Литературная рабыня: будни и праздники Соколовская Наталия

– Что «ну, и»? Книги там. Ничего нового… кажется, – на всякий случай насторожилась я.

– Так уж и ничего нового?

– Предбанник отремонтировали. Теперь там новодел.

– А за предбанником что?

Я, чуя недоброе, стала вспоминать, что было раньше при входе в Публичку и что стало. И вспомнила:

– Батюшки-светы! Сняли!

Наташке понравилось выражение моего лица. Она удовлетворенно кивнула и заказала еще мартини.

– Представляешь, спрашиваю служительницу на контроле: «Где Салтыков-Щедрин?» А она мне отвечает: «Не знаю, унесли его куда-то». Нет, ты представляешь! Стоял он себе в своем сюртучке возле стеночки, в нише, никому не мешал, только смотрел на входящих – строго и, может быть, укоризненно.

Ну, думаю, так просто вы от меня не отделаетесь. За классика ответите. Пошла на второй этаж, к библиографу. Интересуюсь: «А куда, простите, Щедрина после ремонта подевали? Где же он, совесть наша, главный обличитель властей предержащих? Не вписался в новодел?» Дама-библиограф смотрит и как ни в чем не бывало заявляет на голубом глазу: «Куда унесли, мне лично не известно. А вообще-то, он к нашей библиотеке никакого такого отношения не имеет. У нас даже фонды его не хранятся». Этот аргумент меня потряс. «Но книги-то, по крайней мере, хранятся?» – спрашиваю. Дама-библиограф обиделась. Губы поджала: «Книги хранятся. И вообще. Это Сталин велел библиотеку назвать имени Салтыкова-Щедрина. Хотели имени его самого, но он отказался». «Ну, что ж, – думаю, – и у вождя всех времен и народов случались просветленья. Только что-то тут, воля ваша, не так». В это время к столу подошла читательница, и дама-библиограф с явным облегчением от меня отвернулась.

Одной порции десерта для переваривания полученной информации мне, конечно, не хватило. Обиду за классика надо было заедать основательно. В ожидании тирамису я вспомнила, что и улицы Салтыкова-Щедрина в Питере больше не существует. Ее тоже переименовали. Обратно в Кирочную. Кирочная – хорошее название. Спору нет. Но чтобы так, средь бела дня, на глазах у всех, начисто стереть имя писателя с карты культурной столицы…

– Вот видишь! – У Наташки был удрученный вид человека, чьи худшие опасения подтвердились. – Это на подсознательном уровне у них срабатывает. И ведь не пикнул никто в ответ. Знал Михаил Евграфович, о чем писал. Вот улица Шамшева у нас есть. А Шамшев всего лишь хозяином питейного заведения на той самой улице когда-то был.

Допивая мартини, Наташка не преминула озвучить излюбленные свои цитаты про город Глупов, про «обширную торговлю квасом», а также про «буйство начальников» и «непрерывно идущих гадов». При этом она демонстративно пошарила рукой по внутренней стороне стола. Но, кажется, никто из молодежи, заполнившей в этот час кафе, значения Наташкиного жеста не понял.

Около двенадцати мы выходим на Невский. Это уже совсем другой проспект. И даже город. И даже планета. Всё изменилось. И может быть, переименовалось. Только мы еще об этом не знаем.

По зеленоватому полночному небу плывут красные облака. Асфальт, дома, сквер возле Александринки – все залито горизонтальным красным светом. Свет безостановочно льется со стороны Адмиралтейства, на шпиль которого, по самую рукоять, насажено огромное красное солнце.

Невский похож на проявочную мастерскую. Или, учитывая близость воды, на ванную комнату, в которой отец еще лет двадцать назад проявлял фотопленку. В этом призрачном красном свете нечетко проступают негативы домов и деревьев. По асфальту пластаются феерически длинные тени людей, машин, фонарных столбов. Собственно, людей рядом с этими тенями почти не видно. Мир стал вдруг плоским, как фотография. Мы с Наташкой, не успев дождаться окончательной проявки, ныряем в метро.

Дома я первым делом задергиваю шторы, потому что знаю: трюк с закатом через два часа повторится в обратном направлении, и прямо в мое окно. Даром что оно выходит не на восток, а строго на север. Такое вот местное светопреставление. И этот гротеск – вполне логичное завершение дня, если иметь в виду его содержательную часть.

Ждать и догонять – хуже некуда. Книга Айдан должна выйти в сентябре. И два месяца – время ожидания – надо как-то ускорить. А лучшего ускорителя, чем путешествия и работа, никто еще не придумал. По вполне прозаическим причинам вместо первого я выбираю второе.

Связываться с местными московскими издательскими отростками («метастазами», как называет их Томилин) мне не хочется. Я там никого не знаю. Может, во мне говорит комплекс провинциалки или страх, что «кинут»? Всякое ведь бывает в нашем нелегком рабском деле, особенно когда действуешь не под своей фамилией, а под псевдонимом.

И все-таки без столицы, где издательская жизнь бьет ключом и где кормится добрая половина питерских литераторов, не обойтись. К тому же и ставки там пристойнее наших, питерских. А в московских отростках мне и нужды нет, так как моя собственная бывшая однокашница Светка, бойкая бабенка и староста курса, давно забросила личное прозаическое творчество и заделалась главным редактором одного из тех издательств, которые наводняют отечественный книжный рынок самым разномастным чтивом.

Пишу Светке. Так и так, творческая карьера не то чтобы слишком задалась, а про личную жизнь и говорить не стоит; в общем, мать-одиночка ищет возможность в свободное от основной трудовой деятельности время немного подзаработать скорбным литературным трудом.

Светка откликнулась уже через пятнадцать минут. Без лишних сантиментов, рефлексий и, главное, по делу. Московский стиль. В прикрепленном файле я обнаружила «Памятку авторам», в которой оговаривались все условия. «Памятка» мне понравилась. Она была написана с известной долей доверительного корпоративного юмора. Особенно симпатичен был пункт, где говорилось, что «чернуха не приветствуется», а «приветствуется позитив» и вообще «все серии издательства базируются на вечных общечеловеческих ценностях».

Ну, если «вечные ценности», то это ко мне. Точно.

Прежде чем окончательно отдаться в рабство на сторону, я звоню подругам № 1 и персонально подруге Мане (все-таки Пушкинский Дом!). Меня гложет мысль, что не слишком богоугодным делом я собираюсь заняться. Но, если зреть в корень, не тем ли самым я занималась, помогая Томилину, да и в родном издательстве мало ли текстов случилось переписать за малую мзду…

И все же я испытываю потребность в индульгенции. Даже если заранее знаю, что она будет получена.

Светка – широкой души человек. Она предоставила мне поистине царский выбор. Тут и «готический роман», и «фэнтези» (ироническое и научное), и «эротическая мелодрама», и «любовный роман», и «чтение для всей семьи». Можно работать по синопсису. Можно ваять в выбранном жанре самостоятельно. И объем не обременительный – четыре авторских листа.

Я выбираю синопсис для десятой по счету книжки серии, действие которой происходит в больнице. Где-то это уже было. Ага. В телевизоре. Так импортные телесериалы питают отечественную книжную индустрию. Обкатанная и, ясно заранее, успешная технология.

А дальше Светка напрямую закантачивает меня с ведущим редактором серии, некой Катюшей, и я пускаюсь в свободное плаванье, имея в активе страничку довольно невнятного синопсиса, а также одобренные Катюшей первые несколько страниц написанного мною текста.

Герой моего романа – позитивный во всех отношениях, но не слишком удачливый в личной жизни нейрохирург доктор Лучников. Ни фамилию, ни внешность мне выбирать не пришлось: в предыдущих книжках сериала мой доктор уже появлялся, правда, только как эпизодическое лицо. Однако его прошлое, его карьера, а также его взаимоотношения со смазливой, инфантильной и слабой на передок женой Люсей полностью в моей власти.

Симпатичного Лучникова я от души наделяю томилинскими чертами характера. С Люсиндой, как ни странно, было сложнее. Эту маленькую лживую тварь с дипломом педиатра, но ни дня по специальности не работавшей, мне хочется наказать и вывести из игры еще на первых страницах. Но я беру себя в руки и откладываю расправу на потом.

Все свободное от работы время Лучников носится со своей Люсиндой как с писаной торбой, а мерзавка норовит изменять ему с последним санитаром больницы, накачанным Вовчиком, похожим на маньяка, подторговывающего по случаю человеческими органами. Однако с отделения нейрохирургии тащить нечего – разве что чужие мозги на вес. Эту тему при желании можно было бы интересно развить, но меня просили «без чернухи». Хотя утечка мозгов – в наших реалиях не чернуха, а самая что ни на есть правда жизни…

Люсинда не хочет детей. Может, потому, что сама в свои тридцать пять усиленно косит под девочку, а может, в силу профессии: слишком много знает о детских болезнях. А Лучников детей хочет, потому что знает, что может вылечить все. Это в случае с Люсиндой он бессилен.

А потом, как и следовало ожидать, Лучников влюбляется в собственную пациентку. Тут на сцену выходит медсестра Клава, интриганка, давно и тайно влюбленная в Лучникова. Она понимает, что настоящая ее соперница – больная на голову, но вылеченная Лучниковым пациентка, а вовсе не здоровая, но блудливая Люсинда, и пишет анонимку главному врачу больницы с просьбой обратить внимание на моральный облик доктора. И еще что-то про врачебную этику. А пациентка, несмотря на все интриги со стороны медсестры, тоже влюбляется в Лучникова. К тому же она хочет ребенка, прямо сейчас, не сходя с места и с еще забинтованной головой. И это полностью совпадает с жизненной программой самого Лучникова.

В общем, пишу в свободное от основной работы время.

С Люсиндой, которую отымел весь мужской, и один раз женский персонал больницы, Лучников развелся. Медсестра-интриганка, будучи не в силах наблюдать развивающийся прямо на ее глазах счастливый роман, увольняется. Но всепобеждающая сила любви действует на нее очищающе, и под занавес она кается в содеянных гнусностях.

Оставшуюся без Лучникова Люсинду я пожалела и не стала гробить, как собиралась вначале, а оставила ее выбирать между атлетического сложения гигантом секса на двадцать лет ее моложе и богатым профессором на двадцать лет ее старше. Это было все равно как поставить на одинаковом расстоянии от голодной собаки две одинаковые миски, полные лучшего собачьего корма. Оказавшись перед таким выбором, собака не будет знать, куда идти, и наверняка сдохнет от голода. Значит, Люсинду я все-таки угробила, и даже весьма изощренным способом.

Закончила я все хеппи-эндом – созданием новой полноценной семьи. Так что все «общечеловеческие ценности» восторжествовали в полный рост, как было заказано.

…Развлекаться подобным образом оказалось, в общем, не слишком противно. Тем более что уже через две недели гонорар был переведен на мою сберкнижку. А по емеле пришло сообщение, что со мной рады сотрудничать в любое устраивающее меня время и на любую тему. Например, на тему «эротическая мелодрама». Интересно, с чего они решили, что именно в этом жанре я смогу создать нечто пристойное. В смысле непристойное, но с соблюдением «вечных ценностей»? И еще я подумала, что вот будет смешно, если к моему псевдониму пристроится еще ряд товарищей. Ведь договора я так и не видела.

– Ну, и как оно, быть «продажной женщиной»? – интересуется Наташка.

– А ничего себе. Бодрит.

– Что, вот так отослала и забыла?

– Не то чтобы забыла, просто с самого начала установку себе дала: я суррогатная мать. Точка. И потом: работала я в комфортных домашних условиях. А не как некоторые, которых издательство на месяц-два выдергивает из нормальной жизни, заселяет в съемную квартиру с еще двумя-тремя такими же «литературно одаренными личностями», и вот они там сидят, ваяют по синопсису. Один – постельные сцены, другой – криминальную линию или детективную, третий – характеры героев… Их там кормят за счет издательства, все такое. Ну, чем не интеллектуальное рабство? К тому же я знаю, что мой текст появится под моим псевдонимом, а не под фамилией одной из этих теток, якобы кропающих по роману в два месяца. Вот это, пожалуй, было бы мне неприятно.

– А мне их жалко… – лицемерно вздыхает Наташка. – Бодрится такая в телевизоре, а я смотрю и представляю себе дойную корову. Из тех, что раньше на ВДНХ демонстрировали, помнишь? Стоит она в чистом стойле, сытая, довольная, без комплексов, что она – корова, волоокая такая, а рядом, на низкой скамеечке, – пристроился издатель, толстый, розовый… Сидит и дергает ее за толстое розовое вымя. В смысле за имя. А молока у нее своего уже давно нет: в ведро заранее налили от других, тех, которые негры литературные…

– А может, эта корова терзается. Может, она только вид делает, что ей приятно. Может, ей лучше, чтоб ее хоть для вида за пустые сиськи дергали, чем до срока на утиль отправили…

– Ты случайно не член общества защиты животных? Кстати, твой Томилин стоит по отношению к своему издателю в той же интересной позе, что и эти тетки. Чего притихла?

– Не цепляйся к Томилину. Во-первых, он все же «родственник». Во-вторых, он молодец: собственными руками расчистил себе жизненное пространство и теперь, между прочим, кропает что-то свое, личное, глубоко выстраданное. Даже похудел. Говорит, большая русская литература наконец-то позвала его.

– Так, может, это была слуховая галлюцинация? Ну, все, все, молчу, и не дыши так в трубку. Будешь продолжать?

– Не знаю. А благодаря москвичам я долг по квартплате за полгода погасила, компьютер апгрейдила и ботинки зимние Ваньке купила. Знаешь, а это дело затягивает. Главное – потом вовремя найти в себе силы остановиться.

И я рассказываю Наташке про ловлю мартышек в Африке.

– Ну… Ты еще и нагрешить-то как следует не успела, а уже каешься.

– Не то чтобы каюсь, нет… Но оправдание всему этому делу нашла. Так, на всякий случай. Знаешь, еду вчера в метро: час пик, конец рабочего дня, духотища, от мужиков перегаром и потом несет, ребенок лет пяти орет на всю катушку… А напротив меня сидит тетка и книжку читает, дешевенькое такое издание в мягкой яркой обложке, и никакого безобразия вокруг себя не видит, не слышит и даже не обоняет. Сидит, и такая улыбка у нее по лицу блуждает, точно кто-то ей на ушко что-то приятное нашептывает. Очнулась, только когда ее остановку объявили.

– Ну, если ты такая человеколюбивая, что же ты страстей со своей Айдан напустила?

– И ничего. Страдания очищают. Кто ж знал, что на Айдан такая реакция будет. Я и сама не ожидала…

…Что «не ожидала» – правда. Но очень-очень надеялась. И надежда меня не обманула. На стоящую раскрутку книги начальство поскупилось. Все обошлось «малой нуждой»: листовочкой формата А4 да дежурной рассылкой по всяким книжным обозрениям и СМИ. Но мало ли им книг присылают, а отзывы, тем более положительные, бывают далеко не на всякую. Конечно, журналисты на живца клюнули, на конъюнктуру. Ну, и пусть. Главное – сработало.

Сначала все было тихо. Потом начали появляться круги на воде: отзывы в прессе, в интернет-изданиях. Кто-то договорился до того, что книгу Айдан надо ввести в школьную программу как лекарство от ксенофобии. Потом в редакцию начали звонить корреспонденты разных газет, просили связать их с Аечкой на предмет интервью. Потом с радио «Свобода» звонили, и прочих бывших «голосов». А в одном издании ученая дама, преподаватель гуманитарного вуза, высказалась в том смысле, что книга «Соло для „чурки нерусской“» – литературная мистификация и никакой Айдан не существует. Нет, эти литературоведы – «прелесть что такое», как говаривала еще Наташа Ростова.

Потом круги стали шириться и шириться. И наблюдать за этим процессом уже само по себе было удовольствием. На моих глазах начал работать механизм успеха. И сознание того, что запущен этот механизм был отчасти и моими руками, – грело душу.

В один прекрасный день Айдан позвонили с Центрального телевидения. Пригласили в ток-шоу. И вот теперь мы сидим на диване под Савалановым ковром и думаем, в чем ей поехать в Москву и что сказать. И главное – как. Потому что говорить она от волненья точно не сможет, даже нараспев. Это уже на радио было проверено. А как зрители в студии и у телевизоров воспримут ее внезапное пение, предугадать трудно. Вдруг смеяться начнут от неожиданности?

Где маленькое дикое бессловесное существо, спустившееся с гор, а где – ток-шоу на Первом канале… О, бессмертный сюжет о Золушке, нет тебя слаще и милее для женского сердца!

Леночка строчит что-то шелковое и нарядное на старой зингеровской машинке. Степанида, сдвинув очки на лоб, раскладывает пасьянс и довольно улыбается запавшим беззубым ртом. Слезка с визгом носится вокруг замысловатого тренажера в углу комнаты, на котором Сережа уже час исступленно занимается в полулежачем положении. Айдан держит у груди свою книжку и тихонько покачивает. Как ребенка.

Теперь эта книжка – носитель ее голоса. Не электронный, а вполне материальный. Вот он, ее голос, весь тут, вся ее «Каста Дива», все двести пятьдесят три страницы ее радости и ее горя.

– А недавно письмо пришло электронное, из Германии, да-а… – Ая всплескивает руками, точно собирается взлететь. – Они передачу обо мне слышали, и в газете немецкой обо мне писали… Теперь Сереженьку лечиться приглашают. Хо-о-ро-о-шо-о-о! Говорят, все расходы берем на себя…

И правда хорошо. О таких косвенных последствиях книги можно было только мечтать.

Потом Айдан примеряет платье для ток-шоу, потом мы пьем чай с шакяр-чуреками. И я спрашиваю Айдан, знает ли она что-нибудь о своей родне. Айдан беспокойно косит взглядом на Сережу, подхватывается и достает из шкафа тонкую пачку писем.

– От Айгюль, да-а-а… Мы уехали, а через три года Айгюль моя младшая сестра нашла, адрес узнала, наверно, от… – Айдан не договаривает, от кого могла узнать ее адрес сестра. – Да-а-а… У нас там, в горах, война была… Братья погибли, оба… – Айдан снова беспокойно косит глазами на Сережу. – Родители с сестрами ушли в Гянджу, дали им какое-то жилье, совсем плохое. А дом прадеда Савалана, оказывается, до сих пор стоит. Отец не смог в городе жить, скоро умер. Сестра поехала меня искать… Так Айгюль писала… Но уже два года не отвечает на мои письма… Старенькая совсем… – Айдан умолкает, а потом добавляет с надеждой: – А может, дочь ее к себе забрала…

Она вздыхает и смотрит в окно. Грустная песня у нее получилась. А грустные песни – они самые красивые. Я тоже перевожу взгляд на окно, за которым серебрятся снежной крошкой ранние февральские сумерки. Пора ехать, интервалы между автобусами тут больше часа.

Перед уходом сажусь под Савалановым ковром и зову Слезку. Мне есть о чем повыть с ней на пару.

Благословенны вечерние и ночные часы, когда можно наконец-то остаться с собой наедине, когда можно просто остаться собой. Если, конечно, осталось чему оставаться.

Около двенадцати звонит телефон. Родители давно спят. С Ираклием уже говорила час назад, с Наташкой и Маней общалась днем. Значит, Алька. Сначала она позвонила Наташке, потом своей американской дочери (именно сейчас они совпадают по времени), а теперь дошла очередь и до меня.

– Не спишь?

– Нет. Балдею в тишине и одиночестве. Картину портит только сумасшедший дед этажом выше.

– Чем он тебе не угодил?

– Да у него ночью пик активности.

– А сейчас он что делает?

– Сейчас он писает.

– То есть?

– А это такая в моей хрущобе слышимость. Ночью, когда тихо, я слышу, когда он писает. Кажется, у него простатит.

– Понятно. Тогда я тебя отвлеку от этих приятных звуков. Новости знаешь?

– Ведешь светский образ жизни, счастливица?

– Ага, была сегодня на одном мероприятии во дворце Кочубея. Ты своего Почти-олигарха еще не забыла?

– Если принять во внимание, что от ночных звонков я уже не вздрагиваю… А в чем дело?

– Там мелодраматический сериал. Прямо для твоих московских работодателей.

– Он француз?

– Он итальянец. Эй, а ты откуда знаешь?

– Надо же! Долго она терпела. Богатый?

– Не знаю. Может быть. Он какой-то модный фотограф. А все же откуда ты знаешь?

– Так Лина когда еще мне свой рассказ по телефону читала… Правда, там был француз. Но итальянец еще лучше.

– Лучше для кого?

– Не для «кого», а для «чего». Для женской серии. Модный фотограф, говоришь? Ммм… Средиземное море, зеленоглазый красавец с оливковой кожей, длинноногие модели, но он любит только жену Почти-олигарха, который, терзаясь от ревности и озлившись на весь белый свет, с помощью хорошо организованной диверсии срывает поставки нефти в Европу. Он решил, что мстя его будет ужасна в планетарном масштабе. Но беглянке плевать на топливный кризис, подскочившие цены на бензин и перспективу замерзания от зимней стужи всех мировых столиц. Она продолжает любить своего красавца-фотографа. И тогда наш Почти-олигарх нанимает киллера…

– Да типун тебе на язык…

– Не волнуйся. Секретарша Почти-олигарха, огненная Марго, которой Почти-олигарх пять лет морочил голову и держал на коротком поводке, обещая жениться, предупреждает влюбленных, ведь она давным-давно успела подружиться с женой Почти-олигарха. А заодно сообщает куда следует о готовящейся диверсии. Малышка Марго, видишь ли, состоит на службе в органах. И вообще, это у нее наследственное, поскольку она внучка того самого «Первого отдела», который приставал ко мне с анкетой. Помнишь?

– Помню… кажется… – Реальность и вымысел так переплетены в этом экспромте, что требуют некоторого времени для осмысления. – Слушай, ты теперь любую жизненную коллизию воспринимаешь как информационный повод? Может, пора расслабиться?

– Да ты что, подруга! Да как можно расслабляться, если речь идет о диверсии, срывающей приток в страну нефтедолларов! Ты что же хочешь? Чтобы Куршавели опустели, английский футбол обнищал, европейские модные дома прогорать начали?! Конца света хочешь, да? А ты сама, милочка, из чего, собственно, собираешься три копейки своей будущей пенсии получать, а? Ладно, про пенсию молчу… Но подумай, ведь даже удивительно, как это некоторым блондинкам действительно удается «сказку сделать былью». Они просто рождены для этого. Жена Почти-олигарха, например. Наваляла от тоски рассказик, а он, глядишь, почти сбылся. Или взять Каталину Хуановну…

– Так Катя вроде бы шатенка… – неуверенно вставляет Алька.

– Ошибаешься… Это она с виду шатенка, а по сути она самая что ни на есть блондинка. Вероятно, даже платиновая. Что может подтвердить любая генетическая экспертиза. И это – диагноз, моя дорогая.

– Дашенька, милая, да кто ж знал, что она тебя так за живое заденет! Ведь все так просто было: она хотела стать писательницей, а ты нуждалась в деньгах. Ваши интересы совпадали. Конечно, если б я была твоим литагентом… Такой труд совершенно иначе должен оплачиваться.

– Алька, ну, не могла я просить больше того гонорара, который она в издательстве получит… Да и гонорар-то у начинающего автора – одно название. Так что половина за соавторство – справедливо. Что молчишь? Осуждаешь?

– Во-первых, ни о какой справедливости и речи быть не может. Не бедная, а по отношению к тебе, прости, даже очень не бедная тетка осуществила с твоей помощью свои, так сказать, фантазии. Она ведь не от голода помирала. Она ж вроде как еще один перстенек на пальчик захотела. А предметы роскоши стоят дорого. Ты ж не только переписала, ты ж еще с этим проектом по начальству ходила, пробивала. То есть функции Катиного агента выполняла, верно?

– Ну, я б не пробивала, если бы не почувствовала, что из Катиной писанины можно вычленить некую жизнеспособную составляющую. Правда, и ее пришлось по ходу парохода корректировать… Я восприняла это просто как задачу, которую надо решить. Даже кураж поймала. Мне казалось, что удача придаст мне уверенности, сделает более независимой, свободной, что ли… Я же в душе этот… селфемплоид…

– Предположим. Я только не пойму, почему ты, после полученного результата, согласилась второй книгой заниматься на тех же условиях?

– Да потому, что я не литагент, профессия у меня другая. Что ж ты меня терзаешь, Алечка?! Ну, не могу я сама себе деньги выбивать.

– Тогда ты не селфемплоид, а дура. Свободы, говоришь, захотела? Да таким дурам, как ты, век свободы не видать! За счет таких дур и существуют такие… такие… все! За счет таких дур люди себе карьеру делают, любую, кто финансовую, кто научную, кто общественную… Ай молодец Катя. И баба-то она не плохая. Даже хорошая баба. Порядочная. Ведь не обманула же тебя ни разу. Платила по уговору. Холеная Катя баба. Видно, что она не только тебе за услуги платит, но и своему косметологу. Полагаю, в ее шкале ценностей вы стоите где-то рядом. И главное, Катя – волевая баба. Вот захотела стать писательницей и стала, хоть ты тресни. Ну, не хватало ей этого в своей Испании для полноты жизни. Ну, самовыразилась она, как смогла. Так ведь мало ей оказалось. Она и второй раз самовыразилась. А теперь хочет и третий… И все посредством тебя. Сказку о «Золотой рыбке» она не читала, что ли…

– Алечка, да с Катей-то все не так просто. Она, конечно, генетическая блондинка, факт. Но знаешь, может быть, именно это качество, этот «ген блондинки» и позволил ей выжить, удержаться на плаву. Это как врожденный защитный механизм. Иначе ведь с ума сойти можно. А я… Сама знаю, что я творец своего счастья. В смысле несчастья… И вообще… Все у меня как-то не так идет. Неправильно. Во всем…

– Вот только не надо обобщать, – спохватывается Алька. – Просто подумай о своей жизни.

– Да мою жизнь – покрасить и выбросить… Не стыкуется она с окружающей средой. Не монтируется…

– Не правда… Алё! Ты что там, плачешь, что ли? Давай лучше о чем-нибудь смешном поговорим. Давай?

– Это после того, как ты меня по стенке размазала? Ну, ладно, давай уж.

– Я тут Фархада недавно встретила. На его собственной выставке. Зашла на открытие. Хотя приглашение не получала. А зачем? Со всеми, с кем надо, я его познакомила в свое время. Теперь он обходится самостоятельно.

– Это у тебя «о смешном»?

– Конечно. Это в пандан истории о Почти-олигархе.

– Ну, если так… Видела я недавно Фархада в издательстве. Сидел под дверью у директора. Я с ним особо не любезничала. Очень надо. А таких гонораров, какие ты выбивала, ему теперь как своих ушей не видать. И поделом. Кстати, решил он проблему деторождения?

– Два мальчика, погодки.

– Ого! Не зря старался. А про Гену с Валентиной что слышно?

– Какой-то халтурой пробавляются. Продолжают квасить. Видно, у олигарха был их звездный час. Только про Валеру я ничего не знаю.

– Зато я знаю. Приходил как-то, возле художников наших вертелся. Вот так и происходит круговорот дерьма в природе.

– Надо бы предупредить их, что это за сокровище.

– Ничего. С ними не забалуешь. Они с полтыка секут, что к чему. Валера сам себя благополучно зароет.

– Все еще злишься?

– В основном на себя. Ты, кстати, знаешь, который час? Два почти. Давай спать, что ли. Мне завтра на работу все же.

– Ну, ладно. Ложись и не о чем таком не думай.

…Легко сказать, не думай. И еще «о таком». Сначала я после разговора с Ираклием места себе найти не могла, ходила из угла в угол, скулила, хорошо, что Ванька заснул уже. А теперь вот Каталина Хуановна…

…Год назад подруга Наташка вернулась из туристической поездки в Испанию. Ночью раздался звонок. Наташка сообщала о прилете и о том, что нашла для меня работу. То есть и на Ривьере она не переставала думать о главном. «Работу», сказала Наташка, зовут Екатерина Ивановна. На местном наречии – Каталина Хуановна. А если попросту – Катя.

– Представляешь, четыре дня в Барселоне… Красотища! На четвертый день, угулявшись вусмерть, сижу с приятельницей в миленьком таком уличном кафе на улице Рамбла. Наискосок – площадь Колумба с одноименной колонной, впереди – самое что ни на есть Средиземное море, мимо толпа фланирует, испанской речи и не слышно, почти одни иностранцы, мы ж в высокий сезон попали… Ну вот. Сидим, пьем чай со льдом, разговариваем. А за соседним столиком – дамочка. Лет сорока, хотя выглядит значительно моложе. Только меня-то ведь ботоксами всякими не проведешь. Про национальность тоже непонятно. В общем, кем угодно могла оказаться: и местной, и француженкой, и итальянкой, и хорошо замаскированной нашей. Хотя держится, скорее, как местная. Темноволосая, смуглая. А может, просто загорелая. Одета не по туристически. Мужской интернационал на нее поглядывает. И правда: мимо таких глаз просто так не пройдешь, потому что они у нее светло-голубые, а самый край радужки более темного тона. Только сеньора по сторонам не смотрит, а вроде как прислушивается к нашему разговору. Но мы тихо говорим. Терпеть не могу, когда приезжие, думая, что их никто не поймет, орать начинают. И вдруг эта сеньора подходит к нашему столику и на чистейшем русском языке с легкими местными интонациями просит извинить ее за навязчивость. Говорит, не могла к бывшим соотечественникам не обратиться, к тому же она поняла, что мы из Петербурга, где прошла ее молодость. Мы предложили ей пересесть за наш столик. Оказалось, сеньора Каталина («О, для вас просто Катя, без церемоний!») уже почти пятнадцать лет живет в Барселоне, и ее «такая ностальгия замучила, такая ностальгия» по своей исторической родине. Но дело, Дашенька, не в этом. А дело в том, что из нашего разговора она поняла, что я имею отношение к издательствам, а она как раз «сочинила небольшой романчик» и – «Омбре! – никого, совсем никого это здесь не интересует!», и вообще, «с местными русскими даже о литературе поговорить нельзя!». Но тем двум с четвертью здешним ее знакомым дамам, которые сей опус читали, оказывается, «очень, очень даже понравилось!». В общем, говорит, «керида миа»…

– Не части, подруга, давай с переводом…

– …В общем, говорит, «дорогая моя, на вас одна надежда», ведь однажды ей в этом самом кафе так сказочно повезло! И тут она чуть было не потащила нас к себе «а ми каса», где ее «маридо», между прочим «известный архитектор», будет счастлив нас видеть. Узнав, что у нас в четыре часа поезд на Мадрид с вокзала Сантс, Катя закатила глаза и воскликнула: «Карамба!» По темпераменту она вполне тянула на испанку.

– Да и ты за три недели в испанском понаторела. А что до Кати, так, может, у нее гениальный текст, который ни переписывать, ни редактировать не надо. Может, она там, на родине Сервантеса, прониклась, так сказать, флюидами…

– Ты все еще ждешь чуда? Его не будет. Вот она, ее нетленка, висит передо мной на мониторе. И сейчас я ее читаю. Тебя ждут великие дела. Кстати, Катя через пять дней прилетает.

Каталина Хуановна Гарсия оказалась очаровательной дамой модельной, в прошлом, внешности. Стандарта конца восьмидесятых. Когда при хорошем росте еще не считалось слишком зазорным иметь нормальную грудь. Хотя не исключено, что нынешнее происхождение груди третьего размера было следствием последних достижений пластической хирургии. Как, впрочем, и большой чувственный рот.

– Рот – это очень важно для женщины! – самоуверенно провозгласила Катя, плеснув по плечам ухоженными, отливающими красной медью волосами.

Мы с Наташкой скромно потупили глаза. Длительное отсутствие родной языковой среды придавало Катиной речи элемент некоторой раскованности.

Кстати, о глазах. Глаза на Катином лице существовали как бы отдельно. И несомненно, глаза эти принадлежали блондинке. Тут ошибиться было невозможно.

Мы встретились в «Бродячей собаке». Место Катя выбрала сама: встав на писательскую стезю, она уже ощущала себя частью русской литературной богемы, тусовавшейся в этих стенах без малого сто лет назад.

Судя по тому, с какой предприимчивостью Катя действовала, желание издаваться овладело ею не на шутку. И я совершенно зря боялась травмировать ее незакаленную литературными штудиями душу неофитки сообщением о том, что в существующем виде сей текст издательство вряд ли примет, причем не только наше, любое. Это была чистая правда. Но моя склонная к рефлексии натура покоя себе не находила: а вдруг Катя решит, что я на ней просто решила заработать, ведь сама-то она совершенно уверена в жизнеспособности своего текста. Так, кстати, и ее «две с четвертью» барселонские русскоговорящие приятельницы считают, дуры чертовы…

Однако при полной смысловой, лексической и стилистической абсурдности в Катином тексте присутствовало одно чрезвычайно важное и востребованное издателями массовой литературы качество – глянцевость. А при наличии глянцевости соображениями качества можно себя, в общем-то, и не обременять.

Катин текст, если пересказать его русским языком и свести концы с концами в нехитром сюжете, был ярчайшим образцом давно заполонившего книжные просторы родины жанра коммерческого женского романа. Катин текст в полной мере сохранял изначально свойственную жанру незамутненность смыслом и содержанием. Но зато это было победное шествие блондинки по городам и весям планеты. Настолько победное, что порой мне хотелось закричать: «Остановите Землю, я сойду!»

Героиня Катиной прозы была роскошной молодой блондинкой, владелицей модного лондонского пиар-агентства, доставшегося ей по наследству от погибшего в автокатастрофе мужа, которого она, впрочем, не слишком-то и любила. Катина героиня приятно выходила победительницей из любых затруднительных ситуаций, касалось ли дело бизнеса или личной жизни, тем более что у дамочки одно постоянно подменяло другое.

Катина героиня использовала мужчин (кстати, сплошь статных красавцев, укладывающихся плотными штабелями при одном взгляде на нее) в качестве средства продвижения по жизни и при этом умудрялась смотреть на них, как и полагается «блондинке в законе», немного снизу вверх широко распахнутыми глазами, прозрачно-голубыми, с роковой темной каймой вокруг радужки…

Да-да, Катя наделила героиню своими глазами. И это была проговорка по Фрейду не хуже той, моей любимой, с вертикалью власти.

– Катя, а почему ваша героиня живет в Брюсселе?

– Омбре! Какая разница! Она может жить и в Париже! Мы с мужем довольно часто разъезжаем. Он член совета директоров Ассоциации архитектурно-реставрационных мастерских… – Проговорив эту заковыристую фразу, Катя довольно улыбнулась. Но в ее улыбке мне показалось что-то выстраданное. – Есть заказчики в Европе. И в довольно влиятельных кругах. – …Ага, теперь, по крайней мере, понятно, откуда в ее романе все эти, пусть и весьма схематичные, бизнес-леди, адвокаты, пластические хирурги и всякие там владельцы «домов, пароходов»… – И вообще, мы любим путешествовать. Недавно вернулись с Антильских островов. Вы были на Антильских островах? Нет? О, непременно побывайте, керида миа!

Наташка пила третью порцию мартини и с беспокойством переводила взгляд с Кати на меня и обратно. По выражению моего лица она, видимо, поняла, что Катина писательская карьера может закончиться, так и не начавшись. Ведь бедная Катя разливалась соловьем, не подозревая, что уже битый час топчется на моей самой любимой мозоли.

Я довольно равнодушно переношу отсутствие дорогих шмоток, машины и приличной квартиры. Единственное, с чем мне трудно смириться, так это с невозможностью путешествовать по миру. Ведь тот, глубоко запавший мне в душу, эпизод с Парижем был единичным. А деньгам, отложенным на поездки, в последний момент всегда находится более актуальное применение. Катя и ведать не ведала, что путешествия – это моя заветная шинелька, та самая, ау, Акакий Акакиевич!

Катя рассказывала о бутиках Галери Лафайет, а я вспоминала мост Мирабо с медленно текущей под ним Сеной и осенние парижские сумерки, которые хочется вдохнуть и никогда не выдыхать. Катя рассказывала об отменной обслуге в палаццо дель Джильо, а я вспоминала шелест голубиных крыльев на площади Сан-Марко, так рифмующийся с плеском воды в Канале Гранде… Впрочем, в Венеции я не была.

До Катиного отъезда мы встретились еще дважды. Для того чтобы начать работать, мне нужна была информация более конкретная и увлекательная, чем та, которая содержалась в ее романе.

Но Катя каждый раз норовила высказаться о роскошной жизни, которую она ведет, в самой общей форме. Мне хотелось воздуха, игры теней, радуги на брызгах шампанского, но ничего такого добиться от Кати я не могла. Может, и к лучшему. Иначе это была бы совсем другая книга. Даже о тех самых бутиках на Галери Лафайет я смогла получить эмоциональной информации больше, неспешно прогулявшись по второму этажу нашей Гостинки.

Конечно, Катя рассказывала и о себе. Причем скоро стало ясно, что, сосредоточив свои литературные потуги на чужой глянцевой жизни, она и свою жизнь стала видеть исключительно в розовом свете. Она лихо и без всякого сожаления промахнулась мимо собственной истории, которая с определенного момента действительно могла бы давать ей пищу для прозы.

…– Отец у меня работал директором мебельного комбината, а мама в сфере общепита. Каждый год мы ездили в Крым. Я была самой красивой девочкой в школе, а потом в училище. Однажды на танцах, в Доме офицеров, меня пригласил красивый такой молодой лейтенант. Москвич, между прочим. Замуж звал. Вот еще, домохозяйкой становиться! А если его потом, после Саратова, во Владивосток зашлют, служить родине-то? А я образование получить хотела. В большом городе жить…

На самом деле Катин отчим был столяром. Он любил свою родную, вечно сопливую дочь Таньку, ябеду и плаксу. А Катю почти не замечал. Катина мать заведовала столовой того же мебельного комбината, где работал муж. Каждый день она приносила с работы кастрюльки с остывшим пюре, котлетами или костлявой рыбой. От одного вида этой еды Катю тошнило.

Одноклассницы Катю недолюбливали, считая ее воображалой и не находя ничего особенного ни в ее прозрачно-голубых глазах, ни в действительно красивой фигуре.

Восьмой класс Катя закончила кое-как, всю весну протискавшись по подъездам со смазливым десятиклассником Игорьком, мечтой всех старшеклассниц. Потом мать со скандалом определила ее в педагогическое училище. Таким образом Катя должна была восполнить пробелы недополученного родителями образования.

Училище Катя неожиданно закончила почти на все пятерки и решила поступить в Ленинградский институт имени Герцена, на испанское отделение. Столь экзотический по саратовским меркам выбор обусловила Катина любовь к испанской эстраде. И особенно к сладкоголосому и томному красавцу Хулио Иглесиасу, песни которого с утра до ночи крутили на танцплощадках города.

В Саратове она без особого сожаления оставила вечно ссорящихся родителей, сестру, нескольких подружек и неутомимого, как кролик, но совершенно бесперспективного ухажера Борьку.

Герценовский Катя выбрала еще и потому, что говорили, будто там готовят «жен с высшим образованием» и, вообще, учиться несложно. А то, что ее красота не останется незамеченной в большом столичном городе, Катя не сомневалась.

…– В институте было классно. Со мной на курсе учились дети разных знаменитостей: артистов, режиссеров, писателей. В меня влюбился сын большого партийного работника. За ним приезжал шофер на «Волге», мы катались по городу, ходили в рестораны, а потом он отвозил меня в общежитие.

Как-то мы гуляли с подружкой по Невскому, к нам подошел мужчина, похожий на иностранца, и пригласил в модельное агентство. Меня уговаривали не бросать институт, но жизнь модели, знаете, требует полной отдачи сил…

Агентство оплачивало нам съемную квартиру, обучение и еще стипендию платило. Нас готовили для дипэскорта. Знаете, что это такое?

В первый раз в институт Катя провалилась. Тогда она пошла к Львиному мостику и у старухи-алкоголички сняла комнату в пятикомнатной коммунальной квартире одного из бывших доходных домов возле метро «Сенная». Побегав неделю в поисках работы, Катя устроилась сначала нянечкой, а потом и воспитательницей в детский сад: выручил диплом педучилища. А на другой год она все же поступила в институт. Правда, на вечернее. И выхлопотала себе комнату в общежитии.

Оглянувшись, Катя с досадой обнаружила, что на десять девочек в их институте приходится полтора мальчика, да и те не вполне настоящие: меланхоличные и женственные. Так что если тут и готовили «жен с высшим образованием», то явно не для них.

Два года Катя училась и работала, скудно питалась, выкраивая деньги для модных шмоток, и терзалась нормальной мыслью, что достойна большего. А потом наступил мутный и бешеный конец восьмидесятых, и Катя слетела с катушек.

Началось все с того, что на водосточной трубе возле своего общежития Катя прочитала объявление, в котором говорилось о наборе девушек в модельное агентство, и еще что-то, про «возможность работать за рубежом». Про «зарубеж» Кате особенно понравилось. Она запомнила адрес. Катя была действительно хороша собой и могла рассчитывать на удачу.

Агентство оказалось двухкомнатной квартирой на первом этаже обшарпанного дома в глубине мрачного двора неподалеку от Московского вокзала. Предупредить Катю о том, что район Лиговки пользуется в городе совершенно определенной репутацией, было некому.

В коридоре ожидали приема еще несколько девушек. По разговорам Катя поняла, что они тоже не местные. Потом ее пригласили внутрь комнаты со свисающими обоями и мебелью, которую собирали, кажется, по соседним помойкам.

Поджарый, лет сорока пяти, стриженный бобриком мужчина в костюме-тройке и галстуке, представившийся Вячеславом Егоровичем, задавал вопросы, а вертлявый, одетый в старые джинсы и свитер Толик, поминутно облизывая тонкие губы и стреляя мелкими глазками по Катиным округлостям, что-то строчил в блокнот. Катя рассказала, откуда она родом и чем занимается. Потом ее попросили раздеться и пройтись по комнате. К чему-то такому Катя готовилась. И даже одолжила по этому случаю кружевной нарядный лифчик у Райки, соседки по общежитию. Катя вдохнула побольше воздуха в грудь, зажмурилась и разделась.

Мужчина в тройке довольно кивнул. Под его спокойным взглядом Катя натянула юбку и застегнула слегка дрожащими пальцами кофточку. Перехватив взгляд мужчины, Катя улыбнулась, но ответной улыбки не последовало. Потом она, просмотрев наспех текст контракта и от волнения почти ничего не разобрав, поставила свою подпись.

Через три месяца Катя благополучно завалила зимнюю сессию. Она долго плакала в деканате и божилась, что сдаст хвосты. Но этого не случилось. Почти все вечера Катя проводила не на лекциях в институте, а в душном спортивном зале, который модельное агентство арендовало в старом здании соседней школы. С ними занимались пластикой, техникой сценического движенья, показывали приемы демонстрации одежды… Два раза в неделю приходил развязного вида молодой человек и обучал их «деловому английскому».

Иногда девушки участвовали в показах, которые проходили в ресторане гостиницы «Октябрьская». Потом их приглашали за столики солидного вида мужчины. Как сказал Толик, «иностранные бизнесмены». И добавил с уклончивой полуулыбкой: «Все делается только по обоюдному согласию». Некоторым девушкам предлагали поработать за границей, и связь с ними обрывалась, а справки о них навести было негде.

Условно такую жизнь можно было считать «красивой». Конечно, была в ней некоторая сомнительность, но думать на эту тему у Кати не оставалось ни сил, ни времени.

Незадолго до летней сессии Катю из института отчислили, а потом попросили освободить и комнату в общежитии. Работу в детском саду она бросила еще весной. Возвращаться «в Саратов, в глушь, в деревню» Катя не собиралась. Тем более что Толик, к которому она ринулась за советом, облизнул тонкие губы и сказал, что нет никаких проблем, обо всем можно договориться, если очень того хотеть: и о жилье, и о штампе с временной пропиской в паспорте. И паспорт у нее Толик забрал.

После общежития с общим душем и одним туалетом на этаж двухкомнатная светлая квартирка на восьмом этаже блочного дома в Купчино показалась ей раем. Соседкой ее была девушка из их же агентства, сероглазая и неулыбчивая Лариса.

Утром второго дня, сидя на кухне за кофе и разминая в тонких полупрозрачных пальцах сигарету, Лариса сказала, что вечером у них будут гости, «какие-то дипломаты». «Из дома не уходи», – добавила Лариса, глядя в окно поверх чашки с кофе серыми безучастными глазами.

Около девяти вечера раздался звонок в дверь. Лариса, которая последние два часа, одетая и причесанная, сидела в кресле, не сводя глаз с экрана телевизора, вздрогнула и попросила Катю открыть. Вячеслав Егорович, элегантный и веселый, вошел в прихожую и вручил Кате сумки с продуктами и вином. Следом за Вячеславом Егоровичем вошли и приветливо улыбнулись Кате два импортного вида господина.

– Девочки, быстренько накрываем стол, гости проголодались!

Лариса, бледно улыбнувшись мужчинам, скользнула на кухню.

– Кто это? – тихо поинтересовалась Катя, раскладывая по тарелкам ветчину, сыр со слезой, красную рыбу, маслины, маринованные грибы и огурчики – продукты, которые в магазинах уже давно было днем с огнем не сыскать.

– Тебе же сказали – гости.

Лариса посмотрела на Катю прямым, немигающим взглядом, взяла тарелки и пошла в комнату.

Через минуту на кухню вошел Вячеслав Егорович:

– В чем дело, Катенька?

– Вячеслав Егорович, что это за люди и что я должна делать? – спросила Катя, хотя ответ знала заранее.

– Это гости, Катенька. И надо им понравиться. Вот, собственно, и все.

– А если я не соглашусь?

Своими сухими и неожиданно жесткими пальцами Вячеслав Егорович взял Катю за локоть и провел в комнату. Там он быстрым движением больно завел ей руку за спину. Потом таким же отработанным жестом ткнул Катю лицом в стол и навалился на нее сзади. Ударом ноги, обутой в элегантный заграничный ботинок, он раздвинул ей ноги на уровень плеч. Катя стояла полусогнувшись, в этой унизительной позе. Левая щека ее была прижата к столу. Дышать становилось все труднее, потому что Вячеслав Егорович своим локтем давил ей на спину. От страха Катя не могла издать ни звука.

Вячеслав Егорович склонился к ее лицу, и Катя почувствовала запах дорогого мужского парфюма.

– Мы извели на тебя кучу денег, нехорошая ты девочка, – говорил Вячеслав Егорович почти ласково. – Разве с тебя взяли хотя бы копейку за обучение, за тряпки, а? – Вячеслав Егорович своими сухими бедрами резко надавил на Катины ягодицы, и край стола врезался ей в тело. Катя чуть не взвыла от боли. – Твой паспорт еще на прописке, кажется? – И Вячеслав Егорович повторил движение.

В этот момент кто-то вошел в комнату и тихо остановился. Потом Катя услышала равнодушный Ларисин голос:

– Стол накрыт, и гости ждут.

Лариса закрыла за собой дверь, и Вячеслав Егорович отпустил Катю:

– Приведи себя в порядок и через минуту будь с гостями.

…Около получаса Вячеслав Егорович балагурил за столом на плохом английском, а потом, сославшись на семейные узы, мило раскланялся.

…В понедельник Катя и Лариса отсыпались. Во вторник были на занятиях в спортивном зале. В среду на дефиле в гостинице. В четверг опять пришли воскресные господа. В пятницу Катя и Лариса спали до трех. Потом слонялись по квартире, как сомнамбулы, а в десять опять легли спать.

В субботу Вячеслав Егорович привел новых гостей. А в воскресенье приехал Толик с еще одним парнем, высоким и атлетически сложенным, которого представил кратко: «Сашок». Сначала все сидели болтали и пили водку, причем Толик больше делал вид, что пьет.

Ларисе стало плохо. Тогда Толик дал ей какую-то таблетку, и Лариса повеселела. Сашок слегка заигрывал с Катей и подливал ей в рюмку. Когда Катя почувствовала, что комната плывет у нее перед глазами, Толик облизнул узкие губы и достал из сумки видеокамеру, а Сашок начал не спеша раздеваться…

Еще через час Катя стояла на коленях возле унитаза. Ее выворачивало наизнанку. Причем ей казалось, что кровью. За стенкой, в ванной, напевал под душем Сашок.

На другой день Катя позвонила Толику домой. Она умоляла отдать ей паспорт.

– Приезжай, – сказал Толик и назвал адрес.

Квартира у Толика была красивая, трехкомнатная. Много дорогой мебели и аппаратуры. Толик указал Кате на огромную, половину спальни занимавшую тахту и включил видео. Сначала Катя увидела себя с одним из тех, первых, иностранцев. Но изображение было неважным, снимали как будто из одной точки. Наверно, из той, малюсенькой красненькой, которую Катя случайно обнаружила над дверью, возле косяка. А потом Катя увидела себя, Ларису и Сашка…

– Вопросы будут? – поинтересовался Толик и облизнул губы.

Прижав кулачки к горящим щекам, Катя тупо смотрела на экран. Толик сел рядом. Положил ей руку на плечо.

– А у тебя неплохо получается, детка, – сказал он и легко опрокинул ее на тахту.

Через неделю опять пришли Толик и Сашок. Стоял теплый осенний полдень. Балконная дверь была открыта. Они сидели за низеньким столиком и пили. Толик жаловался, что солнце бьет прямо в комнату, а снимать при таком освещении плохо. Лариса встала, чтобы задернуть штору. Потом Катя увидела остекленевшие глаза Толика, который сидел лицом к балкону. А потом услышала страшный крик, раздавшийся внизу, во дворе…

Машина Толика стояла у подъезда, с другой стороны дома. Через несколько минут они уже мчались в сторону центра.

Катя сидела в маленьком нижнем баре гостиницы «Октябрьская». Она решила, что завтра сбежит. Ее мечты давно рухнули. Закончить жизнь, как Лариса, она не хотела. Пусть уж лучше нищета и Саратов. Она сбежит без паспорта. Скажет в милиции, что потеряла. В Саратове Вячеслав Егорович ее не найдет. Даже с его возможностями. А паспорт? Он же у них, и в нем штамп о саратовской прописке! Слезы безостановочно катились по Катиному лицу.