Великая Мечта Рубанов Андрей

7

– Так. А здесь что?

– Супермаркет.

– Магазин, где всё продают?

– Не всё. Только продукты.

– Такой большой магазин – и продают только продукты?

– Да. Не стой на проходе.

В дверях девушка в яркой курточке сунула мне в руку рекламку – я взял, прошел несколько метров и, не читая, выбросил в мусор. Я всегда беру у таких девушек рекламки. Из вежливости. Уважаю чужой труд. Особенно такой неблагодарный и низкооплачиваемый, как раздача бесплатных листовок.

Фантом не спешил. Он рассматривал торговый зал, как музейную экспозицию. Он даже слегка приоткрыл рот, во все глаза наблюдая, как деловитые домохозяйки степенно везут свои телеги вдоль бесконечных, уходящих за горизонт стеллажей с разноцветными упаковками.

Помимо отоваривающихся женщин и семейных пар тут и там в немалом количестве наблюдались и люди совершенно новой, чисто столичной генерации: средней упитанности мужчины, иногда совсем молодые, с розовыми, младенчески-гладкими щечками, неспешно прочесывающие сектор за сектором, вдумчиво принюхивающиеся к рыбе, надолго зависающие в мясных рядах, погружающие пальцы в сосиски и ветчины, далее смещающиеся в отделы приправ и фруктов, сыров и солений. Год от года таких особей появляется все больше. Их задницы отменно широки. Снять бы оттуда кожу и натянуть на барабан – прекрасно будет звучать такой барабан, гулко и громко. Если найдется барабанщик. Озабоченные поддержанием уровня собственной сытости, в продуктовых магазинах они никуда не спешат. Они размышляют, сомневаются, они взыскуют идеальной жратвы, наилучшей услады для желудка. Они по три-четыре раза гоняют свои перегруженные тележки из овощного отдела в винный и обратно. Самоуглубленные одиночки, неторопливо мастурбирующие собственные вкусовые пупырышки. Их бабки вскормлены сталинским жмыхом, а матери – брежневским маргарином, им же самим повезло жить в сытые времена, и они используют эту возможность на все сто, как будто гены вечно недоедавших предков приказывают им: спешите, пользуйтесь, жрите.

Возле стойки с периодикой Юра задержался. Все-таки какой он, на фиг, бандит, подумал я. Журналист – и есть журналист.

– А это что?

– Глянцевые журналы.

– Ты так сказал, как будто это не журналы, а бывшие в употреблении унитазные сиденья.

Пришлось признаться:

– Я не люблю глянцевые журналы. Пятьдесят человек целый месяц упорно делают такой журнал – а ты его прочитываешь за двадцать минут, после чего выбрасываешь в мусор...

– Стой! – крикнул призрак. – Смотри, какая девчонка!

– Остынь, дружище. Она слишком хорошо выглядит. Наверняка занята.

– Кольца на пальце – нет!

– Сейчас это ничего не значит. Времена полноценных мужей давно прошли. На дворе времена спонсоров и бойфрендов. Папиных дочек и маминых сынков. Успокойся. Ее сапоги стоят в пять раз дороже, чем твоя золотая цепь.

– Не может быть, – убежденно произнес Юра и провел пальцем по волосам проходящей мимо девахи, несущей свой ярко-шоколадный загар, как некую реликвию. Идеально промытые шампунем пряди были отменно протравлены краской «арктический блондин», длина ногтей пребывала на грани фола, великолепно вырезанные тонкие ноздри слегка подрагивали – она смотрелась, словно ленивая юная ведьма и двигалась так, словно на витринах перед нею лежали не омары и крабьи клешни, а мужчины. Каждый с ценником на груди.

– Не вздумай с ней заговорить, – предупредил я. – Она тебя просто не поймет. Ты выглядишь, как конченый лох.

– Да? – Юра критически осмотрел свой прикид и гордо подтянул штаны. – Не может такого быть, чтобы сапоги стоили дороже, чем золотая цепь. Сапоги – это всего лишь обувь, а золотая цепь – насущная потребность.

– Посмотри в ее тележку. Внимательно. Видишь – эта чувиха умеет кушать. Маслины, зеленый салат, икра, хорошее красное вино, мартини, овсянка, клубника, бразильские орехи и маленькая плитка горького черного шоколада. У нее отменный вкус. У нее, по всей видимости, не только бойфренд богатый, но и папа. Она уже лет десять как хорошо ест и разбирается в тонкостях. Видишь эту маленькую плитку горького черного шоколада? Знаешь, что такое эта маленькая плитка горького черного шоколада? Маленькая плитка горького черного шоколада – это как маленькое черное платье. Свидетельство вкуса. Большинство женщин – шоколадные наркоманки, но вынуждены ограничивать себя, чтобы не растолстеть. Поэтому она – я показал пальцем на плавно удаляющуюся безупречную тонкую спину арктической блондинки – позволяет себе только маленькую плитку, и именно с горечью, чтобы постепенно отучать себя...

– Ей просто по жизни нечего делать, – сказал Юра. – Вот она и забивает себе голову. Черный шоколад, белый шоколад – какая разница, какой он? Пошли, договоримся на пистон, если она не замужем...

– Иди. Только учти, на стоянке ее может ждать машина с водителем абсолютной весовой категории...

Друг засверкал глазами.

– Заебал пиздеть, мудак хуев, – сказал он. – Хватит изображать экскурсовода по миру сытых и богатых. Я тоже не вчера родился. Люди, у которых есть водители, сами в магазин не ходят, а посылают водителей!

Произнеся самолюбивую тираду, он подобрал в ладонь и демонстративно бережно сунул обратно вывалившийся было из ворота фрагмент своего сверкающего желтого украшения.

Неужели в девяносто первом году мы выглядели клоунами? – горько усмехнулся я и решил купить еще выпивки, но путем резкой волевой блокировки отказался от вредной затеи. Приобрести следует не алкоголь, а каких-нибудь дорогостоящих ягод – жене. Такой, на первый взгляд, нехитрый маневр иногда смягчал агрессию супруги до приемлемого минимума...

– А это что? – продолжал глумиться Юра. – Очередь? В кассу? Что, сейчас опять вернулись очереди? Все стало, как при Брежневе, да?

– Не совсем.

– А зачем они так много всего берут? Смотри, этот вот мужик, красномордый, одного пива набрал двенадцать бутылок. Две упаковки! Шесть литров! Он что, все это выпьет?

– Безусловно. Более того – он вечером, перед сном, прогуляется – зайдет и купит себе еще.

– Лучше бы вместо пива водку пил. Кстати, а сколько теперь стоит водка?

– Какая?

– Обычная.

– Юра, она бывает разная. Вон, иди, взгляни. Сто пятьдесят сортов.

– Сто пятьдесят сортов? – Привидение зажмурилось и затрясло головой, отчего моя собственная – немного заболела. Все-таки вчера я усидел в кабаке не менее полулитра.

– В этой стране свободу еще никто не отменял. Всякий желающий может изготовить собственную водку и пустить ее в продажу...

Призрак громко фыркнул. В точно такой же позиции он стоял девятнадцать лет назад на крыльце столовой трудового лагеря «Юность». Кто-то из учителей отчитывал его – а он, не вынимая рук из карманов, мрачно изучал горизонт.

– Хорошо. Пусть всякий дурак делает водку и ставит ее на полку. А лично тебе это зачем? Лично тебе? Водку же пьешь – ты? Разве лично тебе – удобно бродить здесь, наматывать километры? Смотри – они же гуляют, словно в Третьяковской галерее! Наслаждаются!

– Они выбирают.

– Что?! Водку?!

– Водку, пиво, колбасу, журналы, жвачку, шоколад, кетчуп...

– Кетчуп?! А его что, тоже надо выбирать? Где он? Барышня, простите, а где тут у вас кетчуп?.. Ага, вот и кетчуп!!! Тоже сто пятьдесят сортов?!!

– Поменьше. Может, сорок или пятьдесят...

– И что, тоже надо выбирать?

– Да.

– Слушай, а разве тебе не по хую, какой в твоей тарелке кетчуп?!

– Мне – по хую. А им – нет.

– Тогда зачем ты ходишь в их магазины?! Подумать только! – пятьдесят сортов кетчупа!!! Пятьдесят сортов кетчупа!!! Пятьдесят сортов кетчупа!!!

Я не ожидал такого от своего друга. На его глазах блестели слезы, плечи развернулись – он словно захотел стать шире, чем стеллаж с красными бутылками. В каждой ждал своего часа помидорный соус, везде практически одинаковый; хитрость заключалась главным образом в самих емкостях – пластмассовых и стеклянных, высоких и низких, больших и маленьких, с иноязычными надписями и без таковых.

– Пятнадцать лет рвать жилы, чтобы теперь выбирать кетчуп?

– Слушай, ты мне друг, но не надо лезть мне под кожу.

– Да здравствует кетчуп! – не унимался покойник.

– Ага! Слышу отважную критику общества потребления! И от кого? От бывшего вора? Клиента следственной тюрьмы? Кто ты такой, чтобы судить людей за то, что они хотят быть сытыми?

– Я воровал, чтобы выжить! – хрипло и звонко выкрикнул старый друг.

– Вранье! Ты воровал, чтобы тебя не мучило твое самолюбие. Ты воровал, чтобы иметь машину и золотую сбрую тогда, когда никто этого не имел! И тоже, кстати, любил пожрать. Хватит критиковать то, что может критиковать любой недоучка! Нечего тут критиковать. Свобода – это возможность выбора. Всего. В том числе и кетчупа.

Друг иронически зааплодировал.

– Узнаю интеллигента! Всякий разговор о кетчупе он мгновенно превращает в разговор о свободе. Но скажи мне, почему из бесконечного числа свобод выбирается самая мелкая, трусливая, самая узкая, скучная, воняющая сортиром свобода? Молчишь? Ну и молчи. Я тебя понял. – Юра затряс пальцем. – Я тебя понял! Именно теперь я тебя понял! Вот именно теперь я понял, что ты имел в виду, когда сказал, что готов жрать говно, но не любое! Ты хочешь жрать говно не просто так! А вот с этим кетчупом!..

Он ударил кулаком по красным бутылкам. Грохот показался мне невыносимым и улетел под своды зала. Ближестоящие любители шопинга отшатнулись, ударяя друг в друга телегами. Стеллаж задрожал. Товар рухнул. Одна бутылка разбилась. Закапало густое багровое. Я с грустью смотрел, как вприпрыжку подбегает усталая женщина в форменном темно-синем, и торопливо прикидывал в уме, сколько есть в карманах денег и хватит ли их на то, чтобы загладить ущерб.

– Случайно вышло, – попытался объясниться я, чувствуя искренний стыд и удивляясь этому редкому для себя ощущению. – Погашу убыток немедленно... Обсчитайте весь испорченный товар...

– Я вызову супервайзера! – выкрикнула усталая, явно опасаясь слишком сближаться; очевидно, приняла меня за психически больного.

– Вызывай, кого хочешь, только говори по-русски! Подоспел румяный мальчонка лет двадцати двух, в черном костюме. Охрана. Я повторил краткие оправдательные речи.

– Что значит «случайно»? – возмутился хлопец, преисполняясь официального негодования. – В зале ведется видеонаблюдение! Я все видел на мониторе! Вы спокойно стояли, а потом вдруг взяли – и ударили. Вдобавок вы еще и нетрезвый! Я имею право вызвать сотрудников милиции!

– Молодой человек! – воззвал я, включая дипломатию. – Давайте не будем делать скандала из-за копеечных неприятностей. Предлагаю отойти в сторонку, чтобы не мешать людям отовариваться, и тихо решить вопрос миром. Я ваш постоянный покупатель...

– Никогда вас раньше не видел.

– Наверное, вы работаете здесь недавно.

– Второй год.

Пришлось достать увесистую пачку денег и показать. Известный и очень выигрышный ход.

– А я живу тут пятнадцать лет. Уладим все миром. Кстати, я помогу убрать весь беспорядок.

– Не надо, – буркнул мальчонка. – Мерчендайзер все сделает. Пройдите к первой кассе.

– А что такое «мерчендайзер»? – спросил Юра, порезавший при ударе руку и теперь озабоченно облизывающий окровавленный кулак.

– Помолчи, – зло ответил я. – Твоя выходка обошлась мне в сто долларов.

– Извини, – деловито буркнул друг. Он совсем не выглядел раскаивающимся. Скорее, наоборот – искал, куда бы врезать еще раз. – Это ты виноват, – упрямо выговорил он, доставая носовой платок. В отличие от меня, он всегда имел при себе чистый носовой платок. – Это ты дурак. Ты ходишь не в те места, занимаешься не тем делом и связан не с теми людьми. Ты не должен жить такой жизнью, потому что готовил себя к другой.

Ягод для жены я так и не купил.

На стоянке возле магазина Юра погрузил пораненную кисть в свежий сугроб и так стоял несколько минут. Я подождал, потом замерз, поторопил своего спутника, но тот отделался афоризмом – мол, ничего страшного, постоишь, потерпишь, низкие температуры способствуют ясности мысли...

С полчаса как стемнело. Зажглись уличные фонари, и в их свете лицо друга изменилось – выглядело сухим, птичьим, очень жестоким.

– Посмотрел я на людей, – сказал он, вытаскивая руку из снежного плена и наблюдая, как с костяшек капает слегка дымящееся красное, – и их не понял. Чего они все хотят? Они хотят жить, хотят есть и пить, иметь дом... Размножаться... Но ведь все это Бог и так им даст. Если они не круглые дураки... А вот чего они желают на самом деле? Только жрать и размножаться? Тогда выходит, что они у Бога – нахлебники? Бог им дает, они пользуются – и все? Жрут, размножаются, а потом идут в магазин и выбирают себе кетчуп... А Бог же – старый!

Ему помогать надо, а не на шее у него сидеть. Кому понравится, если внуки сидят на шее у дедушки?

– Прости им. Они не знают, чего хотят. И боятся рисковать.

– Они не правы. Не знаю, как это доказать, как подобрать слова, но точно знаю – они не правы. Я не хочу и не умею, как они. Я хочу хотеть, и хотеть сильно. Бешено. Неважно, чего я хочу. Допустим, самолетики из бумаги вырезать. Но пусть это будет такая страсть к вырезанию самолетиков, такое желание, такая любовь к этому делу, чтобы я за свой самолетик любому горло перегрыз. Потому что мой самолетик – самый лучший. Потому что я в него душу вложил. Всю, без остатка. Потому что я хотел – и смог. Потому что я потел, переживал, мучался, мозги напрягал. И вырезал свой самолетик, вырезал! А эти – они даже самолетика не могут вырезать. Чего уж говорить о более серьезных вещах? Человек есть не пожиратель кетчупа, не нахлебник у Бога, а ему помощник первый...

– А ты его видел? – вдруг спросил я.

– Бога?

– Да.

– Пару раз. И то – мельком. А может, это и не он был. Я же не знаю, как он выглядит.

8

От магазина отвалили очень вовремя. Выезд со стоянки был еще свободен, тогда как с противоположной стороны уже скопилась вереница из многих десятков машин. Закончившие трудовой день граждане – в массе своей клерки нижнего и нижнесреднего звена, ровно в восемнадцать ноль-ноль беззаботно исчезающие с рабочих мест, – спешили делать шопинг. Примерно через час-полтора к ним присоединится публика побогаче – те, кто занимает более ответственные посты и задерживается возле своих компьютеров допоздна. Я опередил и тех и этих, вырулил на дорогу и вспомнил, что сегодня ничего не ел. Пора обедать. Или ужинать.

Не то чтобы пора – организм никак не требует, он с утра отравлен и введен в заблуждение водкой и сигаретами – но надо. Белков каких-нибудь напихать в него, жиров, углеводов... Иначе подведет в неподходящий момент... Заодно и выпить тоже. После скандала с кетчупом необходимо выпить обязательно.

– Не молчи, – сказал Юра. – Лучше вот что мне скажи: как это – быть тридцатипятилетним? Интересно же...

– Ха! Это легко. Сейчас попробую...

Тут я осекся. Задумался и напрягся. Даже сбавил скорость, чтобы собраться с мыслями. Когда от точки А до точки Б – пятнадцать лет дистанции, не так просто сформулировать, чем же, собственно, отличается одна точка от другой.

Посмотрел на друга, удобно устроившегося на сиденье в ожидании подробного ответа, или даже рассказа, – и показался он мне не просто молодым парнем, а юнцом, чья наивность стремится к бесконечности. Тогда, эпоху назад, в девяносто первом, мы ведь никогда не загадывали больше, чем на десять лет вперед, и пребывали в твердом убеждении, что к тридцати – почему-то именно к тридцати, не позже – обязательно будем иметь все, что положено иметь целеустремленным и уверенным в себе мужчинам: любимую работу, жену, детей, дом, надежных друзей, деньги, уважение окружающих. Дальше смутно предполагалась некая отдельная жизнь. Солидная. Безпроблемная. Всерьез исполненная серьезных смыслов. Более спокойная. Взрослая.

Дожив до рубежа, я обнаружил, что многократно перевыполнил планы. Одних только профессий сменил не менее пяти. И все очень любил. Друзей – имею обильный сонм. Правда, надежных всего несколько. К тому же испытывать их надежность нет никакого желания. Деньги? Есть и они. Немного, но есть. Вон, лежат по карманам, притихли. И черт с ними.

Однако где покой? Где солидность и прочие нематериальные дивиденды?

– Во-первых, здоровье, – медленно начал я. – Оно уходит. Постоянно происходят мелкие поломки. То почки заболят, то желудок. Скажем, в двадцать я мог по двое суток не спать – сейчас не могу. А в двадцать пять мог работать по шестнадцать часов – сейчас не могу. А в тридцать мог выпить литр водки – сейчас не могу...

– Так пей поменьше. И работай тоже.

– В том и беда, что работать меньше нельзя. Наоборот, работать приходится больше, а сил остается все меньше, поэтому и пить приходится тоже все больше. Хотя лично мне больше пить тоже нельзя, потому что столько пить уже невозможно... Но это не главное. Главное – моральные мучения. Возраст есть статус, ты же знаешь. Кстати, если завтра все мои бизнесы и источники заработка прикажут долго жить, я не смогу найти приличную работу. Везде нужны молодые и энергичные. Такие, как я, – отбраковываются в девяноста случаях из ста. Посмотри на меня – за пятнадцать лет я ни разу не работал по найму, не служил, не получал в кассе аванс и зарплату. Работать на начальника – не умею. Не владею искусством приходить к девяти и уходить в восемнадцать ноль пять. Кто возьмет такого?

Друг пренебрежительно скривился.

– Не надо так трагично. Надоест бизнес – вернешься в журналистику.

– Вряд ли. За хорошую аналитическую статью платят стоимость ужина в ресторане средней руки. Или, если перевести на кир: за страницу текста дают бутылку качественной водки... А между тем кое-кто в мои годы уже миллиардами ворочает. Возьми того же Сережу Знаева...

– Он нам не ровесник. Он старше нас с тобой на три года.

– Согласен, это аргумент. Даже на четвертом десятке разница в три года ощутима. Но все-таки – сверстнички наши именно к тридцати пяти начинают активно расслаиваться. Кто оседает на дне, кто цепляется в середине, а кто вылезает наверх... Именно на четвертом десятке.

– Выходит, на четвертом десятке – хуже?

В этот момент из соседнего дорожного ряда, поперек моего курса, стал активно влезать сильно подержанный, украшенный боевыми узорами экипаж под управлением коротко остриженного хлопчика из разряда тех, кого я на дух не переношу, – такой резвый кадыкастый птеродактиль с глазами, прозрачными до бессмысленности. Нынче в моем городе новая мода: к восемнадцатилетию любящие родители, кто побогаче, дарят сыночку машину. Бывает – быструю и мощную. На дороге такие водители самые опасные. Этот еще и знак мне сделал. Посторонись, мол. Я в ответ посигналил.

Птеродактиль выдвинул нос в окно.

– Дай проехать!

Я тоже высунул на мороз голову, а для пущего эффекта и руку выставил, испачканную подсыхающей коричневой кровью. Заорал:

– Слышь, мальчик! Может, тебя еще и усыновить? Или ты тут самый опасный?! Или твои дела моих важнее?! Обломайся и взрослого дядю не раздражай, учись культуре, а если некому научить – на курсы запишись, понял, нет?! И не надо щуриться, ты же не в прицел смотришь, а если дойдет дело, у меня и свой прицел найдется, понял, нет?!

В таких ситуациях не следует употреблять оскорбительные выражения, не нужен, в общем, и криминальный жаргон; главное – не давать оппоненту раскрыть рот; он должен сразу уяснить, что твоя грозная тирада продлится сколь угодно долго. В данном случае я легко победил. Не исчерпал и десятой доли словарного запаса, как разрисованный оскаленными тигриными мордами автомобиль хама поотстал.

– Вот тебе и преимущество возраста. Всегда можно грамотно одернуть невежливую молодежь... Но это, к сожалению, не сильно утешает, Юра... Ты спросил, хуже ли на четвертом десятке? Хуже. Гораздо хуже. По-крайней мере, мне.

– Чем же тебе хуже?

– Мечтать разучился.

Ехали медленно, заглядывая в окна многочисленных ресторанов – везде, по позднему зимнему времени, в большом множестве оттягивались и расслаблялись уставшие мужчины и женщины, имеющие возможность потратить вечером трудного дня пару сотен рублей на кружку пива или дринк коньяку.

Наконец нашли и приземлились в сравнительно уютном месте условно-средневекового дизайна: низкие сводчатые потолки, деревянные столы, тяжелые стулья с высокими спинками; хороший запах свежего жареного мяса; харчевня. Я сбегал в туалет, обмыл горячей водой разбитый кулак, умылся; мокрые ладони дикарским способом вытер об волосы. Вернулся за стол. Заказал крепкого и пожрать. Очень быстро принесли то и другое. Юра индифферентно сидел напротив. Ничего не ел и не пил. Однако выглядел, как и с утра, абсолютно сытым, благополучным и как бы полупьяным, или на четверть пьяным, в общем, пьяным в самой благодатной и грамотной степени. Сейчас он вяло пролистал меню, ничего не понял и вернул кожаную папку на стол. Человеку из девяносто первого года довольно мудрено осознать смысл буквосочетаний «бешамель» и «пармезан».

Рядом с нашим столиком в большом аквариуме шевелили клешнями и ползали друг по другу раки. Их, стремящихся переместиться из подсвеченного лампой центра территории в полутемные углы и щели, можно было бы легко уподобить большинству отечественных предпринимателей – точно так же предпочитающих действовать в тени – если бы я давно уже перестал упражняться в уподоблениях, раз и навсегда сказав себе, что уподобить можно что угодно чему угодно.

Я выпил водки, стал было алчно отрезать от куска дымящейся свинины – вдруг расхотелось. Повело, поплыло перед глазами. Отодвинув тарелку, закурил и едва не уронил голову на стол.

– Перенервничал? – язвительно спросил нечуткий Юра, но я взмахом руки отправил его по известному адресу. Что может знать двадцатилетний, полный энергии дурачина о моем состоянии? Я ведь не врал, когда рассказывал про поломки организма.

В моем состоянии хорошо бы иметь отпуск месяца в четыре. А лучше – отгулять все положенное. С девяносто первого года я работаю сам на себя и кодекс законов о труде, с его ежегодным календарным месяцем безделья, меня никак не ебет. Я не был в отпуске никогда. В итоге накопилось больше года. Провести бы теперь эти больше года в наслаждениях и расслаблениях, съездить туда и сюда, выкупаться в море, позагорать, расслабиться, очнуться, перевести дух, забыться, абстрагироваться и продышаться – а все недосуг, некогда, денег жалко и времени, проще и дешевле водку пить.

Между тем накатывает переутомление, а также дотоле неизвестная комбинация ощущений и выводов – то ли разочарование, то ли жалость к себе, то ли грусть: вот и ты ослаб, вот и ты подвержен тлену. Вот и ты гниешь. Разрушаешься.

Мне тридцать шесть. Признаки износа я обнаружил около года назад. Они касались и физического, и нервного состояния. Мускулы и жилы вдруг забыли, что такое тонус. Пятнадцать лет назад, проснувшись утром, я ощущал веселую готовность разорвать весь мир пополам. Плечи горели и играли. В бицепсах и икрах щипало. Обросшая за ночь морда наслаждалась горячей бритвой. Теперь исход ото сна превратился в медленное, пластилиновое дело. Собрать себя, заставить, настроить... Работа – священное для меня занятие, божественная панацея, универсальное лекарство от всех недугов – перестала радовать. Не греет и ее материальный результат, деньги; еще один повод продолжать пить.

Регулярно собираюсь бросить, коплю силу воли. Но мысль о том, что следует навсегда отказаться от выпивки, сама по себе требует немедленной выпивки. Так и бегаю по кругу...

– Кстати, – сказал Юра, – не хочешь включить телефон?

– Нет. Не хочу. Есть такая модная болезнь – боязнь оказаться вне зоны доступа; я ею не страдаю.

– Болезнь?

– Именно. Человек забывает дома трубку – и весь день не может найти себе места. Ему кажется, что все его разыскивают, что произошло что-то серьезное и плохое. Что-то, требующее его немедленного вмешательства... Кстати, могу продемонстрировать оригинальный фокус. Сейчас я достану телефон, включу его – и он сразу станет звонить. Как только я пожелаю выйти на связь с миром – в ту же секунду найдется человек, намеревающийся сделать то же самое. Двадцать-тридцать секунд максимум.

– Не верю.

Я нажал кнопки. Аппаратик заморгал, приветствуя своего хозяина. И тут же засигналил. Входящий вызов! Юра расхохотался.

– Это Илья, – сказал я, взглянув на определившийся номер.

– Передавай привет.

– Боюсь, он не поймет...

– Ты куда пропал? – со своей обычной несколько обиженной интонацией спросил Илья. – Целый день тебя разыскиваю.

– На переговорах был.

– У тебя все нормально?

– Нормальнее некуда. Стою, как свая. Процветаю со страшной силой.

– Завтра мы с женой тебя ждем.

– Куда? – испугался я. – Зачем?

– Ты забыл, – укоризненно сказал друг детства. – У меня день рождения.

– Прости. Действительно, забыл. Я не запоминаю, у кого когда день рождения. Это мой недостаток. А что тебе подарить?

– Ничего не надо. Главное – сам приезжай.

– Нет, ты скажи. А то я куплю какую-нибудь ерунду ненужную...

– Вот и купи ерунду. Начало в восемнадцать тридцать.

– Буду обязательно, – сказал я. – Не знаю, в котором часу, но буду. – И снова, нажав кнопки, вышел из эфира. Иначе опять кто-нибудь возникнет, и создастся очередной повод куда-то двигаться. А я не хочу никуда двигаться. Зачем я включил телефон? Стоило на минуту оживить идиотский механизм – и я сразу попал. Придется завтра полдня провести в дороге. День рождения – тут не отвертишься...

– Еще и подарок искать, – поддакнул Юра с издевкой.

– С подарком проблем нет. Обычно я дарю либо нож, либо электрический фонарь, либо пивную кружку. И то, и другое, и третье – необходимо всякому мужчине. Но зачем я включил этот проклятый телефон?

– Сволочь ты, – вдруг с большой искренностью произнес покойник. – Человек тебя любит. Уважает. Считает своим другом. Пригласил тебя в гости. А ты недоволен. Тебе, видите ли, жалко времени. Ты сволочь, гад и паскуда.

– Не забывай, что тебя нет. Я говорю сам с собой. Сам себя обвиняю. Сам себя называю сволочью. Если бы я был сволочью объективно – я бы не поехал к другу. Соврал бы, придумал причину – и не поехал. А я – всего лишь мысленно посетовал на то, что завтра придется тащиться восемьдесят километров по битком забитой дороге. Не более того...

– Да, я помню, – с чудовищной желчью сказал Юра. – Ты же журналист. Профессиональный словоблуд. Всегда сумеешь придумать причину для оправдания собственной низости. Только не забудь, что мысль – это тоже поступок... – Неожиданно он осекся и прошептал: – Обернись. Ты видишь то, что я вижу?

Я посмотрел и искренне сказал:

– Не может быть.

– Сам говорил, что Москва – большая деревня...

Татьяна, секретарша Знаева, здесь, в ресторане, выглядела немного иначе, нежели в приемной своего босса. Волосы распустила по плечам, расстегнула пуговку на блузке – но явно не для пущей завлекательности, а чтобы тело отдохнуло. Моя жена тоже, входя в дом после работы, первым делом рассупонивала пояс на брюках. Девчонка сидела за три стола от моего. Было видно, что и туфли она сняла. Медленно шевелила пальцами ног. Разминала суставы. Жевала нечто овощное. Тянула водичку из бокальчика. Жертва фитнеса и дресс-кода. Умаялась, бедолага. Запарил ее босс Сережа Знаев, заэксплуатировал.

– Действуем, – азартно велел мне друг.

– Ничего подобного. Человек отдыхает. Зачем мешать? И потом, я очень хочу в туалет.

– Идиот. А вдруг это твой шанс?

– Какой, к черту, шанс? Я женат пятнадцать лет. Давай лучше закажем еще двести...

– Никаких «двести». Ты и так почти в говно. Ты обязан усугубить знакомство. Иначе я сделаю это вместо тебя.

– Не забывайся, – решительно и раздраженно выговорил я. – Почему весь сегодняшний день ты что-то делаешь вместо меня?

Но Юра, игнорируя возражения, уже молнией метнулся к цели, не забыв элегантно-пацанским движением поддернуть слегка обвисшие свои портки с лампасами.

– Простите за беспокойство, сударыня! Сегодня днем я имел честь познакомиться с вами...

Девчонка хлопнула ресницами. Было заметно, что сдержала улыбку.

– Да, я вас помню.

– А не будет ли мне позволено отнять у вас пару минут времени? Уверяю, мой порыв носит чисто платонический, общечеловеческий характер... Я ни на что не претендую... Хотелось бы, так сказать, обменяться... А заодно и несколько развеять...

Девчонка промокнула углы губ углом салфетки. Вообще, ела она красиво.

– Слушайте, если нас увидят вместе – меня уволят.

– Перестаньте, умоляю. Ваш босс известен мне пятнадцать лет. Он никогда не выгонит дельного работника. Я ведь знал его еще практически нищим юношей...

Татьяна пожала плечами.

– Боюсь, меня тогда не было и в проекте. Сейчас я знаю его другим. Мне запрещено общаться с клиентами нашего банка неформально.

– Видит Бог, я и не настаиваю. Хотя бы – формально!

– Мой рабочий день закончен. Я отдыхаю. Что вам нужно?

Компания подвыпивших чуваков, расслабляющихся за соседним столом, с большим интересом прислушивалась к диалогу. Как же, аттракцион, мужик прилюдно девку клеит! Я посмотрел, что они пьют и едят (пиво и ломти сушеного картофеля – чипсы или какая-то такая же гадость), угадал в них вполне безобидных городских тюленей, изучил их переносицы, каждую отдельно – все отвернулись. Вообще, окрестная публика показалась мне так себе. Группы толстошеих мужчин в несвежих синтетических куртках.

– Зачем такая тонкая, элегантная девушка, как вы, уважаемая Татьяна, оказались в столь странном, слишком грубом для вас месте?

– Есть хотела. Так что вам нужно?

– Развеять ваш сплин. Не более того. Поддержать морально.

– Присядьте, – наконец, разрешила она. – И учтите – через пять минут я ухожу. И еще учтите – я не нуждаюсь в поддержке. Ни в моральной, ни в материальной.

– Это делает вам честь, – веско кивнул я.

– Чего ты мнешься? – воскликнул Юра. – Открывай лопатник, покажи ей деньги, закажи дорогого вина или шампанского...

– Гнилое купечество образца девяносто первого года. Сейчас такие ходы не в моде. Возможно, она богаче меня. Сейчас я скажу ей что-нибудь глубокомысленное – и уйду. Забегу в туалет – и домой...

– Какой туалет? Какое «богаче тебя»? Так не бывает. Она малолетка, ей максимум двадцать пять, а ты – зубр! Когда ты учился пить водку стаканами, она еще играла в песочнице! Посмотри, ей уже с тобой интересно.

– Она пришла отдыхать...

– В общем, отойди-ка в сторону, – распорядился друг. – Дальше я все сам сделаю. Хочешь – иди в свой туалет... Эй, парень! Да, тебе говорю! Меню принеси, и быстро!

– И сто пятьдесят коньяку, сразу, – успел вставить я.

– А вашей даме? – спросил официант.