Прощальный поцелуй Роксоланы. «Не надо рая!» Павлищева Наталья
С трудом вышла из кешка и добрела до Чичек, которая привела султаншу в ее покои. Чтобы заглушить невыносимую боль, пришлось выпить настойку опия.
Очнулась нескоро, но стоило открыть глаза, как пришел главный евнух:
– Султанша, Повелитель приказал, чтобы вы уезжали лечиться немедленно.
Едва успела подумать, что уже поздно, как Аббас добавил:
– А эта женщина… она шпионка Папы Римского. И прислали ее против вас, не против шехзаде Селима.
– Ей удалось… – с трудом прошептала Роксолана.
Евнух ахнул:
– Это она вас отравила?!
– Разве обязательно травить человека, чтобы уничтожить его? Завтра выезжаем, распорядись, чтобы собрали вещи. Как в прошлый раз. И позови Чичек.
Снова каретная тряска – как ни старались служанки, как ни выстилали перинами внутренности кареты, все равно трясло, было невыносимо больно, накатывала дурнота.
В Эскишехире встретил Заки-эфенди: не выговаривал, не укорял, просто чем-то поил – видно, опиумной настойкой, потому что ничего не чувствовала, словно проваливаясь в небытие, потом давал какие-то отвары, ворчал, требовал от служанок быть внимательней, снова поил…
Пришла в себя нескоро, у ее постели привычно суетились Чичек и Муфиде, в стороне сидел, опустив голову, Заки-эфенди.
– Госпожа проснулась! – подала голос Чичек.
Лекарь поспешил к султанше:
– Госпожа, как вы себя чувствуете?
Она едва заметно улыбнулась:
– Еще не поняла, но, кажется, жива.
– Боль не стихла?
Роксолана прислушалась к своим внутренностям. Конечно, было больно, но не невыносимо, кивнула:
– Утихла.
– Не шевелитесь, вам нужно лежать тихонько и пить отвары. Я боялся, что мы не справимся…
– Что со мной?
– Вы слишком много переживали, от этого внутри вашего желудка образовалась ранка, которая могла разъесть внутренности и истечь кровью. Но Аллах милостив, кажется, обошлось. Теперь нужно залечить эту рану отварами и настоями, чтобы она не кровоточила. И беречься.
И снова потекли дни между сном и явью. Чтобы султанша не страдала от болей и не делала лишних движений, а еще больше чтобы не переживала из-за незавершенных дел, ее снова поили обезболивающими средствами и снотворным.
Узнав о болезни матери, примчалась Михримах. Очнувшись, Роксолана попросила дочь об одном:
– Вернись в Стамбул, не бросай дела, которые мы с тобой начали. Это лучшее, что ты можешь для меня сделать.
Приезжала Гульфем, но ее и вовсе не допустили, чтобы не напоминала о пережитых неприятностях.
Присылали письма с пожеланиями скорейшего выздоровления сыновья и их наложницы. Писала Хюмашах, уверяя, что у нее все хорошо.
Почти каждый день прибывал гонец от султана и привозил послания, которые никто не рисковал читать, складывали стопкой у постели Роксоланы. Она видела эти письма, но не открывала, тоже не решаясь. Будь что будет, ей не хотелось ничего знать о судьбе той, что разрушила ее брак, теперь все равно, что решил султан, даже если он простил эту женщину и оставил в гареме.
Сначала хотелось спросить, что с лже-принцессой, но проваливалась в сон и забывала о ней, а потом произошла встреча, многое изменившая в ее жизни.
Позже Роксолана и вспомнить не могла, почему произнесла по-русски: «Береженого бог бережет», наверное, было к месту. Повторила по-турецки схожую пословицу, Заки-эфенди понял. Любопытная Чичек поинтересовалась:
– Это на каком языке вы сказали, госпожа?
– На русском.
Заки улыбнулся:
– Не забыли? Верно, человек не должен забывать язык, на котором впервые произнес «мама».
– Забыла, – вздохнула Роксолана, – это случайно вырвалось. Как помнить, если больше тридцати лет ни с кем не разговаривала?
– В Эскишехире священник-московит, из Иерусалима возвращается. Приходил сказать слова благодарности за имарет, в Иерусалиме построенный, и дом для паломников-христиан.
У Роксоланы вдруг заблестели глаза:
– Давно приходил? Может, не уехал еще?
– Если не уехал – найду, – обещал лекарь.
Монаха нашли и привели к Роксолане.
Она не сразу смогла произнести первые слова, сидела бледная, обложенная подушками, с синяками под глазами, впалыми щеками, смотрела почти умоляюще, словно боясь, что не поймет ее речь:
– Как ваше имя?
Забыла слово «зовут»… Но остальное, видно, сказала правильно, он понял:
– Отец Иов я, султанша. Могу не по-русски, могу на турецком говорить, ежели надо.
– Нет, по-русски. Сама хочу, давно не говорила… Слова вспоминаю с…
Он подсказал:
– С трудом?
– Да.
– Султанша, вы, если что забудете, по-турецки договаривайте, а я поправлю.
Дальше так и говорили на смеси двух языков.
– Вы русская ли, султанша?
– Русинка из Рогатина. Отец там священником был.
– Ух ты! Нет, в Рогатине не бывал… А как сюда-то?
– Как все – сначала в рабство, потом вот султаншей стала. А ты откуда?
Они были, пожалуй, одного возраста, только он бородой укрыт, волосы седые, худой не меньше, чем Роксолана после болезни, но худоба иная – не болезненная, а сильная, жилистая.
– Я-то московит, только давно дома не был. На Святой Афон ходил, там два года жил, потом три года в Константинополе, потому турецкий знаю, в Иерусалим ходил, там вас добрым словом поминают всякий день. Теперь снова в Константинополь, к патриарху Иоасафу, а в следующем году – обратно в Москву и в свой монастырь на север, к Белому озеру.
– Какая она, Русь, расскажи.
– Русь-то? Великий князь Иван Васильевич на царство венчался…
Остановила жестом:
– Про правителей я и без тебя знаю. Ты мне о Руси расскажи.
Посмотрел внимательно, все понял и тихонько заговорил, даже глаза прикрыл:
– Небо синее-синее… и березки белоствольные стоят… поле в желтых колосьях спелых и по окоему лес темной стеной… журавли клином с юга или на юг… а зимой снега белые, пушистые по пояс… и капель весенняя… и звон колокольный со звонницы над всем плывет…
Покосился на султаншу, вспомнив, что та, верно, мусульманка уже, не стоило бы о колокольном звоне-то. А у Роксоланы по щекам катились слезы, прошептала:
– Я и перекреститься не могу… креста на мне нет…
Некоторое время отец Иов молча смотрел на несчастную женщину, вокруг которой все в серебре да золоте, полным-полно слуг, готовых выполнить любое желание, а вот покоя в душе нет. Потом вдруг полез под ворот рубахи, достал оттуда простой крестик на простом шнурке, поцеловал и… протянул султанше:
– Коли примешь, возьми, он у Гроба Господня со мной побывал, там освящен.
Роксолана дрожащими руками приняла драгоценный дар. Совсем не думала, что будет с ним делать, просто знала, что дан от души и особенно дорог. И вдруг стала тихо говорить, что ее Господь никогда не простит, она веру сменила, даже хадж совершила.
– Я много о вас слышал, султанша. Не сплетни, что в Бедестане ходят, а о том, что бедняков кормите, больницы строите, школы…
– Мечети, – усмехнулась Роксолана.
Монах чуть помолчал, потом вздохнул:
– Я так мыслю: Бог, он един для всех. Пророки только разные. Но Господь видит, кто бы каким пророкам ни молился, чем он полезен: то ли под себя все гребет, то ли людям нужен. Будь честным, не укради, помогай ближнему, не убивай, не лги… у всех одинаково. Кто честен перед совестью своей, тот и прав пред Богом.
Они еще довольно долго беседовали, вернее, говорил все больше Иов, Роксолана не все понимала, но от одного тихо журчавшего голоса становилось на сердце легче и теплей. Посветлело на душе, а потому и полегчало.
В комнату, где сидела султанша с необычным гостем, зашел Заки-эфенди:
– Госпожа, вам пора настой пить. И достаточно сегодня сидеть, пора лечь и поспать.
– Простите, султанша, уморил я вас, – спохватился Иов.
– Нет, все хорошо. Спасибо за помощь и беседу. На душе полегчало. Возьмите, – она протянула перстень, но монах помотал головой.
– Не обижайтесь, султанша, не возьму.
– На дорогу пригодится.
Иов тихонько рассмеялся:
– Э, нет. Нищего не обворуют и сорок разбойников, скорее, внимания не обратят, а тому, у кого есть что взять, путешествовать опасно. Я лучше спокойно пойду без денег…
Они говорили уже по-турецки, чтобы и лекарь понял.
– Возьми, припрячь, чтобы никто не знал, монастырю на нужды отдашь.
После ухода монаха лекарь все же поинтересовался:
– О чем вы так долго беседовали с этим человеком?
– О родине, Заки-эфенди, о том, какая она красивая…
Лекарь на мгновение замер, Роксолане даже показалось, что в его старых глазах блеснули слезы.
– Заки-эфенди, а где вы родились?
– В пустыне. Нет ничего прекрасней пустыни, когда до самого горизонта желтые барханы…
– Лес! – возмутилась Роксолана.
– Нет, султанша, пустыня!
– Реки с прозрачной водой, озера и синее-синее небо!
– Барханы.
– Снега по пояс и капель весной…
– Это что?
– Снег – это…
– Снег я в Амасье видел, а это… капель?
– Капель – это когда на солнце сосульки таять начинают и капают так: кап, кап, кап… Вот и зовут – капель.
Роксолана счастливо смеялась, словно воспоминание о капели вдруг вернуло ей молодость и здоровье. Даже губы порозовели.
Крестик спрятала, позвав Чичек:
– Принеси шкатулку с ключом.
Закрыв, попросила:
– Чичек, этот ключ никто не должен у меня взять. Обещай.
– Клянусь, госпожа.
– А ты откуда родом?
– Я с Дона.
– Откуда?! – ахнула Роксолана. – Что же ты не сказала, что русская?! Мы бы с тобой по-русски говорили.
Чичек смутилась:
– Я не помню. Маленькая совсем была, когда с матерью в плен попала. Мать потом отдельно забрали, а меня добрые люди вырастили, хорошо относились, только продали. А потом к вам попала. Я не помню, знаю только песенку, что мать в детстве пела.
Она запела что-то непонятное, напев хороший, а вот слова… нет, это не по-русски.
– А ты снег помнишь?
– Помню.
– И березки с белыми стволами.
– Березки и здесь есть.
– Здесь не такие! А вокруг Рогатина леса стеной стояли.
– На Дону степь, это я помню. Широкая, и Дон широкий.
С этого дня султанша пошла на поправку.
Последняя беда
Сулейман очень старался скрыть плохие вести от Роксоланы, но на то она и Роксолана, чтобы все видеть и чувствовать.
– Повелитель, что-то случилось?
– Нет, ничего. Я просто занимаюсь делами.
Они не вспоминали Каролину и все, что происходило в предыдущие месяцы, султанша немного пришла в себя, на ее бледных щеках даже появилось подобие легкого румянца, правда, глаза лихорадочно блестели, что очень не нравилось ни Заки-эфенди, который теперь стал лекарем Роксоланы, ни Иосифу Хамону.
Они не говорили вслух, но оба понимали, что блеск может означать вовсе не выздоровление…
– Хуррем, я тебя однажды спрашивал, как вел себя шехзаде Баязид, когда в Румелии появился лже-Мустафа…
– Я ответила, что не знаю, потому что была в Стамбуле, а шехзаде сначала с вами в походе, а потом в своем санджаке. Что же все-таки случилось?
Сулейман чуть поморщился, Хуррем больше не звала его Сулейманом и не говорила «ты», для нее он Повелитель, всесильный, жестокий, который может ввергнуть в омут страданий, которому нужно беспрекословно подчиняться. Неужели не удастся вернуть прежние отношения? Неужели его минутная слабость так дорого обойдется?
Иногда хотелось просто поговорить, спросить, что же так задело ее в его отношениях с Каролиной, кем бы та ни была? Разве не сама султанша присылала в его спальню куда более юных и красивых наложниц? Разве не она сама привечала эту Каролину?
Но что-то подсказывало султану, что он сам переступил невидимую границу, когда ублажение тела перерастает во что-то большее.
Сулейман чувствовал себя виноватым и пострадавшим одновременно. Да, эта итальянка хороша и могла увлечь любого мужчину, но что-то во всей истории было не так. Не ее истории появления в Стамбуле, здесь как раз ясно, а в его увлечении. Сколько ни вспоминал дни, проведенные рядом с красавицей (хвала Аллаху, хоть ночей не было!), все представлялось словно в тумане.
– Иосиф, меня могли опоить?
– Наверное, Повелитель, эта женщина слишком часто имела доступ к уже проверенным напиткам и блюдам.
Неужели действительно колдовство? Чем больше размышлял, тем сильней в это верил.
– Хуррем… эта… Каролина… она…
– Вы приказали ее казнить, приказ выполнен, Повелитель.
– Нет, я не о том. Она просто опоила меня чем-то, я был словно в тумане.
Роксолана склонила голову, чтобы не встречаться взглядом, проговорила, как послушная рабыня:
– Вы вольны любить кого угодно, Повелитель. Мы все ваши покорные рабы…
– Ты обиделась. Что тебя обидело?
В желудок снова вернулась боль, пусть не сильная, но напомнила о себе. Нет, ей не удастся избавиться от этой болезни, боль всегда будет терзать внутренности. Хамон и Заки-эфенди твердят о спокойствии, но оно просто невозможно. И боль вдруг вылилась в протест, мгновение назад послушная рабыня вскинула голову, обожгла зеленым взглядом:
– То, что вы легко выкинули меня из своей жизни. Меня и столько счастливых лет… – И тут же вернула все на место: – Но почему вы спрашивали о шехзаде Баязиде?
– Я хочу, чтобы ты называла меня Сулейманом!
– Как прикажете, Повелитель, Сулейман, Повелитель.
Это было похоже на бред, султан даже зубами заскрипел.
– Иди к себе…
– Как прикажете…
Она отгородилась своей обидой, словно каменной стеной, что же теперь, вымаливать прощение, что ли?!
В сердцах бросил вслед:
– Это Баязид задумал лже-Мустафу. Его рук дело.
Роксолана замерла, не дойдя до двери, вскинула голову:
– Не-ет… Нет, он не мог!
Сулейман мрачно усмехнулся.
– Его оболгали. Шехзаде Баязида оболгали. Зачем ему это делать?
– Вызови сына в Стамбул, поговори сама. Если я позову, еще сбежит куда-нибудь. Я на время уеду…
Она мерила шагами кабинет.
Некоторое время Чичек с тревогой следила за султаншей, потом не выдержала:
– Госпожа, что случилось?
– Ничего! Подай писчие принадлежности.
Хотелось спросить, чего их подавать, всегда готовы на столике, но Чичек подошла к столику, повозилась, словно что-то делая, окликнула:
– Все готово, госпожа.
В письме к сыну Роксолана сообщила, что султан уехал, и очень просила срочно прибыть самому, пока Повелителя нет в Стамбуле. Писала о своей болезни и о том, что в гареме были события, сильно изменившие положение дел.
Султан и впрямь уехал, не в Румелию – в охотничьи угодья неподалеку, но с младшим сыном предпочел не встречаться.
Перед отъездом позвал Роксолану поговорить.
– Хуррем, мы уже немолоды, я даже стар…
Конечно, она подумала о том, что султан не считал себя стариком, когда обхаживал Каролину, но и вида не подала, какие мысли витают в голове, сидела, привычно опустив глаза. Теперь он тоже не должен знать, что она думает.
– Что будет, если со мной что-то случится? Наследником назван Селим, я знаю, что ты предпочла бы Баязида. Этот шехзаде беспокоит меня больше всего.
Роксолану задело то, что Сулейман не назвал Баязида сыном, сказал «шехзаде». Но она никак не отреагировала. Да, из двух оставшихся сыновей султан предпочитает Селима, а она – Баязида. Но следует честно признать, что Баязид стал бы лучшим султаном, чем пристрастившийся к вину Селим. Почему же тогда такой выбор?
– Если Баязид придет к власти, править он будет лучше, чем Селим, но уничтожит брата и его сыновей. К тому же, пока он шехзаде, который должен научиться подчиняться, а не требовать свое. Если Баязид не поймет необходимости подчиниться, то ввергнет государство в пучину междоусобной войны. Это государство создавалось многими поколениями, а разрушено может быть одним самоуверенным принцем. Такого нельзя допустить. Потому я прошу тебя пригласить шехзаде в Стамбул и поговорить с Баязидом. Если это сделаю я, то, во-первых, он воспримет вызов как угрозу, во-вторых, решит, что я намерен его уничтожить.
Султан чуть помолчал, снова тяжело вздохнул:
– Хуррем, к тебе он прислушивается. Объясни, что противостояние двух шехзаде может уничтожить государство. Я казнил Мустафу, как только понял, что он способен ввергнуть страну в противостояние. Если на это пойдет другой принц, я сделаю то же самое.
– Нет, только не это!
– Тогда поговори с сыном, он должен понять. Возможно, Баязид более достоин стать султаном, но Селим старше, и в этом не наша и не их вина, такова воля Всевышнего, а ей нужно подчиняться.
– Я уже вызвала Баязида в Стамбул. Если приедет, поговорю с ним.
– А внуки?
Роксолана мгновенно поняла все: султан намерен оставить детей Баязида в качестве заложников.
– Если привезет внуков – оставлю у себя.
Сказала спокойно, словно о деле решенном и не представляющем собой ничего необычного. Подумаешь, сыновей принца заберут в заложники того, что он не будет бунтовать против брата? И удавят шелковыми шнурками в случае чего…
Сулейман действительно уехал, а Роксолана стала с тревогой ждать реакции младшего шехзаде.
Они так непохожи с Селимом, словно рождены разными родителями. Селим внешне повторил мать, он такой же рыжеволосый и невысокий, Баязид удался в отца – рослый и худощавый, с орлиным носом и таким же взглядом.
Селим с детства привык к мысли, что его жизнь скоро прервется, а потому нужно использовать каждый данный Аллахом день и миг. Он с детства старался окружить себя удовольствиями, причем телесными.
Баязид жил иначе.
Он, как и Селим, не считал нужным заботиться о своем образовании, что заставили изучить, то изучил, хотя способностями обладал даже более выдающимися, чем братья. Но и его с малых лет приучили к мысли, что жизнь – это недолго. Другие, те, кто не шехзаде, кто не наследник, могут жить до старости, а им с Селимом о таком и мечтать глупо.
Нет, никто нарочно такого не говорил, но когда даже совсем маленький человечек слышит о чем-то изо дня в день, он обязательно запомнит и, став постарше, разберется, что это за слова такие – «закон Фатиха».
Проклятый закон, превращающий жизнь наследников в кошмарное ожидание внезапного конца жизни во время ее расцвета!
Но когда они с Селимом еще ничего не понимали, уже знали, что они не главные, вроде даже не совсем нужны. Мустафа взрослый, Мехмед серьезный, Михримах вообще девчонка, что с нее возьмешь, Джихангир маленький и больной. Все были какие-то особенные, только эти двое оказывались никем и нигде. Наследниками станут вряд ли, больших успехов и ума от них не требовалось, жалеть тоже было не за что.
Оставалось просто жить в свое удовольствие, пока эта жизнь не оборвалась из-за смены султана.
Но если Селим предавался удовольствиям, сидя на месте, то Баязид сидеть не мог и не желал. Однажды он услышал, как их дед уничтожил, сместив с трона, своего отца, уничтожил братьев и племянников, даже самых маленьких. Запомнил это и для себя решил, что его дети, если таковые родятся, будут разбросаны по всей империи, чтобы их не смогли даже найти. А если останется хоть один, то обязательно отомстит.
Живой, подвижный, что в повседневной жизни, что в правлении, он словно боялся остановиться, задержаться на одном месте. Повзрослев, норовил улизнуть из дворца при малейшей возможности, уезжал на охоту, отправлялся в Эдирну, совал свой любопытный нос повсюду. Будь он чуть более усидчив, сумел бы познать многое, но считал, что ему наука управления государством вовсе ни к чему, а потому сойдет и так.
Роксолана злилась, укоряла, пыталась увещевать и в шутку, и всерьез. Как ей иногда хотелось в шутку отхлестать взрослого сына по спине прутом, как это делал ее отец с ее старшим братом!
Но ругать Баязида бесполезно, тот смеялся в ответ, изворачивался и продолжал жить по-своему. Непостижимый, вольный и привязанный одновременно. Баязид никому не переходил дорогу, никому не был опасен, а потому жил в свое удовольствие, участвовал в походах, если султан звал, охотился, любил женщин, плодил детей. Кажется, даже он сам не мог сказать, скольких уже имеет даже в гаремах. Когда спрашивали, смеялся, пожимая плечами:
– Все мои, чужих не держу.
А теперь вот возможно настоящее противостояние братьев, в котором один из них обязательно погибнет. Для султана это противостояние страшно развалом империи, а для нее это прежде всего война двух сыновей.
Может, прав неписаный закон, не позволявший наложнице иметь больше одного сына? Как матери разделить сердце между сыновьями, даже если она явно предпочитает одного из них?
Что будет, если Баязид не послушает и не приедет? Султан решит, что это бунт, а бунтов Сулейман не прощает никому – и Баязиду не простит тоже. Но в письмах сына не убедить быть послушным воле Аллаха и отцовской воле, об этом надо говорить, глядя в глаза.
«Если не приедет, отправлюсь туда сама!» – решила Роксолана.
Баязид послушал призыв матери, приехал и привез с собой любимую наложницу Амани и четверых сыновей.
На несколько дней сердце бабушки купалось в радости, даже желудок не болел, но так долго продолжаться не могло, предстоял трудный разговор с сыном, этого не избежать.
Позвала к себе, в ожидании, когда придет, вышагивала по кабинету, стискивая руки так, что костяшки пальцев белели.
Сулейман прав, конечно: интересы государства требовали, чтобы Баязид преклонил голову перед султаном и перед братом, ожидая их милости. А если милости не будет?
Впервые подумала о том, каково было Мустафе, давно взрослому, сильному, способному править. Сыну Махидевран в год казни исполнилось сорок – возраст расцвета сил для мужчины. Баязид моложе, ему тридцать два. Тоже полон сил и надежд, хотя какие надежды могут быть у того, чью шею вполне вероятно обовьет шелковый шнурок?
Сын вошел решительным шагом, склонился, приветствуя мать:
Читать бесплатно другие книги:
