Жизнь и приключения капитана Майн Рида Рид Элизабет

Предисловие

«Капитан Майн Рид писал не только для мальчиков, но и для мужчин и женщин». Имя его знакомо повсюду, где звучит английский язык, утверждает современник. Но мало кто из читателей знает о жизни своего любимого автора, когда он был военным. Теперь мы расскажем о том, как он заслужил свои «рыцарские шпоры», и о других событиях его полной приключений жизни, и рассказ об этом еще больше усилит любовь читателей.

Имя «Майн Рид» знакомо не только людям, говорящим по-английски, но и на других языках. Официально признано, что «в России Майн Рид – самый популярный из английских писателей»; произведения Майн Рида переведены на французский, испанский, итальянский, немецкий языки, и, насколько нам известно, также на арабский и родной язык индейцев. Может быть, в наступающем веке будет открыт язык обезьян, и мы узнаем, что мама обезьяна рассказывает своему малышу «В поисках белого бизона», в то время как старшие представители семейства испускают воинственные вопли над «Охотниками за скальпами».

Мои предыдущие краткие «Воспоминания о Майн Риде» были так тепло встречены, что я решилась предоставить поклонникам писателя более полный и завершенный рассказ о его жизни и приключениях. В этом деле мне очень помог мистер Чарлз Коэ из Соединенных Штатов, страны, в которой мой супруг провел несколько лет своей молодости.

В отличие от многих биографий, эта правдиво рассказывает о повседневной жизни писателя. Не скрывалось ничего, что поможет читателю представить себе, каким человеком в действительности был Майн Рид. С верой в то, что эта книга получит одобрение многочисленных поклонников писателя, старых и молодых, я отдаю свой труд в их руки.

Элизабет Рид

Лондон, 1900

Глава I

Первые годы жизни. Окружение. Готовится стать священником. Его сердечное желание. Отплывает в Америку.

Майн Рид, чью жизнь мы описываем, родился 4 апреля 1818 года в Баллирони, графство Даун, на севере Ирландии. Он был старшим сыном преподобного Томаса Майн Рида, пресвитерианского священника, человека больших способностей и знаний. Мать его была дочерью преподобного Сэмюэля Рутерфорда, потомка «горячих и порывистых Рутерфордов», которых упоминает сэр Вальтер Скотт в романе «Мармион».

И по отцовской и по материнской линии Майн Рид был шотландского происхождения. Его прадед, преподобный Томас Майн, известный пресвитерианский богослов из Ланкашира, Шотландия, в 1749 году принял приход в Клоскилте, Драмгуленд, графство Даун, Ирландия. Одна из дочерей этого джентльмена вышла замуж за Джона Рида, тоже шотландца и священника. Он и стал дедом писателя со стороны отца.

Рутерфорды происходили из графства Моноган, Ирландия, и некоторые из них служили офицерами в армии короля Вильгельма и участвовали в битве на реке Бойн, в 1690 году[1]. За свою службу они получили то, что в Ирландии называют «городской землей».

Отец писателя, преподобный Томас Майн Рид, сын Джона Рида, унаследовал его приход в Клоскилте, Драмгуленд, и с женой жил в том самом старом доме, в котором поселился преподобный Томас Майн, когда приехал из Шотландии. В этом доме и родился Майн Рид, писатель.

Мальчика назвали Томасом Майном, но спустя несколько лет первое имя перестало употребляться, и он всегда был известен только как Майн Рид. До его рождения у мистера и миссис Рид было несколько дочерей, и после него последовали другие дети; но Майн оказался единственным ребенком, которому судьба уготовила место в мировой истории.

Дом, в котором родился Майн Рид, представлял собой одноэтажное строение из серого камня, типичное для Ирландии того периода. Оно живописно располагалось на возвышении перед горами Моурн; у основания этих гор лежит город Ньюкастл, популярный морской курорт, и прекрасный залив Дундаран, с его диким скалистым берегом, прославленным в легендах.

От дороги к дому вела прямая, идущая вверх тропа; дом назывался Моурн Вью[2]; к дому примыкала довольно большая ферма, на которой мистер Рид проводил время, свободное от церковных обязанностей.

Таким образом, молодой Майн родился в окружении, воспитавшем в нем романтику и поэтичность – качества, которыми он впоследствии был известен. Мальчик рос, и все сильнее становился его интерес к естественной истории; у него было множество возможностей изучать окружавшую дом природу в ее различных аспектах.

Еще в детстве он отличался смелостью и решительностью, умением полагаться только на себя и стал признанным предводителем товарищей по играм, которых всех превосходил силой и проворством. Он также был отличным всадником и метким стрелком. Часто он мастерил всевозможные приспособления для поимки птиц и животных, и в этом молодому хозяину помогал старый слуга отца Хью Макивой; о нем говорили, что он может «погладить форель», и молодой хозяин его очень уважал.

Майн Рид часто говорил: «Я унаследовал все таланты Ридов и всю проказливость Рутерфордов». Во всяком случае он несомненно усвоил «горячий и порывистый» характер семьи своей матери. Однако отец Майна был человеком очень спокойным и покладистым. Прихожане его очень любили; его уважали и протестанты и католики. Крестьяне о нем говорили: «Мистер Рид так вежлив, что готов поклониться уткам».

Майн учился без всяких усилий, и несколько учителей находили его очень хорошим учеником. Некоторое время он ходил в школу в Баллирони, а потом стал учеником преподобного Дэвида Макки, который содержал классическую школу в Кэйтсбридже, недалеко от Баллирони. Этому учителю своей юности Майн Рид впоследствии посвятил одну из своих книг – «Охотники за растениями».

Оба родителя страстно хотели, чтобы их старший сын посвятил себя церкви. Поэтому в шестнадцатилетнем возрасте Майн был послан в Королевскую Академию в Белфасте, Ирландия, чтобы подготовиться к должности пресвитерианского священника. Однако после четырех лет учебы он убедился, что его склонности противоположны такому призванию. В математике, классической литературе и красноречии он получал высшие отметки, добивался отличий в спорте – все что угодно, кроме теологии.

Известно, что когда однажды Майну поручили прочесть молитву, он потерпел полное поражение, замолчав после первых же слов. Товарищи называли это «короткой молитвой Рида».

Во время обучения в Королевской Академии в Белфасте Майн Рид жил в одной комнате со своим двоюродным братом Арчи. Бывая в Белфасте, преподобный мистер Рид обычно навещал их.

Однажды вечером молодые джентльмены готовились к предстоящей вечеринке. На столе лежали щипцы для завивки, и молодой Рид разворачивал пакет, в котором находилась пара элегантных кожаных мужских туфель для танцев; в это время на лестнице послышались шаги; Майн узнал походку отца: пожилой джентльмен хромал и всегда пользовался при ходьбе палкой.

Щипцы и туфли тут же скрылись под углом ковра. Но его преподобие, войдя в комнату, тут же их обнаружил и, держа в руке щипцы, спросил:

– Это твое, Майн?

Молодому человеку давали очень мало карманных денег, и отец считал подобную роскошь совершенно излишней. Он постоянно поучал сына, объясняя, что стремление к украшениям – тщеславие, особенно когда получал небольшие счета. Но в данном случае щипцы принадлежали племяннику, а гораздо более дорогие бальные туфли – сыну.

Майн Рид часто говорил:

«Мать скорее предпочла бы, чтобы я стал священником с жалованием в сотню в год, чем самым знаменитым человеком в истории».

Добрая мать никогда не могла понять стремлений своего старшего сына, который отвагой и беспокойным духом так отличался от остальных ее детей. Однако она была счастлива, когда ее второй сын Джон сменил отца на посту пастора Клоскилта, а дочери, за одним исключением, все вышли замуж за священников.

Получив основательное классическое образование, Майн попытался, покинув колледж, устроиться в Баллирони в качестве учителя, хотя усилия эти предпринимал почти исключительно по настоянию матери. Но вскоре это занятие ему надоело, и он его оставил.

Майн Рид с молодости проявлял воинственность и боевой дух; в сущности это был прирожденный солдат. Еще совсем маленьким мальчиком, к отчаянию матери, он босиком, с непокрытой головой бегал за отрядами, идущими под барабан и дудку. Когда однажды по такому случаю мать разбранила его, сказав: «Что подумают люди, когда увидят, что сын мистера Рида так себя ведет?», мальчик ответил: «Мне все равно, что обо мне подумают; я бы предпочел быть не мистером Ридом, а мистером Драмом[3]».

Часто бывает, что многие характерные черты предков проявляются в одном каком-то члене семьи. Это ясно видно на примере Майн Рида, который унаследовал от Рутерфордов страсть к приключениям, и эта страсть помешала ему спокойно жить на родине, как жили его братья и сестры.

Смелость и непоседливость заставляли его стремиться в чужие земли, чтобы там начать новую жизнь. Он хотел уехать в Америку, знаменитую землю обетованную; особенно хотелось ему своими глазами увидеть обширные прерии и густые леса западных штатов, о которых он много читал, разделить с индейцами и белыми охотниками их дикую жизнь. Подобно молодому Норвалу, он «слышал о битвах» и «стремился на поле боя».

И вот наконец его корабль устремился на поиски приключений: с согласия обоих родителей Майн Рид в 1839 году покинул Ирландию. Отец купил ему билет на парусный корабль «Думфрисшир», направлявшийся в Новый Орлеан. По пути молодой Рид заполнял время, изучая основы мореходства. Впоследствии он использовал эти свои знания в приключенческих книгах для молодежи.

Чтобы передать его чувства, процитируем слова самого Майн Рида:

«Подобно другим выпускникам колледжа, я не был счастлив дома. Меня охватила страсть к путешествиям, я без вздоха сожаления смотрел, как холмы моей родины скрываются за черными волнами, и мне было все равно, увижу ли я их снова».

Глава II

В Новом Орлеане. Мнение о классическом образовании. Несколько лет жизни, полной событиями. Описание «Нэшвиль Американс». Присоединяется к труппе актеров.

Оказавшись в новой стране, Майн Рид с самого начала испытывал к ней всепоглощающий интерес, и поэтому несколько дней вслед за прибытием в Новый Орлеан внимательно наблюдал незнакомые сцены и жителей самого космополитического города Америки. Но когда наконец решил поискать работу, с удивлением обнаружил, что классическое образование ему в этом не помогает. Впоследствии он так выразил свои мысли по этому поводу:

«Одним их самых первых поджидавших меня сюрпризов – и произошло это на самом пороге моего трансатлантического существования – оказалось обнаружение собственной полной никчемности. Я мог указать на свой стол и сказать: «Вот доказательства моей эрудиции – самые высокие оценки в классах колледжа». Но какой от них прок? Сухие теории, каким меня обучили, не имели никакого применения в реальной жизни. Моя логика была болтовней попугая, классическая литература лежала у меня в сознании как тяжелые бревна. И я был так же хорошо подготовлен к борьбе с жизнью, к защите своих друзей и самого себя, словно окончил курс китайской мнемоники. О вы, бледные профессора, обучавшие меня синтаксису и комментированию! Вы сочтете меня неблагодарным, если я выражу все презрение и негодование, которое испытываю к вам, когда смотрю на десять бесполезных лет, проведенных под вашим присмотром; я считал себя образованным человеком, но иллюзия рассеялась, и я пришел в себя, сознавая, что не знаю ничего».

Теперь молодой Рид полностью был предоставлен себе: хоть он и вез с собой несколько рекомендательных писем в торговые дома Нового Орлеана, с характерной для него независимостью выбросил их за борт, узнав, что один из пассажиров располагает письмами в те же фирмы.

Однако вскоре ему удалось получить место в большом торговом доме, и там он некоторое время проработал. Помимо других обязанностей, Рид должен был принимать группы рабов, которые дом постоянно получал для комиссионной торговли. Вскоре Майн Рид увидел достаточно, чтобы это дело стало ему особенно ненавистно, и он без всякого сожаления расстался с работой.

Покинув Новый Орлеан, Майн Рид отправился в Натчез, штат Миссисипи, и некоторое время работал продавцом в магазине. Его вежливость и приятные манеры привлекали множество покупателей, и вскоре он получил повышение и хорошее жалование.

В этот период Натчез был местом обитания речных игроков, воров и отчаянных людей; здесь также встречались трапперы и индейские торговцы, поскольку Натчез тогда был самым крупным городом на месте впадения Красной реки в Миссисипи.

Недостаток места не дает нам возможности рассказывать о повседневной жизни Майн Рида в низовьях Миссисипи. О многих интересных событиях и наблюдениях любопытный читатель может узнать из его книги «Квартеронка», романа, который, как сообщает автор, «основан на реальных происшествиях».

Живя в Луизиане и Миссисипи, Майн Рид познакомился со многими охотниками и индейскими торговцами; его встречам с этими закаленными пионерами особенно способствовало положение продавца магазина. Он услышал много захватывающих рассказов о приключениях и риске, и его желание испробовать эту дикую жизнь все усиливалось. Наконец он решился удовлетворить это свое стремление.

Красная река, этот обширный водный путь юга, зарождается на восточной границе Нью Мексико, пересекает Техас и Арканзас и затем делит штат Луизиана почти на две равные части – именно такой маршрут избрал Майн Рид для длительной торговой экспедиции к индейцам.

Река протекала по населенной индейцами территории, и на ее берегах и в отдаленных районах смелый авантюрист провел много месяцев среди краснокожих; менял свои товары на их меха и шкуры, учился их языку и умению жить в лесу, часто ночевал под их крышей и ел у их лагерных костров. Индейцы и белые охотники были его учителями, когда он охотился с ними на быков и медведей гризли, ловил бобров и выдр и набрасывал лассо на диких лошадей, или мустангов. И куда бы он ни направлялся, открытый и искренний характер и смелость привлекали к нему множество друзей.

Он страстно любил природу и получал огромное наслаждение, внимательно наблюдая и изучая все, с чем сталкивался в своей жизни в прериях, были ли это млекопитающие, птицы, деревья или травы. «В этой поездке, – говорит он в одной из своих книг, – я был охотником и натуралистом».

Затем он поднялся по течению Миссури и реки Платт, как и раньше, занимаясь торговлей. В то время дневной переход на запад от Миссисипи уносил путника от цивилизованной жизни, и через сто миль прерии чернели от движущихся масс буффало. Вернувшись из торговой поездки, Майн Рид организовал несколько охотничьих экспедиций за крупной дичью. В одной из таких экспедиций, которая началась из Сент-Луиса, его сопровождал Одюбон[4], знаменитый натуралист, который получал особое наслаждение, делясь с Майн Ридом своими обширными познаниями.

Этот период своей жизни писатель отразил в своих книгах «Охотники за скальпами», «Жилище в пустыне» и «Охотничьи досуги».

Неудивительно, что, проведя несколько лет в дикой местности, Майн Рид стал опытным натуралистом, способным к тонким наблюдениям и обладающим обширными познаниями; впоследствии, с характерным для него вниманием и любовью к молодежи, он использовал эти свои качества для развлечения тех, кого он называл «своей мальчишеской публикой». В предисловии к «Охотничьим досугам», он говорит, имея в виду свою дикую жизнь:

«Я провел несколько лет на Диком Западе. Я скакал с охотником и неслышно пробирался с натуралистом. Ни в охоте, ни в знаниях природы я не достиг совершенства, но люблю то и другое… Люблю изображать эти сцены в словах; занимаясь этим, я чувствую себя так, словно они снова проходят передо мной».

Странный контраст представляла жизнь Майн Рида в городе Нашвилл, штат Теннеси, куда он приехал после своих странствий по Западу. Здесь он наконец до некоторой степени смог воспользоваться своим классическим образованием, потому что стал семейным учителем – в семье судьи Пейтона Робертсона. Вскоре и ученики и глава семейства его полюбили. Один из учеников переписывался с Майн Ридом до самой его (писателя) смерти. Позже Майн Рид открыл в Нашвилле собственную школу и за свой счет построил для нее здание.

«Нашвилл Американ» так описывает Майн Рида того времени:

«Не старше двадцати пяти лет, отличного телосложения, пяти футов десяти дюймов ростом; с лицом классических очертаний, не полным, но запоминающимся; такое лицо производило впечатление на всех, кто его знал. В разговорах он всегда был интересным собеседником и отличался приятными манерами. Очень любил поэзию и часто, отдыхая на берегах ручья Ричленд или засидевшись допоздна в дружеском кругу, читал спутникам наизусть любимых поэтов.

Во время своего руководства школой он пользовался большой популярностью. Очень любил ездить верхом и владел отличной лошадью, на которой ездил очень смело. Безрассудность его характера показывает такой случай. Говорят, его с трудом отговорили от спуска в неисследованные пещеры на реке Харпет, в двенадцати милях от города; его удержало только то, что никто из спутников не согласился разделить с ним опасности. Он любил свое окружение и местных жителей. И эта любовь была взаимной, и до сегодняшнего дня о нем сохраняются самые добрые воспоминания».

Следующие интересные наблюдения, относящиеся к густому лесу, дают нам еще одно представление о Майн Риде того периода:

«Некоторые растущие деревья имеют большие дупла в стволах, особенно яворы и платаны. Я отмечу два любопытных факта, связанных с этой особенностью. Проезжая по дремучему лесу в низовьях Теннесси, я встретился со скватером, который со всей своей семьей – женой и двумя или тремя детьми – жил и даже разводил костер в стволе явора! Расспросив, я узнал, что это человек – это был рослый бородатый и необыкновенно внушительный мужчина – провел всю зиму в этом своеобразном жилище. Мой рассказ не подтвердит его имя, хотя я его хорошо помню: мы с ним подружились и впоследствии охотились на оленей. Звали его Саттерфилд. Он был охотником и жил исключительно на то, что добывал своим длинным ружьем.

Второй факт таков. Зимой 1840 года мы с двумя друзьями путешествовали в низовьях Миссисипи и провели ночь вместе с нашими лошадьми в дупле платана. Наши лошади были рослыми животными, и нам на всех хватило места! Всю ночь шел сильный холодный дождь, и мы продпочли это убежище обычному лагерному костру, у которого промокли бы до нитки».

Многое происшедшее с самим Майн Ридом впоследствии отразилось в его книге «Отважная охотница», а также в «Охотничьих досугах».

Спокойная жизнь в школе вскоре наскучила Майн Риду, и он отправился на поиск новых приключений.

Переехав в Цинциннати, Огайо, он присоединился к труппе бродячих актеров, но вскоре убедился, что сцена не его призвание. Этот маленький эпизод своей жизни он старательно скрывал от семьи, оставшейся в Ирландии. Все его родственники были пресвитерианцами и смотрели на актеров чуть ли не как на воплощение самого дьявола. Но правда все же несколько лет спустя просочилась. Рассказывая впоследствии о своих многочисленных приключениях, Майн Рид никогда не говорил об этом, хотя с удовольствием распространялся о своих способностях продавца и школьного учителя.

Глава III

Ранние литературные опыты. Защита Эдгара Аллена По.

Расставшись с актерами, охотник, натуралист и школьный учитель отвернулся от Запада и направился в города Атлантики. Дух приключений, всегда горевший в Майн Риде, на время стих, и искры от этого угасающего огня зажгли поэтическое воображение. Время с 1842 по 1846 год Майн Рид провел как поэт, газетчик и издатель.

Осенью 1842 года он достиг Питтсбурга, Пенсильвания. И здесь напечатал свои стихи в «Питтсбург Кроникл» под псевдонимом «Бедный ученый». С самого начала он столкнулся с большими трудностями, пытаясь обеспечить себе жизнь пером. Начинающему автору пришлось бы совсем плохо холодной суровой зимой в этом городе, если бы он не нашел нескольких друзей среди живущих в Питтсбурге ирландцев.

Весной 1843 года Майн Рид перебрался в Филадельфию и поселился в этом городе, посвящая свое время и силы литературе. Его лучшие произведения печатались в ежемесячном журнале высокого класса «Годиз Ледиз Бук». Самой значительное из этих произведений – поэма «Кубинка. Островной романс». Поэма печаталась в четырех номерах с февраля по март 1845 года. Стих музыкальный и напоминает байроновского «Корсара». Вот несколько отрывков из «Кубинки»:

Как дань своей родине, Майн Рид написал в это время следующее стихотворение, которое назвал «Земля Иннисфейла»:

Хотя сам Майн Рид отказался от выступлений на сцене, он написал трагедию в пяти актах, под названием «Мученик любви». Она была закончена в Филадельфии 20 ноября 1846 года. Эта дата проставлена в рукописи рукой самого автора; рукопись находится в распоряжении вдовы писателя. Вначале Майн Рид назвал эту трагедию «Роковая любовь, или Супруг». Она была поставлена в Филадельфии, в театре «Уолнат Стрит», и главную роль исполнял Джеймс Уильям Уоллок. Следующий отрывок даст читателю некоторое представление о поэтических и патетических достоинствах этого произведения:

(Входят Маринелла и лорд Казимир)

Каз. Маринелла!

Мар. Милорд!

Каз. Почему ты вздрогнула?

Мар. Ваш голос, милорд, прозвучал так неожиданно. Я не знала, что вы здесь.

Каз. А ты уже видела Бейзила?

Мар. Да, милорд; он попрощался со мной.

Каз. Тебя опечалил его отъезд?

Мар. Конечно, милорд.

Каз. Но это вполне естественно при расставании с другом – таким дорогим, как Бейзил для тебя.

Мар. Неужели он не может говорить на другие темы?

Каз. Меня тоже печалит повод, который заставил его покинуть нас.

Мар. Повод, милорд?

Каз. О, да. Он отправился во Францию, чтобы разбогатеть. Когда я узнал истинную причину его отъезда, то попытался сделать все, чтобы он остался с нами. Но было слишком поздно. Но я буду продолжать попытки.

Мар. Нет, нет, милорд!

Каз. Нет? Но почему?

Мар. Потому что… я не хотела бы, чтобы он лишился возможности завевать славу – и состояние тоже. Он очень хотел уехать, пусть уезжает, милорд!

Каз. О какая жертва со стороны благородного женского сердца! Маринелла!

Мар. Милорд!

Каз. Я хочу кое-что рассказать тебе?

Мар. Что именно, милорд?

(Казимир приносит стулья, они садятся)

Каз. Далеко от звуков тревожного мира, в нежных объятиях покрытых виноградниками холмов, лежит солнечная долина, в которой божественная природа и еще более божественное искусство изливают в изобилии свои богатства, долина ярких полей и зеленых лесов, и над сверкающей листвой гордо возносятся в сапфировое небо башни. Ухо не услышит здесь немузыкальный звук – пение птиц и пчел, шум падающей воды – голоса Бога Природы, такие же нежные и сладкие, какие звучали в первом земном раю. Здесь не бывает ни сильных ветров, ни бурь; только легкий ветерок с голубых Аппенин разносит аромат цветущих деревьев! Прекрасная сцена; и над всем этим роскошный голубой и золотой шатер – небо Италии!

Мар. О, какая прекрасная сцена! Как похоже на наш дорогой дом!

Каз. В этой долине росла девушка благородного происхождения. Она поистине была идеалом своего пола, воплощением самой любви. Прекрасная фигура, божественное лицо – казалось, сам дух этого места породил ее из сверкающих цветов, добившись совершенства!

Мар. Какая красота!

Каз. У девушки был брат, смелый юноша; был жив и ее отец, благородный лорд, единственный владелец этих прекрасных сцен, среди которых они жили в невинности и мире, безоблачных, как их небо. Но из далеких земель в поисках этой чудесной долины пришел незнакомец. Он был отдаленным родственником и сразу стал желанным гостем владельца долины, товарищем девушки и ее брата. Он был старше их, но никогда до того не любил; дни его молодости прошли на полях битвы и в походных лагерях. Но редкая красота девушки вскоре отпечаталась на его тоскующем сердце; и он полюбил, как могут любить только те, у кого пламя юности и зрелости слилось в одну всепожирающую страсть! Он не был искушен в любовной дипломатии и не знал, как ухаживать за девушкой. Он рассказал о своей любви доброму старому отцу, который помог ему завоевать девушку. Они повенчались. Она тогда была еще ребенком и почти не понимала природу своего обета; но старый лорд, опасавшийся, что серьезная болезнь скоро совсем ослабит его, хотел видеть свою дочь замужем. Вскоре после свадьбы отец умер – так внезапно, что поблизости не оказалось никого, кроме исповедника. И вот, исповедуясь в грехах юности, умирающий рассказал, что тот, кого все считали его сыном и братом девушки, на самом деле не его сын и не ее брат!

Мар. Как удивительно, милорд, как похоже на…

Каз. Нет, выслушай меня, Маринелла, до конца. Это печальное признание стало известно всем – незнакомцу, девушке и юноше, но они втроем стали такими друзьями, что не могли расстаться; жили, как прежде, в согласии у общего очага. А теперь мой рассказ становится печальным. Со временем девушка обнаружила в глубине сердца непостижимое чувство, которого раньше никогда не ощущала или ощущала только во сне. Вскоре оно окрепло – это была любовь! Любовь не к тому, кого она поклялась любить, но к своему приемному брату! Юноша тоже любил девушку. Природа заронила зерно любви в их сердца, где оно лежало во тьме, пока не проросло. Каждый из них тяжело переживал свою любовь, каждый старался подавить ее. Но когда эти старания оказались напрасными, каждый решил никогда больше не видеть другого в земной жизни…

Во время пребывания в Филадельфии Майн Рид познакомился с Эдгаром Алланом По, и отныне этих двух людей связывала теплая дружба. После появления несправедливой биографии покойного поэта, написанной доктором Гризвольдом, Ман Рид так защищал своего неверно оцененного друга:

«Почти четверть века назад я был знаком с человеком по имени Эдгар Аллан По. Я знал его хорошо, знал, как только может один человек знать другого после тесного и почти ежедневного общения на протяжении двух лет. Он уже тогда был известным поэтом, а я – всего лишь скромным поклонником муз.

Но я собираюсь говорить не о его поэтическом таланте. Сам я никогда не считал его великим поэтом, тем более, что знаю: стихотворение, ставшее краеугольным камнем его славы, создано не Эдгаром Алланом По, а Элизабет Баррет Браунинг[6]. В «Ухаживании леди Джеральдины» вы найдете оригинал «Ворона». Я имею в виду настроение, мягко текучий ритм, воображение и многие слова, даже «шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах»[7].

Мое выступление не похоже на защиту покойного поэта и не предназначалось для такой защиты. Я мог бы это сделать относительно его прозы, которая по классической чистоте и острой аналитической силе до сих пор не превзойдена в республике литературы. Но я взялся за перо не для того, чтобы говорить о его поэзии или прозе, но из-за гораздо более важной, по моему мнению темы, – его характера и морали. Вопреки моему убеждению, мир считает его великим поэтом; и мало кто может усомниться в его талантах прозаика. Но мир также считает его мерзавцем и подлецом; и мало кто решается усомниться в этой доктрине.

Я один из этих немногих; и я сообщу причины этого, опираясь на собственное знакомство с этим человеком. Пытаясь восстановить опороченную репутацию и память Эдгара Аллана По и спасти его от клеветников, я не собираюсь рисовать его образцом морали и поведения в обществе. Хочу только справедливости; и если она будет достигнута, думаю, его больше не будут считать чудовищем, каким до сих пор изображают. И это отвратительное одеяние переместится с его плеч на плечи враждебного биографа.

Когда я впервые познакомился с По, он жил в пригороде Филадельфии, который называется «Спринг Гарден». Я не был там двадцать лет, и, насколько мне известно, теперь это вполне может быть центр растущего города. Но тогда это было тихий и спокойный пригород, известный тем, что стал излюбленным местом жизни квакеров.

По не был квакером, но я хорошо помню, что он жил по соседству с одним из квакеров. Таким образом, богатый квакер, разделявший веру Уильяма Пенна[8], жил в великолепном четырехэтажном доме, сложенном из превосходных разноцветных кирпичей, которыми славится Филадельфия; а поэт – в скромной трехкомнатной хижине – она могла бы служить чердаком, – из крашеных досок, прижимавшейся к боку своего гораздо более претенциозного соседа.

Если я правильно помню, квакер торговал зерном. Он был также хозяином дома, в котором жил По; и, мне кажется, смотрел на поэта сверху вниз: не из-за характера По, а просто потому, что тот был настолько глуп, что стал писакой и стихоплетом.

Могу сказать, что в этом скромном жилище я провел много приятнейших часов своей жизни – и, несомненно, самых интеллектуальных. Эти часы проходили в обществе самого поэта и его жены – женщины, обладавшей ангельским характером. Никто из тех, кто помнит эту черноглазую темноволосую дочь Вирджинии[9] – если я правильно припоминаю, ее тоже так звали, – ее изящество, красоту лица, поведение, такое скромное, кто провел хотя бы час в ее обществе, не сможет отрицать сказанное выше. Я помню, как мы, друзья поэта, говорили о ее выдающихся качествах. Но когда говорили о ее красоте, я понимал, что румянец на ее щеках слишком ярок и чист для этого мира, этот печальный и прекрасный цвет предвещал раннюю могилу.

В хижине вместе с поэтом и его необычной женой жил еще только один человек. Это была женщина средних лет, очень мужеподобная. У нее были размеры и фигура мужчины, и лицо почти не напоминало женское. Незнакомец был бы поражен, удивился бы, как я, когда меня с ней познакомили и сказали, что это мать ангельского существа, ставшего спутником Эдгара По на всю жизнь.

Таковы были их отношения; и когда я узнал эту женщину поближе, ее внешняя мужеподобность заслонилась истинно женской сущностью характера; передо мной была одна из тех великих американских матерей, которые существовали во времена укрепленных домов, требовавших защиты; такие женщины выплавляли в своих раскаленных докрасна кастрюлях пули и заряжали ружья, из которых стреляли их мужья и сыновья. Именно такая женщина стала тещей поэта По. И если ей не приходилось защищать дом и семью от набегов свирепых индейцев, то сражалась она с не менее безжалостным и неумолимым врагом, которого победить было не легче, – с бедностью. Она стала неусыпным стражем дома, старалась, чтобы в нем было все необходимое, а делать это с каждым днем становилось все труднее. Она была единственной служанкой, но все держала в чистоте; единственным посыльным; она постоянно осуществляла связь между поэтом и издателями и часто приносила ответы: «Статья не принята» или «Чек будет выдан только после такого-то числа». И это числа обычно приходило слишком поздно.

Она же ходила на рынок и приносила с него не «деликатесы времени года», а лишь то, что необходимо для удовлетворения голода. Некоторые деликатесы все же бывали. Никогда не забуду, как в сезон созревания персиков, когда они стали дешевы, нежные пальцы жены поэта очистили целую корзину этих избранных даров Помоны[10] от кожицы; потом персики приправили сахаром и предложили тем, кто оказался в доме.

Читатель! Я знаю, что ты воспримешь это как картину спокойного домашнего счастья; и надеюсь, ты поверишь мне, если я скажу, что картина эта правдива. Но я знаю, что ты спросишь: «А какое отношение это имеет к поэту?», поскольку все обеспечивали его жена и женщина, которая называла По зятем. Все сказанное до сих пор как будто наводит на такую мысль; но сейчас я собираюсь показать, что картину можно видеть и под другим углом.

За два года близкого личного общения с Эдгаром Алланом По я обнаружил в нем следующие особенности характера, расположения и способностей.

Во-первых, я увидел редкого гения; не поэта, не гения воображения; его гениальность была гораздо более практичной и заключалась в силе аналитического мышления, которая способна была сделать его лучшим в мире детективом. Видок[11] по сравнению с ним показался бы простаком.

Во-вторых, я обнаружил ученого с редкими способностями и достижениями. Особенно глубоко знал он легенды Северной Европы, гораздо глубже, чем легенды юга и классику. Я так никогда и не узнал, как он приобрел эти знания; но он в высшей степени владел ими, что очевидно во всех его произведениях, многие из которых очень похожи на скандинавские саги.

В-третьих, я общался с человеком оригинального характера, который усомнился во многих общепринятых доктринах и верованиях своего времени; он выступал против этих обычаев и привычек, независимо от последствий для себя или реакции собеседников.

В-четвертых, я видел перед собой человека, по слухам наделенного личными свойствами, способными привлечь восхищение женщин. Таково обычное описания По в биографических очерках. И не могу понять, на чем основаны эти слухи. Лицо у него не было привлекательным. Женщины могли восхищаться поэтом, но вряд ли способны были влюбиться в него. Не думаю, чтобы в него влюблялись. А ему было вполне достаточно, что его любила одна женщина, ставшая его женой.

В-пятых, я утверждаю, что Эдгар Аллан По не был тем, каким его представляют клеветники. Он не был повесой и распутником. Я знаю это. На самом деле он был прямой противоположностью. Я был его спутником в одной или двух из его самых диких шалостей и забав и могу свидетельствовать, что он никогда не выходил за пределы невинного веселья, к которому нас побуждал Вакх[12]. С ним этот веселый бог иногда проделывал фантастические шутки – мог лишить разума, а иногда и шляпы, и тогда поэт без шляпы блуждал по улицам в час, когда солнце начинало освещать его преждевременно лысеющую голову.

Признаю, что это было одним из недостатков По; в то же время пьянство не стало его привычкой; случалось это лишь изредка и всегда объяснялось необычными обстоятельствами: новыми неприятностями, льстивым окружением, приводившим к шампанскому; одного стакана шампанского было достаточно, чтобы поэт не отвечал больше за свои действия или за обладание своей шляпой.

Я честно перечислил все проступки поэты, все то, что можно обратить против него; многие называют его чудовищем. Но пора рассказать о его добродетелях. О них я могу рассказывать долго, гораздо дольше, чем позволяет отведенное мне место; а могу и подытожить их в одной фразе, сказав, что он был не хуже и не лучше большинства людей.

Бывали периоды, когда он месяцами сидел взаперти в своем доме, жалкой хижине, прислонившейся к особняку богатого квакера, и писал. Ему мало платили, он с трудом отгонял «волков» от своей непрочной двери, его посещали немногие друзья. Но эти друзья всегда встречали гостеприимного хозяина, заботливого мужа и зятя; короче, респектабельного джентльмена.

В перечне литературных критиков никогда не бывало такого злобного человека, как биограф поэта доктор Руфус Гризвольд, и никто не встречал такой жертвы посмертной злобы, как бедный Эдгар Аллан По»[13].

Глава IV

Мексиканская война. Получает звание второго лейтенанта. Последующие намерения. Красочные описания страны. Высадка войск.

Майн Рид оставил Филадельфию весной 1846 года и провел лето в Ньюпорте, штат Род Айленд, работая корреспондентом «Нью-Йорк Геральд». Печатался он под псевдонимом Эколье[14]. В сентябре того же года он приехал в Нью-Йорк и начал работать в журнале Уилкса «Дух времени».

Но в груди Майн Рида снова пробудился дух искателя приключений, и целью его стало поле битвы. Приближалась война с Мексикой. В Нью-Йорке собирались отряды, которые должны были защищать территорию Соединенных Штатов, и Майн Рид отложил перо и предложил свои услуги при первом же призыве добровольцев. Он получил звание второго лейтенанта в Первом полку нью-йоркских добровольцев. Это был первый отряд, сформированный в Нью-Йорке для участия в Мексиканской войне; командовал им полковник Уорд Б.Бернет, а главнокомандующим американской армии в то время стал генерал Скотт. В январе 1847 года Майн Рид со своей частью отплыл в Вера Крус.

Незадолго до смерти Майн Рид решил написать личные воспоминания о Мексиканской войне и набросал несколько начальных глав.

Увы! Эта работа осталась незавершенной; не успели просохнуть чернила на последней странице, как Майн Рид слег и так и не встал.

Нижеследующие описания страны и сцен вторжения в Мексику, а также главные волнующие сцены последующих действий переданы вдохновенными и красочными словами самого Майн Рида. Представляя это его последнее произведение публике, Элизабет Рид, вдова писателя, считает, что выполняет его последнее желание.

«На протяжении первых месяцев 1847 года часовой, стоящий за зубчатым парапетом замка Сан-Хуан д'Уллоа, должен был увидеть огромное количество разнообразных судов у берега, обычно редко навещаемого моряками; столь же необычным было и количество людей на борту; вдобавок к десятку кораблей под флагами различных стран, которые стояли на якоре у самого замка или подальше, под защитой острова Жертвоприношений, в море виднелось множество других кораблей; эти корабли не стояли на якоре, а непрерывно передвигались, оставаясь за пределами досягательства орудийного огня; это были корабли самых разных размеров и конструкции: шхуны, бриги, барки, трехмачтовики с квадратными парусами – от двухсоттонного шлюпа до корабля во много тысяч тонн. И не военные корабли, хотя каждый до самой ватерлинии был нагружен вооруженными людьми в мундирах или военными материалами. На больших кораблях размещались целые части, на вспомогательных – половины отрядов или два-три взвода – столько, сколько способен был вместить корабль.

На некоторых размещались кавалеристы вместе с верховыми лошадьми, на других – артиллеристы со своими батареями и лошадьми для перевозки; многие суда были нагружены палатками, повозками и всем тем, что относится к ведомству квартирмейстера и комиссариата по снабжению. Среди этих кораблей не было военных; но военные корабли можно было увидеть, когда они подходили, сопровождая караваны вспомогательных и грузовых судов, конвоируя их к заранее определенной цели назначения. Именно этим они и занимались – конвоировали транспорты, сопровождая их до цели.

Две таких цели – якорных стоянки – располагались на расстоянии в тридцать миль друг от друга, хотя в прозрачной атмосфере побережья Вера Крус орел, поднявшийся в небо посредине между ними, мог бы разглядеть их обе. На севере таким местом был остров Лобос, на юге – Пунта Антон Лизардо. Я перенесу читателя на остров Лобос, потому что именно там оказался сам.

Остров Лобос у побережья Вера Крус расположен напротив города Такспен, на расстоянии в две мили от него. Он округлой формы и, если я правильно припоминаю, примерно полмили в диаметре. Его пригодность для якорной стоянки объясняется тем, что он окружен коралловыми рифами, но с севера в рифах есть проход, который позволяет кораблям пройти в спокойные воды, где нет прибоя. Обычно это место используется как убежище от ужасного северного ветра Карибского моря; корабль, захваченный таким ветром, может здесь спрятаться; и здесь не нужно представлять документы в таможню Вера Крус. Однако если документы в порядке, остров Жертвоприношений предоставляет более удобное и легкодостижимое убежище.

В недавнее время удобствами острова Лобос пользовались в основном контрабандисты; в прошлом его использовали флибустьеры; изредка на его берега вытаскивали свои лодки рыбаки из Такспена. Но исконные обитатели этих берегов птицы свидетельствовали, что уже давно их не тревожили пираты, контрабандисты или рыбаки. Обитающие здесь разновидности морских птиц оказались почти непугаными; они с криками летали над головами солдат так низко, что те сбивали их прикладами мушкетов. Очень скоро птицы снова стали осторожны.

Весь остров зарос густой чапарелью[15]; лесом это нельзя было назвать, потому что самые высокие деревья достигали всего пятнадцати-двадцати футов. Растительность была самая разнообразная, в основном тропическая; наше наибольшее внимание привлекло «каучуковое дерево». Не могу сказать, было ли это подлинное Siphonica elastica, но, вероятно, именно эта или родственная разновидность.

Особую привлекательность для флибустьеров и контрабандистов этому острову придавало то, что на нем можно найти пресную воду. В самом его центре, на уровне не свыше шести футов над океаном, расположен источник или колодец, выкопанный в песке, около шести футов глубиной. Вода в нем поднимается и опускается с приливом по не вполне понятным законам гидравлики. На вкус она слегка солоноватая, но мы ею наслаждались, возможно, потому, что в течение долгого пути обходились на транспортных кораблях водой из бочек. Вблизи колодца мы отыскали старый мушкет и шомпол, оба проржавевшие, – характерное напоминание о пиратах прежних времен; поблизости лежал и непогребенный человеческий скелет, возможно, жертва этих пиратов.

На острове высадился Первый нью-йоркский полк добровольцев, отряды из Южной Каролины, Первый и Второй пенсильванские полки и другие. Одной из целей высадки было дать возможность этим частям для тренировок, насколько позволит время, прежде чем высаживаться непосредственно на побережье Мексики. Но, высадившись, мы вскоре поняли, что здесь нет подходящей территории для учений – недостаточно места для построения одной части, если только она не растянется цепочкой вдоль берега.

После обнаружения этого недостатка острова тотчас же были приняты меры. Любопытную картину представляли собой сотни людей в мундирах, которые работали топорами и мотыгами, рубили и резали, и даже офицеры действовали саблями, расчищая чапарель острова Лобос; это была сцена активной деятельности, не без вспышек возбуждения, когда змея, скорпион или ящерица, пытаясь скрыться, привлекали множество любопытных и безжалостных врагов. Со временем было расчищено достаточно места для разбивки лагеря и устройства тренировочного плаца. Поднялись солдатские и офицерские палатки; палатки каждого отряда располагались отдельно, занимая отведенное им место.

Пираты прежних времен могли бражничать на острове, но никогда у них не было такого веселья и средств для него, даже когда они отдыхали после успешного набега. Маркитанты и капитаны транспортных кораблей, не забывавшие о собственной выгоде, позаботились обо всем необходимом для забав; много пробок от шампанского осталось на Лобосе и, вероятно, и сейчас там можно обнаружить в песке немало пустых бутылок.

Читатель, интересующийся подробностями нашей жизни на острове Лобос, найдет их в моей книге «Вольные стрелки»; я назвал ее романом, но она основана на реальных событиях.

Наше пребывание на острове было недолгим и кончилось примерно через двадцать дней, тем не менее оно оказалось полезным. Несколько отрядов новобранцев потренировались в «гусином шаге», но, что еще важнее, научились жить в лагере и лагерной жизнью.

(Не забыть. Угроза оспы, неприятности, причиняемые насекомыми, скорпионами и мелкими крабами. Любопытный случай, когда в моей палатке ящерица неподвижно просидела на шесте несколько дней. Неудивительно, что Шекспир писал о «хамелеонах, питающихся воздухом». Развлечения, рассказы и песни; смешение моряков с солдатами. Сразу после высадки северный ветер, но мы на Лобосе были от него защищены.)

Видный с моря Ла Вилла Рика де Вера Крус (Богатый Город Истинного Креста) представлял собой уникальную и впечатляющую картину. Он живо напомнил мне украшенные виньетками гравюры городов в старой географии Голдсмита, из которой я получил свои самые первые сведения о чужих странах. Как эти гравюры были окружены виньетками, так и Вера Крус окружен стенами. Это город за стеной, без пригородов, и за пределами парапета и рва, окружающих его, нет ни одного здания. Грубо говоря, город расположен полукругом, причем диаметром служит морской берег, достигая в длину не больше трех четвертей мили. Ни пляж, ни прибрежная полоса не отделяют дома от моря; дома ограждены лишь молом, о который разбиваются волны.

Архитектура города не напоминает ни на один американский или английский порт такого размера. Дома очень массивные, но в то же время изящные; в основном частные жилища испанско-мавританского типа, с плоскими, окруженными парапетами крышами; в то же время общественные здания, главным образом церкви, демонстрируют разнообразие куполов, шпилей и башенок, достойных Иниго Джонса или Кристофера Рена[16].

Примерно в середине полукруга в море на сто ярдов уходит пирс или мол – эль муэлло; на него должны высаживаться все приезжающие в город; в конце этого мола расположена таможня. Прямо перед молом – на островке или скорее коралловом рифе – находится крепость – замок Сан Хуан д'Уллоа; он на четверть мили отстоит от берега. Это невысокое каменное сооружение с зубчатым парапетом, увенчанное сторожевой башней.

Якорная стоянка здесь не очень хорошая, да и места недостаточно; гораздо лучше стоянка за островом Жертвоприношений – небольшом безлесном островке примерно в лиге к югу и, к счастью для нас, за пределами досягаемости пушек крепости Уллоа и форта на южной окраине самого города.

Здесь могут в безопасности стоять сотни кораблей, хотя не так много и не в такой безопасности, как у Антона Лизардо. И, наверно, никогда не стояло здесь такое множество разнообразных судов, как девятого марта 1847 года.

Стоит упомянуть и шлюпки для высадки, без которых сама высадка стала бы очень опасной и даже невозможной. Это были лодки, какие обычно используют для охоты на китов, и, если я правильно помню, в целом двух различных размеров. На больших помещалось до двухсот человек, на меньших – половина этого количества. Лодки были доставлены к Антону Лизардо на двух больших кораблях, и строили их и сгружали так торопливо, что не было даже времени выкрасить; все они были синевато-сероватого цвета , который художники называют грунтовкой. Конечно, никаких палуб у них не было, только скамьи, или банки.

Главнокомандующий затребовал сто пятьдесят таких лодок, но к нужному времени к Антону Лизардо прибыло только шестьдесят девять.

Захват Вера Крус – событие, достойное армии и флота Соединенных Штатов, потому что оба они принимали в нем участие; примечательно это событие не только проявленной при этом храбростью, но и стратегическим мастерством. Это было одно из тех сражений, в которых храбрость подкреплена разумом и даже хитростью; особенно это заметно в том, как осуществлялась высадка.

Как уже говорилось, флот, с каждым днем увеличиваясь, располагался у Антона Лизардо. Когда наконец встали на якорь все ожидавшиеся суда, начали делаться последние приготовления к высадке на землю Монтесумы[17], и мы теперь ждали только благоприятного ветра. Не помню, сколько у нас было пароходов, но думаю, не больше двух-трех. Если бы у нас был хоть десяток паровых судов, высадку можно было бы произвести и раньше.

Наконец пришел день, когда подул нужный нам ветер. Легкий южный ветер дул с моря почти перпендикулярно по направлению к Вера Крус, и с самого рассвета все пришло в действие. У каждого транспортного корабля и у многих военных видны были лодки цвета свинца, о которых уже упоминалось; в них по веревочным лестницам спускались потоки людей и занимали сидения. Это были солдаты в мундирах и в полной боевой готовности – с заполненными и подвешенными рюкзаками и седельными сумками, с патронташами на боку, с ружьями в руке. В полном порядке спускались они с кораблей в лодки, а в лодках каждый взвод занимал заранее отведенное для него, словно на параде, место. Если в лодке оказывались две части, одна занимала банки на носу, другая – на корме, и все четыре офицера (капитан, первый и второй лейтенанты и вольноопределяющийся) занимали соответственно свои места. Помимо солдат, в лодках находились и моряки с кораблей.

С корабля, на котором находился главнокомандующий, прогремел пушечный выстрел – сигнал к началу высадки, и не успел его грохот стихнуть, как один за другим корабли принялись распускать паруса; под внимательным руководством лоцманов и капитанов они проходили узкими проливами между коралловыми рифами, направляясь прямо к обреченному городу Вера Крус.

Я хорошо помню, какие чувства испытывал, направляясь к берегу, как восхищался стратегией высадки. Не могу сказать, кто все это придумал; но вряд ли Уинфилд Скотт[18]; мое последующее знакомство с этим человеком убедило меня в том, что как военный он не отличается лучшими качествами. Впоследствии его называли «Суета и напыщенность». А тогда он был нам известен под прозвищем «Торопливая тарелка супа». Но кто бы ни планировал высадку, человек этот заслуживает самой большой похвалы. Противник поверил, что мы собираемся высадиться на Антон Лизардо, и эта хитрость очень нам помогла. Гарнизон Вера Крус отправил туда самые боеспособные части, но когда наши корабли устремились к беззащитному городу, как ястреба на добычу, мексиканцы поняли свою ошибку. Дорога от Антона Лизардо к Вера Крус проходит по берегу и пересекается многочисленными ручьями, через которые не переброшены мосты. Чтобы безопасно перейти эти ручьи, необходимо делать многомильные обходы. И этих обходов так много, что самые быстрые лошади доберутся до города медленнее, чем самые наши неповоротливые корабли. Поэтому мы опередили противника. Мы не собирались заходить в порт или оказываться в пределах досягаемости защищавших его батарей замка Сан Хуан д'Уллоа. Нашей целью был остров Жертвоприношений, примерно в лиге от замка; у южного конца этого острова можно было бросить якорь; здесь и сосредоточилась наша пестрая флотилия; одни корабли бросили якорь, другие дрейфовали. И тут шлюпки отдали концы и устремились к берегу, расположенному примерно в полумиле. Здесь очень мелко, и лодки касались килем дна задолго до приближения к берегу. Я хорошо помню, как вместе с товарищами перепрыгнул через борт и по пояс в воде побрел к покрытому песком берегу.

Никаких врагов мы не встретили, никто не сопротивлялся. Последовало только несколько случайных выстрелов с парапета самого южного форта города. Но мы уже прочно стояли на почве Мексики».

Глава V

«Записки стрелка в цепи». Осада и взятие Вера Крус. Сражения у Серро Гордо, Контрерас и Чурубуско. Забавное происшествие. Влияние на подчиненных.

Прежде чем продолжить вдохновенный рассказ Майн Рида, нужно сослаться на серию статей, которые он написал во время пребывания в Вера Крус. Назывались эти статьи «Записки стрелка в цепи» и были опубликованы в нью-йоркском «Духе времени» под псевдонимом «Начинающий». Первая статья, имеющая указание «Линия американской армии под Вера Крус, 20 марта 1847 года», напечатана в выпуске за первое мая и содержит такие разделы: «Песчаные холмы Вера Крус», «Ранчо и ранчеро», «Встреча с гверильяс» и «Встреча не с гверильяс, а с девушками (герлз)».

Заметки занимали несколько полос, и читатель, без сомнения, хотел, чтобы последние строки появились не скоро, потому что статья написана в увлекательном стиле, обычном для писателя. Приведем небольшой отрывок из первого раздела – «Песчаные холмы Вера Крус».

«Какой великолепный закат! Какая прекрасная земля! На западном горизонте виден одинокий пик Оризаон и длинная цепь мексиканских Анд; они заметны только благодаря своему более глубокому синему цвету. Холм, на котором я сижу и пишу, представляет собой огромную груду песка, и на этой волнистой поверхности единственное живое существо – я сам. Слева от меня и далеко внизу среди густых зарослей чапареля медленно поднимается в небо голубоватый дым лагерных костров; над небольшим возвышением, очищенным от растительности, развевается флаг нашей страны, и его целуют последние лучи заходящего мексиканского солнца. На расстоянии, насколько к югу хватает глаз, тянется зеленый лес. На востоке у моих ног лежит входящий в союз и забранный стеной город; он так близко, что мне кажется, будто я могу карандашом коснуться его шпилей. За ним – синее море с белым прибоем, храбрый замок Сан Хуан и – волнующее зрелище – флот из сотни парусных кораблей за островом Жертвоприношения, и на каждом корабле звездный флаг Севера!»

«Захват Вера Крус, – продолжает свой рассказ Майн Рид, – был осуществлен с помощью артиллерии. В течение нескольких дней расположенные полукругом на песчаных холмах батареи обстреливали его. Наконец он сдался, и вместе с ним сдался и знаменитый замок Сан Хуан д'Уллоа.

Во время осады те из нас, кто любил схватки, получили возможность быть застреленными в окружающей местности. Песчаные холмы, напоминающие дюны, только гораздо большего размера, полукольцом окружают Вера Крус. Сам город, очень живописный, построенный компактно, стоит на низменной песчаной равнине. Город, конечно, тоже полукруглый, и его диаметром служит морской берег. За песчаными холмами на многие лиги вглубь тянется равнина, поросшая джунглями – лесом тропической Америки. Подобно всем остальным прибрежным местностям Мексики, она называется тиерра калиенте (жаркая земля). Местность вовсе не пустынная. В зарослях на вырубленных участках земли располагаются дома, обычно временные сооружения, какие необходимы в климате почти вечного лета. В этой части тиерра калиенте разбросаны также несколько деревень.

Во время осады обитатели этих домов (ранчос) и деревень собирались в отряды под названием харокос или геврильерос. Наши солдаты знали их под общим названием ранчерос. Эти ранчерос беспорядочно стреляли у нас в тылу и изредка убивали отделившихся от товарищей солдат.

Против них было выслано несколько экспедиций, которые не достигли особого успеха. Я участвовал в таких экспедициях, и в одном случае, когда командовал отрядом из тридцати солдат, столкнулся с сотней гверильерос; мы напали на них, сражение шло несколько часов, и мы в конце концов изгнали их с укрепленной позиции у деревни Меделлини. В этой схватке в меня от пятидесяти до ста раз стреляли из мушкетов и эскопет[19], и хотя расстояние не превышало двухсот ярдов, мне повезло и я не был ранен.

Однажды ночью я во главе разведывательного отряда направлялся на поиски лагеря гверильос, который, как предполагалось, расположен в пяти милях от нас. Была середина ночи, но светила яркая луна, какой славится безоблачное небо Мексики. У выхода на равнину – прерии Санта Фе – наш отряд остановился от неожиданного зрелища, наполнившего всех нас ужасом. Это было тело солдата из той самой части, к которой принадлежала разведывательная группа. Тело лежало на спине; волосы, в которых запеклась кровь, торчали во всех направлениях; Зубы стиснуты в страдании, глаза были открыты и остекленели, словно глядели на луну, светившую с неба. Одна рука была отрублена у локтя; большое отверстие в груди показывало место, где было вырезано сердце, удовлетворяя злобу бесчеловечного противника. Все тело было покрыто пулевыми и ножевыми ранами; к тому же его изуродовали ястребы-стервятники и волки. Тем не менее мы узнали смелого молодого солдата, которого высоко ценили товарищи и который исчез из лагеря два дня назад. Он неблагоразумно отошел от линии наших постов и попал в руки гверильерос.

Мои люди не хотели уходить, не похоронив товарища. У нас не было лопат, поэтому, прикрепив штыки, мы выкопали ими могилу и похоронили тело. Один из товарищей покойного срезал ветку с лаврового куста и воткнул в могилу. Вся церемония совершалась в глубоком молчании, потому что все знали, что мы в опасной местности и достаточно одного возгласа или выстрела, чтобы мы все могли погибнуть.

Впоследствии я узнал, что этот дьявольский поступок отчасти был вызван стремлением к мести. Один из американских солдат, очень жестокий человек, выстрелил в мексиканца, молодого крестьянина ранчеро, который у дороги рубил деревья своим мачете. Это был совершенно бессмысленный поступок, совершенный для забавы, как мальчишка может выстрелить в птицу, чтобы проверить, убьет ли он ее. К счастью, мексиканец не был убит, но локоть ему разнесло пулей, и пришлось ампутировать руку. Именно бессмысленность этого поступка и повлекла за собой месть; и после этого вокруг Вера Крус установился lex talionis[20]; и долго после взятия города этот жестокий закон продолжал свирепствовать. Несколько американских солдат, неосторожно вышедших за пределы действия патрулей, испытали ту же участь, их тела были так же жестоко изуродованы. Как ни странно, но человек, вызвавший эту вражду, сам стал ее жертвой. Не тогда, при осаде Вера Крус, но много времени спустя, в долине Мехико; и это самое странное во всем происшествии. Вскоре после того как американская армия вступила в столицу, тело его было найдено у канала Лас Вигас, вблизи чинампас, или плавающих садов; все тело его было изрезано ножом убийцы и искалечено, как и тела предыдущих жертв. Возможно, это простое совпадение, но предполагали, что тот самый однорукий хароко последовал за ним, охваченный неутолимой жаждой мести, пока наконец не застал его в одиночестве и не завершил свою вендетту.

После взятия Вера Крус мы направились в глубину страны. Следующий город – Пуэнте Насиональ – тоже был укреплен, но противник считал, что укрепления здесь слишком слабые, и потому отступил к Серро Гордо, хорошо защищенному проходу в двадцати милях от предыдущего. Здесь мы снова оттеснили противника, хотя он втрое превосходил нас по численности. Здесь я лишился возможности отличиться из-за глупости или трусости майора, командовавшего моей частью. В самом начале сражения я обнаружил, что через узкое ущелье в стене хребта перед нами уходит большой отряд противника. Наших сил было вполне достаточно, чтобы захватить врага, но майор не только отказался выступать, но и не дал мне солдат для этого. Впоследствии я узнал, что через это ущелье ушел Санта Анна, главнокомандующий мексиканской армией.

После победы у Серра Гордо армия двинулась вперед и дошла до Халапы, красивой деревни на полпути к плоскогорью. Здесь мы недолго отдыхали, а потом двинулись дальше, пересекли отроги Кордильер, вышли на равнину Пероте и вступили в город Пуэбла. Да, мы, численностью в три тысячи солдат, заняли город с населением по крайней мере в 75 тысяч человек. Жители были почти парализованы изумлением и ужасом при виде такой малочисленной армии. Балконы, окна и крыши домов были заполнены зрителями; и на улицах было вполне достаточно людей – если бы они были мужчинами, – чтобы забить нас камнями насмерть. В Пуэбла мы остановились в ожидании подкреплений и провели там два месяца.

В августе 1847 года наша численность достигла двенадцати тысяч боеспособных солдат; оставив в Пуэбла двухтысячный гарнизон, с остальными десятью тысячами мы двинулись по дороге, ведущей к столице. Город Мехико расположен в восьмидесяти милях от Пуэбла. На полпути между двумя городами нужно пересечь еще один отрог Анд. 10 августа в сопровождении огромного обоза с осадным оборудованием и багажом мы миновали лесистые холмы и оказались в Мексиканской долине. Здесь была сделана остановка для разведки предстоящего пути; остановка продолжалась несколько дней. Город стоит посредине болотистой равнины, усеянной множеством озер, и к нему ведут восемь дорог или шоссе. Нам было известно, что все они укреплены, особенно та дорога, что ведет к воротам Сен Лазар – прямая дорога из Пуэбла. Дорогу прикрывала сильная крепость на холме Эль Пиньоль, и генерал Скотт считал ее неприступной. Чтобы миновать эту крепость, нужно было сделать далекий обход на север или юг. Решено было двинуться на юг по старой дороге, вьющейся вокруг озера Чалко, через старый город с тем же названием, и вдоль основания южного горного хребта. Это путь казался наиболее практичным.

Мы двинулись по этой дороге, и после медленного четырехдневного марша наш авангард вышел на Большую национальную дорогу, которая ведет в Мехико от Акапулько. Это дорога тоже оказалась сильно укреплена, и было решено сделать еще один поворот, на запад, чтобы обогнуть укрепления. Наши резервы собрались в Сан Аугустино де лас Гуенас, небольшой деревушке в пяти лигах от Мехико по Национальной дороге. 19 августа генерал Грант, осуществляя отвлекающий маневр, двинулся по Национальной дороге к сильно укрепленной вражеской крепости Сан Антонио, а дивизии генералов Уорта и Твиггса совместно с бригадой Шилдса, в составе которой находился и я, совершили переход по Педрегалу, местности, состоящей из скал, джунглей и лавы и почти непроходимой. Вечером 19 мы пересекли Педрегал и ввязались в сражение с сильным вражеским отрядом под командованием генерала Валенсия в месте, называемом Контрерас. Сражение прервалось с наступлением ночи, и враг удержал свою позицию.

Всю ночь шел дождь; мы сидели без сна на грязных уличках бедной деревушки Сан Джеронимо. Ночь была ужасная! Еще до рассвета генерал Персифер Смит, командовавший в этом сражении, отдал приказ, и сразу после восхода солнца сражение возобновилось. Менее чем через час «армия Севера», как называлась дивизия Валенсии, так как ее солдаты были родом из Луис Потоси и других северных штатов, цвет мексиканской армии, оказалась рассеянной и устремилась в бегство к городу Мехико.

Это была сильная армия, численностью в шесть тысяч человек, и подкреплялась она резервами тоже в шесть тысяч и под командованием самого Санта Анны. Однако резерв не вступил в действие, как говорят, из-за вражды между Валенсией и Санта Анной. В этом сражении мы захватили множество пленных и двадцать семь пушек.

Считалось, что теперь дорога на город для нас открыта; это оказалось серьезной ошибкой, и мы вскоре это поняли, потому что в дальнейшем продвижении нас поджидали непрерывные стычки. И вскоре мы встретились с основной неприятельской армией, стоявшей за двумя самыми сильными полевыми укреплениями, какие мне приходилось видеть, у маленькой деревушки, под названием Чурубуско.

Дорога к деревне проходила по мосту через ручей, и мост этот удерживал сильный отряд мексиканцев. Вскоре стало очевидно, что без флангового маневра оттеснить их не удастся. Мост был сильно укреплен, а наша армия безуспешно пыталась атаковать с фронта.

Бригаде генерала Шилдса было приказано обойти гасиенаду Лос Порталес и напасть на врага с фланга. Наши солдаты добрались до вспомогательных строений Лос Порталес, но дальше пройти не смогли. У нас были большие потери, а враг прятался за стенами или другими укрытиями. Полковник Уорд Б. Бернетт сделал отчаянную попытку собрать всех нападавших вместе, но она оказалась безуспешной, и сам он был серьезно ранен.

Положение вскоре стало критическим. Я командовал отрядом гренадеров, принадлежащих к нью-йоркским добровольцам, и заметил, что эскадрон мексиканцев готовится к атаке. Я сразу понял, что если они нападут в то время, как наш отряд совершенно дезорганизован, сражение закончится бегством. С другой стороны, если мы нападем на них, есть веротяность, что противник дрогнет и отступит. Во всяком случае ничего не могло быть хуже нынешнего состояния бездействия и массовых потерь.

Командир отряда добровольцев из Южной Каролины полковник Батлер был ранен и отсутствовал, и голубой флаг с пальмой[21] держал подполковник. Я крикнул ему:

– Полковник, не дадите ли мне людей для атаки?

Прежде чем он успел ответить, я услышал щелчок и он упал с разбитой пулей ногой. Я подхватил флаг; когда раненого офицера уносили с поля, он воскликнул:

– Майор Гледден, примите флаг! Капитан Бландинг, вспомните Моултри, Ландес и старый Чарлстон![22]

Я торопливо прошел к своим людям, разместившимся на правом фланге, встал перед ними и крикнул:

– Солдаты, пойдете ли вы за мной в атаку?

– Пойдем! – крикнул швейцарец капрал Хауп.

Был отдан приказ атаковать, и мы двинулись вперед. Вслед за мной шли швейцарец и храбрый ирландец Джон Мерфи.

Мексиканцы, заметив, с какой решительностью приближается к ним сталь, дрогнули и направились к великолепной дороге на Мехико, которая предлагала отличную возможность для бегства.

Между дорогой и полем, по которому мы атаковали, находилась широкая канава. Считая, что она не слишком глубока – канава была покрыта зеленой ряской, – я бросился в нее. Вода достигла мне до подмышек, и я с трудом выбрался, весь покрытый грязью и слизью. Солдаты избежали моей ошибки, выйдя на дорогу более сухим, хотя и окольным путем».

(Свидетель этого эпизода газетный корреспондент писал, что «когда Рид выбрался из канавы, весь вымазанный грязью и слизью, это было зрелище, достойное богов и людей!»)

«Когда мы выбрались на дорогу, – продолжает Майн Рид, – по мосту уже с громом скакал капитан Фил Керни со своим отрядом кавалеристов на серых в яблоках лошадях. Храбрый Фил испытывал слабость к серым в яблоках. Когда всадники приблизились к нам, я закричал:

– Парни, хватит ли у вас сил приветствовать капитана Кирни?

Фил ответил на наши приветственные крики взмахом сабли и поскакал дальше, к укреплениям неприятеля поперек дороги. И не успел он добраться до них, как прозвучал сигнал горна – приказ отходить, а сам Керни был ранен, и рана эта стоила ему руки.

Не обращая внимания на сигнал, мы, пехотинцы, продолжали двигаться вперед, и тут к нам подскакал всадник и потребовал, чтобы мы остановились.

– Почему? – спросил я.

– Приказ генерала Скотта.

– Мы еще пожалеем об этой остановке, – был мой ответ. – Город в наших руках; мы можем его захватить и должны это сделать.

Подполковник Бакстер, который тогда командовал нью-йоркскими добровольцами, крикнул:

– Ради Бога, Майн Рид, подчинитесь приказу и остановите своих людей.

Услышав это крик, я повернулся к подчиненным и скомандовал: «Стой!» Солдаты поравнялись со мной, и один рослый ирландец воскликнул:

– Неужели вы приказали остановиться?