?» — гадала я, но тут что-то подвернулось под ногу, я споткнулась и шлепнулась в снег, вдобавок крепко приложившись головой.
Пока Нэнси и Леандро ставили меня на ноги, сияние исчезло.
В наш последний день в Уайтхорсе Стефан повез нас в эскимосские псарни — дом для ста двадцати ездовых собак, аляскинских хаски. Только мы упаковались в свои зимние скафандры и ботинки, как Стефан сказал:
— Мне кажется, эти ботинки недостаточно теплые. Найдем-ка мы вам лучше пару заячьих лапок.
Заячьими лапками именуется зимний шедевр поставщиков армии Соединенных Штатов: белые резиновые боты на шнуровке, предназначенные для сорокаградусных температур. На ногах они сидят как два кирпича и примерно такие же удобные.
— Ощущаете какие-то неудобства? — спросил у Нэнси Тори, наш дружелюбный гид-эскимос, когда мы снарядились.
— О да, — отозвалась Нэнси. — Астматическое дыхание от переохлаждения.
Мы посмеялись и вышли из домика для хранения инвентаря на десятиградусный мороз. Тори и Нэнси запрягли восемь собак и усадили меня в сани — подушку под спину, бутылку с горячей водой под бок, и все это в спальный мешок. Застегнув сверху парусиновый чехол, они вытащили ворот моей водолазки и закрыли мне им нос и рот, оставив лишь маленькую щелку для глаз.
Тори провел с Нэнси краткий курс управления собачьей упряжкой, который состоял из неразборчивых для моего уха инструкций касательно тормозов, снежных крючков и голосовых команд, понятных лишь собакам. Так что я усвоила только одно: «Делайте что хотите, только не отпускайте сани».
Напоследок Тори сказал Нэнси:
— Там есть один холмик, где вам придется слезть с саней и бежать, — собаки столько веса в гору не потянут.
— Подождите… что?!
Поздно. Мы уже тронулись.
Скоро мы достигли упомянутого холмика.
— О господи, надо было съесть те хлопья на завтрак, — простонала Нэнси.
Она вылезла из саней и зарысила рядом с ними вверх по холму, с трудом вытаскивая из снега ноги в тяжелых, как кирпичи, ботинках. Ее дыхание становилось чаще и громче с каждым шагом.
Примерно на полпути вверх я услышала:
— Интересно… — Выдох. — Далеко ли… — Выдох. — Больница. — Выдох.
Но от саней Нэнси не отцепилась. Она продолжала держаться, даже когда они уже едва не волокли ее по снегу. Дышала она при этом, как астматик на пороге приступа. Наконец на вершине холма она смогла перевести дух.
— Ты должна мне обед, — кое-как выдавила она.
Весь остаток пути мы ехали по ровному и хохотали не переставая — собаки везли нас через белый хвойный лес, где нас в молчании обступили сосны и ели. Хруп-хруп-хруп — мерно утаптывали снег тридцать две собачьи лапы.
Я приехала на север, чтобы полюбоваться безмолвной драмой небес. А испытала чудо окружающего безмолвия.
«Это же сон, — думала я. — Это сон». Наша последняя ночь ожидания пришлась на пятницу, и на смотровой площадке стало людно: многие приехали на уик-энд. Семья из Китая. Японский модельер, черпающий вдохновение в романах Джека Лондона. Пара из Торонто, которая сообщила, что северное сияние входило в их лебединый список.
Я не спросила их почему, и они никаких подробностей не сообщали.
Я пустила по кругу бутылку «Хеннесси», выпила несколько литров горячего шоколада и чая. Стивен учился снимать сувенирные фотографии — мы должны были сохранять полную неподвижность, чтобы фотоаппарат на длинной выдержке запечатлел нас и складчатый световой полог за нашими головами.
Если бы он появился.
Я перестала проверять прогноз сияния за день до того. Все равно ведь ничего не изменишь. Так зачем беспокоиться? Чему быть, того не миновать.
Так учил меня отвечать на вопросы моих детей психолог. Когда они спрашивают: «Мамочка, а ты что, умрешь?» — я отвечаю: «Я не знаю, что мне суждено».
Но конечно, я все равно надеялась, что сияние будет.
Разглядывала стены хижины с роскошными фотографиями зеленых сияний в рамках. Думала о восхитительных канадцах, с которыми мы здесь встретились, об их необычайной доброте. Наблюдала за своей подвыпившей подружкой, которая весело хихикала в компании подержанной копии Андерсона Купера.
Моя подруга потратила тысячи долларов, чтобы поехать со мной туда, куда ей совершенно не хотелось ехать, да еще без гарантии увидеть хотя бы самое завалящее сияньице.
Мы ждали до трех часов утра.
Но этому не суждено было осуществиться.
— Ты бы предпочла увидеть сияние, но не повстречать всех этих людей, не испытать того, что мы испытали? — спросила меня Нэнси.
— Нет, — ответила я.
И тогда она напомнила мне:
— Дело ведь не в том, куда едешь, а в самом путешествии, правда?
— Правда, — ответила я. — Слегка избитая, но тем не менее правда.
Она вздохнула. Я улыбнулась:
— Спокойной ночи, мой прекрасный друг.
Рек-Бич
На Юконе холод высасывал из меня силы. Я заметила, что приволакиваю ноги в тяжелых ботинках и с трудом восстанавливаюсь после физических усилий. Я надеялась, что все дело в нем — в чрезмерном холоде.
В Ванкувере, по дороге домой, я поняла, что причина не только в этом. Там, в относительном тепле, при меньшем количестве одежды и в комфортных тапках вместо тяжеленных ботинок, я точно так же чувствовала слабость.
В Ванкувере мы провели сутки — здравствуйте, «Четыре сезона»! — и мой друг Ник со своей подружкой Янмин взяли нас днем на прогулку. Ник продюсировал на телевидении шоу о настоящих преступлениях. Незадолго до нашей встречи он посвятил выпуск моей любимой жертве — Хизер Гроссман, которая выжила после того, как в нее стреляли, и, хотя осталась парализованной, заражала меня своим оптимизмом, так что я посвятила ей целую серию статей. Так вот, несмотря на мою замедленную речь, Ник настоял, чтобы я тоже приняла участие в телешоу.
Ник предложил поехать в известное ему местечко на пляже, с видом на бухту Ванкувера и окружающие город холмы. День был солнечный, но прохладный. «Можно будет развести костер и любоваться закатом», — сказал Ник.
Отлично!
Спуск на пляж Рек-Бич представлял собой длинную крутую лестницу, которая начиналась на краю обрыва и уходила в лес. Футов через пятьдесят лестница делала резкий поворот и исчезала из виду. По крайней мере, я конца не видела.
Мы начали спуск. После первой площадки кроны кедров и елей скрыли от нас небо, кусты и папоротники — необычайного ярко-зеленого цвета — окружали их стволы. На ступеньках кое-где лежал снег. В пьянящем воздухе безмолвно кружили листья. Тут и там сквозь полог леса падали столбы света.
«Идеальное место, чтобы влюбиться», — подумала я.
Мы продолжили спуск, медленно, аккуратно, так как ступеньки были устланы скользким ковром из золотых и пурпурных листьев.
Мы сделали поворот, прошли мимо ежевики и кленов, ступени под нашими ногами оставались скользкими. По мере нашего спуска менялись растения, а вместе с ними климат. Здесь преобладали папоротники. Воздух стал влажным. Исчез снег.
Я все время старалась идти так, как меня учила физиотерапевт: сначала выносить вперед слабую левую ногу, а потом подтягивать к ней более сильную правую.
Каждый шаг походил на начало нового параграфа. Сначала левой, потом правой. Одна нога, потом другая. Подождать, пока на ту же ступеньку встанет Нэнси, чтобы я могла ухватиться за нее, если поскользнусь.
Я устала. Мы сели на скамью отдохнуть.
— Может, пойдем назад? — спросила она.
— Нет.
Несколько сотен ступеней, но я одолела их все, одну за другой, ставя на каждую сначала левую ногу, потом подтягивая к ней правую.
Мы прибыли на пляж.
Местечко действительно оказалось божественным, как и обещал Ник: бухта, холмы и весь Ванкувер были как на ладони.
Ник развел костер.
Я совсем измучилась. Бродить по пляжу вдоль края моря, отмеченного отполированными волной валунами, не было сил. Я села на принесенное морем бревно. На ветру было холодно. Я прикидывала, не придется ли нам вызывать бригаду спасателей, чтобы втащить меня наверх. Нэнси тоже задумалась.
Она прикрыла мне ноги одеялом. Наконец меня подвели поближе к костру.
Ник и Янмин рассказывали о том, как они встретились. Она работала в цветочном магазине, куда часто наведывался Ник.
Не правда ли, трогательно, что мы всегда запоминаем рассказы других людей о том, как они полюбили друг друга?
Мы отдохнули. Солнце начало садиться. Нэнси стояла, вся залитая его золотым светом, и Ник сфотографировал ее. Один из моих любимых снимков.
Я сама слишком устала, чтобы встать и позировать.
— Готова? — спросила Нэнси.
— Как всегда, — ответила я.
И мы двинулись в обратный путь по ступеням. Их было около четырех сотен. И на каждой Нэнси хватала меня за локоть и с негромким «упс» подталкивала выше. Через пару минут я запыхалась. Мы часто останавливались, чтобы отдохнуть.
Остановка за остановкой.
Ступенька за ступенькой.
День за днем.
Мы поднялись на верх лестницы. На это ушло больше часа. Наверху я уже не могла дойти до машины. Нику пришлось подогнать ее поближе и буквально внести меня в салон.
С тех пор я не могу ходить. Я спотыкаюсь. У меня не поднимаются ноги. Когда у здоровых людей мускулы слабеют от усталости, то, отдохнув, они становятся сильнее, чем прежде. Такова биология, стоящая за физическими упражнениями. Когда у человека, больного БАС, сдают мускулы, то они уже не восстанавливаются никогда. Они умирают.
Я оставила немало моих мускулов на тех ступенях.
— Ты жалеешь об этом? — спросила меня Нэнси недавно.
— Нет, — сказала я.
И это правда. Я не жалею о том, что побывала на Рек-Бич, ни одной минуты. Потому что это был прекрасный момент, воспоминания о котором я не променяю ни на что.
При следующей встрече я рассказала Кэти, моему физиотерапевту, о своих похождениях на Юконе и о том пляже. Кэти сразу заметила, как я ослабела за время своего отсутствия.
— Вам надо остановиться, — сказала она. — Путешествия отнимают слишком много сил, вам это вредно.
Поздно. Поездка с Нэнси зарядила меня планами на год вперед. Едва вернувшись с Юкона, я заказала поездку с Джоном в Венгрию. Решила еще раз посетить Кипр. Пообещала съездить куда-нибудь с каждым из моих детей, зная, что у меня не осталось для них ничего более ценного, чем время.
Когда я возвращалась, Кэти каждый раз повторяла одно и то же.
— Вы слабеете. Вам надо остановиться.
И каждый раз слышала один ответ:
— Ни за что.
Калифорния
Октябрь
Назад, в прошлое
В моей жизни не так много людей, отношения с которыми были бы столь же дороги мне, как наша дружба с Нэнси. Конечно, у нас с ней бывали и разногласия, но за все тридцать лет нашего знакомства самая серьезная размолвка случилась в колледже, когда Нэнси скопировала мой наряд для вечеринки.
Мы с Нэнси могли бы просто пожить в мотеле, и это все равно было бы здорово.
Но с остальными все будет не так просто, я знала. Даже с Джоном и с детьми. Не говоря уже о моей матери, Теодоре — Тее — Спенсер.
Знаете, как бывает, когда выходишь из душа и чувствуешь, что в ухо попала вода? Это не больно. Просто раздражает. И чем больше об этом думаешь, тем сильнее раздражаешься.
Вот такое чувство часто бывало у меня, пока я росла. Как от воды в ухе. Непокой в душе. И в основном из-за моих отношений с мамой.
Моя мать была красавица-гречанка: высокие скулы, волосы цвета воронова крыла и миндалевидные глаза. Талия у нее была такая тонкая, что я просто диву давалась, как там укладываются ее внутренние органы. Ей часто говорили, что она похожа на Софи Лорен.
Отец Теи ее боготворил, как и мой папа. «Женщины более прекрасной и экзотической, чем она, я не видел никогда в жизни», — сказал как-то папа, рассказывая об их встрече.
Вскоре после свадьбы у мамы случился выкидыш, и это едва не стоило ей жизни. К тому же у обоих моих родителей обнаружился ген гемофилии. Поэтому они решили не рожать своих детей, а усыновлять чужих.
Мою сестру Стефани, красивую брюнетку, удочерили в 1964-м.
Когда два года спустя они решили взять еще ребенка, мама специально попросила младенца с греческой кровью. От родителей — выпускников колледжа, уточнила она в анкете. Не рыжих и не конопатых.
Фактически она заказывала себе идеальную дочь: копию ее самой.
А появилась я. Пухлая. Светловолосая. С голубыми глазами-бусинками.
Непримечательная дочь выдающейся красавицы.
Обычно моя внешность ее не смущала. Пока я хорошо училась в школе — а я училась очень хорошо, — мама была довольна. Но стоило Тее разозлиться — берегись! Когда жестокость брала в ней верх, она шипела мне такие вещи, которых я не могу забыть до сих пор.
— Моя родная дочь никогда бы такого не сделала!
— Моя родная дочь выглядела бы иначе!
— Толстая корова! — часто обзывала она меня. И раздувала щеки. — Вот какая ты, корова толстомордая.
Лишнего веса во мне было фунтов десять.
Мы со Стефани часто подтрунивали над маминым разочарованием во мне и, смеясь, говорили, что «ребята из конторы по усыновлению не иначе как подшутили над ней», поскольку на гречанку я совсем не была похожа.
Помню, как я радовалась, если кто-нибудь говорил, что я похожа на папу — у него ведь тоже были голубые глаза. Мне так хотелось быть на кого-нибудь похожей. И так хотелось быть ближе к нему.
Мои отношения с мамой изменились, когда я стала старше и научилась давать отпор. Не моргнув и глазом, я могла сказать ей: «Да пошла ты!» или «Еще раз поднимешь на меня руку, я пожалуюсь папе!»
Не подумайте, что такое случалось у нас каждый день, даже не каждую неделю. Мы с мамой могли жить без сцен месяцами. Но когда на Тею вдруг накатывало — особенно когда она дразнила меня за внешность, — я заводилась. И чувствовала себя в своем доме как иностранная студентка по обмену.
Да и характеры у нас были такие же разные, как лица. Тея не любила привлекать к себе внимание и на публике вела себя преувеличенно любезно. Неизменно улыбалась и уверяла, что все прекрасно, даже если все шло вкривь и вкось. Непрошеная честность в таких ситуациях заставляла Тею нервничать. Что подумают люди?
Я же росла закоренелым неслухом. В младшей школе я перевела вперед часы в классе, чтобы нас скорее отпустили на ланч. Обкорнала «хвост» на голове у любимицы нашей учительницы. В четырнадцать я без спроса взяла отцовский «камаро» — вздумала покататься, после чего обходила гараж стороной.
У меня есть кучи фоток, на которых я позирую со скошенными к носу глазами и раздутыми щеками — моя любимая клоунская гримаса. Как, должно быть, бесили такие выходки маму!
Но это не значит, что я была плохой девчонкой, даже несмотря на «камаро».
Я была круглой отличницей, избранной потенциально лучшей ученицей, старшей барабанщицей, старостой класса и членом комитета встреч выпускников.
Парень, в которого я была без памяти влюблена в старшей школе, Дэвид Хруда, разбил мне сердце, сказав:
— Ты слишком хороша для такого, как я.
И он был прав.
Но мама считала, что со мной хлопот полон рот и что ее родная дочь была бы другой.
А еще религия.
Мои родители всю жизнь состояли членами огромной конгрегации Баптистской церкви Юга. В нее входят такие заботливые люди, каких вы не встретите больше нигде в мире. Всю мою жизнь я видела от них только добро.
И все же где-то к концу школы твердая вера баптистов в то, что лишь один путь ведет к спасению, начала вызывать во мне сомнения. Меня всю передергивало, когда они ставили перед собранием единственного среди них обращенного еврея и заявляли, что он нашел путь к спасению: «Принял Иисуса Христа как своего Господа и Спасителя».
А как же миллионы других людей, спрашивала я, которые о Христе и не слышали? Или не поклоняются ему? Как же буддисты? Мусульмане? Даосы? Индуисты? Как же евреи, чья система верований опережает христианскую на тысячу с лишним лет?
Миллионы людей сохраняют древние верования, и Иисус не является их частью.
«Как же быть с ними?» — спрашивала я. «Они попадут в ад. А мы должны их спасти», — отвечали мне баптисты.
Мое сердце противилось этому. И я покинула Баптистскую церковь, едва стала достаточно взрослой, и еще шутила при этом, что вернусь только в сосновом гробу.
«Надо же, как в воду глядела», — думаю я теперь.
После школы я выбрала колледж подальше от дома, в Университете Северной Каролины, в Чапел-Хилл. Потом училась за границей, в Швейцарии. Защитила магистерскую диссертацию по международным отношениям и прошла практику при Организации Объединенных Наций.
И все это оплачивали мои родители, которые сами не путешествовали и не понимали моей страсти к перемене мест.
Я избаловалась. После колледжа я пришла к папе и сказала, что если он оплатит мне поездку вокруг света, то я потом найду работу и отдам ему долг. Он ответил: «Сьюзен, по-моему, у тебя в голове какая-то путаница. Путешествие — это награда за труд».
Так что до тридцати лет я только и делала, что выгадывала возможности ездить по миру и жить за рубежом. Платила за все сама. И отдалилась от моих родителей не только физически, но и духовно.
Даже когда у нас с Джоном родились дети и мы осели в Южной Флориде, между родителями и мной пролегало больше миль, чем между их и нашим домом.
В 2007-м, за два года до первых симптомов БАС, я вырвалась на уик-энд в Майами с двумя мамиными сестрами, Сью и Рамоной. Эта поездка была организована втайне от Теи, которая изошла бы на мыло, если бы узнала, ведь она страшно боялась, что мы начнем перемывать ей кости. Эти сестры Дамианос — которые, кстати, похожи друг на друга как две капли воды — погрязли в мелких дрязгах. Бывало, поцапавшись из-за какой-нибудь чепухи, они не разговаривали друг с другом годами.
Первое, что я сказала им, едва мы прибыли в Майами, это: «Я ничего не говорю о Тее. И вы тоже».
Можете быть уверены, не прошло и пары минут, как две сестрицы о ней и заговорили. И, как уже не раз бывало раньше, я подумала: «Угораздило же меня вляпаться в этот сумасшедший клан с их вечными разборками!»
Когда я вернулась домой, в почтовом ящике у меня лежало письмо. Его прислал социальный работник из Общества детских домов во Флориде. Оно гласило: «Если вы Сьюзен Спенсер, родившаяся 28 декабря 1966 года, пожалуйста, свяжитесь со мной. У меня есть для вас важная информация».
Я знала, что это будет.
На следующий день я позвонила:
— Да. Это я. Меня усыновили через ваше агентство.
— Ваша кровная мать хочет связаться с вами, — сказала мне соцработница.
Видите ли, я всегда знала, что я — приемная. Однажды, в юности, когда наши отношения с Теей были особенно сложными, я вступила в платную программу штата по воссоединению детей и родителей (при условии, что предоставленная обеими сторонами информация докажет их родство).
Тея узнала и пришла в ужас.
Но когда отрочество прошло, поиск кровных родителей перестал быть для меня приоритетом. По правде говоря, на тот момент, когда я получила это письмо, я уже лет десять даже не вспоминала о том, что я — удочеренная.
Мне было сорок лет, у меня было трое своих детей. Я была счастлива.
Так что для меня это был удар.
Причем удар такой силы, что я даже попятилась. Тогда я решила подойти к делу как профессиональный журналист, отключила эмоции и села переписывать информацию о моей кровной матери. Она медсестра на пенсии. О’кей. Увлекается садоводством. Прекрасно. Играет в ракетбол. Любит путешествовать. (Так вот откуда это у меня!) Совсем недавно она принимала участие в трехдневном марше по сбору средств на исследования рака груди. У нее есть дочь, которая уговорила ее найти меня.
«Похоже, она вполне разумный человек», — подумала я с облегчением.
— А почему она отдала ребенка на усыновление? — спросила я, старательно избегая слова «меня».
— Пусть лучше она сама вам объяснит. Хотите, она вам напишет?
— Да.
Повесив трубку, я уставилась в свои записи. Я не плакала. Но и не радовалась. И не бросилась никому звонить. Просто подумала: «Вот дерьмо!»
В последующие недели я кадр за кадром рассматривала свою жизнь, думая, как бы я отреагировала на такое сообщение в другое время. Если бы моя родная мать пришла за мной, когда мне было пятнадцать, я бы взмолилась: «Забери меня отсюда!»
В двадцать пять: «Почему ты так поступила со мной? Чем я тебе не нравилась?»
Но в сорок, после рождения детей, мой былой гнев давно прошел. Я знала, что ничего личного тут не было, что, отдавая меня, она меня просто не знала.
Я представила, как отдла бы своих новорожденных в чужие руки, а потом вечно терзалась бы вопросом: что с ними стало? И поняла, что усыновление эмоционально тяжелее для матери, чем для ребенка.
Мне захотелось встретиться с ней. Мне захотелось поблагодарить ее, сказать ей, что все сложилось благополучно.
Мне впервые в жизни захотелось увидеть свои черты в лице другого взрослого человека.
Письмо из Общества детских домов пришло в желтом конверте. Сначала я ощупала его. Потом понюхала. Потом положила его в машину, рядом с водительским сиденьем, и ездила так несколько недель.
Я нервничала. Понравится ли она мне? Понравлюсь ли я ей?
Я волновалась из-за родителей, у меня было такое чувство, как будто я их предаю. Другая, лучшая дочь на моем месте ответила бы: «Нет, спасибо. У меня уже есть родители. А с вами я не хочу иметь ничего общего».
Еще хуже я чувствовала себя из-за сестры Стефани, так же, как и я, удочеренной. Я думала, что ее это ранит, что она станет ломать голову, почему же ее мать не ищет ее.
Я приняла решение, что не буду звать мамой ни одну женщину на свете, кроме Теи Спенсер. И вот как-то воскресным днем, оставшись дома одна, я вскрыла конверт.
Прочла имя, набранное аккуратным курсивом. Эллен Свенсон. В 1966 году она работала медсестрой в клинике Мэйо. Он был врачом. У них была мимолетная интрижка, и она забеременела. Она уехала, не сказав ему ни слова, а новорожденного ребенка отдала на усыновление.
Читать бесплатно другие книги:
