Великая Мечта Рубанов Андрей
Жена – видя меня, чрезвычайно мрачного, обеспокоенно вращающего телефонный диск, – избегала задавать вопросы. Мирно накрасилась, получила от меня банкноту, ту самую, единственную, последнюю, которую «вор не берет», и ушла приобретать колготки – предмет, абсолютно непонятный мне, но почему-то требующийся моей женщине в бесконечном количестве.
Через два часа мне все надоело, и я поехал к Юре домой.
На полдороге остановился возле таксофона и еще раз набрал те же семь цифр. Безрезультатно. Я стал постепенно раздражаться. Кладов не слыл особо пунктуальным человеком, но известных границ никогда не переходил, и если приглашал к себе домой – как правило, сам находился именно у себя дома, а не где-то еще.
Тоже мне, деловой, досадовал я. Мне приходится не спать сутками, чтобы добыть копейку, а этот деятель даже не соизволит сообщить о том, что планы изменились...
Я долго стоял в подъезде, бессмысленно тыкая в кнопки домофона. Потом кто-то вышел – и я проник. Поднялся на этаж. Нажал кнопку звонка. И еще раз, и еще.
С той стороны ничего не происходило. Я с досадой ударил кулаком в обшитое кожей дерево – скрипнули петли, щелкнул замок. Дверь оказалась незаперта.
В квартире густел неприятный полумрак. Я занервничал. Юра никогда не задергивал шторы – он любил дневной свет. Воздух был теплый, спертый, почему-то отчетливо нежилой. Я занервничал еще больше. Юра держал окна открытыми едва не круглый год.
Двинулся в комнату. На втором шаге увидел голые, полусогнутые в коленях, неестественно вывернутые ноги. Ступни были очень чистые. Здоровые копыта молодого мужчины. Под средними и мизинцами – небольшие белые натоптыши.
Шагнул в третий раз – и обнаружил всего Юру, лежащего на полу, плотно завернутого в собственный купальный халат, в белую с красным широкую полосу.
Он лежал ногами в дверь, головой к центру комнаты, грудью и лицом вниз и слегка на бок. На ладонях, на ковре, на полах задравшегося халата – многие бесформенные большие и маленькие пятна, на коже – коричневого цвета, на ткани – бурого. Капюшон халата туго обтягивал голову, и она казалась несоразмерной телу, слишком маленькой. Шею, поверх капюшона, обнимал плотный черный шнур, ниже затылка он перекрещивался, оба конца увенчивались узлами и петлями. Несколько часов назад кто-то вставил в эти петли сильные пальцы и тянул, ломая моему Юре трахею. А я в это время потрошил чужие багажники. Или спал.
Возле плеча лежащего посверкивал в луче солнца небольшой фрагмент золотой цепочки. Украшение увиделось, словно дохлая, разлагающаяся змея.
Я не развернул лицо вверх, не стал искать признаки жизни и никак не удостоверился в факте физической кончины. Я понял сразу. Каждый кубический миллиметр воздуха здесь пах смертью, совсем недавней. Свежая смерть, казалось, стекала прямо со стен. Она заполняла собою все.
Присел и дотянулся до почти безволосой голени кончиками пальцев – но ничего не почувствовал. Слишком грубы подушечки, сбитые в спортзалах, ободранные во время многочисленных ремонтов автомобиля. Положил ладонь. Ощутил прохладу. Как будто коснулся ствола дерева, растущего в густом лесу, где даже в солнечный летний день всегда немного зябко.
Юра был мертв. Сейчас он остывал.
Безобразен мертвец, и вид его ужасен взору живых.
Думаю, психика человека снабжена особым защитным механизмом, позволяющим сравнительно безболезненно переносить такое зрелище. Даже на прибранного покойника в аккуратном гробу с бахромой смотреть куда как непросто. Чего же говорить о еще вчера невредимом, а сегодня насильственно умерщвленном человеке, лежащем сейчас среди собственных вещей и предметов, хранящих следы его прикосновений, несущих на себе его энергетику? Но я не задрожал от ужаса, не бросился прочь. Холод сгустился в груди, вдруг я почувствовал запредельную трезвость и воспринял увиденное только интеллектом – как еще один имеющий место быть элемент мирового порядка.
Возможно также, что мои реакции нетипичны, слишком рассудочны. Таково свойство моей психики. Моя жена неоднократно упрекала меня в черствости. Другой бы, вероятно, упал на колени, вонзая пальцы в волосы, заплакал бы и завыл, проклял всех и вся. Я не заплакал, не проклял. Осторожно переступил тело, чтобы пройти в глубь комнаты. Потом дошло – зачем? куда? – шагнул обратно.
Юра, несколько часов назад смеющийся, покашливающий, похохатывающий, сопящий и хохмящий, вкусно раскуривающий сигарету, что-то рассказывающий – теперь лежал передо мной, забрызганный собственной кровью.
Равнодушно я посмотрел на его магнитофон. На его книги. На его чисто вымытую пепельницу. На цветной журнал с какими-то глупейшими полуголыми блядчонками, он его купил не далее как прошлым вечером, в моем присутствии, бегло перелистал, выругался и попытался подарить мне, а я брезгливо отверг, женатый...
Журнал лежал неправильно, в центре комнаты. Его взяли, понял я, из любопытства. Поглядели, потом швырнули на пол и ушли. Вы же не станете, убив человека, думать о порядке в его доме?
С той стороны зашторенного окна гудел ветер. Пространство, безучастное ко всему, продолжало обеспечивать людей воздухом и небом. Предполагалось, что об остальном люди позаботятся сами.
Немного поколебавшись, я все же вновь перешагнул через тело и прошел в комнату. Дверцы мебельных емкостей, шкафов и тумб все были распахнуты. Но содержимое – стопки белья и одежды, какие-то мелочи, вроде батареек от фонарика и старых фотографий, – оказалось нетронутым. В лучшем случае, там вяло поковырялись. Из любопытства. Но разгрома не учинили.
Я вернулся – пришлось в третий раз перешагнуть – и осмотрел кухню и ванную комнату. Полку над умывальником целиком занимали банки и тюбики с косметикой, и я вспомнил о Юриной подружке. Где она? Очевидно, что ночь она провела не здесь. Иначе, может быть, я нашел бы сейчас не одно, а два тела. Либо, наоборот: именно обладательница пудовых сисек и навела убийц. Юра не делал секрета из того, что имеет деньги. Наоборот, бравировал этим, небрежно демонстрировал увесистую пачку даже малознакомым людям. Света наверняка все знала. Дверь не взломана – стало быть, душегубы имели ключи. Кто им дал эти ключи? А может быть, их кто-то впустил?
Однако мне быстро стало ясно, что работали не воры и не налетчики. Эти бы внимательно обнюхали все популярные места: меж книжных страниц, в холодильнике. В унитазном бачке. На антресолях и под раковиной. Обстоятельно отработали бы все тайники, используемые обывателями для хранения наличных. Нет – здесь орудовали убийцы, и пришли они, чтобы лишить жизни, а не ограбить. Больше того – и инсценировать грабеж не удосужились. Не взяли даже золотую цепь. Шкафы осмотрели – на всякий случай. Умертвили, а напоследок обшмонали комнату в поисках чего-либо необычного. Оружия? Крупных сумм?
Уйти, сейчас же... Кто, за что убил – не важно... Бежать, и немедленно... Зайдет случайный человек, сосед – а я расхаживаю здесь над трупом... Где выход? Ага, вот... Опять перешагивать... Прочь отсюда... На воздух, к живым... На этой земляничной поляне мне больше нечего делать...
Возле двери я помешкал. Стало ясно, что в эту квартиру я никогда не вернусь. Того, кто здесь жил, нет. Друга нет. Все надежды и планы рухнули.
Здесь я осознал, что нервы вот-вот сдадут, торопливо шагнул за порог – и меня накрыло. Ударило в виски, застучало. Затряслись руки.
Зачем ты позволил им себя убить? Разве не ты мечтал въехать в Париж автостопом? Или сыграть в волейбол на Копакабане? Или выкурить сигару на Варадеро? Разве не ты убедил меня в том, что мечты – сбываются?
Вышел в общий, на четыре квартиры, коридор, панически осмотрелся – никого; за дальней дверью кто-то с кем-то вяло переругивался; мирно пахло едой.
Кое-как совладав с собой, аккуратно потянул на себя дверную ручку. Масляно, гулко щелкнули замки. Очевидно, убийцы побоялись именно этого низкого, вибрирующего лязга – придали двери вид закрытой и тихо удалились. Я же, оглушенный и дезориентированный, с мерцающими звездами в глазах, и не подумал уйти бесшумно. Точнее, вообще ни о чем не подумал. Мысли все куда-то сгинули. В голове глухо булькало, как в кастрюле с супом. Неверными ногами потопал прочь, слегка пошатываясь и больно ударившись коленом в какие-то ящики и коробки – в общих коридорах всегда складирован разнообразный безмазовый скарб, отслужившие свое детские коляски и саночки, стеклянные банки, перевязанные бечевками связки книг.
За три или четыре шага до лифта страх стал конкретным. Показалось, что убийцы еще здесь, рядом. Вот-вот выскочат, чтобы убрать нежелательного свидетеля. Я не собирался выступать в роли мальчика с голубыми глазенками. Поспешно нажал кнопку – в шахте загудело и заскрипело, но теперь я испугался уже лифта и рванулся к лестнице: полумрак, тишина, в воздухе тончайшая цементная взвесь. Постоял несколько секунд, прислушиваясь. Зашагал вниз. Кое-как преодолел шестнадцать маршей, толкнул дверь подъезда и задохнулся от кошмарного несоответствия двух картинок – там, наверху, в полутемной комнате лежал мертвый человек, а здесь светило солнце, благодатный ветер осторожно шевелил зеленые листья, дворник деловито громыхал мусорными контейнерами, некая дорогостоящая собачка, пристегнутая кожаным ремнем к заспанной владелице, деловито мочилась на забор, две обязательные в каждом дворе ветхие старухи в ватных камилавках тихо жаловались друг другу на жизнь, а в песочнице играли маленькие дети.
– Ты убит! – крикнул один другому и взмахнул пластмассовым автоматом.
– Нет, ты! Я тебя быстрее убил!
– Нет, я быстрее!
Вдруг они все посмотрели на меня – и вооруженные дошколята, и их мамы, и пыхтящий папиросой дворник. Протянули в мою сторону пальцы, закричали:
– Он, он убил! Вяжите, держите, ловите!!! Зажмурившись и стиснув зубы, я прогнал дурной морок. Не вовремя шутит со мной шутки мое подсознание. Где машина? Ага, вот и машина. Не бросить ли ее прямо здесь? Ведь это – не моя машина. Это – его машина. Бог знает, что он натворил, чтобы ее купить. Может быть, из-за проклятой машины его и порешили? Машину надо оставить, и забыть про нее, и про Юру забыть, и про все, что с ним связано. Ты надеялся, что твой друг научит тебя, как решать проблемы? Этого не будет. Юры больше нет. Проблемы разгребай сам, и решения принимай – сам, и надейся – только на себя.
Признайся, идиот, что в глубине души ты ожидал чего-то подобного.
Машину я не оставил. Она была часть меня, без нее жизнь теряла последние остатки смысла. Завелся, куда-то поехал. Осознал – домой. Через пять минут пути обнаружил, что качусь по летней городской жаре с наглухо задраенными окнами. По лицу текло соленое. Провел ладонью, думал, слезы, но нет – всего лишь пот. Истерично завращал ручками, открыл левое окно, и правое тоже – чтобы продуло. Тут же закашлялся от удушливой бензиновой гари. Действительно прослезился. Может, и не от бензиновой гари. А может, и не прослезился. Контроль над физиологией то исчезал, то мгновенно полностью восстанавливался. Я давил педали автоматически. Дороги перед собой не видел. Или видел – но не асфальтовую, а ту, другую, мою собственную. Куда теперь она сворачивала? Где азимут? Вектор? Куда? Каким способом?
Нет, рано так думать. Чтобы понять, каковы должны быть мои действия, надо уяснить, что произошло. Кто убил, зачем, почему, с какой целью? Что за люди работали против Юры Кладова? Не ударят ли они по мне? За три недели друг Юра перезнакомил меня со всей своей креатурой. Десятки людей видели нас вместе. В моем присутствии обсуждались две банковские аферы, ограбление офиса торговцев шоколадными батончиками, взятие на гоп-стоп валютного менялы, поджог продуктового магазина и не менее десятка квартирных краж. Я, правда, рта нигде не раскрывал, компанейского парнишку не исполнял и визитные карточки направо и налево не раздаривал – как за отсутствием желания раздавать, так и за отсутствием самих карточек. Меня знали как Андрея, немногословного Юриного приятеля в дешевых джинсиках. Вряд ли они ударят по мне. Все равно – вдруг ударят? Дверь моей квартиры выбивается ударом ноги. Сам я за себя постою, но ведь я не один, со мной – жена, мне придется биться за двоих. В доме из оружия – только кухонные ножи. Самые скверные боевые снаряды из всех, мне известных. Гнутся и в руке не держатся. Вдобавок – слишком легкие. Не помчаться ли срочно в магазин, с целью приобретения какого-нибудь легкого и острого топорика, удобного в ладони – чтобы было, чем отмахаться? Войдут втроем, вчетвером, в начале ночи, в десять, когда половина соседей жрет водку и бурно выясняет отношения. Войдут, прожмут меня, шестидесятикилограммового, в комнату, собьют с ног, выкрутят ручку громкости телевизора до отказа – и вперед. Убивать.
Я яростно расхохотался и прибавил газ. А телевизора-то у меня и нет! Нет телевизора! Точнее – есть, но не работает! И магнитофона нет! И радио. Ничего нет – бедный я. Чем будете маскировать мои боевые, а впоследствии предсмертные выкрики?
Нет, я им неудобный. Кто таков, что на уме, на что способен – они обо мне ничего не знают.
Мои лицевые мускулы против воли сложились в гримасу. Прискакали, безумно хороводя, мелкие черти, уселись, непристойно пихая друг друга и шумно ругаясь, на приборную панель.
– Что, придурок, допрыгался? Хотел исполнить мафиози? Теперь обосрался, да? Страшно? Теперь дрожи, психуй, спасай жизнь! К Юре пришли – и к тебе придут! Они придут, придут, придут! Ой, придут! Ай, придут! Ко всем приходят – и к тебе придут!
– Приходите, кто хотите. Приходите в любом количестве, с любым оружием. Приходите и попробуйте. Двоих – любых – сразу положу, а там видно будет...
Волосатые захохотали, утробно захрюкали, затрясли кривыми пальцами, завертели грязными хвостами.
– И опять врешь! Не твоя фраза!
Да, не моя. Так говорил мой командир роты, капитан Мантров, стокилограммовый дядька с квадратным лицом – нижняя челюсть шире лба – и такими же квадратными плечами, конкурирующими в объеме с не менее квадратным задом; остойчивость всякого бойца, как известно, пребывает ниже пояса.
Капитан имел популярность у солдат. На утреннем разводе, в присутствии командира части и двух десятков офицеров, он любил в полной сбруе – сапогах, шинели и портупее – вдруг сесть на шпагат. С покряхтываниями и несколько старческими проклятиями в собственный адрес. А затем объяснить ближестоящим членам младшего офицерского состава:
– Захотелось.
Это он, капитан, снисходительно втолковывал собравшимся вокруг рядовым бойцам, в том числе двухметровому сержанту Берзиньшу, мастеру спорта по академической гребле, а также не менее двухметровому ефрейтору Кацуеву, мастеру спорта по боксу:
– Молодые люди, не грубите. Двоих из вас – любых – я, если что, сразу положу, а там видно будет.
Бойцы уважительно хмыкали. Каждый демонстрировал уверенность в своей мускульной силе, но никому не хотелось очутиться среди тех, первых двоих, кому светила перспектива сразу лечь.
Капитану безоговорочно верили. Дужки его очков перехватывала пониже затылка прочная резина. Капитан то мог постричься наголо, то отпускал бороду. Это был воин от Бога. Пистолет Макарова в его ладони выглядел игрушкой. Бедра капитана вдвое превышали по объему голову всякого рядового солдата, а коричневые прямоугольные кулаки маячили исключительно красноречиво. Вдобавок капитан не только не курил, но и бесконечно остроумно высмеивал курильщиков, а сам, заступая на дежурство по части, любил ночью выйти из казармы на свежий воздух и проделать получасовой комплекс дыхательных упражнений...
Жаль, кулаки мои не столь кирпично-несокрушимы, как у того симпатяги-капитана, и весом я не вышел. Но двоих – любых – положу. А пойдут на жену – положу всех. Кулаками, ногами, головой, кухонным ножом, топором, пивной кружкой, стулом, рожком для обуви, шнуром от кофемолки – положу любого и всякого...
Еще одно страшное, невыносимое переживание ждало меня дома – когда вошел, и ко мне из комнаты выбежала жена, слегка пританцовывая и гордо держа в руках какую-то цветную тряпочку. Только что купленную то ли кофточку, то ли блузочку. Хотела продемонстрировать, похвалиться. В ее ногах, весело повизгивая, путался рыжий мини-зверь, тоже спешащий встретить меня, своего хозяина. Не так больно было мне наклоняться над окровавленным трупом лучшего друга, как осознать, что сейчас я произнесу два слова, выдохну пять звуков, и выражение безмятежного счастья на лице моей женщины сменится гримасой ужаса. Я позвал ее в свою жизнь для того, чтобы исполнять ее мечты, дарить цветы и подарки – а сейчас принес смерть.
– Что с тобой? – спросила жена.
– Ничего.
– Скажи, что случилось?!
– Юру убили.
Она схватилась руками за щеки и убежала. Я позвонил адвокату Сергееву и в двух словах объяснил ситуацию.
– Он там сейчас лежит, мертвый, – сказал я. – Что мне делать?
Судя по голосу, адвокат совершенно не удивился. По-моему, он что-то жевал. А может, мне показалось. В отличие от Юры, он был жив, и я с трудом простил ему это.
– Что делать? Успокойся и иди в милицию.
9
Через два дня я его закопал.
Все расходы и хлопоты, связанные с похоронами, взял на себя отец Юры. Я участвовал только в качестве грубой физической силы. Таскал домовину. Очень устал. Покойники – существа тяжелые. Живого Юру я без особых проблем поднимал над головой и даже слегка подбрасывал, силой бицепсов, в воздух – мертвого Юру мы еле тащили вчетвером. Я, отец, два одноклассника. Пока несли от дверей морга до автобуса – почти выдохлись. Потом вернулись обратно – получить свидетельство о смерти. Напоследок санитар – рукастый, животастый, мясистый чувак с апоплексически багровыми щеками – щепетильно вернул Юрину золотую цепь и попросил расписаться в особой квитанции. Отец Юры выполнил просьбу. Его руки крупно тряслись.
Гроб взяли скромный, эконом-класса: доски, обтянутые багровым ситчиком. Я разозлился, увидев такой гроб, и хотел было подойти к отцу Юры, предложить заказать что-либо получше, дорогого дерева, полированное-лакированное. И вообще не жалеть денег на ритуал. Мне похороны друга виделись чем-то безумно-торжественным. Блестящий саркофаг и катафалк с кондиционером. Усыпальница черного мрамора. На деле все вышло до обидного скромно.
Вынесли из автобуса, втащили в квартиру, поставили в комнате на два табурета, сняли крышку – и сбежали из квартиры во двор. Кто курил – закурили. Я отошел в сторонку. Разговаривать ни с кем не хотелось. Вокруг сновали какие-то старухи. На всяких похоронах обязательно во множестве появляются пожилые деловитые женщины, досконально знающие всю процедуру – как правило, дальние родственницы. Теперь они то проносили мимо образа, то деловито раскидывали на асфальт еловые ветки, то читали над покойником. Хотя Юра, возможно, даже не был крещен. Отец – военный инженер, мать – преподаватель высшей школы, наверняка они состояли в партии коммунистов, никогда не приветствовавшей церковные обряды.
Отпевать не повезли. В нашем городе, построенном на болоте в середине двадцатых годов, храм отсутствовал.
По обычаю, дом открыли всем, кто хотел проститься. Таковых было человек двадцать: соседи, родственники и друзья по школе. Не приехала только мать Юры. Впрочем, из обрывков разговоров я понял, что ее никто не осуждает. Лететь из тридевятого царства, из Чили, через всю планету, чтобы несколько минут постоять над безобразным куском неживой плоти – зачем? Что это изменит? Как это облегчит горе?
Город наш – маленький. Чуть более ста тысяч жителей. Все всех знают. Кто, с кем, зачем, почему, как и с какой целью. Вообще, гибель двадцатилетнего человека для подмосковного городишки – событие. Одно дело – когда хоронят отжившего свое старика; чинный, спокойный, деловой ритуал; повздыхали, помянули и разошлись. Бывает, и порадовались невзначай. На закоп обычно приезжают самые дальние родственники, и похороны зачастую превращаются во встречу старых друзей. Другое – когда гибнет молодежь.
Дальше прибыл второй автобус – местная похоронная команда. Мы вынесли гроб на улицу и снова сняли крышку – в этот момент заплакали все, кто был, бабы постарше закричали и запричитали.
Лежащий в ящике холодный, пахнущий формалином труп имел мало общего с человеком, научившим меня ничего не бояться. Наклонившись к восковому уху, я прошептал что-то несвязное, банально-дежурное – то ли про то, что обязательно отомщу, то ли про то, что никогда не забуду, – и поспешил отвести взгляд от дряблой, истончившейся шеи с заметным провалом пониже адамова яблока; изжелта-коричневую, глубокую странгуляционную борозду в морге замаскировали кусками целлофана, а поверх натянули воротник рубахи, но не слишком искусно, все было перепачкано гримом и выглядело жутко. В итоге я убежал ото всех, схватил рукой лицо, оперся обо что-то и тоже сильно заплакал и забормотал в пространство нечленораздельные слюнявые проклятия.
Четверо равнодушных мужиков с лицами запойных алкоголиков дунули в медные трубы, безбожно фальшивя. Я в третий раз за день подставил плечо под дощатый угол ящика, пронес Юру до автобуса, поставил, деловито вернулся к своей машине, открыл все двери – тут же влезли какие-то незнакомые мне женщины, вытирающие платками обильно текущую по опухшим щекам тушь.
На кладбище, у свежевырытой ямы – над ней кружились насекомые, – музыканты еще раз от всей души продудели в свои валторны и угомонились. Кто-то сказал какие-то слова.
Родной дед Ильи жил на одной лестничной площадке с родителями Юры. Поэтому Илья тоже пришел закапывать.
– Вот вам ваша Москва, – выдавил он, подойдя ко мне. – Уехал живой, вернулся – мертвый. Чего поймал? Чего добился?
Последние слова он произнес на сильном выдохе, и я уловил запах спиртного.
– Я его с пяти лет знал! Он был порядочный и честный. Не просто порядочный и честный – он был самый порядочный и самый честный! Кому и как он мог насолить, чтобы его – вот так? Черта лысого я поеду в вашу проклятую Москву! Там только бардак и смерть...
– Пойдем, еще выпьем.
– Скажи, – он словно не расслышал меня, – зачем нужна такая Москва, если в ней – убивают?
– Не плачь, друг.
– Я не плачу. Я горюю. Это разные вещи. Кто его? За что его?
Илья кивнул на свежий холм, который сейчас кладбищенские работяги – двое дюжих малых моего возраста с индиферрентными мясистыми физиономиями – деловито обхлопывали лопатами по бокам, – формовали, создавали могилу.
– Не знаю. А если б и знал – не сказал бы.
– Ты туда больше не езди. Оставайся. Как я остался. Забудь и забей. Иначе – тоже пропадешь.
– Я уже там. Я уже пропал...
Илья махнул рукой и отошел прочь. Возможно, он внутри осудил меня за безучастный внешний вид. Я же, отплакав и отпереживав свое, теперь не ощущал внутри ничего, кроме некой ступорозной досады. Зачем ему знать, кто и зачем убил? Что, оторвет от забора доску и побежит мстить? Или просто любопытствует? А какое любопытство – на кладбище? Какая разница, кто и зачем? Какая-то мне увиделась в этих вопросах дремучая провинциальность. Сидят себе тихо, в таком месте, где ничего не происходит, а когда видят, что где-то что-то произошло – высовывают носы и интересуются...
Тут же я сурово осудил себя за цинизм. Илья ни в чем не виноват. У него свое лекало, у меня – свое. У Юры было свое. Глупо сравнивать...
Прибыли даже «новые друзья» – на собственной машине. Прибыл бледный Иванов. Мы обменялись рукопожатием. Мне показалось, что старинный Юрин приятель хотел меня обнять, но в последний момент удержался.
Cамым неожиданным визитером оказался Сережа Знаев. Приехал на такси – прямо к началу погребения. Выглядел всерьез подавленным. Курил безостановочно. Кивнул мне, отцу Юры, мрачно помыкался возле гроба, а когда настало время опускать – схватился за веревку едва ли не первым из всех мужчин. Все это время таксист ждал его в отдалении.
Когда наконец зарыли, Знаев коснулся моего локтя и сказал:
– Отойдем.
По жаре мы все взмокли и устали. От Знаева, сквозь парфюмерно-карамельную защиту, тянуло тяжелым потом. Но дышал он ровно и спокойно. Наклонившись к самому моему уху, тихо произнес:
– Во-первых, за мной должок. Отдам с процентами в течение двух месяцев. Сам тебе позвоню и все привезу. Если не захочешь забирать сразу все – скажи заранее, и я отдам столько, сколько нужно... А во-вторых, там, у обочины, стоят гости. По-моему, дожидаются тебя.
Оглянувшись, я заметил в пятидесяти метрах потертую машинку с московскими номерами. Возле прохаживался некто очень серьезный и очень похожий на переодетого мента. Заметив мой взгляд, незнакомец решительно, но неторопливо приблизился и спросил:
– Ты Андрей?
– Да.
Суровый дядя предъявил удостоверение. Мне пришлось достать и развернуть свой паспорт.
– Зайди к нам завтра. Минут на десять. К тебе есть вопросы. Пиши адрес.
– Нечем.
Суровый без особых эмоций извлек из кармана немного чрезмерно помятых брюк блокнот и авторучку. Записал, рванул, протянул.
Мне тоже пора иметь при себе блокнот и авторучку, подумал я. У всех серьезных взрослых людей постоянно есть под рукой блокнот и авторучка. Пора бы и мне повзрослеть. Только что я похоронил своего лучшего друга. Хороший повод для того, чтобы повзрослеть.
В мрачной толпишке скорбящих и соболезнующих обнаружился и Горохов. Мы поздоровались.
– Слушай, а за что его? Я разозлился.
– Не знаю. А если б и знал – не сказал бы.
– Понятно.
– А ты молодцом, – тихо сказал я. – Хороший костюмчик взял.
– Только вчера купил. Специально в Москву ездил.
– Жатый шелк?
– Сказали – да.
– Ты выглядишь совсем другим человеком.
– Спасибо.
Меня вдруг осенило. Я понизил голос до шепота.
– За моей спиной, справа, стоит человек. У него волосы на голове слегка дыбом. Видишь? Это – Сережа Знаев. Бывший партнер Юры. Коммерсант из Москвы. Перспективный. Я сейчас тебя с ним познакомлю. Может быть, он поможет тебе найти работу.
– Спасибо.
– Пока не благодари. А пиджачок действительно хорош. Где денег надыбал? Неужели украл?
– Я не умею. В долги влез.
Надо было сказать Горохову, чтоб в комплект к костюму взял нормальную обувь, а главное – перестал бы сутулиться и ходить, втянув голову в плечи, словно черный раб с хлопковой плантации. Но я промолчал. Нечего, нечего корчить из себя учителя жизни. Особенно когда твой собственный учитель лежит в деревянном ящике на глубине двух метров.
Все хотят знать, зачем и почему его убили. А разве неясно? Разве секрет, что каждый день на протяжении десяти лет он приходил в школьные классы, чьи стены украшали цитаты из классиков. «Кто не горит, тот коптит». «Надо жить так, чтобы не было мучительно больно». «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы». Все имелось у моего друга в великом избытке: и талант гореть свободой, и абсолютное честолюбие, и душа, готовая рваться в куски, – только вот с отчизной вышла заминка. Сгнила и рассыпалась, сука, прямо на глазах у всех нас.
Нельзя простить собственной стране ее гибель.
А жить ради того, чтобы делать толще собственные задницы и кошельки, нас не учили.
Да, внутри нас прятались бесы. Но покажите мне того, в ком их нет, и я ему посочувствую.
Да, мы воровали. Да, мы зарабатывали на жизнь мордобоем, кражами и поджогами. Не потому, что не умели добыть хлеб другим путем. Не потому, что родились злыми. Нас переполняли гордыня и самолюбие. Отчаянная отвага била фонтаном. Мы хотели сражаться, разрубать гордиевы узлы, рисковать, задыхаться от приливов адреналина и погружать мечи в тела врагов. Мы погибли на том поле боя, которое смогли отыскать. На первом попавшемся.
Впрочем, не все. Лично я уцелел. Погибнуть не хватило духу. Не поставят мне памятник в сквере. Вот – уползаю прочь, легко раненный, напуганный и прозревший.
Отойдя в сторону, легкораненый нарвал пучок травы, обтер сырую могильную глину с ботинок и зашагал прочь, ни с кем не попрощавшись. Дело сделано. Друг зарыт. Идти поминать – сил нет. Надо думать о будущем. Что делать? Чем заняться? Где добывать средства к существованию? Вернуться в университет? На стройку, в рабочие? Съехать с московской квартиры? Пожить у родителей? С кем сблизиться? На кого опереться?
Страшно, одиноко, холодно стало мне на той дороге, ведущей с кладбища к городу. Солнце пригоршнями кидало в меня золотой свет – я проклинал солнце; деревья примирительно шелестели листвой, цеплялись ветвями за ветер – я проклинал и деревья, и ветер. Асфальт доброжелательно стлался под мои подошвы – я проклинал асфальт. И если бы мне сейчас повстречалось на пути все самое светлое и доброе, что есть на земле, я проклял бы это, грубо отодвинул в сторону и зашагал бы дальше.
Бог его знает, куда я шагал, – мне было важно, что я шагаю.
На следующий день в назначенное время я переступил порог отделения милиции номер шесть, располагавшегося в одном квартале от места смерти Юры Кладова, напротив кинотеатра «Ханой». Назвал дежурному фамилию и номер кабинета, показал паспорт, поднялся на второй этаж – и в коридоре обнаружил Свету. Она сидела на грязном подоконнике и беззвучно плакала.
– Успокойся, – сказал я, устраиваясь рядом.
– Не могу. Мне страшно.
– Они тебе ничего не сделают. Отстанут, как только увидят твои основные аргументы.
– Сиськи по пуду?
– Именно.
– Думаешь, прокатят за аргументы?
– Еще как. Потрясешь слегка – и все будет хорошо.
– Щас, все брошу и стану перед ментами сиськами трясти.
Когда женщина улыбается сквозь слезы, хочется жить. Только что шмыгала носом и аккуратно, мизинцем пыталась удержать стекающую с век тушь, а ты протягивал ей свой носовой платок, потом тебе удалось пошутить и одновременно сделать комплимент – и вот она уже подхихикивает. Они все любят комплименты. Даже когда сидят на подоконнике в коридоре отделения милиции, ожидая допроса.
– А тебе? – спросила Света. – Тебе они тоже ничего не сделают?
– Нет. Я же ни при чем. Мне сказали зайти на пять минут, уточнить кое-какие детали.
– Тогда подождешь меня? Ты же на машине? Подвезешь до дома?
– Конечно... Кстати, у тебя мысли есть?
Сообразительная Света сразу поняла, какие именно мысли меня интересуют. Тихо ответила:
– Нет. Абсолютно.
– А я на тебя грешил.
Она покрутила пальцем у виска.
– Я скорее бы себя убила. Ради него. Я каждый день Бога благодарила за то, что у меня Юра есть. Красивый, умный, богатый... Мама в Чили... Вот оно, думаю, счастье... Сбылась мечта...
– Как думаешь, – я показал пальцем на дверь, – они найдут?
– Кого они могут найти? Волки позорные! – произнесла она, растягивая звонкие согласные, с удивившей меня ненавистью. Впрочем, нечему тут было удивляться – граждане моей страны относятся к представителям закона, как к врагам. Так сложилось исторически.
– Ты только им этого не говори, – посоветовал я. – В смысле, про волков. И вообще, не веди себя вызывающе.
Света грубо, но вполголоса, хохотнула, продолжая меж тем невзначай приводить в порядок свой макияж.
– Я? Вызывающе? Щас, все брошу и стану вести себя вызывающе. Ты же меня не знаешь. Я же великая скромница.
– Заметно.
– Я серьезно! Целый год в педагогическом проучилась. Институт имени Крупской Надежды Константиновны. А потом подумала, что с такими буферами в средней общеобразовательной школе мне ученики жизни не дадут...
– Резонно.
– Если бы, например, такие сиськи были у Надежды Константиновны – еще неизвестно, как бы сложилась мировая история... В общем, сбежала я. Потом полгода замужем была. За одним мудаком конченым. Опять сбежала...
– И оттуда сбежала, и оттуда.
– Ага. Я на подъем легкая. Несмотря на то, что сиськи по пуду. В общем, ушла от мужа. У подруги поселилась. Денег – ноль, перспектив – ноль, что делать – неизвестно... Подруга мужиков водит... За доллары... Мне тоже предлагает... Ты, говорит, с такими внешними данными пойдешь как эксклюзивный товар... Я – нос ворочу. Я ж не товар, а живой человек. Сам понимаешь, еще вчера в педагогическом училась, а тут – панель... Как-то это все не по-людски... Горевать стала. Много думала. Водку пила...
– Нашла бы работу.
– Искала. А что я умею? Предлагали в основном продавцом в ларек. Предлагали, а сами главным образом на сиськи смотрели, будь они прокляты...
– Сиськи?
– И сиськи, и те, кто глазел. В общем, такое дело вышло: возвращаюсь с очередных смотрин, вечером, почти ночью... темно, страшно... останавливается машина, дорогущая, вся сверкает, внутри мужик, на вид – нормальный... Давайте, говорит, девушка, подвезу и все такое. Везет, смотрит, глаза сверкают, сам брюнет не хуже Муслима Магомаева, и говорит: поедемте, мол, ко мне, все для вас сделаю, обеспечу, денег дам, одену-обую, только будьте со мною, вы мне чисто внешне очень нравитесь, никто никогда так не нравился...
Тут Света сменила ногу, поправила волосы, обгладила свитерок вокруг верхней части тела, и я внял тому брюнету, понял его.
Света меж тем продолжала:
– А я ж девушка приличная. Молчу, слушаю – жду, что дальше будет. Довез он меня до места. Обходительный, в возрасте, хорошо пахнет – мечта, а не мужик. Марлон Брандо, только из Махачкалы. И надо ж было ему глупость сделать – свет внутри машины включить. Ошибка получилась с его стороны... Включил он свет, сует визитную карточку, что-то бормочет... А я смотрю – у него волосы торчат отовсюду, и не просто волосы, а шерсть какая-то, ужасная, черная, кольцами и клоками... Из-под манжет рубахи, из ворота на груди, и из ушей растет, и из ноздрей, и пониже кадыка, и повыше щек... Такой ужас... Еле-еле сил хватило вежливо попрощаться. Продиктовала телефон с одной неправильной цифрой, сумочку схватила – и ходу... Он уехал. А я стою и реву. Обидно, страшно, тошно... Пойду, думаю, в круглосуточный магазин, куплю водки и ножик, а потом в аптеку забегу, йода и ваты возьму и на кухне у подруги отпилю, на хрен, проклятые сиськи, чтоб мужики во мне не станок для ебли видели, а живого мыслящего человека...
Мимо нас по коридору деловито протопал субтильный паренек в сизом, с погонами сержанта.
– Видел? – печально хмыкнула Света. – И этому мои сиськи понравились... В общем, стою, сопли вытираю, а тут мимо идет пьяный парень в дорогом спортивном костюме. Идет – глаза горят. Сигарету курит и жвачку жует.
– Юра, – угадал я.
– Смотрит на меня и спрашивает: «Девушка, вы с моря?» Я говорю: «Нет». А он: «И я не с моря. Давайте поебемся с горя...» Хотела я ему глаза выцарапать, но в итоге через два дня к нему переехала...
Дверь кабинета открылась, и некто сильно переутомленный назвал мою фамилию.
Я вошел. Поздоровался. Обитатели кабинета, трое, не отреагировали. Один, глядя мимо, произнес:
– Паспорт.
Внимательно сверив мою физиономию с фотографией и медленно перелистав документ – все страницы, включая пустые, – он спрятал его в ящик стола, обратным движением руки вынул лист бумаги и негромко зачитал.
Казенное постановление гласило, что я арестован на трое суток по подозрению в совершении убийства.
10
Опера беспрерывно курили. От кислого дыма у меня слезились глаза и першило в горле.
– Это ты его убил.
– Я не убивал.
– А кто же тогда его убил, если не ты?
– Я не знаю.
– Что значит «не знаю»? Он же был твой друг?
– Был.
– Значит, ты про него знаешь все.
– Не все.
– Хорошо. Не все. Но кто убил – ты знаешь. Убил либо ты, либо тот, кого ты знаешь. И за что убили – тоже знаешь. А мы – досконально знаем всю вашу публику. И тебя, поганого урода, видим насквозь. Такие, как ты, нам хорошо известны. Все, что ты нам тут скажешь, мы уже слышали тысячу раз. «Не знаю», «не помню», «не в курсе», «я не убивал»... Говори, зачем ты его убил?!
– Я не убивал. Он был мой лучший друг. Зачем мне убивать лучшего друга?
– Тогда почему же ты не хочешь нам сказать, кто и зачем убил твоего лучшего друга?
– Мне ничего про это неизвестно.
Они сменили позы: сидящий за столом откинулся на спинку стула, сидящий сбоку закинул ногу на ногу, а тот, кто располагался напротив, полуприсев на столешницу, – отделил от нее сухой зад и наклонился надо мной.
– Не крути здесь нам тут! Иначе мы тебя закроем очень надолго! Лет на двенадцать! Тебе сейчас сколько?
– Двадцать один.
– Ну вот. Освободишься взрослым мужчиной, в тридцать три года. В возрасте Христа. Начнешь новую жизнь... Сто раз будешь думать, прежде чем поднять руку на человека. Зачем ты его убил?!
– Я не убивал.
– А кто убил?
– Я не знаю.
– Не свисти.
– Я не знаю, кто его убил. Я – не убивал.
– Хорошо. Не убивал. Тогда смотри, что получается: он был твой лучший друг – и ты не знаешь, чем он занимался? Кто были его друзья? Кто были его враги? Чем он жил, к чему стремился?
– Я не знаю.
– Так не бывает. Если бы я был твоим лучшим другом, я бы всегда находился в курсе всех твоих дел, и был бы рядом, и помогал бы тебе, а ты помогал бы мне, потому что мы доверяем друг другу, как никому другому! Потому что мы – друзья. Потому что мы – близкие. Я что, неправ? А? Неправ?
Читать бесплатно другие книги:
