Березовский и Абрамович. Олигархи с большой дороги Хинштейн Александр

От автора

Романа Абрамовича я настиг возле 14-го корпуса Кремля. Он стоял, увлеченный разговором со своим давним соратником, омским губернатором Полежаевым, и когда я окликнул его, даже вздрогнул от неожиданности.

– Роман Аркадьевич, у меня к вам деловое предложение.

Абрамович испуганно поежился; вся его субтильная, щуплая фигура выражала высшую степень недоумения.

– Слушаю.

– Я пишу книжку про вас с Борисом Абрамовичем и хочу, чтобы вы прочитали ее перед выходом. Если вы будете с чем-то не согласны, то сможете дать свои комментарии, мы напечатаем их без каких-либо купюр.

Чукотский губернатор отвел в сторону глаза и застенчиво поинтересовался:

– А нельзя, чтобы эта книга была только о Борисе Абрамовиче?

(Логика, надо сказать, поразительная!)

– Никак нельзя. Страна должна знать своих героев. Кстати, и про Леонида Константиновича, – я повернулся в сторону Полежаева, – там тоже будет много интересного.

Тут уж настал черед вздрагивать омскому правителю.

– При чем здесь я, – вскричал он, – обо мне тоже не надо. Я это… непубличный человек… неинтересный…

– Ну что вы, – как заправский психоаналитик, принялся увещевать я своих героев. – Вы очень, очень интересные люди. И к тому же явно неглупые. Книжку я все равно ведь напишу. А так у вас появится возможность повлиять на ее содержание. Пусть читатель сам разберется, чьим словам верить – моим или вашим.

Абрамович продолжал смотреть куда-то в сторону. На лице его блуждала хорошо знакомая всему миру кроткая улыбка.

– Хорошо, я подумаю, – выдавил он наконец. – Если что, с вами свяжутся…

Увы, никаких вестей от Абрамовича я так и не дождался – за исключением разве что недвусмысленного весьма предложения, которое сделал мне один из ближайших его соратников: как бы устроить так, чтобы эта книжка не вышла. До обсуждения размеров компенсации дело, правда, так и не дошло – но, думаю, что миллион-другой долларов могли стать вполне реальной суммой. По крайней мере, на капиталах Романа Аркадьевича это не сильно бы отразилось…

Еще более оригинально повел себя другой мой главный герой – Борис Абрамович Березовский. Предложение прорецензировать рукопись он отверг с ходу, сказав, что все это глубоко ему неинтересно и скучно, и что лучше он будет читать Набокова с Булгаковым.

Лукавил, конечно, – нет для Бориса Абрамовича удовольствия большего, чем лицезреть свою фамилию, набранную крупным типографским шрифтом. В этом смысле они абсолютно разные с Абрамовичем люди…

Вообще-то, изначально я хотел озаглавить эту книгу по-другому, она должна была называться «Отпетые мошенники».

Согласитесь, от заголовка зависит очень многое: если бытие определяет сознание, то заглавие – содержание.

(Хотя возможны, впрочем, и варианты: «Мертвые души» – чем, например, не название фильма ужасов, вроде «Зомби-4»; «Смерть Ивана Ильича» – звучит как классический детектив; и даже от «Дамы с собачкой» веет какой-то зоологической порнографией.)

Однако под давлением осторожного издателя, опасающегося возможных исков, название пришлось изменить. А жаль. Потому что, называйся эта книга «Отпетые мошенники», она могла получиться совершенно иной. Может быть, даже веселой.

Испокон века похождения разного рода авантюристов, мошенников и плутов служили отменной пищей для увеселения публики.

В литературе существует даже отдельный жанр – плутовской роман, персонажи которого как на подбор веселы, предприимчивы и обаятельны. Жиль Блаз, например. Или Йозеф Швейк. Не говоря уже об Остапе Бендере.

Да и большинство героев мирового фольклора – тоже те еще мошенники. Взять хотя бы Иванушку Дурачка, Ходжу Насреддина или Рейнеке-Лиса.

Причем, что удивительно, симпатии наши зачастую оказываются почему-то не на стороне их жертв, а обращены как раз к этим жуликам и прохвостам; хотя по уму должно быть все наоборот.

Я долго думал над этой загадкой, пока наконец не осенило меня. Ведь все эти веселые и находчивые пройдохи надували преимущественно персонажей отрицательных: сквалыг, богачей, купцов, царей, ростовщиков и etc. К тому же деньги как таковые не являлись для них самоцелью, гораздо важнее был сам процесс.

В этом смысле люди, о которых пойдет сейчас речь, не имеют с подобными героями ничего общего. Хотя бы потому, что жертвой их изворотливости и мошенничества стали не отдельные скряги, а вся страна в целом – то есть мы с вами. И веселиться тут точно повода нет.

Бытует убеждение, что историческая литература должна обязательно писаться людьми непредвзятыми, воспринимающими объекты своих изысканий с ледяной отстраненностью энтомолога.

Вероятно, лет через 50–100, когда и Абрамович, и Березовский обернутся бесплотными тенями давно ушедшей эпохи, такой подход и будет оправдан. Но сегодня – это никак еще невозможно. Слишком мало времени прошло с момента описываемых событий, и слишком явственно каждый из нас испытал результаты олигархических реформ, прочувствовав «прелести» их на собственной шкуре…

Заранее предвижу, что кое-кто – особенно представители так называемой либеральной интеллигенции – станут упрекать меня в коллаборационизме и исполнении кремлевских заказов. Пусть себе. Замечу лишь, что мое отношение к этим персонажам ничуть не менялось еще с тех незапамятных времен, когда считались они всесильными и всемогущими.

Году эдак в 1999-м и месяца не проходило, чтобы Борис Абрамович публично не вспоминал о моей скромной персоне. По его же собственному признанию, он не мог простить мне тогдашних газетных публикаций. И не простил, кстати, по сей день. («Это то, что я не умею прощать», – дословная его цитата.) Даже в последнем своем открытом письме к Путину он не удержался от того, чтобы вновь не лягнуть меня: «Хинштейн, хоть и ваш, гэбэшный, тоже хорош».

Более высокой оценки своего труда мне трудно даже себе представить…

И Березовский, и Абрамович – давно уже превратились в явления нарицательные. Их жизнь и карьера – точнее, то, что принято считать таковыми, – представляют собой сплошную череду мистификаций, легенд и сказаний, зачастую созданную ими же самими.

Именно поэтому главная задача, которую ставил я перед собой, садясь за письменный стол, заключалась в том, чтобы развенчать эти бесчисленные мифы, показав наиболее заметных и одиозных представителей эпохи бандитского капитализма без грима и позолоты.

Для того чтобы выводы мои и оценки не были голословными, мы решили снабдить книгу компакт-дисками с записями телефонных переговоров главных ее героев.

Основная масса прилагаемых записей представляет собой архив частного охранного предприятия «Атолл», подконтрольного некогда Березовскому. Еще с 1995 года Борис Абрамович начал создавать собственную базу компромата, – все разговоры, которые велись в его доме приемов, старательно записывались и складировались. Вряд ли, конечно, думал он тогда, что пройдет время, и пленки эти станут свидетельствовать против него самого. Но это еще Чехов писал о стреляющем в четвертом действии ружье.

Эти пленки – отменная, ни с чем несравнимая возможность заглянуть за кулисы высокой политики и воочию оценить нравы, царящие в российском эстаблишменте конца ХХ века.

Каким образом попали они ко мне – оставлю пока за скобками; скажу лишь, что создатель и бессменный руководитель «Атолла» Сергей Соколов полностью подтверждает их аутентичность.

Кроме того, на компакт-дисках представлены и более поздние записи; в частности, вся история с инсценировкой похищения кандидата в президенты Ивана Рыбкина, а также совсем недавние диалоги Березовского с агентом английской разведки МИ-6 Вячеславом Жарко, свидетельствующие о самых тесных связях опального олигарха с западными спецслужбами.

Разумеется, эта книга не могла появиться без поддержки моих коллег и друзей. Одни помогали мне советами и рекомендациями, другие – контактами, третьи – своими материалами.

Хотелось бы выразить особую признательность:

– Андрею Караулову, предоставившему доступ к архивам своей телевизионной программы «Момент истины», включая не вышедшие в эфир материалы;

– ведущему программы НТВ «Главный герой» Антону Хрекову, передавшего мне исходники снятой с показа передачи, посвященной Роману Абрамовичу;

– телеведущему Владимиру Соловьеву, много помогавшему мне практическими советами;

– обозревателю газеты «Спорт-Экспресс» Игорю Рабинеру, специально написавшему одну из глав этой книги;

– бывшим первым экс-заместителям гендиректора «ЛогоВАЗа» Владимиру Темнянскому и Самату Жабоеву, чье расположение и участие помогло мне переосмыслить многие исторические события;

– бывшему гендиректору Издательского Дома «Новые известия», а ныне скромному госслужащему Олегу Митволю, ставшему моим проводником в лабиринтах империи Березовского;

– первому заместителю главного редактора газеты «Московский комсомолец» Петру Спектору, все эти годы остающемуся для меня непререкаемым авторитетом в вопросах творчества.

К сожалению, я лишен возможности очно поблагодарить и многих других людей, немало сделавших для появления этой книги. Кто-то из них продолжает еще оставаться рядом с моими героями, имена других и вовсе не следует называть по причинам конспирации. Надеюсь, что читательское признание станет лучшей для них наградой.

Москва, август 2007 г.

Глава 1

Он же – агент «Московский»…

…А ведь скажи тогда кто-то, в былинные уже 1950-е, что этот щуплый и шустрый еврейчик с вечно не закрывающимся ртом станет некоронованным властителем России, будет избирать вождей (о президентах в те годы слыхом не слыхивали), формировать правительства и открывать ногой тугие кремлевские двери, никто бы это даже за удачную шутку и не посчитал. Еще, может, и побили бы его – для острастки.

Кем угодно можно было представить школьника Борю Березовского в будущем; ученым, инженером, товароведом; начальником какого-нибудь ОРСа или овощебазы, наконец, но властителем огромной страны? Бред какой-то! Паранойя! Да его и председателем сельсовета никто б не поставил, чего ж там говорить про державу.

Он и сам, верно, даже в самых дерзких своих фантазиях, ни о чем подобном и мечтать не смел. И дело здесь не столько в государственном антисемитизме, сколько совсем в другом: в отсутствии у нашего героя тех неуловимых, но необходимых черт, которые с детства отличают будущих начальников и персон разряда VIP от прочего люда, всевозможной массовки.

Если мальчик Боря Ельцин, к примеру, уже с младых ногтей отличался задатками лидера и непререкаемым авторитетом среди одноклассников (о мальчике Вове Путине – и говорить не приходится), то Березовский – точно в песне: каким был, таким и остался.

Вечно суетлив, говорлив, невнятен. («Ужас, все время болтал, – бесхитростно вспоминала его мать. – Уже не знали, на какую парту его посадить, он все равно найдет кого-то и будет все время разговаривать»).

В нем не было ни грамма значительности. Одноклассники относились к Березовскому насмешливо. Одноклассницы – что гораздо важнее – и вовсе не замечали в упор.

Именно те, сформировавшиеся у нашего героя детские и юношеские комплексы, и определили всю его будущность: он до сих пор точно пытается расквитаться со всем миром за былые мальчишеские обиды; доказать окружающим – и самому себе в первую очередь – сколь преступно недооценены были его таланты и достоинства.

Воистину, детские комплексы – самый мощный движитель уязвленного самолюбия…

Борис Березовский родился в первый послевоенный год в интеллигентной еврейской семье со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Бытует версия, что отец его был то ли раввином, то ли крупным деятелем московской еврейской общины. (В запуске этого слуха Березовский винит, само собой, ненавистную «гэбуху».)

На самом деле никакого отношения к культу Абрам Маркович Березовский, купеческий сын из Томска, не имел. По профессии он был инженером-строителем; всю жизнь колесил по стране, возводя всевозможные объекты и комбинаты, пока не осел наконец в Москве. Здесь, в самый разгар войны, в 1943 году, он и познакомился с будущей матерью нашего героя Анной Гельман, 19-летней студенткой мединститута, такой же, как и он, провинциалкой, приехавшей из Самары покорять столицу.

Трудно сказать, чего здесь было больше – горячности любви или трезвости расчета; все-таки довольно большая пропасть лежала между ними – разница в двенадцать лет.

Она была милая и трогательная. Он – солидный и надежный: за таким, как за каменной стеной. Да и с женихами было в ту пору туговато: гремела война, и даже безрукие инвалиды среди барышень шли нарасхват…

Забегая вперед, скажу, что Абрам Березовский сделал по тем временам неплохую карьеру: попеременно работал главным инженером на подмосковных заводах (Одинцовском кирпичном, Бутовском газосиликатном, Мытищинском керамическом) и даже удостоился премии Сов-мина СССР в области строительства. А вот молодая жена его – как раз наоборот – служебным честолюбием не страдала.

К моменту рождения сына она училась на третьем курсе мединститута и из академического отпуска назад уже не вернулась; клятве Гиппократа Анна Березовская предпочла скромный удел домохозяйки.

Все в этой семье было отныне подчинено интересам долгожданного наследника. Лишь по прошествии десяти с лишним лет, когда Борис стал уже относительно взрослым, мать его устроилась-таки на службу: лаборанткой в Институт педиатрии Академии наук, в лабораторию микробиологии и иммунологии. И работа не пыльная, и от дома рукой подать: так что времени на любимого сына оставалось все равно с лихвой.

«Она боготворила сына, полностью жила его жизнью, – вспоминает ее сослуживица Алла Раствелина. – Есть такие фанатичные мамы, которые с первых дней жизни чада всю свою жизнь дарят ему. Она даже второго ребенка не захотела только потому, что не представляла себе ситуации, когда придется делить свою любовь к Борюсе с кем-то еще. Борюня для Анны Александровны был светом в оконце, абсолютным „всем“ в ее жизни».

В едва ли не единственном интервью, данном Анной Березовской за свою долгую жизнь (оно было приурочено к 60-летнему юбилею сына), мать олигарха вспоминает один весьма показательный эпизод. После того, как обнаружилось, что Борис скрыл от нее четыре или пять полученных двоек, Анна Александровна решила проявить строгость и выпороть нерадивого ученика.

«Он лег. И я его так, знаешь… рукой шлепнула. В общем, и потом мы оба… Нет, не помню, не буду говорить, плакал ли он, но я плакала».

Вот в такой атмосфере всепоглощающей любви и поклонения и рос мальчик Боря.

Жили Березовские достаточно скромно: не нищенствовали, конечно, но особо и не шиковали. Если в доме появлялись лишние деньги, то даже и вопроса не возникало, куда их потратить: конечно на Борю.

(Цитата из того же материнского интервью:

«Помню, один раз муж получил премию… и сказал: „Поезжай, купи себе хоть платьице“. Я приехала и увидела детские колготки и шапочки. И купила их на все эти деньги. А себе, помню, купила только клипсики. И такая счастливая ехала домой!»)

Хотя, как учил Эйнштейн, все – относительно. В сравнении с большинством советских семей Березовские существовали вполне сносно (достаточно сказать, что отцов у большинства его сверстников просто не было). Глава семейства получал неплохую зарплату, позволяющую его жене не работать. На почетном месте в 11-метровой комнате стоял, прикрытый салфеткой, телевизор – роскошь по тем временам неслыханная; примерно то же, как сегодня машина «Бентли».

Но стоило Борису пойти в школу, как его мгновенно постигло жестокое разочарование. Оказалось, что все их благополучие – лишь жалкая пародия на подлинную роскошь.

Наряду с обычными детьми в школе № 413 Ждановского РОНО (кстати, она сохранилась и по сей день) учились представители столичной элиты.

«Определенное своеобразие школе добавляла близость нескольких престижных домов, – свидетельствует одноклассник Березовского Евгений Беркович, – высотного на Котельнической набережной и пары домов на улице Чкалова, где жили известные физики. Оттуда пришли в школу дети знаменитых ученых, артистов, военных».

«Блатные» дети жили не в коммуналках, а в отдельных квартирах с ванной. Они носили модные курточки и платьица, катались на дорогих велосипедах и коньках, а некоторых даже – о, ужас – подвозили к школе персональные родительские авто.

Может быть, в те годы и зародилась в Борисе Абрамовиче тяга к красивой, богатой жизни…

«Когда ему было пять или шесть лет, – повествует мать нашего героя, – мы с ним шли по Столешникову переулку. Он увидел там манто в витрине. И он мне говорит: „Мама, вот я вырасту и куплю тебе такое пальто“.

Я говорю: „Ну, спасибо, сынок“. А мы из ломбарда, по-моему, шли, закладывали что-то».

(Справедливости ради, скажу, что «такое пальто» Борис Абрамович матери все-таки купил. Правда, по прошествии почти полувека…)

Несмотря на широко гуляющий миф о его исключительных способностях, учился он довольно средне.

«Я абсолютно ничем в школе не выделялся, – признавался в одном из интервью сам Березовский. – Никогда не был отличником, но никогда не был и троечником».

Дело, конечно, прошлое, но Борис Абрамович, как всегда, немного лукавит. Обнаруженные мной в архивах копии его школьных ведомостей свидетельствуют совсем о другом: троек – в четвертях – у будущего магната имелось с избытком, причем по самому широкому спектру: от пения и русского до алгебры с геометрией. (В аттестате зрелости из 17 оценок тройка у него, впрочем, лишь одна – по литературе.)

Но отметки эти интересны не только тем, что уличают Березовского в некоей детской забывчивости. Куда важнее, что они очень четко передают суть его увлекающейся, разбрасывающейся натуры: по одному и тому же предмету в первой четверти он мог, например, получить пятерку, а в следующей – уже тройку. («Я не могу понять, – удивлялась его учительница математики, – он не знает правила и решает задачки как-то по-своему, а результат получается верным».)

Чем только не увлекался в детстве Борис Абрамович. Ходил во всевозможные кружки и секции. Шесть лет учился играть на баяне (родители, как водится, мечтали вырастить из него пианиста, но в коммуналку, где они тогда жили, пианино не помещалось: пришлось ограничиться компактным баяном, хотя лично я – убей бог – не в силах представить себе Березовского, упоенно растягивающего меха и выводящего «Амурские волны»). Целиком отдавался общественной пионерской работе, с каким-то оголтелым даже энтузиазмом собирая макулатуру и металлолом.

Но самый главный его талант заключался в другом: уже тогда Боря мастерски овладел искусством обмана. Никто в классе не умел врать лучше него: у Березовского это всегда получалось удивительно правдоподобно. Будучи по натуре отъявленным шкодой, он даже после любых, самых дерзких выходок умудрялся выходить сухим из воды. Глядя в его наивные глаза с хлопающими ресницами, учителя – сами собой – уверялись, что уж кто-кто, а этот приличный, интеллигентный мальчик точно не может быть ни в чем замешан. Обычно за проделки Березовского доставалось совсем другим.

Это качество очень пригодится ему в последующей жизни…

Интересная деталь: во всех найденных мной школьных ведомостях – с пятого по десятый классы – в графе «поведение» у Березовского неизменно стоит «пятерка». Вкупе с рассказами его матери о том, что был он «ужасный драчун и все время что-то творил», выглядит это довольно занятно.

Неудивительно, что одноклассники его не любили. Но больше всего Березовскому доставалось от дворовых мальчишек; в их понимании он был дохляком и маменькиным сынком (лет до 16 у Березовского вообще не было секретов от матери; он поверял ей все, даже самые сокровенные свои тайны).

Когда сверстники всерьез поколотили его в первый раз, Боря долго не мог прийти в себя. Мир в его сознании будто раскололся на две половинки. В одной был – уютный дом, заботливая мама и прикрытый салфеткой телевизор. В другой – враждебный двор и хулиганистые подростки. Пионер Березовский никак не мог уразуметь причины такой несправедливости.

Дать сдачи обидчикам он не мог: с детства отличался хилым здоровьем и малым ростом. Но уже тогда Борис Абрамович был столь же сообразительным, сколь и слабым; точно по ломоносовскому закону о сохранении энергии: коли где-то что-то прибывает, значит, где-то что-то убывает. Он очень быстро смекнул: если не хочешь постоянно ходить с синяками, надо как-то мимикрировать, подстраиваться под тех, кто сильнее.

Это с тех самых пор в Березовском выработались черты, хорошо нам теперь известные: подобострастная сгорбленность, тяга к сильным защитникам, торопливое многословие: надо успеть побольше сказать, заболтать противника, лишь бы только не били; страсть к матерщине, которая придавала ему недостающие штрихи мужественности.

А потом он стал старше и с ужасом обнаружил, что одноклассницы тоже уподобляются дворовым хулиганам. Нет, девочки, конечно, Березовского не били: они просто игнорировали его, не замечая – хоть тресни – в упор.

Нашего героя, вступившего уже в пубертатный период, это обстоятельство угнетало до глубины души. Он из кожи вон лез, чтобы привлечь внимание противоположного пола, но ничего путного из этого не выходило.

Юный Березовский был в точности таким же, каким через много лет его узнает страна: сумбурным, невнятным, суетливым. Невысокого роста, сутулый, вечно куда-то спешащий, во рту сплошная «каша» – он, понятно, никак не подходил на роль героя-любовника.

Впрочем, сам о себе он рассказывает теперь совершенно другое.

В изложении Бориса Абрамовича был он парнем хоть куда, драчуном, забиякой и бретером. И друзей имелось у него с избытком, а если от чего и страдал он, так исключительно от антисемитизма и большевистской косности.

«Однажды мы играли в классе в футбол и разбили портрет Дзержинского, – рассказывал он по прошествии полувека в одном из интервью, – и под этим предлогом меня не хотели принимать в комсомол. Говорили, что это был антисоветский поступок, чуть ли не сознательный».

К сожалению, его мать этой версии, очевидно, не слышала, а посему, – сама того не желая, – напрочь опровергает исповедь сына.

«Учительница по истории рассказывала им о Дзержинском и сказала, что, когда Дзержинский говорил, у него горели глаза. И что эти трое или четверо сделали? Они сняли портрет Дзержинского со стены, подчистили глаза и провели туда лампочки».

Мелочь, конечно, но очень красноречивая, аккурат в духе Бориса Абрамовича. С его умением подтасовывать факты, переворачивая их с ног на голову, нам придется встретиться еще не раз…

Кстати, и с антисемитизмом, от которого с младых ногтей натерпелся наш герой, дело тоже обстоит не совсем чисто.

Если верить Березовскому, о своем еврействе он впервые узнал в восемь лет, подравшись с мальчишками на катке.

«Потом я пришел домой, родители мне пытались объяснить, что есть русские и есть евреи… В общем, прочитали мне типичную советскую лекцию, причем в полной убежденности, что это так».

«Когда он получал паспорт, встал, конечно, вопрос о национальности, – вспоминает, в свою очередь, его мать. – Он не знал, какую национальность написать. Папа, конечно, хотел, чтобы он взял национальность еврей… А у нас была комендант дома, и она должна была справки писать для паспортного стола. И вот она сказала: „Вы как хотите, а я напишу ему „русский“, нечего ему портить жизнь“».

В самом по себе этом факте нет, конечно, ничего предосудительного. С формальной точки зрения Березовский вполне мог записаться русским: мать его лишь наполовину была еврейкой. (Правда, к русским отношение она имела самое отдаленное; в ее жилах текла польская, украинская и даже итальянская кровь, но не записывать же Бориса Абрамовича – итальянцем. Хотя, в противном случае, сегодня он мог бы с полным правом отсиживаться не в Лондоне, а в Риме.)

В те годы так поступали многие – могу засвидетельствовать это на примере собственной родни – лишь бы облегчить будущность детей. Евреям был заказан вход в престижные вузы, их не ставили на руководящие посты, неохотно продвигали по службе. (Единственного еврея-министра брежневской поры – председателя Госкомитета по материально-техническому снабжению Вениамина Дымшица, точно музейный экспонат, демонстрировали всякий раз, когда требовалось показать, что антисемитизма в СССР, как и секса, нет.)

Тут важно другое: обстоятельства русификации. Одно дело – циничный и прагматичный расчет. И совсем другое – извечные интеллигент-ские сомнения, прерванные твердой рукой заботливой комендантши; современного воплощения матроса Железняка.

Между тем архивные материалы говорят совсем об обратном.

С еврейством Борис Абрамович распрощался вовсе не в 16 лет, когда пришла пора получать паспорт, а гораздо раньше: уже с 7-го класса во всех школьных документах он начинает числиться русским.

Сие историческое событие случилось вскоре после переезда Березовских на новую квартиру: в Академическом проезде (ныне – улица Вавилова), где Борис и пошел в другую, только что открывшуюся школу. Рискну предположить, что в новом заведении намного проще было начинать жизнь с чистого листа…

Английская спецшкола № 2 (ныне она носит порядковый номер 1260) располагалась на окраине Москвы, на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов; за ней начиналось уже чистое, еще нетронутое урбанизацией поле.

В этом районе жили в основном научные кадры; с их детьми Березовскому и предстояло проучиться оставшиеся шесть лет. Среди его одноклассников были, к примеру, сын нобелевского лауреата Прохорова и дочка крупного физика-теоретика профессора Берестецкого.

В классе, как ни странно, относились к нему спокойно, хотя особой дружбы ни с кем он не водил.

«Из общей массы Бориса я никак не выделяла, – вспоминает его классная руководительница Елена Баженова. – Да, неглупый. Да, способный. Но какой-то особой исключительности ничто не предвещало; был как все».

Но потом, к концу учебы, в Березовском неожиданно проснулась любовь к точным наукам. Я пишу «неожиданно», ибо прежде успехами на этом поприще он никогда не блистал, и вплоть до восьмого класса хватал по геометрии с алгеброй сплошные тройки.

И вдруг Бориса Абрамовича точно подменили. Он всерьез увлекся математикой; его даже начали посылать на всевозможные математические олимпиады – отстаивать честь родной школы.

Кроме того, юный Березовский еще активнее начинает заниматься общественной деятельностью. Среди его многочисленных комсомольских нагрузок значилась, к примеру, работа в школьном агитпункте. Но с агитацией, видимо, дело не заладилось, и тогда он придумал собственное ноу-хау: комсомольский патруль, каковой самолично же и возглавил.

Патрульные проверяли при входе чистоту обуви, наличие сменки, а также успеваемость комсомольцев; так Борис Абрамович впервые испытал сладострастное чувство власти; один раз даже задержал за опоздание сына своей классной руководительницы; все посчитали это свидетельством высочайшей принципиальности.

«Он был мальчик строгий, дисциплинированный, – качает головой Елена Баженова, мать того самого, опоздавшего пионера Коли. – Уже тогда у него была заметна некая целеустремленность, стремление к знаниям и успеху».

Неудивительно, что, характеристику «строгому мальчику» на прощание выдали отменную. «Пользовался любовью товарищей, – говорилось в ней, – был чутким, добрым и отзывчивым». Аттестат при этом был у него самым что ни на есть посредственным: четыре пятерки, двенадцать четверок и одна тройка. Тем не менее честолюбивый Березовский всерьез решает посвятить себя науке и подает документы в святая святых – на мехмат МГУ. Он почти уверен в успехе, но жизнь преподносит неприятный сюрприз. На устном экзамене по математике Березовский получил «отлично», зато на письменном – «неуд».

В случившейся неудаче винит он, разумеется, государственный антисемитизм: «мне поставили двойку, потому что я еврей».

В своих многочисленных интервью Березовский всячески педалирует этот факт, как бы подчеркивая, через какие суровые тернии продирался он к звездам. Вместо МГУ был он вынужден поступать в Лесотехнический институт: вот уж унижение так унижение.

На самом деле это – очередной миф. Михаил Денисов, его приятель с юношеских лет, вспоминает, что Березовский никогда прежде не упоминал о такой подоплеке своего провала; эта версия появилась на свет гораздо позже, уже в годы его публичности.

«Напротив, он сам признавался, что ему не хватило знаний. Борис даже приводил в пример своего приятеля из параллельного класса – еврея. Вот, мол, если б я был подготовлен, как он, тоже бы поступил. Кстати, и на мехмате, и на физфаке МГУ евреев училось немало».

В погоне за состраданием Борис Абрамович опускает еще одно весьма важное обстоятельство. Дело в том, что факультет, куда направил он свои стопы, не имел ничего общего с лесниками, деревообработчиками и прочими наследниками папы Карло.

О факультете этом – электроники и счетно-решающей техники – следует сказать отдельно.

Он был создан в марте 1959 года секретным постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР по личной инициативе Сергея Королева – патриарха советской космонавтики.

Академик Королев первым в стране осознал, что советское образование не поспевает за развитием ракетно-космической отрасли. Человек вот-вот должен был полететь к звездам, а специалистов по электронике, телеметрии, автоматике, кибернетике и прочая, прочая невозможно было сыскать днем с огнем.

5 января 1957 года Королев отправляет в ЦК обстоятельную записку о перспективах освоения космоса. Одним из ключевых пунктов там значился как раз недостаток специальных кадров. Академик предлагает создать в нескольких вузах особые, «космические» факультеты. В их числе неожиданно был назван и Лесотехнический институт.

Хотя почему, собственно, неожиданно? Это заведение обладало рядом завидных преимуществ. Во-первых, расположение: институт находился в подмосковных Мытищах, по соседству с королевским хозяйством и Центром управления полетами. (Оба они базировались в Калининграде, переименованном нынче в Королев.)

Ну, а во-вторых, с точки зрения секретности лучшей крыши, чем Лесотехнический институт, трудно было придумать; ни один шпион никогда бы не допятил, каких лесников готовят здесь в действительности, благо и Мытищи, и Калининград для иностранцев были городами «закрытыми».

Вообще, с первых же дней существования факультет этот окружала глухая завеса секретности. Он не значился ни в одном справочнике. Никакого свободного поступления сюда не было: студентов принимали из числа предварительно подобранных, проверенных кандидатов.

«У нас не учились люди с улицы, – вспоминает один из однокурсников Березовского. – Конечно, мы сдавали вступительные экзамены, но де-факто всех нас отбирали заранее; среди детей тех, кто уже работал или служил в военно-космической отрасли».

И тут невольно возникает вопрос: если абитуриент Березовский не проходил по анкетным данным на мехмат МГУ, то как же удалось ему поступить сюда? В конце концов, мехмат, даже при всей своей престижности, и рядом не лежал с секретами космоса.

Тот же однокашник Березовского недоуменно пожимает плечами:

«Тогда мы, юнцы, на эту тему, конечно, не задумывались. Но затем, когда пришлось оформлять массу бумаг и допусков, выяснилось, что на нашем факультете не могут учиться лица из числа так называемых „репрессированных“ народов (чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки, корейцы, немцы, крымские татары). Относительно этого существовали четкие официальные инструкции: позднее, уже работая в отрасли, я видел их сам. Точно так же был ограничен и доступ евреев. Здесь не помогал никакой блат. Конечно, если бы какой-то академик-еврей похлопотал бы лично перед Королевым за своего сына – это могло помочь, но у Березовского не было папы-академика. Ума не приложу, как удалось ему к нам попасть…»

Честно говоря, у меня есть лишь одна мало-мальски правдоподобная версия, объясняющая причину такой метаморфозы.

Лесотехнический институт, как уже говорилось, находился в Мытищах. Но ведь именно в Мытищах работал и Березовский-старший: главным инженером керамического завода, то есть – де-факто заместителем директора; какая ни есть, но все же номенклатура.

Сколько керамической продукции сверх лимитов отгрузил Абрам Маркович на городские стройки или для нужд самого КБ – можно только гадать. Но если мои предположения верны, то уже с самого юного возраста Березовский воочию убедился, что связи и блат прошибают любые стены; они-то и есть истинная власть…

Итак, в 1962 году Березовский поступает в институт. (Тему для вступительного сочинения он выбрал самую беспроигрышную: «Мир! Нам нужен мир!»; «Октябрь 1917 года – самая знаменательная дата в тысячелетней истории существования человечества», – так начинался этот эпохальный труд.)

Учился он вполне сносно, не выделяясь никакими исключительными талантами, разве что умением быстрее прочих решать математические задачи. Ему очень нравилось ощущать – хоть в чем-то – свое превосходство, и он всячески старался его демонстрировать, вызывая вполне понятное раздражение окружающих.

Отчасти следы этого превосходства можно найти и в его личном деле. Конкретно – в формулировках выговоров, объявленных студенту Березовскому. Один – «за нарушение правил читального зала и грубость к сотрудникам библиотеки». Второй – «за систематические пропуски занятий».

Понятно, что Березовского однокурсники не очень любили; в том числе и девушки, для которых умение решать задачи почему-то не играло никакой существенной роли.

Однокурсница Татьяна Хохлова вспоминает Бориса Абрамовича как «сутулого мальчика» небольшого роста, с черными, не всегда аккуратно причесанными волосами. Ходил он обычно в запачканном светлом клетчатом пиджаке. Вдобавок необычайно быстро двигался и говорил.

Если в школе сексуальные комплексы Березовского лишь появились в зародыше, то в институте они сформировались уже окончательно; все ближайшие годы – вплоть до самого конца перестройки – наш герой будет мучаться от женского невнимания, и в этом заключалась главная трагедия его жизни.

Березовский – об этом говорят все, кто хорошо и близко с ним знаком, – всегда отличался повышенным мужским темпераментом. Он очень любил женщин, трогательно относился даже к бывшим любовницам, но слабый пол не отвечал ему взаимностью: дамы попросту не замечали его.

Несколько старых приятелей Березовского, пожелавших остаться неизвестными, рассказывали мне, что еще в 1980-е Борис Абрамович вынужден был пользоваться, скажем так, определенными не бесплатными услугами: это в годы-то, когда проституция слыла исключительно западным пороком и платить за любовь считалось чем-то постыдным, недостойным нормального мужчины. (Что ж ты за мужик, если бабу не можешь найти?!!)

Но зато, когда пришло к нему богатство, Березовский точно бросился в омут с головой. Сонм любовниц, выводок моделей, вереница секретарш: он был подобен дистрофику, дорвавшемуся в одночасье до праздничного стола. Свои многолетние унижения Борис Абрамович компенсировал теперь с лихвой, самоутверждаясь за наличный расчет…

(«Хорошо, что наступила перестройка, – восторженно объявил он одному своему знакомому. – Теперь без проблем можно снять бабу, завести в гостиницу».)

Вообще, тема секса почти не сходила с его языка; даже со случайными знакомыми, первыми встречными-поперечными он делился своими бурными эротическими похождениями.

(В каком-то колхозном таблоиде я обнаружил преоткровеннейшее интервью его личного уролога, некоего доктора Князькина, в котором тот рассказывал о вещах сугубо интимных – о габаритах, особенностях, недугах своего пациента; и даже, о том, что перед абордажем Борис Абрамович непременно натягивал ярко-красные трусы. На закономерный вопрос журналиста – не обидится ли больной за разглашение столь деликатных подробностей, врач преспокойно ответствовал: «Мы говорили на эту тему, так что никаких обид».)

Может быть, ради этого и стремился он стать богатым и знаменитым: главным мотором его амбиций была элементарная фрустрация.

(«Для очень многих людей, – прозрачно объясняет сей феномен хорошо знавший Березовского миллиардер Петр Авен, – то, что девушки их обходили, являлось стимулом в разных отраслях человеческой деятельности».)

Березовского, как и Паниковского, не любили девушки, и это многое объясняет…

Неудивительно, что при наличии таких комплексов женился наш герой сравнительно рано – едва окончив институт – чуть ли не на первой же барышне, ответившей ему взаимностью; да и то, когда находилась она уже на шестом месяце беременности. (Говорят, правда, что еще до этого у него был роман со студенткой филфака МГУ по имени Галина; он чуть ли не собирался сочетаться с ней законным браком, но по непонятным причинам их союз распался.)

В некоторых изданиях утверждается, будто его молодая жена была чеченкой, носила девичью фамилию Вараева – почти Бараева – и имела четырех горячих братьев, живущих в Москве; отсюда-де и будущие связи Березовского с вайнахским миром.

Версия, конечно, эффектная, но совершенно бредовая. Не было никакой Вараевой-Бараевой, четырех чеченских абреков.

С Ниной Васильевной Коротковой – так в реальности звали первую супругу Березовского – познакомился он в Лесотехническом институте; будущая жена училась двумя курсами младше. Жила она неподалеку от Лестеха, на станции «Тарасовка», где у ее мамы – то ли кассирши, то ли продавщицы в райпо имелся собственный дом с палисадником.

К раннему браку сына Анна Александровна отнеслась без особого энтузиазма: русская, да еще из простых.

«Не очень ей понравилось то, что Боря рановато женился, – вспоминает Алла Раствелина, сослуживица Анны Березовской. – Но это опять же больше была инициатива ультраправильного Абрама Марковича; он заставил сына оформить брак».

Делить с кем-либо ненаглядного сына Анна Александровна не хотела, но воле мужа всегда подчинялась беспрекословно. Пришлось смириться даже с тем, что молодожены переехали к ним в квартиру: между прочим, двухкомнатную.

Пока жили они вчетвером – это было еще куда ни шло. Но вскоре, в 1971-м, на свет появился первенец: дочка Лиза, будущая героиня скандальной светской хроники. Все основные тяготы воспитания легли, естественно, на плечи бабушки: молодым было не до того.

Впрочем, в этой семье подобное было в порядке вещей: без родительской заботы Борис Абрамович, кажется, не делал ни шага. Существовала молодая семья преимущественно за счет родителей. И даже оканчивать институт пришлось ему с помощью отца.

При защите диплома (тема его, к слову, была «Прибор для автоматического определения скоростного процесса») у Березовского случился конфуз. В рецензии на диплом научный руководитель начертал убийственную резолюцию: «Название темы не раскрыто полностью содержанием работы». При такой формулировке сдавать диплом было верхом безумия, однако случилось чудо. Березовскому поставили при защите «четверку». Однокурсники поговаривали, что в процесс вмешался его отец и, включив связи, просто-таки за уши вытащил сына…

Куда пойти работать – так вопрос даже не стоял; куда пошлют – это будет вернее. По существовавшему тогда порядку всякий молодой специалист обязан был отработать три года по распределению.

Березовский очень хотел устроиться в Институт автоматики и телемеханики – головное НИИ в области систем управления; он грезил об этом еще с институтской скамьи. Но его голубая мечта разбилась о суровые рифы советской действительности: в это учреждение евреев брали весьма неохотно.

Зимой 1968 года Бориса Абрамовича направляют в НИИ испытательных машин средств измерения масс (НИКИМП) – вполне нормальное закрытое НИИ, в каковые, собственно, и шли выпускники «электронного» факультета.

Это учреждение ему уже знакомо: в НИКИМПе годом прежде он проходил дипломную практику и даже получал целых 55 рублей зарплаты.

Юрий Сергиенко, бывший директор института, хорошо запомнил Березовского:

«У нас ему не нравилось. Не проработав и полгода, он подал заявление, чтобы его перевели в подчинение Министерству приборостроения (НИКИМП тогда находился в его ведении). Свое желание он мотивировал тем, что работает не по специальности. Но могу заверить, что как раз работа в НИКИМПе полностью соответствовала его образованию и квалификации».

В итоге привередливому инженеру в переводе было отказано: но упорства и пробивных способностей уже тогда было ему не занимать. В июне 1969-го – через год с небольшим – Березовского все-таки переводят в другое место: инженером на завод «Энергоприбор».

«Возможно, кто-то из родителей имел связи в Минприборостроения, – объясняет эту загадку Юрий Сергиенко, – иначе подобный перевод был в то время попросту невозможен».

Сохранилась характеристика, выданная ему в НИИ накануне ухода:

«В институте в должности инженера т. Березовский Б. А. работает с февраля 1968 года. К порученной работе относится добросовестно. Проявляет большой интерес к работе по специальности, приобретенной в институте, в связи с чем неоднократно обращался в разные инстанции о переводе его в другое учреждение.

По личным качествам спокойный, дисциплинированный. Принимает участие в работе комсомольской организации.

Как недостаток следует отметить, что тов. Березовский недостаточно инициативен и организован».

Невероятно, но факт: на новом месте «тов. Березовский» долго тоже не задержался; якобы что-то у него не сложилось. Вся кипучая деятельность, которую развернул он ради своего перехода, пошла «псу под хвост». Ровно через месяц он оказывается в Гидрометцентре – инженером отдела эксплуатации ЭВМ М-20. Но еще через месяц… уходит и оттуда.

Итого: за полтора года молодой специалист сумел поменять три места работы; случай по советским меркам – уникальный.

Лишь в сентябре 1969-го Березовский прекращает наконец свои метания. Его мечта осуществляется: он зачислен на работу в вожделенный Институт автоматики и телемеханики (впоследствии переименованный в Институт проблем управления Академии наук СССР).

Вновь, как и бывало уже не раз, исполнению своей мечты Березовский целиком и полностью был обязан блату и связям: мать его одноклассника, работавшая в Комитете по Ленинским премиям, близко дружила с сотрудницей президиума Академии наук. Прозвучавшая сверху рекомендация оказалась сильнее, чем негласная партийная установка: ограничить прием в научные институты лиц еврейской национальности. Все-таки великое дело – протекция…

В этом учреждении Борис Абрамович осядет надолго: в его стенах он встретит и перестройку, и развал Союза, и собственное чудесное превращение в миллионщика…

Институт, в который попал наш герой, относился к числу классических советских НИИЧАВО. Основанный еще в 1939 году, занимался он теоретическими и прикладными исследованиями в области управления. Здесь разрабатывались технологии, средства автоматики, программы, компьютерные системы и устройства, которые успешно применялись потом в промышленности.

Тематика эта была достаточно модная, хотя и малопонятная: нечто вроде поиска философского камня в условиях социализма.

Но Березовского всегда и тянуло к чему-то подобному. Работа практическая, материальная – от сих до сих – была чужда его творческой, увлекающейся натуре. (Может, поэтому-то долго и не продержался он на заводе и в почтовом ящике.) То ли дело чистая наука, где бесконечно можно дискутировать, спорить, воображая себя Ландау и Эйнштейном в одном лице.

В одном из своих интервью Березовский признавался:

«Мне нравилась жизнь ученого в Советском Союзе. Нерегламентированный рабочий день. Не нужно было к 8 часам, продираясь через толпу, лезть в метро. Я мог поспать, но зато мог и посидеть до четырех утра и подумать над проблемами, которые были интересны. Я вел жизнь советского художника. Это не жизнь советского рабочего. От звонка до звонка у станка. А с рассвета до заката наедине с собой, со своими мыслями и с компанией, которую ты выбираешь».

Еще более откровенно описывает атмосферу, царившую тогда в институте, сослуживец и будущий компаньон Березовского, человек из той самой, выбранной им «компании», – Юлий Дубов:

«У нас был невероятно высокий уровень инфантилизма. Это были такие замечательные элои, как у Уэллса. Сел, написал диссертацию. Вскочил, получил зарплату, сбегал за колбасой. Мой шеф говорил: „Ты пришел в замечательное место, в Академию наук. Тебе здесь всю жизнь будут платить зарплату, и тебя никто никогда не тронет“».

Впрочем, подобная безмятежная жизнь Березовскому совсем не по душе. Хоть и записали ему в юношеской характеристике, что недостаточно он инициативен, по степени энергичности Борис Абрамович мог дать сто очков вперед любому своему сверстнику.

Сам себя не без кокетства именует он «образцом классического советского карьериста».

(«Я – общественное животное, – объяснял он журналистам. —

Я активный человек. Был в пионерии, комсомоле, партии».)

Березовский бурно включается в общественную жизнь института, становится членом комитета комсомола ИПУ, активистом совета молодых ученых. Он отлично понимает, что одной только наукой карьеры не сделать: даром что записан по паспорту «русским».

Руководство НИИ примечает энергичного новичка. Уже через два года его направляют в аспирантуру, где принимается он за написание кандидатской: называлась она «Многокритериальная оптимизация: о принятии решения в чрезвычайно сложных обстоятельствах»…