Раскрыть ладони Иванова Вероника

— Почему? Если сейчас вам не до меня, я бы с радостью пришёл завтра, но это будет немного затруднительно.

— Затруднительно, — за словом следует согласный кивок. — Да и не нужно.

— Простите, я не понимаю...

— Между нами больше нет договорённости.

— Как это?

— А так. Нет товара, нет и договорённости.

Трачу почти три вдоха на осознание смысла слов, процеженных сквозь узкие губы.

— Куда же он делся?

— Я продал твои книги. Все. Скопом. И выручил за них больше, чем мог бы получить с тебя. Удачная получилась сделка. — Теперь Вайли пытается улыбнуться, словно озвученное признание придаёт ему смелости.

— Вы... Вы не должны были! Вы же обещали! Вы дали мне месяц и...

— Я не говорил, что не уступлю товар, если мне предложат лучшую цену. Таков закон торга: больше платишь, быстрее добиваешься своего.

— Вы... Почему вы не известили меня? Я тоже мог бы...

— Заплатить? — Скупщик ехидно усмехается. — Ещё сотню?

Конечно, нет. Ещё сто серебряных монет мне взять просто неоткуда. У Туверига если и осталось что-то в закромах, оно не про меня. Не имею права просить. Даже умолять не могу, потому что знаю: дядя с деньгами обращается бережно и почтительно. А я-то думал, почему он всё никак не поменяет фартуки... Не хотел тратиться, откладывал монеты для Тайаны. Ведь хорошо выделанная толстая кожа стоит дорого, а если приложить старания, можно один фартук вместо года и все три оттаскать.

— Но вы могли бы... — А, будь оно всё проклято! Чего я ожидаю от Вайли? Извинений? Безнадёжное занятие! — Скажите, кому вы продали книги?

— Это ещё зачем?

— Неважно. Скажете?

Скупщик ласково погладил столешницу.

— Почему не сказать? Скажу. Только мои слова тоже денег стоят.

Ах ты, тварь! Денег, говоришь? Получил вдвое больше, а тебе всё мало?

— Сколько?

— Десять монет. Знаешь, серенькие такие, звенят уж больно красиво...

Десять «орлов»? За одно только имя?! Да я их лучше тебе в глотку затолкаю, медленно. мучительно, по одной, пока не подавишься! Вот прямо сейчас возьму и...

Вайли вжимается в кресло, выставляя вперёд руки то ли в защитном, то ли в угрожающем жесте:

— Но-но! Ты мне того... рожи страшные не корчи и глазами не вращай! Над тобой уже одна кража висит, хочешь ещё и разбой учинить? Так я живо стражу кликну, и вздохнуть не успеешь!

А зачем мне вздыхать? Мне больше дышать и не нужно. Мне и жить-то не особенно хочется... Но стражи не надо. Год я проведу в каменоломнях, два, десять — без разницы. Мне всё равно. Только выложенный на стол кошель перекочует либо к Вайли, либо в загребущие лапы стражников, и я ничего не смогу доказать. Будь деньги моими, я бы плюнул и одним ударом раздробил горло ненасытному скряге. Но рисковать приданым Тайаны не могу.

Прочь отсюда. На воздух. Под яркие и жаркие лучи солнца.

— Так чего нести-то нужно?

А, парни подошли... Зря ноги трудили. И опять я виноват.

— Уже ничего.

— Эй, Мэл, ты что, пошутил?

— Нет. Просто... сделка сорвалась. Извините. Эль я вам поставлю. Обязательно.

— Да можно и без него... А ты чего побелел-то весь? Что-то случилось?

— Всё хорошо. Всё совсем хорошо.

Тяжесть сумки оттягивает руку, и я вовремя вспоминаю о содержимом своей поклажи:

— Отнесите домой, да осторожно: тут дядины деньги.

— Откуда они у тебя?

— Неважно.

Притихшее серебро, не выполнившее своей работы, перекочёвывает к Ену.

— А ты домой не пойдёшь?

— Чуть позже. Пройдусь немного.

— Ну ладно... Только смотри, не припоздняйся, а то Тай снова всех пилить начнёт!

— Хорошо.

Как же я могу причинить беспокойство кузине? Не могу. Потому что не хочу. Ничего. Кроме крови, и вовсе не моей.

— И это всё?

Унизанные перстнями пальцы брезгливо берутся за уголок листа и поднимают со стола бумагу с описанием моих прегрешений.

Вопрос повисает в воздухе. Но не потому, что отвечать на него некому: дознаватель, ещё в самом начале честно объяснивший мне безнадёжность положения, сидит тут же, рядом с судьёй, сонно подпирая подбородок рукой. Смеженные веки только усугубляют ощущение, что этому человеку происходящее мало интересно и не особенно нужно. Впрочем, то же самое можно сказать и о вершителе людских судеб, расположившемся в роскошном кресле, наверняка нарочно вынесенном из дома ради того, чтобы редкий для Саэнны пасмурный, а потому прохладно-свежий день был проведён с наибольшим удовольствием.

Грузное, то ли раскормленное, то ли отягощённое недугами тело при малейшем движении колышется под просторной мантией, как загустевший костный отвар. Уголки губ опустились вниз вместе с повисшими щеками, но может быть, именно из-за этого кожа в верхней части лица натянулась, и лоб остался удивительно гладким для почтенного возраста судьи. За пятьдесят, причём далеко. Тщательно зачёсанные назад волосы, конечно, крашено-тёмные, но почему-то не вызывают недоумения. Впрочем, в человеке, назначенном выносить приговор, вообще всё уместно. И внушающая почтение полнота, и едва уловимая снисходительность взгляда, и блеск золота, выставленного у всех на виду. Если бы кто-то спросил у меня, как должен выглядеть судья, я бы, не задумываясь, ответил: конечно же, как dyen Фаири!

Переношу вес на другую ногу, и морщинистая кора дерева, к стволу которого устало прислоняюсь, злобно упирается мне в спину кулачками узловатых выступов. Приходится пристраиваться заново. Хорошо хоть, есть, что использовать в качестве опоры, иначе давно бы уже пренебрёг правилами и уселся на траву, потому что ожидание... никак не хочет заканчиваться.

Густо-зелёный листик, падая, закружился у меня перед глазами, словно желая своим танцем скрасить улетающее в пустоту время. Жаль, что джасская слива уже отцвела. Должно быть, весенней порой, когда тёмные до черноты ветви окутаны приторно-белыми облаками цветов, задний двор Судейской службы невыразимо прекрасен. Впрочем, и сейчас, больше похожий на лабиринт древесных стволов под ажурной крышей листвы, он способен поразить воображение и настроить на любой лад, по выбору. Хотите покоя? Следите за мерно вздымающимися и опадающими волнами зелёного моря. Жаждете вдохновения? Всматривайтесь в причудливые узоры коры. Вынашиваете планы мести? Вдохните полной грудью острую горечь зелени и освободите сознание от всех мыслей, кроме одной. Но что прикажете делать человеку, у которого нет желаний?

Вайли нужно прибить, не вопрос. Но сейчас я не смогу это сделать, а по прошествии времени скорее всего и не захочу. Потому что поленья в костре злобы сгорят дотла. Правда, если скупщик не учтёт полученный опыт и снова меня разозлит... Добьётся немедленного упокоения, нужно только выбрать удобный момент и удостовериться в отсутствии свидетелей. Но платить десять «орлов» я не намерен. Никогда и ни за что. Вернусь и выбью из жадины имя покупателя, а потом уже решу, как поступать. Хотя, двести монет... Он ведь не согласится уступить книги за меньшую сумму? Нет. Придётся копить или искать другой способ рассчитаться. Возможно, смогу оказать какую-нибудь услугу, но об этом всё равно рано думать. Пока нужно собирать силы в комок, чтобы...

А собственно, чтобы «что»? За себя я всегда сумею постоять, значит, опасаться нечего. Если понадобится, уступать тоже умею. До лизоблюдства и подхалимства. Выживу, сомневаться не приходиться. Вернее, выживет моё тело, а душа... Может быть, я зря за неё цепляюсь? Может быть, она уже давно ушла за Порог, оставив лишь воспоминание? Впрочем, так и лучше. Безопаснее. Выгоднее. Надёжнее.

— М-м-м?

О, он же, в самом деле, дремал! А вопрос судьи заставил-таки дознавателя попрощаться со сном. Даже немного жаль человека: погода странно сонная, я и сам почти клюю носом.

— По обвинению есть ещё какие-нибудь свидетельства или заявления?

— Нет, почтенный.

Судья удивлённо моргнул:

— Право, любезный dyen Тинори, я не ожидал, что вы всерьёз отнесётесь к моим жалобам на чрезмерные ворохи бумаг... Но раз уж уважили пожилого человека, примите мою искреннюю благодарность.

— Монетами было бы приятнее, — без тени улыбки, но при этом совершенно беззлобно намекнул дознаватель.

— Монетами? Ах, монетами... — по студню судейского тела прошла короткая волна хохотка. — Я запомню, не беспокойтесь.

— Мне ли сомневаться в твёрдости вашей памяти, почтенный?

— А вот лесть вам не к лицу, Тинори, не к лицу... Впрочем, оставим наши дела в стороне и примемся за дело чужое. Заявитель пока не прибыл?

— Как видите, — пожал плечами дознаватель, поменяв точку опоры со стола на спинку кресла.

Перстни шурхнули друг по другу, дополняя щелчок пальцев коротким металлическим эхом. Служка, удостоенный сомнительной чести записывать результаты рассмотрения обвинений, потянулся к песочным часам. Стеклянные бутоны, прильнувшие друг к другу, словно в поцелуе, поменялись местами, и тоненькая струйка подкрашенных кармином крупинок потекла, отсчитывая последние минуты моей свободы.

Непонятно, почему Харти до сих пор не пришёл. Ему же предстоит посмотреть, как меня объявят преступником. Посетители и другие лавочные дела задержать обвинителя не могли: Карин робко сидит на скамье, отведённой для свидетелей и зевак, стало быть, торговли сегодня нет. Интересно, зачем купчиха пришла на суд, да ещё старательно отводит глаза, когда я стараюсь поймать её взгляд? При этом поразительно тонко и точно чувствует мгновения, уделяемые мной её лицу, потому что всякий раз густо краснеет. Наверное, я чего-то не знаю. Но хочу ли знать? Вряд ли.

— Если заявитель опоздает ещё на четверть часа, рассмотрение обвинения будет отменено.

О, хорошая новость! Значит, задержись Харти ещё чуточку, я буду совершенно свободен и смогу без зазрения совести отправиться сводить счёты со скупщиком. Ай, как чудесно! Неужели мне повезёт? Осталось совсем немножко, совсем...

Стражник миновал сливовый лабиринт, торопливым шагом подошёл к судье, склонился и еле слышно о чём-то доложил. Фаири поднял брови недоумённым домиком, переплёл пальцы сложенных на животе рук, пожевал губами, потом почему-то с подозрением посмотрел в мою сторону.

— Пускать, господин? — уже нормальным голосом осведомился стражник.

— Отчего же не пустить, если и сам просится... Пусть идёт сюда.

Рука в латной перчатке взлетела вверх, видимо, делая знак кому-то по другую сторону двора. Не знаю, как можно было хоть что-то рассмотреть в чехарде древесных стволов, но прошло менее минуты, и перед судейским столом предстал...

Нет, лучше рассказывать с самого начала.

Человек шёл, пошатываясь, но не так, словно у него кружилась голова. Казалось, он просто не может идти иначе, что какая-то неизвестная причина нарушила равновесие тела, и чтобы оставаться на ногах, требуется непременно наклонять торс из стороны в сторону.

Шаги выглядели уверенными, но перед каждым из них он будто брал время на размышление. Для чего? Наверное, для того, чтобы вспоминать, как нужно поднимать ногу и ставить обратно на землю, потому что направление движения выдерживалось чётко, без малейшего намёка на попытку увильнуть.

Вопреки приличиям, требующим в присутственном месте полного одеяния, он был по пояс обнажён, предоставляя всем вокруг возможность оценить неприглядную худобу. Но целью того, кто, без сомнения, вынудил Харти нарушить правила и явиться на суд полуголым, было не выставление напоказ бледного тела, а нечто другое. Нечто, немедленно вызвавшее лёгкую тошноту у всех, кто рассмотрел странное сооружение на груди пришедшего.

Руки Харти были завязаны спереди узлом. Самым обыкновенным узлом, каким вяжут пояса. И мигом приходящее на ум сравнение заставляло сделать страшный, но очевидный вывод: если человеческая плоть приобрела гибкость и податливость шнура, значит, она лишилась того, что придаёт ей твёрдость. Остова. Проще говоря, костей. Но ни единого пореза на руках не наблюдалось, стало быть, кости остались внутри, при этом превратившись... В мелкое крошево.

Карин глубоко вздохнула и попыталась упасть в обморок, но наткнулась спиной на ствол сливы и передумала. Дознаватель с интересом углубился взглядом в изучение искалеченных рук, а судья — единственный, кто не мог увильнуть от общения с прибывшим заявителем — немного растерянно почесал правую бровь и приступил к исполнению церемонии заседания:

— Извольте представиться!

Опухшие губы дрогнули, лишая лицо оцепенения:

— Харти... Из рода Оттом.

— Для чего вы явились в суд?

— Заявить.

— Вы обвинили присутствующего здесь Маллета из рода Нивьери в краже. Вы подтверждаете своё заявление?

Дурацкий разговор, никто не спорит. Но заявитель обязан ещё раз повторить все свои слова. Это преступления против короны или Анклава не нуждаются в подтверждениях, а для мелких неурядиц скидок не делают, чтобы всегда иметь возможность сказать: закон исполняется с благоговением и прилежанием.

— Я хочу... сделать новое.

Судья приглашающе кивнул:

— Извольте. О чём ещё вы хотите заявить?

— Маллет не крал ту фигурку.

— Почему вы в этом уверены?

— Потому что я сам подложил хрусталь ему в сумку.

Во всём происходящем явственно ощущалась неправильность, которую отстранённое, сделанное с виновато-беспомощной улыбкой признание только подчеркнуло и выпятило. Разумеется, все сидящие за столом понимали: просто так в проступках никто не признается, да и причина неожиданного признания налицо, на самом, можно сказать, виду. Ведь не ради же развлечения руки Харти завязаны узлом?

И мне, и дознавателю, и судье хотелось узнать ответ на главный вопрос: кто? Но церемония настоятельно требовала неукоснительного исполнения, потому Фаири продолжил:

— По какой причине вы так поступили?

— Потому что я ненавижу Маллета.

— Он чем-то оскорбил вас? Причинил вам зло?

— Он нравится женщинам.

Дознаватель не удержался и хмыкнул, чем вызвал строгий взгляд судьи в свою сторону.

— Этой причины достаточно для ненависти?

— Он им всем нравится. Всем. И ничего не делает, чтобы нравиться, а они так и липнут, так и липнут... — Улыбка сменилась горестной гримаской. — Все подряд. Всегда. Повсюду.

— Знаете ли, любезный, я тоже не избалован женским вниманием, но почему-то не испытываю потребности мстить красавчикам, которым повезло больше, чем мне, — глубокомысленно заметил Фаири. — Итак, вы подсунули хрустальную статуэтку и обвинили человека в краже только потому, что...

— Он разрушал мою жизнь.

— О, это уже любопытно! — Судья даже выпрямился. — Каким образом?

— Он... влюбил в себя мою хозяйку и собирался воспользоваться.

Судя по растерянному лицу Карин, она и сейчас была не против, чтобы я воспользовался. Желательно, ею и, желательно, не откладывая намерений в долгий ящик.

— Постельные утехи — не предмет обсуждения. Чем вам могли помешать удовольствия присутствующей здесь dyesi?

Харти обратил на купчиху туманный взгляд:

— Я сам хотел быть с ней.

Со скамьи свидетелей раздалось возмущённое:

— Ах вот как?!

Судья поднял вверх ладонь, призывая к тишине.

— Поэтому вы решили очернить присутствующего здесь Маллета в глазах вашей...

— Почтенный господин, всё было совсем иначе!

Карин со всей возможной торопливостью добралась до судейского стола и нависла над ним:

— Всё было иначе!

— Не волнуйтесь так, любезная dyesi... — расторопный служка поднёс купчихе кружку с водой.

— Я не волнуюсь! И не надо мне совать всякую дрянь!

— Это не дрянь, а вода с ледника, — оскорблённо заметил Фаири. — И волноваться, в самом деле, не нужно. Вы желаете рассказать что-то по рассматриваемому обвинению?

— Да, почтенный господин, желаю!

Трагическое представление постепенно превращалось в ярмарочный балаган, но я по-прежнему не чувствовал себя его участником и смотрел на кипящие передо мной страсти с каким-то странным равнодушием.

— А и влюбилась я, так что ж в том плохого? Сами видите, есть, в кого влюбляться! И не дура, вижу, что ему от меня ничего, кроме денег, и нужно быть не может... Только я и заплатить могу, не обеднею. В моей семье всегда говорили: если есть, за что платить, не скупись! А тут вдруг затмение на меня нашло, господин почтенный! Как увидела я, что он с другой милуется, весь ум вмиг растеряла. А этот... — купчиха грозно зыркнула на Харти. — Этот сразу выгоду искать начал. Говорит, только пожелайте, госпожа, накажу вашего обидчика. Я и, по ярости бабьей, говорю: накажи! Но я ж не знала, как всё будет... Думала, по-мужски они поговорят, по-свойски.

— Почему же вы, придя сюда, не признали, что обвинение измышлено, а не справедливо?

— А боялась, почтенный господин. Да и... Уж больно наказать хотелось! И сейчас хочется.

— Хм-м-м... — Судья потрогал пальцами уголки губ, пряча улыбку. — А где, собственно, dyen Нивьери миловался, что вы это увидели?

— Да в лавке прямо, господин! Харти ко мне пришёл и говорит: спуститесь, загляните, что творится. Я и заглянула...

— Понятно. Dyen Нивьери, а вам не пришло в голову, что любовные встречи лучше проводить в местах... удалённых от любопытных взглядов?

О, и до меня очередь дошла. Что ж, отвечу, мне скрывать нечего:

— Господин, эта встреча была...

— Не любовная. Она ему ещё и денег дала, словно за работу. Надо было что-то красотке, она получила, заплатила и ушла, не прощаясь, — вместо меня с прежней печальной отрешённостью во взгляде рассказал Харти.

Значит, он всё видел и слышал? И поспешил отправиться за купчихой, чтобы... Вот сволочь! Я бы так не смог. Соображения не хватило бы.

— Ах ты...

— Любезная dyesi, не оскорбляйте слух суда простонародными выражениями! — Надменно и повелительно повысил голос судья, правильно угадав, что может последовать за яростным вскриком.

— Но господин почтенный, он же меня обманул! Он же, тварь за...

— Тише, я прошу! Заметьте, ПОКА прошу. Потом начну приказывать. — Фаири кивнул служке, и тот приготовился записывать высочайшее решение. — Обвинение, предъявленное Маллету Нивьери, снимается за... Собственно, за своим отсутствием. Dyesi Карин Каланни, как невольно попустившая совершение навета и оговора, уплатит в казну извинительную подать в размере... Скажем, десяти серебряков. Совершивший же оговор dyen Харти Оттом... Что скажете, Тинори? Следы принуждения нашли?

Дознаватель, некоторое время назад прекративший разглядывать Харти и вернувшийся в полудрёму, покачал головой:

— Внушений не было. Мастер работал. Настоящий.

— Кто-то из известных вам?

— Нет. Пожалуй, нет. Но определённо, гильдиец. Кто-то из Теней.

— Значит, вы готовы подтвердить, что насильственного вмешательства в сознание не проводилось?

— Готов. Вмешательство, конечно, было, глупо отрицать, но решение этот богомол принимал сам.

Какая странная беседа... И что-то знакомое. Кто же мне и когда рассказывал? Не вспомню, но зато в памяти осталось детское восхищение от прикосновения к тайне. А ведь я сначала не поверил, что в Городской страже есть особые люди, которых презрительно называют «кротами» за то, что те умеют рыть норы в чужих сознаниях для подчинения... Или для того, чтобы найти следы чужого, преследуемого законом вмешательства.

Неужели мой дознаватель — один из этих «кротов»? Может, он и тогда, в кабинете, копался в моей голове, что-то внушая? Наверняка. Потому что, выходя на улицу, я был спокоен, хотя следовало бы дрожать от страха. Да, он лишил меня надежды, зато этим помог бросить силы на действительно полезные занятия, а не на панику. Но почему? Для чего?

Дознаватель, словно услышав незаданный вопрос, устало улыбнулся, и ответа не потребовалось. Сделал, потому что захотел. Просто захотел. Если день за днём служба вынуждает тебя творить скучные и малоприятные вещи, иногда до остервенения хочется сотворить что-то... за что тебе не будет стыдно.

Улыбка, предназначенная для меня, стала шире и светлее. Он что, и сейчас читает мои мысли?! А впрочем, пусть. Мне нечего скрывать. Особенно — благодарность.

— Осталось выяснить только...

— Не думаю, что мы узнаем имя или приметы, — усомнился дознаватель.

— И всё же... Любезный, вы можете объяснить, что случилось с вашими руками?

Харти опустил взгляд, всмотрелся в узел безвольно повисших конечностей.

— Мои руки... Он сказал, подлецам и предателям руки не нужны. Совсем не нужны. И у меня рук больше не будет... Я просил его остановиться. А он только говорил: вспомни, какую ты совершил ошибку, и исправь её. Он всё время это говорил. И с каждым словом ломал... Больно... Больно...

— Как он выглядел?

— Не знаю... Лица нет... Не вижу... Только голос. Только он. Вспомни и исправь, вспомни и исправь, вспомни и исправь... Иначе боль не закончится. Но он обману-у-у-у-у-ул!

Отрывистые вдохи перешли в отчаянный вопль, и Харти покатился по лужайке прямо перед судейским столом.

— Обману-у-у-у-ул! Я же сделал всё, как было нужно... Я сделал!.. Так почему же мне снова больно?!

Судья скорбно качнул головой, и стоящий за спинкой кресла стражник потянул из ножен короткий меч.

— Обману-у-у... Аг-р-х!

И всё затихло. Поэтому звук упавшего в траву у моих ног кусочка коры показался мне громом небесным, и я невольно поднял голову, чтобы убедиться: грозы нет. Поднял и встретился взглядом со знакомыми серыми глазами на лице, по которому неугомонной змейкой метался магический узор.

— Я просил не приходить сюда.

Занавеси давно уже успокоились, но слова прозвучали только сейчас. Потому что я до последнего надеялся: он не осмелится остаться и уйдёт.

Зря надеялся.

— Думаешь, было бы лучше, если бы я постучал в дверь? Представляю, как удивились бы твои родственники!

— Я просил не приходить вовсе. Никогда.

Убийца вздохнул и переместился из-за моей спины вперёд. То ли чтобы видеть выражение моего лица, то ли чтобы показать мне своё удовольствие.

— Но мне же нужно будет как-то забирать заказ, верно?

— Как делал, так и забирай. Только он ещё не готов.

— А я не за ним и пришёл.

Хочет меня разозлить? Бесполезно. Я давно уже переполнен злобой. И её костёр не сможет запылать жарче, только прогореть. Дотла.

— Ты не понимаешь слов?

— Прекрасно понимаю.

— И почему же ты снова здесь?

— Потому что хотел удостовериться.

— В чём?

— В твоём успешном возвращении домой.

И голос-то как заботливо звучит! Нет, ему не убийцей надо было становиться, а подаваться в актёры. Хотя, Тени ведь тоже немало актёрствуют, когда подбираются к своим жертвам.

— Были сомнения?

Спокойное признание:

— Были.

— Неужели?

Убийца всмотрелся в моё лицо, недовольно фыркнул и отвёл взгляд.

— Да ты и сейчас...

— Какой?

— Опасный.

Вот как? Интересно, что сие определение означает в устах Тени? Осуждение или восхищение? Мне почему-то слышится первое, хотя куда более желанно второе.

— А тебе-то что за дело?

— Да никакого. Только хочешь ты или нет, а я здесь побуду. Самое меньшее, до утра.

— Это ещё что за заявление?! Да по какому праву...

Он бесстрастно цыкнул зубом:

— А зачем нужны права? Я делаю то, что кажется мне важным, и всё.

— Слушай, ты...

— А вот лезть в драку не советую. Лучше отдохни. Хотя... Если не можешь иначе, давай.

Убийца переступил с ноги на ногу, меняя положение ступней, и пружинисто согнул колени, готовясь к отражению возможной атаки. Или к уходу от неё.

— Ну?

Боги, как же мне хочется его ударить! Со всей силы, чтобы кулак вонзился в тело, смял плоть, провернулся, закручивая волокна мышц... И чтобы обязательно потекла кровь. Горячая, распространяющая в воздухе аромат, похожий на дыхание моря, принесённого ветром, только душно-приторный, а не свежий.

Очень хочется. Но пальцы и не думают сжиматься. Потому что они благодарнее, чем моё сердце. Не могу поднять руку на человека, который... Нет, не спас мне жизнь. Но сделал немногим меньше. Причём сделал по собственной воле, без просьб и требований.

Правда, и простить ему содеянное тоже не могу.

— Ну же? Я жду!

Поворачиваюсь спиной.

Проходит минута, и Тень снова вырастает передо мной с прежним недоумением во взгляде:

— Не будешь?

— Нет.

— А я думал, тебе нужно подраться...

— Считаешь себя умным?