Пока не сказано «прощай». Год жизни с радостью Уиттер Брет

Он любил обнимать меня, когда я была беременна. Ему нравилось ощущать изменения в моем теле.

Теперь он замечал, как я меняюсь в другую сторону — таю.

Ему было страшно. Но он не отдалился от меня. Напротив, каждый новый миг, каждый безвозвратно потерянный мускул моего тела сближал нас с Джоном еще больше. На каждом новом витке болезни он всегда был рядом — надежный, готовый помочь.

Он прошел со мной весь наш путь, как канатоходец в цирке идет по натянутой проволоке: канат все выше, угол подъема все круче, и все труднее идти, и падать все дальше, а он идет, спокойный и непоколебимый.

К сентябрю 2011 года я сама была как взведенная пружина. Почти ничего не ела — отчасти из-за своей болезни. Но в основном из-за болезни мамы: я нагляделась, как в больнице ее кормили из трубки прямо в желудок, поскольку пищеварительная система пострадала так сильно, что она не могла даже брать еду в рот, — и сама потеряла аппетит.

У нас был праздник, когда ей разрешили пососать кубик льда.

От напряжения я так стискивала зубы, что они начинали болеть. Я не могла спать. Целый день могла прожить без еды, а под конец у меня даже в животе не бурчало. Я похудела на два размера, пришлось покупать брюки-нулевки.

Друзья пытались помочь, каждый на свой манер.

Один, к примеру, решил подарить нам большой пакет марихуаны.

Он давно уже пытался избавиться от всяких зависимостей. Сказал, что моя ситуация побудила его стремиться к чистой жизни. И вот, вместо того чтобы просто выбросить зелье («Да ты что! Это же первоклассная дурь!»), он решил презентовать его мне.

— Тебе оно нужнее, Сьюзен. Поможет снимать боль.

Пальцев одной руки хватило бы, чтобы сосчитать, сколько раз я курила траву за последние пятнадцать лет. И никогда не покупала ее сама, только если угощали (моя родная мама, к примеру). У меня ведь была хорошая работа и трое детей. Именно они, а вовсе не сигареты с марихуаной были для меня приоритетом.

К тому же это противозаконно.

Но…

Я так переживала из-за мамы, что чуть себе зубы в порошок не стерла. Меня донимала боль в сломанной ключице, которой пришлось срастаться самой, без гипса. И я была смертельно больна.

Надо же и мне было чуток расслабиться, черт возьми.

От травы, как я помнила еще со студенческих дней, я всегда хохотала и ела как бешеная. А сейчас мне было нужно и то и другое.

Я взяла Джона в соучастники. После всех труднейших задач, с которыми ему приходилось справляться в последние два года, — задач больше моральных, чем физических, хотя и те были уже не за горами, — он не возражал против моей затеи.

Конечно, лучше всего было бы покурить дома, съесть пинту итальянского мороженого с морской солью и карамелью, а потом, обдолбанными до посинения, завалиться перед теликом и посмотреть канал «Наука». Но не при детях же.

Поэтому мы с Джоном спланировали вечерний выход вдвоем: покурить травы, а потом налопаться от пуза в нашем любимом мексиканском ресторане.

Но тут вставала еще одна проблема: где двое ответственных взрослых людей могут покурить марихуаны так, чтобы не ехать потом с затуманенными мозгами через весь город в свою любимую мексиканскую обжорку?

Ресторан находился в центре Вест-Палм-Бич, как раз возле здания суда, где я работала репортером. Того самого суда, где каждый день слушались дела людей, совершивших противоправные действия под влиянием марихуаны. Мы оба хорошо понимали, что надо сначала припарковаться и покурить, а уж потом пешком топать до ресторана. И самым подходящим для этого местом, пустым и безлюдным, показалось нам то самое здание суда.

Так что поздно вечером мы подъехали к нему в своем фургоне и встали на пустынной улочке в тени каменной громады. Не просто подъехали, а прямо-таки подкрались, как два преступника в плохой полицейской киношке. Джон скрутил сигарету, и тут — здравствуйте, я ваша тетя! — я вспомнила. Периметр здания патрулируют люди шерифа. Нашла тоже местечко покурить, кретинка!

Считая себя ужасно умной, я велела Джону перегнать машину на один квартал дальше к северу, где улица тоже была безлюдна. Теперь мы оказались в тени высокого забора, на который как раз выходили окна прокурорских кабинетов, включая и офис главного прокурора, небольшого поклонника моих репортажей.

Он был из тех особо чувствительных политиков, которые обижаются, стоит репортеру задать вопрос по существу, вроде: «Сколько денег налогоплательщиков — с точностью до доллара — вы потратили на услуги модного дизайнера для вашего офиса?»

Отлично. Мы затянулись.

Очень скоро в фургоне уже витал туман. Я опустила стекло со своей стороны и продолжала курить, выпуская дым в окно. Мы с Джоном даже похихикали, что мы, как Чич и Чонг, в дыму марихуаны.

И тут мы услышали голоса. Кто-то разговаривал совсем рядом с нами, прямо за забором.

Вот как описывается действие травы на Cannabiscunsumers.org: «Употребление каннабиса способствует повышению внимания и концентрации, добавляет яркости и интенсивности настроению, эмоциям и переживаниям. Сердце начинает учащенно биться, музыка покажется вам фантастической, десерт — лучшим, что вы ели в жизни, а природа — ослепительной».

И дальше, уже к концу страницы, другой эффект: паранойя.

Да, марихуана действительно обостряет восприятие. Ах, какие вкусняшки эти читос, какие клевые эти космические дыры! Но помоги вам Бог, если вы вдруг подумаете о чем-то страшном, ведь и эти мысли тоже многократно усилятся.

Так вот, те голоса за забором — которые, кстати говоря, усилились до того, что казалось, будто кто-то перешептывается прямо у нас в фургоне, — запустили в моей голове, как нескончаемую пластинку, одну мысль: «Марихуана запрещена законом. То, что мы делаем, незаконно».

А мы еще, как дураки, весь чертов мешок с собой притащили. Значит, если нас поймают, то уж наверняка арестуют, верно?

И я велела Джону валить от этих голосов подальше. Нет, не так быстро.

Но и не так медленно же! Он проехал квартал, и я обернулась, небрежно так, взглянуть, кто это там за забором.

Это были они: двое помощников шерифа стояли у своей патрульной машины и разговаривали. Значит, дым от моей самокрутки шел прямо на них, всего с каких-нибудь шести футов.

Я вдруг почувствовала себя очень пьяной. И очень напуганной.

Наверняка они унюхали характерный запах.

И сейчас бросятся за нами в погоню.

Наш фургон объявят в розыск и по номеру узнают, что это была я.

И тогда обо мне точно напишут в газетах: «Арестован репортер „Пост“: главный прокурор в восторге!»

Мне захотелось домой. Но затуманенными мозгами Джона владела лишь одна мысль: начос.

Говорила я вам, этот человек способен есть когда угодно.

Рука в руке мы вошли в мексиканский ресторан. Я почти не могла есть. Ужасно нервничала, обшаривала глазами толпу в поисках помощников шерифа, направляющихся ко мне с наручниками наготове. Люди в ресторане то и дело на нас поглядывали. Официантка непрерывно улыбалась. Почему?.. Она понимала. Все всё понимали.

Джон прикончил свою порцию и мою. Столько хлопот, а я съела всего пару кусочков.

Из ресторана мы вышли без происшествий и домой поехали на такси.

Ложась в ту ночь спать, я поняла, что голова моя все еще не прояснилась. И я поклялась никогда больше не делать таких глупостей.

— В следующий раз останемся дома, — сказала я Джону. — Будем есть итальянское мороженое и смотреть канал «Наука».

Беседа

Испытывать тревогу за Джона я начала не раньше Рождества, когда сама уже немного поуспокоилась со своей болезнью. Он сильный человек, но нельзя же держать все в себе. А он практически никогда даже не заикался о своих переживаниях.

Я слышала, как он говорил:

— Я даже рад, что работаю коммивояжером: пока еду с места на место, всегда могу постоять где-нибудь на обочине и поплакать.

Я беспокоилась, потому что именно к нему подошел однажды Обри и спросил:

— Папа, а у мамы что, мышечная дистрофия?

— Нет, — ответил ему Джон. — Но ее болезнь похожа на эту.

Задумываясь о том, что тяжелее: оказаться в роли супруга, который умирает, или супруга, который остается жить, я поневоле прихожу к выводу, что последнее. Оставшийся должен будет пережить свое горе, горе детей, взвалить на себя удвоенные обязанности и продолжать тащить этот воз.

И я понимала, что обязанностей у Джона уже больше чем достаточно. Готовка. Уборка. Безуспешные попытки заставить детей перестать препираться и начать помогать. Ведь с ними троими не соскучишься: каждые пятнадцать минут как будто над ухом срабатывает будильник.

Джон одевал меня и мыл. Платил по счетам. Готовил еду. Кормил меня, когда я уставала так, что не могла держать вилку, говорил за меня, когда мой язык едва ворочался и никто, кроме него, не мог разобрать ни слова.

Он помнил все даты визитов к врачам. Ходил на родительские собрания. Вел наш семейный календарь. Он полностью заменил меня в роли организационного и информационного центра нашей семьи, он стал тем родителем, который всегда знает что, где и когда.

А ведь ему еще приходилось одевать свою модницу-жену. Пуговицы, молнии, кнопки, крючки, шнурки, шарфики, пояса, накладные плечи, пряжки, нижнее белье, подходящее лишь для определенной одежды.

— Я не могу это надеть, — заявила я однажды Джону, когда он принес мне хлопковые трусы. — Мне нужны скользкие.

— Что это такое?

— Трусы, которые не липнут к платью.

— А?

— Знаешь, бывает, посмотришь на женщину сзади, а у нее все платье к заднице прилипло? Это потому, что на ней трусы не скользкие.

Он вздохнул:

— Ты бы мне инструкцию написала, что ли.

Я знала, что Джону очень больно, но садиться на антидепрессанты он не хотел. Он рассказал, что у него есть друг, с которым можно поговорить: одна женщина, чей муж попал на велосипеде в аварию и погиб. С ней они обсуждали, что лучше: внезапная потеря или медленное угасание.

Я уговорила его показаться врачу. Мой муж всегда был таким спокойным и уравновешенным. Теперь он срывался на детей и со скрежетом тормозил перед светофором.

Однажды ко мне пришел Обри:

— Он наорал на меня и сказал, чтобы я шел играть на трубе. А Уэсли он велел идти рисовать картинки. Мам, Уэсли и так только рисует картинки. Он же ничего больше не делает.

Это правда — из-за своего Аспергера Уэсли часто часами сидит за рисованием. У него потрясающая способность воспроизводить на бумаге то, что он видит, но особенно хорошо ему удаются принцессы и его любимый Пятачок.

— Знаю, милый, — сказала я Обри и обняла его, как могла. — Пожалуйста, пойди и позанимайся на трубе.

Джон наконец понял, что ему нужна помощь, когда однажды одевал меня. Каждый шнурок, каждая пуговица, каждая молния доводили его до слез.

Начальником Джона был один парень с Ямайки, Джон так им восхищался, говорил, что от того просто исходит мир и покой.

— Иногда человеку нужен хороший пинок, дружище, — сказал Джону ямайский мудрец.

Джон начал принимать велбутрин, антидепрессант. Он стал меньше плакать, реже срываться на крик, чаще усмехался, когда по телику шла реклама.

Но он еще сомневался. Не в смысле, достойно ли настоящего мужчины принимать лекарство от плохого настроения — Джон ведь не мачо, — а в его воздействии.

— С этими таблетками живешь как в коробке, — говорил он. — Верхи и низы как будто отрезаны. — Ему не нравилось то, что он уже не радовался, как прежде, но он знал, что так надо. — Потому что низы даются так тяжело, — говорил он. — Ой как тяжело. И не отпускают ни на секунду.

Я помогала ему, чем могла. Старалась жить без надрыва, меньше жаловаться, меньше просить о помощи, сдерживать слезы. Удерживалась от заявлений вроде: «Милый, знаешь, у меня больше не поднимается левая рука», по опыту зная, какой каскад «Прости меня» и «Мне так жалко» это вызовет.

Я сделала абляцию матки, хирургическую операцию по выскабливанию внутреннего слоя матки, чтобы прекратить кровотечения. Не хотела, чтобы Джон возился еще и с моими месячными.

Мы наняли помощницу для уборки по дому и других вещей, гаитянку по имени Иветт. Ее рекомендовала нам Нэнси. Мы все ее полюбили.

И все же я не хотела совсем отказываться от помощи Джона, мне нужно было, чтобы именно он кормил меня, купал, одевал. Потому что только с ним я чувствовала себя спокойно. Он всегда знал, как аккуратно поставить меня на ноги, как правильно поддержать во время ходьбы.

Мы говорили с ним обо всем. Это с другими я могу быть сдержанной, с Джоном запретных тем для меня нет.

Мне было трудно говорить: «Кода я больше не смогу стоять… Когда я больше не смогу есть… Когда я больше не смогу говорить».

А Джону было трудно это слушать.

Трудно. Но необходимо.

Я ясно высказала ему все мои пожелания, связанные с концом моей жизни, и выразила надежду, что он женится снова. Найдет себе какую-нибудь роскошную бабенку, и она (в отличие от меня) займется с ним триатлоном. И что он будет жить с ней в нашем доме, без всякого чувства вины.

Я даже не стала добавлять: «Выбери ту, которая понравится нашим детям», настолько я верю в непогрешимость его суждений.

Джон слушал, как я говорю о будущем, но редко мне отвечал. Его больше волновали насущные заботы. И почти никогда не говорил о том, как сам планирует строить свою жизнь без меня.

Пока однажды вечером, пропустив несколько стаканчиков, он вдруг серьезным тоном не заявил, что хочет сказать мне кое-что, но стесняется.

«Бог ты мой, — подумала я, — что бы это могло быть?»

И он сказал, что после моей смерти хочет пойти учиться на помощника врача. Что такая работа больше подходит отцу-одиночке с тремя детьми и что, по его мнению, он будет неплохо с этой работой справляться и получать от нее удовольствие.

Я была в восторге. Новая работа — огромная перемена в жизни — поможет ему скорее похоронить прошлое.

— Никогда не стесняйся говорить мне о том, как ты думаешь жить без меня, — сказала я, кладя ему на руку свои скрюченные пальцы. — Твои планы утешают меня, Джон. Делают меня счастливой.

Теперь и я изучаю анатомию. Мне всегда было трудно объяснить Джону, где именно мне надо почесать. Так что я осваиваю новый жаргон: «Правый задний пястный, пожалуйста».

И он чешет как раз там, где надо. А я улыбаюсь. Джон тоже учит анатомию. Причем тренируется на живом пациенте.

А я делаю что могу, чтобы его будущая жизнь без меня стала радостной.

Делаю с радостью.

Будапешт

Нашим с Джоном особым местом был Будапешт. Когда мы говорили о прошлом, что бывало часто, наши мысли всегда возвращались к городу, в котором мы провели два года после свадьбы. Городу, где мы заложили основы нашей последующей жизни.

После путешествия с Нэнси на Юкон с его чудесами я первым делом подумала о Будапеште. В тот год как раз была двадцатая годовщина нашего брака. И мне хотелось встретить ее с Джоном там, где и началась наша совместная жизнь.

Что бы ни ждало нас в будущем, говорили мы с Джоном друг другу, у нас есть сегодня. Мы еще можем воскресить старые воспоминания и скопить новые.

По прилете в Венгрию мы первым делом замерзли. Привычка к мягким флоридским зимам совершенно изгладила память о том, как холодно бывает в Будапеште в феврале. А я вообще тропическая девочка. «Так почему же, — думала я, — меня вечно несет туда, где холодно?»

И тут аэропорт огласился громким, раскатистым смехом. Он был как напоминание о жизни двадцать лет назад.

— Сервусток! — закричал наш старый друг Фери Дер, приветствуя нас по-венгерски, с объятиями и поцелуями.

Джон подружился с Фери, пока мы жили в Будапеште. Вместе играли в бейсбол (им тогда болела вся Венгрия) в команде, где правила знал один Джон. Я же и в годы нашей жизни в Будапеште редко встречалась с Фери, и вот теперь он, собственной персоной, двадцать лет спустя.

— Сервусток, друзья мои! Сервусток! Так приятно вас видеть. Сейчас подгоню машину.

Когда мы уезжали из Будапешта в 1994-м, улицы города коптили советские и восточногерманские автомобили. Особенно один из них, «трабант», ездивший на смеси нефти и газа, изрыгал такое количество выхлопных газов, что от них крошились старинные фасады. Фери водил тогда грузовик марки «баркаш», типичный образчик восточногерманских технологий, который вечно ломался.

На этот раз, пока Джон подводил меня к обочине, мы заметили белый «Кадиллак-Эскалада».

— Бог ты мой, как странно его здесь видеть, — сказал Джон.

И тут из «кадиллака» выпорхнул смеющийся Фери.

Всю дорогу из аэропорта мы наблюдали изменения последних двадцати лет. Бензозаправки, немецкая бакалея, рекламные щиты, огромные коробки универсамов и даже — господи помоги! — стрип-моллы. Некогда темные улицы сверкали неоновыми огнями. На первых этажах ренессансных домов светились витрины новехоньких, с иголочки, аптек.

«Не надо грустить о прошлом, — говорила я себя. — Принимай новую жизнь».

В 1994 году Фери жил в лачуге на окраине Будапешта и строил дом своей мечты. Его тогдашнее жилье напоминало ящик из фанеры с койкой внутри. Фери копил деньги, откладывая каждую свободную банкноту. Джон помогал ему строить глиняные стены почти двухфутовой толщины, которые они совком и лопатой возводили по футу зараз. А однажды вместе пошли в лес и выбрали там несущую балку для дома.

Теперь мы подъезжали к воплощенной мечте: квадратному двухэтажному сельскому дому посреди Будапешта. Кусочку прошлого в постсоветском мире.

Фери показал нам все подробности: фестончатую черепицу на кровле, полы с подогревом, сельскую хлебную печь, плетеную изгородь, так не похожую на ограды из металлических цепочек, которыми были обнесены соседние дворы. А железные петли для окон Фери выковал сам.

— Все сто двадцать четыре штуки!

И наконец, его самая большая слабость — поместительный винный погреб. Стены в нем были выложены особым камнем, специально привезенным из винодельческих областей Венгрии. Только на нем растет та черная плесень, которая сообщает неповторимый вкус вину.

В этом погребе у Фери хранились чудеса — красное, белое, сладкое, сухое и даже венгерская огненная вода под названием палинка. В считаные минуты мы принялись за дегустацию.

— Освободите ваши стаканы от груза воздуха! — кричал хозяин. — Хорошо, что вы опять здесь. Как будто никуда и не уезжали.

Вся Венгрия была вокруг нас. Нас окружали воспоминания. Опера. Исторические здания. Парламент. Деревня. И все же нигде мне не было бы так хорошо, как в том винном погребе с Джоном и нашим добрым венгерским другом.

Случай требовал особого венгерского рагу, заявил Фери. Традиционного, приготовленного на открытом огне.

— Завтра будем забивать кроликов. Джон, ты тоже будешь.

— Ты правда будешь? — спросила я его на следующее утро в гостевой комнате Фери, пока Джон застегивал на мне пальто.

Джон — человек мягкий, он не охотился, не держал в руках оружия, да и не стремился ни к чему подобному, и уж тем более ему не доводилось проламывать голову кроликам и, подвесив их за задние лапы, перерезать им глотку.

— Наверное, — ответил он с глубоким вздохом.

Завернув меня в черное длинное пальто, обув в сапоги и нацепив поверх них фиксатор, Джон усадил меня на крыльце снаружи, чтобы я тоже могла посмотреть.

После двух-трех глотков палинки Фери приготовился к закланию первого кролика — двенадцатифутового, серо-белого, самого крупного в его коллекции.

Он ударил его головой об землю, чтобы сломать шею, после чего подвесил за лапы и принялся свежевать.

— Теперь ты, — сказал он Джону.

Вместе они забили трех кролей, освежевали их, выпотрошили и нарубили кусками, причем Джон почти все время кривился.

А я смотрела на них и думала о Джоне, о том, как странно видеть его делающим то, чего он никогда на моих глазах не делал. И о том, какое ощущение покоя это давало — думать, что когда-нибудь у него будет новая жизнь, без меня, полная новых приключений.

Девушка Фери, Викки, принесла другие составляющие рагу: гору резаного лука, тюбики с пряным соусом из паприки и сливок, кусок лярда.

И начала вручную лепить клецки. А Фери стал варить кроличье мясо в котле над огнем, то и дело добавляя вина, овощей и пряностей.

Из погреба он принес одно из своих лучших вин — каберне, текучий бархат. Мы уселись вокруг огня, поставив стаканы в снег.

«Как я рада быть здесь, — думала я. — Как я рада, что живу».

Фери провел с нами несколько дней и все время то хохотал, то вдруг напевал мелодии из какого-нибудь шоу, то растягивал мехи своего аккордеона. Он возил нас в общественные лечебные ванны, катал по городу, помогал мне надевать зимние вещи. Его постоянное присутствие поднимало наш дух, а иногда и мое бренное тело.

Он закармливал нас кабанятиной, колбасами из оленины и разных других животных, варениками с вишней, которые он полюбил, работая в России.

— Ешьте, ешьте больше, — повторял он нам. — Еще есть.

Фери работал в компании «Эйвон» и добился успеха благодаря своей изобретательности и напору. Как их генеральный менеджер в России, он поднял продажи на сто миллионов долларов.

— Эти русские женщины, наверное, завтракают помадой, — сказал он с ухмылкой.

А еще он поделился с нами личной проблемой, которая казалась неразрешимой.

— Не можешь изменить ситуацию, измени свое отношение к ней, — посоветовала я ему. — Ты — хозяин своего разума.

— Как это по-американски, — сказал Фери, закатывая глаза.

Но все равно поцеловал и обнял меня в знак благодарности.

Шел сильный снег. Вот еще одно отличие нынешнего Будапешта от прежнего — обильные снегопады, тяжелый, мокрый снег. Нам и раньше случалось видеть метель в Будапеште. Но никогда еще снег не выбеливал серые-серые улицы города так старательно.

Нам все время хотелось наружу, в эту зачарованную белизну, хотя идти сквозь снег было для меня так же трудно, как сквозь липучее сладкое тесто.

Ничего страшного. Живем-то один раз.

Джон одевал меня: пальто, фиксатор, сапоги. Вот когда мы оценили еще одну прелесть жизни во Флориде. С легкой летней одеждой проще справляться, чем с тяжелой зимней, особенно если не работают руки.

Теперь-то я уже сказала холодам последнее «прости».

Но тот день был великолепен. Белый. Новый. Почти нетронутый.

Мы вышли в город на поиски ресторана, в котором обедали раньше много раз. Мы забыли его название, помнили только огромные порции жареного гуся с кислой капустой и яблоками, ради которых стоило прошагать несколько миль в какую угодно погоду.

А еще я помнила, где он находится, — на узенькой улочке, неподалеку от большой центральной площади Ференца Деака — Деак Ференц Тер; когда мы жили в Будапеште, я каждый день проходила мимо.

Мы все шли и шли, огибая ледяные пятна на тротуаре, спускаясь по мощеным улочкам, стараясь не поскользнуться, не оступиться и вообще как-нибудь не упасть. Я устала. С трудом волочила ноги. Джон смахнул снег с какой-то лавочки и усадил меня отдохнуть, а сам побежал вперед разведать дорогу.

Но с какой бы стороны мы ни подходили к Деак Тер, местности мы не узнавали. Та маленькая улочка как сквозь землю провалилась. Рекламные щиты и новые магазины на площади сделали ее неузнаваемой.

И мы прекратили поиски со словами: «А, все равно его, наверное, закрыли».

Ведь газета, которую я помогала ставить на ноги, «Солнце Будапешта», не выдержала и закрылась три года назад.

И вот в один прекрасный день мы повстречали коллегу из «Солнца», Стивена Саракко. Спросили его про ресторан. Он и показал его нам, на том же самом месте, по пути к метро возле Деак Тер.

Джон и Стив помогли мне сойти ко входу на станцию. Там пахло, как и двадцать лет тому назад, жареным тестом и бензином. Мы купили точно такие же бумажные билетики, пробили их в том же самом компостере, стали на тот же самый замызганный эскалатор, который бежит слишком быстро, и поехали вниз. Вышли на ту же самую платформу и под все тем же чудовищным оранжевым потолком стали ждать того же самого синего поезда.

И тут меня одолела тоска. Мы попрощались со Стивеном, и я вдруг заплакала.

— О чем ты? — спросил меня Джон.

— Не могу найти слов, чтобы объяснить.

Годовщину нашей свадьбы — в День святого Валентина — мы с Джоном отметили вдвоем. Ради этой даты Фери заказал нам номер в отеле «Геллерт».

Построенный в 1918-м в стиле ар-нуво, «Геллерт» напоминал красивую пожилую даму. Постаревший, немодный, зато классический. Его цветные стекла и кованые металлические решетки радовали глаз, даже уродливые новшества советской эпохи, вроде флуоресцентных ламп и вывески из электрических лампочек над входом — привет из семидесятых, — не портили впечатления.

Фери добыл для нас номер «Ричард Никсон», названный так в честь президента, который пару раз преклонил там свою голову.

— Знаю-знаю. Никаких шуточек насчет Трики Дика, — предупредил меня Джон.

Крохотный балкончик нашего номера выходил на Дунай, по которому плыл лед.

Мы накинули купальные халаты, и Джон на руках понес меня вниз по лестнице в спа. Там, у входа в наполненные паром, разделенные по половому признаку ванны, мы и расстались.

Я сидела одна в сорокаградусном бассейне, прижимаясь к источнику термальной минерализованной воды. Надо мной поднимался зелено-голубой мозаичный купол. Медовый свет струился сквозь стеклянные потолочные люки вниз, в похожую на пещеру комнату, полную пара.

Я разглядывала женщин — молодых и старых, толстых и жилистых, голых и в купальниках. Смотрела, как они скользят по влажному плиточному полу, как грациозно сходят по ступенькам в воду, как свет играет на их мускулистых телах.

И думала: «Как же я, черт побери, отсюда выберусь?!»

Путешествия сделали меня слабее физически. Я поняла это еще до пляжа Рек-Бич. Они убили мои мышцы, которые никогда больше не вырастут опять.

Зато они укрепили мой ум. Мою душу.

Честный ли это обмен?

Перед Будапештом я сильно хромала. Каждый раз, когда я пыталась шагнуть левой, пальцы моей ноги повисали, как тряпочные, и я спотыкалась о собственный носок.

Тогда я стала носить фиксатор, чтобы держать пальцы. Но в ванной комнате только для женщин никакого фиксатора у меня не было.

И мужа, на которого можно было бы опереться, тоже не было.

Я расслабилась, сидя в бассейне. Спешить мне было некуда. В конце концов, это же Будапешт, мой любимый город. Он стоит на целой сети горячих минеральных источников и знаменит на всю Европу своими минеральными ваннами. Здесь есть ванны, которым по нескольку сотен лет, сауны и бассейны при термальных источниках, соляные комнаты и парные, созданные для того, чтобы лечить самые разные болезни. Бани здесь такая привычная часть заботы о здоровье, что во многих местах предлагают заодно и стоматологические услуги.

Я вспомнила день в Канадском Юконе, когда мы с Нэнси спускались в тот волшебный горячий источник под открытым небом. Там я на мгновение увидела себя старой.

Здесь я чувствовала себя молодой.

Я вышла из бассейна, хватаясь за бронзовые перила лестницы. Ступила на мокрую плитку посреди залитой медовым светом комнаты. Дамы следили из бассейна за каждым моим шагом по скользкой кафельной сцене, залитой софитами медово-золотого света, а я фокусировала свое внимание на каждом шаге, только бы не поцеловаться с полом.

«Это один из тех моментов, когда приходится выбирать, — сказала я себе. — Жалеть себя или не жалеть».

Я выбрала последнее.

— Как дела? — спросил Джон, когда мы встретились снова.

— Прекрасно, — ответила я, пресекая любой намек на драму.

Мы поднялись в наш номер «Трики Дик», приняли ванну, впервые за долгое время оставшись совершенно одни, в тишине и покое.

Пока Джон намыливал мне голову, я спросила, не изменил ли он своего мнения насчет нашего решения: не прочесывать ежедневно «Гугл» в поисках чудесного исцеления от БАС, не поднимать шума, не судиться с клиниками, от которых все равно не получишь ничего, кроме плацебо, не питать ложных надежд на появление волшебного лекарства.

А просто продолжать быть. Принимать жизнь, как она есть. Жить с радостью. И умереть тоже с радостью.

— Я не знаю, как это у тебя получается, — ответил Джон. — На твоем месте я бы уже давно въехал в дерево.

— Были такие мысли, — сказала я.

— Пожалуйста, не надо.

— Я и не буду. Дети не поймут.

— Правильно.

— Если бы не они, я бы давно освободила тебя от этой обузы.

— Никакая ты не обуза, — ответил Джон. — Всё — это самое меньшее, что я могу для тебя сделать.

И он вынул меня из ванны, высушил полотенцем, расчесал мои спутанные волосы и застегнул на мне лифчик.

— Этот застегиваем на последний крючок, да?

— У тебя уже получается! — улыбнулась я.

Впервые в жизни Джон надел на меня чулки — черные, шелковистые, такие тонкие, что он легко мог бы пальцем проткнуть в них дырку.

Страницы: «« 4567891011 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Приключения нашего соотечественника Алексея Сурка на просторах неизведанной вселенной продолжаются н...
Эта книга для самых амбициозных и сильных духом людей, а также для тех, кто в самое ближайшее время ...
В сборнике собраны все основные православные молитвы. Молитва – это общение человека с Богом, с миро...
Хочу предложить Вашему вниманию мой первый роман, написанный еще в начале 1990-х годов, но до сих по...
Поэма Григория Трестмана «Свиток Эстер» – поэтическое переложение и осмысление «Книги Эстер».История...
Свадьба Лидии Дедкиной должна была прогреметь на весь город. Родители денег не пожалели… Торжественн...