Литературная рабыня: будни и праздники Соколовская Наталия

То есть мой Почти-олигарх решил всерьез заняться собственным пиаром. Зачем это ему понадобилось, стало ясно из следующего пункта программы. Он, как выяснилось, предполагает принять участие в выборах.

В общем, Почти-олигарх хотел, чтобы я перешла работать в его компанию. Зарплату он озвучил тут же. И она оказалась в три раза больше, чем моя издательская.

На другой день вечером я пригласила подруг № 1 в кафе, чтобы посовещаться. В свете грядущих золотых гор я могла позволить себе угостить их и заодно реализовать собственный девиз: «День, прожитый без десерта, – прожит напрасно».

– И думать тут нечего. Соглашайся. С твоим издательством никогда не известно, что будет завтра. На сколько вам уже зарплату задерживают?

– Да, Алечка, – проскулила я жалобно. – Ты-то привыкла на вольных хлебах. Тебе не страшно. А я даже не знала, что нефть бывает разного цвета.

– Мне страшно, – отрезала Алька. – А тебя не по нефтяной части туда приглашают, а по книжной.

– И вообще… Сама говоришь, что бесперспективная и к тому же малооплачиваемая суета тебе надоела. А тут, по крайней мере, что-то новенькое.

По Наташкиному тону ясно было, что подруги № 1 уже все за меня решили.

– Да, девочки… Это он сейчас такой милый. А вот когда я у него последний раз дома была, он, вроде бы не специально, повел меня на второй этаж, где у него ремонт… Он там рабочих так построил, всех разом… Во все влезает, все контролирует. «Здесь паркет не ровно, а тут плинтус отходит… Как проводку прокладываешь? А это что за смета? Таких расценок не существует…» И что интересно – похоже, он во всем этом действительно разбирается. Чует мое сердце, это он специально для меня показательный сеанс устроил.

– Знаешь, дорогая, тебе не угодишь… Естественно, просто так олигархами не становятся. Зато представь, какой это кайф – делать не одноразовый продукт на газетной бумаге, который после первого прочтения разваливается прямо в руках, а настоящую книгу…

В Наташкином голосе звенело вдохновенье. Когда-то давно она начинала свою трудовую деятельность в издательстве «Аврора». Понятное дело: роскошные альбомы на финской меловке, качественная печать в той же Финляндии, сверкающие глянцем переплеты и нежная, в тон корешка, ленточка ляссе, страстно зажатая между тяжелым атласом страниц и выглядывающая из обреза с интимностью нижнего белья…

– Мне нравится твой олигарх. – Алька мечтательно помешала ложечкой в чашке. – Я его на днях видела по телевизору. В нем есть что-то правильное, мужское…

– Да, и это правильное – деньги. Запах денег – вот самый лучший мужской парфюм. – Я произнесла эту фразу и подумала, что становлюсь пошлой, еще и не понюхав толком этого запаха. Неужели духовная деградация начинается при одной только мысли о больших деньгах? – И потом, девочки, в допечатной подготовке я, конечно, понимаю. Ну, еще там сочинить, переписать, отредактировать – само собой. Сверстать, в конце концов. А в производстве…

– Ничего. Не знаешь – научим. Не можешь – заставим. А потом мы его на Запад продадим и в Америку. – Алька блуждала взглядом по потолку, явно что-то в уме складывая и умножая. Даже поедая десерт, она продолжала работать. – А не понравится у олигарха, назад вернешься. Возьмут, не бойся. От почти дармовой рабочей силы еще никто не отказывался.

Таким образом, вопрос был закрыт.

По дороге домой, в метро, я стала раздумывать, какого цвета переплет предпочесть: цвета затягивающего, как болотная тина, сукна на игральных столах в казино Лас-Вегаса или же янтарного цвета незабытой страсти. Наверно, все же – зеленого. На нем отлично будет смотреться тиснение золотом. А в том, что Почти-олигарх захочет тиснение золотом, я не сомневалась.

Когда-то давно я вздрагивала оттого, что мне мерещились выстрелы и землетрясения. Вот уже несколько месяцев я вздрагиваю от поздних телефонных звонков.

– Привет! Тут вот какое дело…

Начало первого ночи. Я приняла таблетку феназепама и легла, что называется, «пораньше». Без лекарства я не могу заснуть уже несколько последних месяцев. То есть на первые четыре-пять месяцев с тех пор, как я начала работать у Почти-олигарха, моего запаса прочности хватило. А дальше – нет.

Приходя домой с работы, я прячусь на кухне и, тайком от Ваньки, выпиваю две рюмки водки. Нормально общаться я могу только после того, как отпустит. Но избирательная кампания Почти-олигарха добьет меня окончательно.

– Разбудил?

Не то спрашивает, не то утверждает Почти-олигарх. Но это так, фигура речи. На самом деле мое состояние его совершенно не интересует.

Слова «нет» за последние полгода я в разговоре с Почти-олигархом уже не употребляю. Как-то так само вышло, что на все отвечаю «да» и начинаю делать то, что пять минут назад считала почти невыполнимым. Сон у меня как рукой сняло.

– Нужно срочно издать газету. На это у нас есть два дня. Чем ее заполнить, я скажу.

Интересно, о чем он думал месяц назад, когда за день до окончания регистрации кандидатов решил наконец-то участвовать в выборах? Словно прочитав мои мысли, Почти-олигарх добавляет:

– Кстати, идею с газетой ты и сама могла бы мне предложить.

Когда это я успела превратиться из руководителя издательской группы в пиар-менеджера? Ну, конечно. Сама себе яму вырыла, устраивая презентацию его опуса в Доме кино. И еще нагоняй получила, что народ собрался не тот. Мало, видите ли, деятелей культуры и искусства…

Трясущимися руками достаю записную книжку. Каких только телефонов там не появилось: и типографии на любое качество и расценки, и верстальщики, и фотографы, и журналисты ведущих СМИ, и даже руководитель небольшого струнного оркестра, ублажавшего на презентации слух публики. Быстро соображаю, кого полуночный звонок не вгонит в ступор, и набираю номер…

Вообще-то, мытарства мои начались почти сразу, как только Почти-олигарх определился с параметрами обоих изданий: и собственной книги, и альбома. Сложность с точки зрения верстки представлял собой только альбом. А для почти-олигарховой автобиографии нужен был хороший художник, чтобы оформить форзац, титульный лист и шмуцы, сделать всякие там заставочки и концовочки… Вклейка с черно-белыми и цветными фотографиями проблемы в принципе не представляла.

Для альбома Наташка порекомендовала Гену, с которым была знакома еще по «Авроре». Что касается книги, то мы остановились на Фархаде, модном художнике, которого Алька успешно двигала на Запад в качестве иллюстратора. Его имя напоминало бархат. В нем чудились роскошество и покой Востока. Моему Почти-олигарху это должно было понравиться. Он любил все дорогое.

Беда была в том, что ни Гена, ни Фархад не владели компьютером. Поэтому воплощать их задумки в электронном виде должен был кто-то другой. У Гены это была средних лет девушка Валя, которая как раз уводила его от жены. У Фархада – Валера из подозрительной дизайнерской конторы. При этом Фархад заявил, что заодно Валера и сверстает макет.

С Геной в первый раз мы встретились в тогда еще существовавшем на третьем этаже кафе Дома журналиста. Наташка присутствовала как связующее звено.

Когда мы ждали его внизу, в холле, Наташка произнесла, тревожно всматриваясь в то и дело открывающуюся входную дверь:

– Надеюсь, он придет один, без Вали. Во всяком случае, будь с ней осторожна.

В чем должна заключаться осторожность, я узнать не успела, потому что дверь как раз распахнулась и вошли мужчина и женщина, чем-то неуловимо друг на друга похожие.

Уже наверху, в кафе, я присмотрелась и поняла, в чем заключается сходство. В одинаковой застарелой неряшливости лиц, характерной для давно и прочно пьющих людей. Если бы это касалось одного Гены, все было бы не так страшно. С художником, даже пьющим, всегда можно найти общий язык. Но вкупе с пьющей подружкой, претендующей на роль жены, он мог стать непредсказуемым. Кстати, еще внизу я почувствовала, что от обоих пахнет спиртным.

Говорила в основном Валя. Гена же быстро, полосу за полосой, набрасывал макет на листах формата А4. Может быть, Гена молчал потому, что во рту у него, как я случайно успела заметить, когда он закуривал, не было почти ни одного зуба.

Действительно. Если Валентина воплощает на компьютере Генины замыслы, то почему бы в таком случае ей не озвучивать его мысли.

Мы условились встретиться с Геной через месяц, когда у него будет готов предварительный макет альбома, а у меня – интервью с сотрудниками и сопроводительные тексты к иллюстрациям, на которых много-много разнокалиберных нефтяных вышек в полной боевой готовности и много-много скважин в разрезе плюс Почти-олигарх с партнерами и без на фоне Тадж-Махала, Эйфелевой башни, Букингемского дворца, биржи на Уолл-стрит и, конечно, казино Лас-Вегаса, в котором ему так сказочно везет всю жизнь, а также Почти-олигарх, въезжающий на своем красном «Феррари» в Кремль через Боровицкие ворота (похожая на монтаж фотография, но какое мое дело: у нас каждый в меру темперамента демонстрирует свою близость к власти).

Фархад – дородный и медленный, как азиатский бей, обладатель красивого бритого черепа и карих, немного сонных глаз – привел на встречу худощавого, востроносенького, в залысинах и жестких усиках Валеру, которого рекомендовал как свою правую руку. Я сопоставила габариты Фархада и Валеры и подумала, что если это и рука, то явно отсохшая. Как в воду глядела.

Учтивый до приторности Валера мне не понравился сразу и активно, но высказывать свое мнение восточному мужчине Фархаду, раз и навсегда убежденному, что все, что он делает, – правильно, я благоразумно не стала: все-таки жила на Востоке, пусть и православном. Решила, что будем разбираться с неприятностями по мере их поступления.

Договорилась встретиться, когда у Валеры будет готов предварительный макет книги, а у Фархада – эскизы рисунков.

Офис моего Почти-олигарха располагался в Гавани. Зеркальные окна, обращенные на залив, в любую погоду переливались разноцветными нефтяными разводами. Хотя не исключено, что это была всего лишь игра моего воображения.

За неимением свободного кабинета, мне был устроен милый загончик из стекла в приемной секретарши Почти-олигарха. Такое местоположение было разумно по трем причинам. Первая: поскольку я пишу о компании, то должна быть в курсе всего, что происходит. В этом смысле приемная с секретаршей – подходящее место. Вторая: таким образом мне элегантно дали понять, что никаких тайн от меня нет, дела компании ведутся прозрачно. Третья: вдруг я долго не задержусь, тогда зачем огород городить с кабинетом.

Секретаршей работала девушка по имени Марго, обладательница модельной внешности и огненной копны волос. За ее спиной, на глянцевом постере, победно бил из скважины очередной нефтяной фонтан. Кстати, того же цвета, что и ее роскошная шевелюра. Своеобразного чувства стиля у моего Почти-олигарха было не отнять.

Самым замечательным в Марго был ее голос. Низкий, вибрирующий, сексуальный. Думаю, когда она произносила негромко в трубку: «Добрый день! Компания „ПетроПетроль“. Слушаю вас», – у мужчин на том конце провода непроизвольно втягивались животы.

На своем рабочем месте я находилась мало. Первое время сновала по трем этажам офиса, записывая на диктофон интервью с сотрудниками. Среди них было два-три управленца, которых Почти-олигарх явно перетащил за собой из своего комсомольско-партийного прошлого и функция которых в компании показалась мне, скорее, декоративной.

В основном команда состояла из довольно молодых, тридцати-тридцатилетних, амбициозных и напористых мужчин и женщин. В них было что-то обособленное, что-то, что сразу выделяет людей, принадлежащих одному клану. Я долго не могла сообразить, где же я уже видела такое. Потом вспомнила: так выглядели комсомольские вожаки моей школьной и институтской поры. Можно было только подивиться стойкости однажды выведенной породы.

Деловые костюмы этого основательно мутировавшего бывшего передового отряда советской молодежи были из хороших модных домов и стоили, наверно, не меньше моего издательского оклада. Но я заставила себя не комплексовать по этому поводу. И вовсе не потому, что могла, так сказать, взять духовным превосходством. Просто мне действительно было на это наплевать. Я давно привыкла доставать из шкафа вещи пятилетней давности, которые вдруг опять оказывались в русле модных веяний. Отходив эпоху мини-юбок в брюках, я вытащила на свет божий мою любимую юбку макси и туфли на плоской подошве. Собственно, я никогда не подчинялась тому, что теперь стали называть иностранным словом дресс-код. Зато надо мной витал ореол свободного художника. И я поддерживала этот имидж всяческими шалями, шарфами и свободными одеяниями. Самым дорогим на мне всегда были духи. К тому времени – уже прочно обосновавшиеся в моем гардеробе «Cerruti 1881», которые согревали меня в холод, бодрили в жару и примиряли с действительностью в любое время года.

Почти-олигарх стремительно набрал очки в моих глазах тем, что разрешил мне, учитывая специфику моей работы, присутствовать в офисе только по необходимости. Все-таки сказывалось, что когда-то он учился в творческом вузе.

И еще в одной истории он повел себя правильно.

Недели через две после начала трудовой деятельности, случайно подняв глаза от монитора, я обнаружила стоящего возле своего стола пожилого невысокого человечка в сером неприметном костюме. Цвет его костюма сливался с цветом выцветших глаз, а все вместе сливалось с остаточным венчиком растительности вокруг головы и серым цветом стены. Сколько он так простоял, наблюдая за выражением моего лица, один Бог знает.

Это был зам главного менеджера по персоналу, которого за глаза все называли «Первый отдел». Персонаж из прошлого моего Почти-олигарха. Что он делал в конторе, толком было не понятно никому. Намекали, что раньше этот тип курировал от Большого дома горком комсомола, в котором набирал очки мой Почти-олигарх. А кто-то из «стариков» проболтался мне за чашкой чая, что с «Первым отделом» Почти-олигарх знаком еще со времен скандала в театральном институте. Якобы благодаря этому человеку замяли на Литейном то «диссидентское» дело.

Я не знала, что, собственно, серому дядечке от меня нужно.

– У вас ко мне дело?

Я продолжала набивать текст, всем видом показывая, что мне некогда.

– Дело у прокурора. А сесть мы не спешим. – «Первый отдел» хихикнул над своей замшелой шуткой. – Я тут анкетку принес. Надо бы заполнить.

Он оставил на моем столе несколько листочков и бесшумно удалился, точно в воздухе растаял.

Эта анкетка была один к одному, как те, что в течение семидесяти лет заполняли при поступлении на работу миллионы советских граждан. Сохранились даже графы о родственниках за границей, о месте работы и проживания родителей и детей. Из новенького была, пожалуй, только графа о состоянии здоровья.

У меня не так уж много осталось принципов, которым мне удается следовать. Но один из них – никогда и ни при каких обстоятельствах не заполнять больше подобных анкет. Если уж на то пошло, этот дядя мог бы черпать информацию в родном ведомстве. Там своих не забывают. В любом случае облегчать ему жизнь не собиралась.

В конце рабочего дня, когда я обычно обсуждала с Почти-олигархом проблемы, если таковые имелись, я показала ему анкету и максимально нейтральным тоном поинтересовалась, что сие значит. Он остро глянул мне в глаза, усмехнулся и посоветовал не обращать на старого мудака внимания, а про анкету забыть.

Хорошо, что он так сказал. При другом раскладе событий я на другой же день уволилась бы. И тогда прости-прощай мечты о раздаче долгов, новом компьютере и дополнительном английском для Ванечки.

Почти-олигарху эскиз макета, выполненного Геной, пришелся по вкусу. А изысканная графика Фархада, в которой модерн был замешан на мотивах восточных миниатюр, обещала придать блеска и культурного подтекста Почти-олигарховой прозе… Все складывалось как нельзя лучше.

Через месяц Почти-олигарх вызвал меня и поинтересовался:

– Слушай, а что это за противная баба, с которой тут Гена приходил согласовывать верстку?

Я, как могла, объяснила Генину ситуацию.

– Дорогуша, ты или действительно интеллигентна, или умело прикидываешься таковой. В любом случае это качество только мешает. И твои жизненные результаты доказывают это. Ведь она, как я понял, на твое место целит. Расставь все по своим местам. И дальше доступ к моему телу только через тебя.

За свои жизненные результаты я обиделась. Ведь это еще как посмотреть… Но мысли на эту тему были, надо полагать, тоже излишней интеллигентностью. И я в кои-то веки не стала предаваться рефлексии.

А предприимчивая Валентина решила, видно, приобрести по случаю в одном флаконе и мужа, и престижную работу. Но явилась к Почти-олигарху, как всегда, после вчерашнего. Откуда ей было знать, что у него аллергия на пьющих баб. Она же не читала его книжку.

Настоящие неприятности ждали меня совсем в другом месте.

– Фархад! Ну, пойми же, Валерина верстка ни к черту не годится!

Фархад смотрит мимо сквозь прищур и перебирает агатовые четки. Не уверена, что он вообще слышит и видит меня. Он расслаблен и брутален одновременно. Неотразимое сочетание.

– Ты вообще видел этот шедевр?

Пальцы Фархада двигаются быстро-быстро, а лицо остается совершенно непроницаемым. Наконец мощную грудь его сотрясает вздох. Я понимаю, что на эти разборки сил у Фархада нет совершенно. Все его силы уходят на творчество и молодую жену Вику. Сейчас особенно на Вику. Это его вторая жена. С первой он развелся несколько лет назад. А может, не развелся. У таких мужчин определенно должен быть гарем.

Вика и впрямь похожа на юную одалиску. Ее долгое тело струится под одеждой, как нежная бледная водяная лилия. Оно даже на взгляд кажется прохладным. Наверное, это свойство настоящих наложниц: мужчина при одном их виде должен испытывать жажду.

Вика сидит рядом. Она тоже выглядит, как сомнамбула. Вот уже два года Вика не может забеременеть. И теперь проходит курс леченья. Во время этого курса врач порекомендовал супругам вести активную сексуальную жизнь. И теперь Фархад, не щадя сил, трудится над этим прелестным женским телом каждую ночь. И все безрезультатно.

У Фархада есть дочь от первого брака. Но, во-первых, это дочь, а не сын, как приличествует настоящему мужчине. А во-вторых, сама мысль о том, что у него в этом исконном мужском деле может что-то не получаться, претит его восточному сознанию. Поэтому по ночам он себя не жалеет. Зато днем общение дается обоим с трудом.

– Слушай, Даша… – произносит он сонно и берет в свою руку податливую, как стебель лилии, руку Вики. Вика вздрагивает и томно поднимает глаза на мужа. Потом с некоторым даже изумлением оглядывается: «Как, мы разве не в спальне?» – словно говорит ее взгляд. Но мы всего лишь в кафе «Лавка Смирдина» на Невском. – Слушай, Даша… Давай кончать.

Я успеваю набрать в грудь воздуху: все-таки Фархад не филолог и может разрешить себе вольности с глаголами. Хотя бы по сыну, я восточная женщина и порой мне удается вспомнить, что молчание – золото.

– Фархад, дорогой, ведь в этой книге будет твоя шедевральная графика…

К лести я прибегаю тоже не часто, но тут… Первый раз взгляд Фархада фокусируется на мне:

– Ну, ладно уж. Только шефу не говори про Валеру.

– Как я могу не сказать, что вывожу из проекта человека, которому, твоей милостью, уже аванс выплачен?

Фархад опять погружается в себя. Потом выныривает, смотрит на часы, встает и успевает подхватить, точно соскользнувший с плеча плащ, Вику.

– Хорошо. Делай, как знаешь.

Уф. Будем считать, что этот раунд за мной. А ведь еще вчера, общаясь с Валерой, я не думала, что так легко отделаюсь.

Вчера у меня случилось большое эмоциональное потрясение: Валера показывал мне верстку книги.

Уже под вечер я пришла в его дизайнерскую контору, расположенную в одном из жутких внутренних дворов, до сих пор мирно соседствующих с Невским проспектом. Раньше принять он не мог: начальство еще не ушло. А он, видите ли, не хотел, чтобы все знали, как он тут, на хозяйском инвентаре, халтуркой пробавляется.

Мне был оказан достойный прием. Чай, кофе и даже специально купленные в «Севере» пирожные. Вообще, я уже потихоньку начала привыкать к тому, что мужчины, с которыми мне теперь приходилось общаться по делу, ведут себя подчеркнуто любезно и заинтересованно. И каждый готов ухаживать, дай только повод. На подобный эффект я и не рассчитывала. Впрочем, надо смотреть правде глаза: самая привлекательная деталь во мне – это мой Почти-олигарх. Это на него, а не на меня все они делают стойку. Фархад и Гена не в счет. Первый подорван демографическим подвигом, второй – алкоголем.

Валера напоил меня чаем и усадил в кресло перед монитором. То, что я на нем увидела, я не видела никогда в жизни. Ни до, ни после Валеры. Редко кому удавалось так меня поразить.

Шмуцы, на которые должны были со временем встать рисунки Фархада, скакали с четной полосы на нечетную. Спуски гуляли по собственному усмотрению, то вверх, то вниз. Главы, опять же, заканчивались то на четной, то на нечетной полосе. Я тупо смотрела на экран и не знала, как себя вести в этой ситуации. Однако самое невероятное открытие ждало меня впереди. Я даже подумала, не подмешал ли Валера в пирожное каких-то галлюциногенов? Не сон ли все это, не обман ли зрения?

Дело в том, что книга была почему-то сверстана разным кеглем. До середины – двенадцатым, с середины – двенадцатым, но зауженным, и междустрочные расстояния стали меньше, а на последних страницах и кегль понизился до десятого.

Только квадратное яйцо или молоко зеленого цвета могли бы поразить меня больше. Даже странно, что гарнитура при всем этом оказалась везде одинаковая. Незатейливая «Академическая».

– Валера, как такое может быть? – поинтересовалась я очень тихо и даже головы от монитора не повернула, чтобы не испугать человека выражением лица.

– А в чем дело?

Я вкратце перечислила причины, по которым считала такую верстку неприемлемой. На лбу Валеры обозначилась упрямая складка.

– Но ведь нам нужно было выйти на кратное шестнадцати число страниц…

Эту фразу Валера выдал с такой ученической поспешностью, что ясно было: информация почерпнута им совсем недавно.

– И вы решили, что это, – я кивнула на монитор, – единственный способ?

– Вообще-то, верстал не я, а мой коллега. Я ведь в основном фотодизайном занимаюсь.

Зачем я съела это проклятое пирожное и выпила чай! Теперь как-то неловко было сразу послать Валеру к чертовой матери. Да и с Фархадом отношения портить не хотелось. Все же проект надо довести до конца достойно, без ссор. А то получится, что вместо «интеллигентной литературной барышни» Почти-олигарх взял на работу скандалистку-мужененавистницу.

Я покрепче вцепляюсь в ручки кресла и прошу показать отсканированные фотографии. Хотя вполне могла пожалеть себя и на ночь глядя не нарываться на еще большие неприятности.

В отсканированном виде фотографии выглядели даже чудовищней верстки. Одни замылены, на других лезет зерно. Валера объясняет, что было много старых, плохого качества снимков из семейного архива. На самом деле это его техника ни к черту не годится. Судя по всему, они тут штампуют обложки и рекламу для дешевых журнальчиков.

Мое предположение подтверждается, когда Валера не без гордости показывает мне портрет Почти-олигарховой жены в компьютерной обработке. На искусственно-звездном фоне – блондинка с развевающимися волосами, в которых тоже мерцают звезды. Одним словом: «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит…» Убогий дизайн, примитивная графика. В жизни, без всяких там звезд, жена Почти-олигарха в сто раз красивее. Но теперь я, по крайней мере, имею полное представление о Валерином чувстве прекрасного.

Вроде я постучала, прежде чем зайти. И мне даже показалось, что услышала ответ. Во всяком случае, какой-то звук за дверью произведен был.

В кабинете царил полумрак, горел только боковой декоративный светильник. Разумеется, в виде бьющего фонтана нефти. Мне показалось, что Почти-олигарх ищет что-то на полу, перегнувшись через стол. Потом я обнаружила, что со стола вниз струятся огненные волосы Марго. Она меня не видела. Зато Почти-олигарх, не прекращая своего занятия, поднял голову и подмигнул мне.

Восьмой час вечера. Кто бы мог подумать. А я всего-то и хотела, что показать присланные из Финляндии образцы зеленого бархата для переплета. Всегда подозревала, что нефть – отличный афродизиак.

По закону парных случаев, в тот же вечер, часов около одиннадцати, позвонила жена Почти-олигарха. Я готова потратить на Лину время. Мне жалко ее, такую красивую, такую богатую и такую несчастную. Для своего Почти-олигарха она – предмет роскоши, элемент дресс-кода.

Мы говорим о том о сем. И вдруг Лина просит разрешения прочитать мне собственный рассказ.

Она читает душещипательную историю про женщину, которая уходит от мужа, а тот не отдает ей ребенка. Женщина выкрадывает ребенка и сбегает за границу. Муж организовывает настоящую погоню… В Париже беглянка знакомится с бедным и прекрасным уличным художником. Они живут на Монмартре, в дешевом отеле, и очень бедствуют. Но тут совершенно случайно у молодого художника обнаруживается тетка, которая перед смертью завещает ему свое состояние и домик в предместье Парижа…

Бедной Лине так хочется большой и светлой любви. Но и жизни в бедности она себе не представляет. Поэтому без наследства тут никак не обойтись. Ее потребности и способности замечательным образом совпадают с законами процветающего жанра «женский роман». Именно такие, как она, в начале девяностых положили начало разделению литературы по гендерному признаку.

Лина стоит на верном пути, и у нее есть все шансы не пропасть в этой жизни и без мужа Почти-олигарха. Но как все закончилось у красавицы и художника, я узнать не успела, потому что Лина быстро попрощалась и повесила трубку. Наверное, вернулся домой муж. Судя по озвученному тексту, он достал ее дальше некуда.

…Второй час, вмятина на щеке от трубки, недопитый холодный чай, разложенные на столе образцы для переплета и мысль о том, будет ли держаться на чертовом зеленом бархате припрессовка из золотой фольги.

Высокий красавец цыганского типа. Сдержанность. Достоинство. И предельная заинтересованность. Еще бы. Такой заказ плывет в руки. Или еще не плывет?

На секунду я обнаруживаю в себе непреодолимое желание помучить его. Мне просто интересно, как это бывает. Надо же все в жизни попробовать. В том числе – роль стервы.

Зорин – главный менеджер фирмы, которая занимается цветоделением и выводом пленок. Получить заказ сразу на две книги от такого клиента, как мой Почти-олигарх, – большая удача. И сейчас от меня зависит, будет ли заключен договор.

Зорин знакомит меня с хозяйкой фирмы. Регина – глянцевая молодая дама. Таких я вижу за рулем дорогих машин. Рядом обычно сидит лысый одышливый мужчина глубоко за сорок или молодой любовник-качок. Нет, что-то я туплю: за рулем, конечно, – сама.

Регина по-кошачьи щурится. Она уже прикинула, сколько стоит все, что надето на мне. Но сейчас это ей совершенно безразлично. При других обстоятельствах она еще сто раз подумала бы, прежде чем общаться со мной. Сейчас машинка в ее мозгу считает только деньги моего Почти-олигарха.

Узок круг и тонок слой. Я уже знаю, что эти милые господа навели обо мне справки. Сразу после моего первого звонка. Так что я могу совершенно спокойно оставаться тем, кто я есть. И не комплексовать. Я понимаю, что эти двое сейчас зависят от меня. И я знаю теперь, что испытываю в такой ситуации: три минуты азарта, немного беспокойства, немного любопытства и желание поскорее завязать со всем этим. Масса неведомых мне ранее переживаний. Просто гамма чувств. А так – жила бы и не знала, как это бывает.

Меня приглашают на экскурсию по фирме. Сотрудники в белых перчатках сдержанно-почтительно здороваются, показывают новейшую аппаратуру, матчпринты потрясающего качества. Регина старательно не смотрит на мой джемпер и улыбается тонким ртом.

Потом в кабинете Регина разливает чай, а Зорин как заведенный рассказывает о преимуществах, которые сулит сотрудничество с их фирмой. Что называется, прессует меня. А я все не спешу с ответом. С одной стороны – их услуги чрезвычайно дороги, а мне вдруг пришло в голову сэкономить моему Почти-олигарху деньги. С другой – они настоящие профессионалы, а я уже натерпелась с Валерой, и мне хватило. Я говорю, что дам окончательный ответ завтра.

Регина и Зорин прощаются со мной. Напоследок Регина, почти равнодушно глядя на меня своими матовыми, лишенными выражения глазами, интересуется, где я припарковала свою машину. Все-таки она не удержалась.

…Когда, с интервалом в две недели, из Финляндии приехали обе роскошные, альбомного формата, затянутые в праздничный целлофан книги, уже забылись и неприятности с Валерой, и капризы Фархада, и Валентинины козни, и нервотрепка с растаможкой. Осталась только радость преодоления и созидания.

Довольный Почти-олигарх спонсирует мою недельную поездку в Париж. А еще через месяц начинается финальный этап нашего сотрудничества – выборы.

Ванечка на выходные уехал к бабушке, а я вволю предалась послевыборному отчаянию. Тут-то и позвонил Томилин.

Он явился вечером с бутылкой и закуской: по моему голосу понял, что без этого не обойтись.

И вот на столе, кроме бутылки мартини и закуски, красуются Почти-олигарховы книги и газета. Две первые книги – красоты необычайной, чудо полиграфии – это Почти-олигархова автобиография с иллюстрациями Фархада и история становления фирмы. Третья – та же автобиография, но более дешевый вариант. Тираж он выкупил по отпускной цене в издательстве и полностью пустил на предвыборные цели: через почтовые отделения распространил на своем участке. Получилось по книжке на пять квартир. Почти-олигарх не сомневался, что его жизнеописание будут передавать из рук в руки. Четвертая – даже не книга, а брошюра на ту же тему. Потому что, подозреваю, никакой другой программы для вхождения во власть у моего Почти-олигарха, а теперь и Почти-депутата, не было.

Газета – пятый полиграфический продукт – то, на чем я обломалась.

…Номер удалось составить и сверстать за сутки. За эти же сутки была найдена типография. А на другой день вечером я, с кучей налички в сумочке, уже еду на служебной «газели» выкупать тираж. Проблема в том, что не хватает каких-то сопроводительных документов, и если машину с пачками предвыборных агиток остановит милиция, то мало не будет ни мне, ни Почти-олигарху. Совершенно не нужный и не понятный мне сюжет.

«Избушка, избушка, стань к лесу передом, ко мне задом, и немножечко наклонись…» А я так надеялась, что этот прием, который Почти-олигарх бесчисленное количество раз до совершенства отработал на своих подчиненных, не будет применен ко мне…

В сухом остатке от работы на Почти-олигарха – поездка в Париж, новый компьютер, плащик «а-ля свободный художник» (другой в моем гардеробе все равно не приживется) и опыт, который ни за какие деньги не купишь. Да только кому этот мой опыт нужен?

…И вот дружище Томилин сидит и утирает мои пьяные слезы.

– Да пошли ты к черту этого нефтяного маньяка! – советует мне Томилин. – А ты не пропадешь, не бойся. Я сейчас книгу заканчиваю, будет тебе редактура, и еще что-нибудь на литературную обработку найдем. Назад в издательство тебя с руками и ногами возьмут…

– Ага! Назад! Возвращаться! Как побитой собаке! На так называемую зарплату!

Мне не хватает воздуха, и я просто разеваю рот, как выброшенная на берег рыба, пока Томилин не вливает в меня очередную порцию мартини.

– А что, в алкоголички заделаться – лучше?! Ты посмотри, последние два месяца тебе как вечером ни позвони, ты уже тепленькая, расслабляешься после напряженного трудового дня у своего Почти… Это нормально, да?

– Нет, ну, Томилин, ну, скажи мне, ну, какого рожна ему во власти делать, ну, там ведь и без него все такие собрались, которые комплексы свои неизжитые реализовывают за народный счет… А я из-за него, подлеца, без такой работы останусь!

– Эта работа и так скоро закончилась бы. То, что он мог написать, он уже написал. И неоднократно издал с твоей помощью. Все, что тебе теперь светит, – это стать его референтом. Будешь сидеть в пресс-службе, осваивать профессию пиар-менеджера, создавать и продвигать его светлый образ… Дашенька, оно тебе надо? Ты же такая умница, ты еще столько чего сможешь сделать…

Ну да… Ему ли не знать, какая я. Он уже третью свою книгу издал, а в ней все еще чувствуются отголоски тех переписанных мной переводных романов. Но сейчас я совершенно не собираюсь цепляться к Томилину. После всего выпитого мне полегчало, образ Почти-олигарха перестал преследовать меня, и даже звону в ушах нашлось свое объяснение: назойливый звук производила я сама, мелко-мелко постукивая ножом по хрустальному бокалу.

Томилин осторожно вынимает нож из моей руки, я перевожу дух и возвышаюсь до некоторых обобщений.

– Томилин, послушай, а если создать для них, для этих, неудавшихся артистов, писателей и художников, что-то вроде государства в государстве… Ведь их же, тех, которые, в творчестве не реализовавшись, во власть рвутся, их же можно на ранних стадиях вычислять, путем тестирования. Нет, ты вспомни из истории. Их ведь за профнепригодность или в вуз не приняли, или оттуда поперли, а они еще кто росточком, кто лицом не вышел… А внутри-то кипит все, пассионарность их проклятая вкупе с комплексами… – Тут я бросаю взгляд на Томилина, вижу странное выражение, застывшее на его лице, и спохватываюсь: – Ты что, Томилин, тебя это не касается, как ты мог подумать… Ты вон какой большой вырос и, в общем, красивый даже… И талантливый… Книжки твои вон каким спросом пользуются, даже сериал по ним снимают. Я вот о чем толкую: понимаешь, надо в творческих вузах создать специальные места, чтоб таких, малосостоятельных, не отфутболивать, не обижать их, не делать так, чтоб они на весь мир озлоблялись. Пусть уж лучше их энергия в какое-никакое творчество уходит. Даже если это будет стоить налогоплательщикам новых затрат… Нет, правда, лучше бездарный драматург, чем талантливый тиран… Представляешь, они будут учиться на своих факультетах, заканчивать их с отличием, а те, кто посмеет намекнуть им, что они, в общем-то, не совсем того и их тут специально отсадили на отдельную грядку, чтоб общество от них в дальнейшем не страдало, так вот, все, кто на них косо или неуважительно посмотрят, пусть штраф платят в размере не знаю уж чего, потому что нечего своей заносчивостью подрывать национальную безопасность… – Я несу этот пьяный утопический бред, вдохновляюсь и постепенно обретаю душевное равновесие. – Представляешь, Томилин, как будет здорово: они сами пишут книги, сами их экранизируют и ставят по ним спектакли, сами рисуют декорации, сами играют, сами пишут рецензии… Такая субкультура… А чтоб они чего не заподозрили, все остальные граждане должны будут раз в месяц посещать их спектакли и покупать книги, можно даже для актеров гильдию поклонниц основать из «нормальных», если своих «ненормальных» мало будет… Не такая уж высокая цена за право всем остальным жить по-человечески… И такой «заговор посвященных» надо создать в каждом государстве. Представляешь, как улучшится международная обстановка! Конечно, и побочные эффекты могут возникнуть, но что-то я устала, а ты уж, Томилин, пожалуйста, додумай за меня эту мысль. Вы же, прозаики, умные. Вы же этот, как его, подвиг мысли практически каждый день совершаете, по мере сил. Ведь любую мысль надо еще до-ду-мать! За что я вас, прозаиков, и люблю. Ведь прозу писать – это как с лучиной горящей ходить по темным закоулкам и освещать их, ходить и освещать… А стихи – что… Расщепление атома… Полыхнул изнутри – и все… Иной раз и записывать лень, ведь уже все случилось…

Я продолжаю разглагольствовать до тех пор, пока не обнаруживаю посторонний предмет на своем плече. Видимо, моя любовь к прозаикам была понята Томилиным слишком буквально.

– Томилин, милый, ну ты что…

Оказалось, Томилин сидит уже не напротив, а очень даже рядом, обнимает меня рукой за плечи и, щекоча мою шею двухдневной небритостью, ставшей давно частью его образа, бормочет что-то про то, сколько лет мы знаем друг друга, про бросающую вызов женщину, про то, что он, видите ли, ранен женской долей, и про то, что я ему дорога чертой любою…

Надо же! Второй раз меня пытаются соблазнить чужими руками. То есть стихами. Причем оба раза эксплуатируется бессовестным образом моя любовь к Поэту.

Я громко высказываю Томилину свое возмущение. Во-первых, плагиат – это плохо даже в благих целях. Во-вторых, нехорошо пользоваться минутной слабостью пьяной женщины…

Потом пытаюсь отцепить от себя томилинскую заблудшую руку, но безуспешно. А может, я просто не слишком убедительна? Может, не к месту вспомнила стенания подруг насчет моей незадавшейся личной жизни? Зачем-то я позволяю Томилину увлечь себя в сторону дивана и даже опускаюсь с ним на этот диван, а сама тем временем прислушиваюсь к собственным ощущениям. Сначала они молчат. Потом говорят, что все бывает не так. И здесь, и здесь, и здесь – все не так. Даже удивительно, насколько хорошо я помню, как это должно быть…

Пора уже закруглять ситуацию, но Томилин моих увещеваний будто и не слышит. Или просто все привык доводить до конца. Как, например, в случае с алгоритмом.

Тогда я беру двумя пальцами кадык Томилина, сильно сдавливаю и удивляюсь звуку, который раздается из его открытого рта. Но оказывается, что это не Томилин, а телефон.

По законам драматургии звонить должен Ираклий. Но это Ванечка. Он сообщает, что останется ночевать у бабушки.

Я выпроваживаю слабо тянущего ко мне руки Томилина и думаю, что свое предназначение он выполнил: вряд ли кто другой сумел бы так качественно отвлечь меня от мыслей о предстоящей разлуке с Почти-олигархом и одновременно напомнить о главном.

Ночью я ложусь спать в старом летном свитере Ираклия. Рубчики свитера почти стерлись, он приобрел фланелевую мягкость. Наверное, это от слишком частого использования. А ведь мне должно хватить его еще так надолго.

Мне повезло. У меня есть большая любовь, любовь всей жизни. А это, как известно, не каждому дано. У меня растет сын: красивый, умный и здоровый. Я опять работаю в крупнейшем издательстве города, и это тоже можно расценивать как удачу.

Но не поет что-то внутри, ничто ни с чем не рифмуется. С любовью понятно. Я ее ловко пристроила в чужие руки. С работой я провернула другую штуку: дважды вошла в одну и ту же воду. И ничего путного из этого не получилось.

У Ваньки теперь новая забава. Приходим в книжный магазин. Он дефилирует вдоль стеллажей, снимает почти наугад книжки нашего издательства, смотрит выходные данные и победоносно объявляет на весь магазин:

– Мама, опять твоя книга!

Чаще всего это однотипно оформленные томики классики. Иногда – переводная беллетристика. Еще реже – внесерийные проекты.

В книжные магазины я хожу только по острой необходимости: если хочу купить что-то из non-fiction. Захожу и сразу, не оглядываясь по сторонам, опасливо минуя современные беллетризованные биографии великих, которые за версту отдают клубничным экстрактом, пробегаю в нужный угол, туда, где с достоинством стоят томики дневников и мемуаров.

Яркие глянцевые обложки разносортной современной беллетристики только что не хватают за руки, вопя с полок: «Купи меня!» Как дешевые турецкие подделки известных фирм на вещевом рынке. Что там внутри, известно: необметанные швы да торчащие нитки.

В конце концов, если в этой обильной переводной и отечественной пене окажется что-то действительно стоящее – янтарный камушек какой-нибудь, маловероятная бутылка с запечатанным в ней письмом или, на худой конец, куриный бог, – я, рано или поздно, об этом узнаю.

Свои, отечественные идеи книжная индустрия генерирует мало. Новые тенденции возникают, как правило, за океаном, задерживаются в Европе, а потом, значительно ослабевшие, модные во всем мире уже вчера, докатываются до необозримых российских просторов. Тут издатели хором их подхватывают и еще несколько лет перетирают по мере сил и способностей. Выжимают из них все, что можно. А потом глядь – и новые волны докатываются.

Индустрия развлечений. Производим то, что просит рынок: много-много чтива, выпускаемого по принципу сериала, и совсем немножечко чего-нибудь действительно стоящего. В такой пропорции мы и трудимся.

Теперь главная задача издателя – подсадить народ на интеллектуальную доступность. Чтоб читатель купил и еще захотел. Для этого литература не должна случайно как-нибудь оказаться умнее читателя. Она должна ему льстить, снисходить до него, чтобы читатель ни в коем случае не догадался, что его просто разводят на деньги. Массовая литература – как плацебо. Люди думают, что получают что-то в организм, а на самом деле – это иллюзия одна, обман и ничего больше.

Впрочем, и мои сны – тоже одна иллюзия. Подсознание спасительно моделирует то, чего мне так недостает в жизни: мою оставленную Страну. Так же океан Соляриса моделировал клочок земли – родину героя. Эти сны приходят без явной закономерности. Я не знаю, что их провоцирует. В этих снах я брожу по городу, то по одной его улице, то по другой, и вдруг оказывается, что пора улетать, а я еще не всех повидала, и я просыпаюсь с острым, непоправимым чувством потери, и долго еще не могу включиться в обычную жизнь…

Однажды вдруг замечаю, что Ираклий после большого перерыва стал опять звонить часто. Интересно, как реагирует на это Нато? Впрочем, она мудрая восточная женщина. Она будет реагировать на это как надо. И я не собираюсь давать ей повод для ревности.

Сначала это непродолжительные расспросы о детях, о работе, о близких… Потом в наших разговорах образуются паузы. Потом эти паузы становится все длиннее и длиннее. И чем протяженнее они, тем больше нам удается сказать друг другу. Иногда я даже не замечаю, когда мы прекращаем говорить и начинаем молчать.

И так проходит жизнь.

Раньше это называлось «самотек». И на этом самотеке в редакциях издательств или журналов сидел специальный человек. Возможно, ему даже давали талоны на молоко, за вредность. Этого я уже не помню.

Некоторые люди почему-то считают, что знание алфавита дает им право писать стихи и прозу, а не только письма ближайшим родственникам в Урюпинск. Это по меньшей мере странно. Ведь, научившись плавать, человек не становится автоматически океанским лайнером, а освоив пару математических формул, не может претендовать на понимание теории относительности.

Но тяга к самовыражению в письменной форме имеет свое материальное обоснование: с помощью листа бумаги и простой авторучки можно здорово сэкономить на личном психоаналитике.

Редактору, сидевшему на самотеке, надо было прочитать много-много текстов, написанных прозой или стихами, и ответить на каждый автору. Впрочем, чаще всего это делалось под копирку. Если два-три раза за год попадалось что-то стоящее, это можно было считать удачей.

Слегка приостановить самовыражение граждан смогли только постперестроечные несколько лет. Потом шок, вызванный нечеловеческим выражением лица отечественного капитализма, ослаб, граждане притерпелись и освоились и снова принялись отражать действительность в доступной им форме: стихами или прозой, реже – драматургией. Но массового характера это все же еще не носило.

Второе пришествие самотека наступило, когда издательская деятельность окончательно стала частью массовой культуры и выяснилось, что книги могут писать не только политики, артисты, поп-дивы и лейтенанты милиции, но и простые домохозяйки. То есть когда снова в несколько измененной форме восторжествовал известный постулат о том, что и «кухарка может управлять государством». И граждане снова ринулись в атаку.

С некоторых пор в разливанное море отечественного самотека влились ручейки из ближнего и особенно дальнего зарубежья. И если третья волна эмиграции осознала себя чуть ли не единственным хранителем и носителем великого русского слова и держит права на мемуарные откровения о великих соотечественниках, что-то типа: «И с Пушкиным на дружеской ноге…» – то незатейливая четвертая решила без всяких комплексов, что современная русскоязычная литература делается на Брайтон-Бич. Но высказаться эти авторы норовят все больше про козни КГБ времен семидесятых, то бишь пытаются всучить лежалый товар, осетринку второй свежести. Время для них словно замерло. Они и не догадываются, что наши отношения с вышеозначенной организацией вступили в новую, мало изученную нами самими фазу.

Обострения самотека случаются, как положено, осенью или весной. И еще в особенно жаркие дни лета. Обычно в конце рабочей недели.

Поскольку специальной штатной единицы для того, чтобы отслеживать самотек, в издательстве не предусмотрено, беседовать с автором вынужден тот редактор, который ближе всего оказался к телефону.

Чаще всего звонят и пишут авторы больших форм: повестей или романов.

– Простите, а в каком жанре написано ваше произведение?

Некоторых этот простой вопрос ставит в тупик.

– В жанре? Ну, знаете, похоже на «Мастера и Маргариту».

– Действительно? А какого объема ваше произведение?

– Объема? Ну, знаете, такой, средней толщины книжка…

– Хотелось бы знать в авторских листах.

– ?!

– Ну, хорошо. А каков сюжет?

То, что мне пытались всучить как аналог булгаковской прозы, оказывается в лучшем случае попыткой изобразить фэнтези на местных реалиях. В каком количестве создаются тексты жанра фэнтези – говорит о многом: пишущий народ с остервенением ищет и осваивает параллельные и альтернативные миры. Просто в любую щель кидается, лишь бы прочь из окружающей действительности. Жалко лишать их надежды на лучшую жизнь, а заодно и надежды на публикацию. Единственный выход не обидеть автора самой – это перенаправить его к другому редактору.

– Я вас сейчас соединю с редакцией фэнтези.

Ничего, они там ребята молодые, закаленные ролевыми играми, пусть пообщаются. А вдруг, если этого автора слегка переписать, что-нибудь да получится.

Когда звонят и напрямик заявляют, мол, я написал хороший роман и хочу его издать, я интересуюсь без обиняков, не Достоевский ли, Толстой или, поближе к современности, Акунин фамилия звонящего. У некоторых хватает юмора признать, что – нет.

Часто звонят особы женского пола, возраст которых по телефону определить затруднительно, и сообщают с видимым безразличием в голосе, что написали «про любовь». Или «про свою жизнь».

На этот контингент звонящих имеет смысл потратить некоторое время: как правило, закваской их текстов служит бессмертный и беспроигрышный сюжет о Золушке. А вдруг действительно из этих любовно-жизненных историй можно будет создать некий издательский продукт, интересный пятнадцати-двадцати тысячам женщин… А пятнадцать-двадцать тысяч – это тираж, который позволит не только отбить вложенные в издание деньги, но и слегка подзаработать. За мной ведь числится патологическая страсть печься о кошельке моих работодателей.

Больше всего жалко стихотворцев. Вот уж что совершенно не интересует издателя, так это современная поэзия. Ну, разве что какой-нибудь единичный имиджевый проект… А так, стихи издавать – одни убытки терпеть. Какой это тогда бизнес?

Если звонят поэты, я грустно констатирую:

– Простите, но стихи мы не издаем.

– Как?! Совсем?

Действительно звучит дико.

– Не совсем. Но как-то все больше классику: Пушкина, Блока, Пастернака, Ахматову, Цветаеву, из современных – Бродского…

Я выдала весь джентльменский набор. Против таких аргументов возражать трудно.

– У меня хорошие стихи…

– Но все же вы не Бродский, правда? Вот и я не Бродский. Так что…