Обитель духа Погодина Ольга
Илуге и сам чувствовал себя так, словно у него что-то отняли. И еще – вину. Получалось, что и смерть Ахат в какой-то мере была делом его рук. Убить врага только кажется, что просто. Оказалось… намного горше.
Он не пошел сразу домой. Отвел коня вместе с притихшим Ундой, поблагодарил, пригласив на угощение и зная, что скорее всего угостить гостя ему нечем. Долго бесцельно бродил по степи, набирая снег в сапоги. Почему все выходит не так, как представляется?
Когда Илуге подошел к своей юрте, он поначалу подумал, что ошибся: оттуда неслись взрывы хохота. Причем женского. И у коновязи стояли лошади – не одна и не две – полтора десятка лошадей! У них гости?
Он откинул полог и растерянно застыл в дверях под восторженным свистом и улюлюканьем, которым его приветствовали… джунгарки, которыми была полна юрта. Молодые, симпатичные, и вовсе не стесняются.
Илуге покраснел до ушей. Напротив нахально улыбалась Нарьяна, рядом с ней – Янира. Похоже, они стали большими подругами в его отсутствие.
И скатерть! На скатерти было полно еды – и сыр, и мясо, и кровяная колбаса, и клецки! Бурдюк с архой гулял по кругу, у многих девушек глаза уже озорно поблескивали.
– Где ты был так долго? – закричала Янира. – Мы примчались тебя поздравить, летели сломя голову, а ты?
– Примчались? Откуда?
– А ты что, ему не сказала еще? – удивилась Нарьяна. – Ну так вот: Яниру я к своим взяла. Она попросилась – я и взяла.
Ах, так вот откуда у него в юрте целый женский лагерь! Илуге посмотрел на Баргузена, но тот пожал плечами с видом, что он здесь ни при чем. Судя по всему, он активно строил глазки ближайшей девице – явной хохотушке, веснушчатой, с широким улыбчивым ртом.
Увидев, что Янира с надеждой и опаской вглядывается в его лицо, Илуге одобряюще улыбнулся. Горечь понемногу уходила. Он сделал то, что должен был сделать, – или был бы сейчас убит сам. Он победил – и был бы убит, если бы не сделал этого. Он вдруг остро ощутил, что мог бы быть мертв уже сейчас. Жизнь хрупка, и печали в ней намного больше, чем радости.
А сегодня у них прибавилось друзей. Они больше не одиноки, не беспомощны, не отвержены. Победа сладка тогда, когда ее есть с кем разделить. Илуге понял это только сейчас, увидев радостные и восхищенные лица вокруг, и восторг, поднимающийся изнутри.
– Пью за победителя! – Когда бурдюк дошел до нее, Нарьяна поднялась и, запрокинув голову, сделала большой глоток. Глядя на него через костер, протянула бурдюк. Его горлышко было влажным от ее губ и архи, взгляд темных глаз жег. Что-то теплое ударило в грудь, распустилось внутри цветком. Илуге почувствовал, что земля уходит у него из-под ног.
– Пью за своих друзей! – сказал он, принимая сосуд. Арха обожгла горло, в голове сразу зашумело.
Девушки щебетали все разом, перебивая друг друга и ничуть не смущаясь этого. Янира была уже явно своей в этой стайке, и Илуге порадовался за нее. Приятно было так сидеть – ему еще не доводилось быть героем в окружении стольких красавиц.
Оказалось, это были не все гости на сегодня. Следом пришел Унда.
– Эва, герой, да ты все сливки собрал! – засмеялся он, когда вошел. – На все становище слышно, как в твоей юрте женщины заливаются. Я поспорил с Чонрагом, что пойду и выясню, десять их или больше!
– Ну и кто проспорил? – весело спросила веснушчатая подружка Баргузена.
– Чонраг, – торжествующе ухмыльнулся Унда.
– Тогда с него бурдюк архи, – решительно заявила Нарьяна. – Так ему и передай.
Она была, пожалуй, слегка пьяна, но это ей даже шло – из глаз ушло тяжелое, печальное выражение, движения стали более легкими, – словно кобылица, везущая тяжелый груз, вдруг оказалась на свободе. Еще бы! Тулуй, пожалуй, немало отравлял ей жизнь – ей, которой и без того пришлось кормить три беспомощных рта!
Унда крякнул.
– Пожалуй, что я знаю, где архой разжиться!
Он вышел и все услышали его насмешливый голос:
– Эй, Чонраг! А ты проиграл!
Девушки грохнули хохотом и смеялись еще долго, слыша, как парень пытается отпереться от свалившегося на него должка.
Унда и Чонраг вернулись быстрее, чем все ожидали, – должно быть, ханский конюх уговорил кого-то из челяди: угощение-то для праздника было приготовлено, что ж ему пропадать! Помявшись на пороге, Чонраг спросил, можно ли… можно ли еще кое-кому присоединиться?
Не успел Илуге оглянуться, как его юрта чуть ли не трещала по швам. Чонраг мигом слетал за своими, тем более что многие были с Илуге в том походе, и не были – в том шатре. Или до них еще не дошли слухи. Или просто желание позубоскалить с девушками, похвалиться удалью пересилило? Так или иначе, но недостатка в похвалах он сегодня не испытывал, и они ударяли ему в голову почище архи. Пожалуй, к такому вкусу и за всю жизнь не привыкнешь! Раскрасневшийся, с блестящими глазами, он против обыкновения разговорился и уже во второй раз рассказывал, как Аргол сначала сбросил седло, да как упрямился, а потом как обошел всех – одного за другим!
– Это чудесный конь, – восклицал он. – С ним кто хочешь бы выиграл!
– Он у вас всегда такой скромный? – осведомилась Нарьяна у Яниры, улыбаясь так, что Илуге отвел взгляд. – А что до этого, то я скажу: Баыр-то отказался! Побоялся Баыр, что хан с него голову снимет!
– А теперь дзерена в степи пешим ловит!
– А вот Илуге не испугался!
– Илуге! За твою победу!
– Что ж, хорошее дело, – раздался от двери голос, при звуке которого Илуге мгновенно повернулся: у порога стоял Онхотой, а рядом с ним какой-то огромный, мрачный горбун с угрюмыми цепкими глазами. Кузнец. Янира рассказывала ему о нем. – Нальешь архи и нам?
Шаман улыбался, не слишком широко, скорее, насмешливо. Но что говорить – они пришли к нему разделить радость победы! Илуге вскочил, освобождая место и одновременно поняв, что в юрте, оказывается, яблоку негде упасть.
– Не надо, – махнул рукой шаман. – Мы с Ягутом так заглянули, выпьем за твою победу, да дальше пойдем. Уж больно мы стары, чтобы с вами тут… развлекаться.
Угрюмый кузнец издал из своей бороды какое-то неразборчивое ворчание. Но у глаз собрались лукавые лучики.
Илуге налил обоим по полной чашке архи. Остальные несколько притихли, – как-никак, а два важных человека – кузнец и шаман – пришли поздравить.
– Пойдем-ка, – приказал Онхотой Илуге и тот молча вышел, почувствовав во взгляде шамана пронзительную, непререкаемую волю.
Ягут на этом с ними простился и побрел к своей кузне. Довольно долго помолчав, Онхотой сказал, не глядя на Илуге:
– Мне было видение. Про тебя и хана. Оно сбылось.
– Ты знал, что так будет? – вырвалось у Илуге с суеверным страхом.
– Что так – не знал. Знал, что будет, – сказал шаман, невольно повторив фразу Ахат. Ту, после которой…
– И что же – не предупреждал хана?
– Предупреждал. Да только разве знаешь, откуда прилетит стрела, выпущенная из засады? – спокойно сказал шаман. – И не будет ли та стрела в твоей руке?
– Это как?
– Из моего видения следовало, что вы связаны смертью, – пояснил шаман, – а чьей?..
Илуге насупился. Значит, Онхотой и хан тоже не доверяли ему, хитрили, проверяли на прочность. А он, что телок привязанный, бодал рогами воздух все это время…
– А может, тебе были и другие видения? – не скрывая обиды, спросил он. – Может, я еще кому смерть принесу?
– Принесешь, – усмехнулся шаман. – Мне было видение и сегодня, когда ты обгонял того буланого.
– И что же? – Илуге подался вперед.
– Я увидел, как умрет твой конь, – уронил шаман.
– Но он же вовсе не мой. – Илуге попытался не поверить, но…
– Будет, – раздраженно бросил шаман. – Что, хочешь узнать как?
Спросил, остро глянул из-под нависших светлых бровей – словно ледяшками по душе полоснул.
– Не хочу, – твердо сказал Илуге.
– И ладно. – Шаман повернулся спиной и пошел себе по протоптанной тропке.
Илуге, застыв от боли, смотрел ему вслед, когда шаман обернулся, беличьи хвосты на дохе разлетелись и Илуге вдруг вспомнил, где и когда видел его, видел в этот самый момент:
– Вскоре после того, как твой конь умрет, ты станешь угэрчи – военным вождем. Всех племен. Я видел, как за твоей спиной колыхались их бунчуки. И я был с тобой там, белоголовый чужак, полный неожиданностей, как собака – блох. Я видел перед тобой великий выбор, и от этого выбора зависит судьба Великой степи.
– Какой… выбор? – выдавил потрясенный Илуге.
– Выбор между честью и долгом. Между правом и предназначением. Между волей человека… и бога.
С Онхотоем всегда так – если что и скажет, то только запутает!
– И все это… произойдет со мной? – неверяще переспросил Илуге. Мысли вертелись в голове роем жужжащих ос, но ни одна не казалась хоть сколько-то разумной.
– Может, да. А может быть, и нет. Старики говорят, наш мир – только отражение какого-то другого, где все происходит чуть-чуть иначе. Быть может, все это случится там, с кем-то другим, – промолвил Онхотой и, помолчав, добавил: – Быть может, мне вообще не следовало говорить тебе этого…
– Нет, следовало! – вскинулся Илуге.
– Тебе стало от этого легче? – с ехидцей спросил шаман. – Сбудется это или нет – тебе все равно придется пройти весь путь, своим потом и своей кровью, своим упрямством и своим мужеством. И все равно до конца не знать, сбудется ли обещанное.
– Стало, – медленно ответил Илуге. – Теперь у меня есть вера. Вера делает непобедимым.
– Чья вера? – Шаман тонко усмехнулся, сделал рукой странный, знакомый жест, словно разрезая ставшее вдруг вязким время. – Чья?
Когда Илуге собрался вернуться, ошеломленный неожиданным откровением, они сами высыпали ему навстречу.
– Илуге, поехали в степь! – закричала Янира, бросаясь ему на шею. Она сегодня, должно быть, в первый раз попробовала архи.
– Давай! Давай! – закричали вокруг.
– Нет, – Илуге извиняюще улыбнулся, – что-то голова болит. Баргузен, ты уж пригляди за Янирой вместо меня.
Баргузен, который вообще-то не слишком собирался, внимательно поглядел на друга и вскочил в седло.
Нарьяна тоже глянула, многозначительно улыбнулась и с присвистом унеслась, как обычно, возглавляя ораву.
Илуге вернулся в пустую юрту, бесцельно перекатывая в руках пиалу из-под архи. Слова шамана были ошеломляющими. Пугающими. От них противно сосало под ложечкой, ныло. Никак не думал он, что так будет себя чувствовать. Это же то самое, сокровенное, о чем были все его мечты. Несбыточные мечты голодного, беспомощного мальчишки, о которых они никогда никому не говорил из боязни показаться смешным и глупым. Все эти годы.
«Это ты просто мальчишкой быть перестаешь. Тем, что размахивает деревянным мечом в бурьяне, не думая, снимет ли кому-нибудь когда-нибудь голову по-настоящему. Сейчас ты начинаешь понимать, что действительно пойдешь на войну, и будешь отдавать приказы грабить и жечь, и убивать, и посылать друзей на гибель. Это ты готовишься понять, что встать во главе орущего войска – только мгновение, а суметь собрать и привести его – годы и годы воли, хитрости, изворотливости и просто удачи. Это ты взрослеешь, мой неожиданный попутчик. И, пожалуй, в таком случае из тебя выйдет толк».
– Илуге! – Он узнал голос Нарьяны. Вернулась. Она раскраснелась от скачки, волосы слегка растрепались, делая ее лицо не таким строгим. Длинная прядка упала на щеку и скрыла шрам. Оказалось, без шрама… она была ужасно красивой.
– Я видела, что у тебя после разговора с Онхотоем стало какое-то странное лицо. Все ли в порядке? – Его вдруг разозлила эта ее всегдашняя заботливость. Что он, сосунок малый, в самом деле. Он бы хотел увидеть в ее глазах… совсем другое выражение. И понял это только сейчас.
– Да. Шаман сделал хорошее предсказание, – невыразительно проговорил Илуге, стараясь не выдать, о чем весьма отчетливо думает в этот самый момент.
– Тогда в чем дело? – встревожилась девушка.
– Просто голова разболелась, – соврал он снова.
– Ну врешь же. – Брови Нарьяны сошлись над темными глазами, однако она не сердилась. Села, налила себе архи. Вытянула длинные стройные ноги в облегающих кожаных шоссах – штанах без мотни, над которыми крепилась юбка гораздо короче тех, что обычно носили женщины.
– Вру, – покорно подтвердил он. Нарьяна сидела близко. Исходящий от нее запах – теплый, живой – действовал одуряюще.
– Ты во всем такой покладистый? – В ее голосе было что-то такое, на что его кровь отозвалась упругими толчками.
Ее руки вдруг оказались у него на плечах. У него все тело задеревенело от смущения. Одно дело – доступная всем Дархана, а другое, совсем другое – Нарьяна.
Ее лицо оказалось совсем близко, и шрам на гладком девичьем лице – красноватый, вздувшийся уродливым рубцом, резал не только глаз, но и душу. Увидев, как изменилось выражение его глаз, девушка застыла.
– Что, хороша красавица? – яростно выкрикнула она, пытаясь отстраниться и вскидывая голову, чтобы – Илуге видел это – не пролить слезы, наполнившие темные глаза.
– Красавица, – серьезно ответил он, руки сами потянулись к ее беспомощно задрожавшим губам, погладили уголок припухшего рта. Нарьяна как-то обмякла, опустила глаза, и две слезинки упали прозрачными горячими каплями ему на руки.
Он резко притянул ее к себе и поцеловал долгим поцелуем, сквозь прикрытые глаза наслаждаясь видом отрешенного, запрокинутого лица с сомкнутыми мокрыми ресницами.
– Ты отомстил за меня, – услышал он, когда она вдруг оторвалась от его губ, слегка оттолкнула и посмотрела прямо в глаза. – Я его ненавидела. Видела его поганую, лживую душу. Но кто, кроме тебя, поверил бы меченой девке?
В словах была горечь. Илуге почувствовал обжигающий стыд – за свои собственные сомнения.
– Я не хотел, – пробормотал Илуге, снова притягивая ее к себе и принимаясь целовать. Ему сейчас совсем не хотелось разговаривать. – Просто так получилось…
– У тебя все… так получается…
Ее дыхание стало неровным, а пальцы принялись довольно умело освобождать его от одежды.
– Нас могут застать. – Его разум еще сопротивлялся, но пальцы, будто живущие сами по себе, тоже уже расстегнули ее кожушок, пробрались под рубашку, охватили упругие, наполнившие ладони груди с твердыми сосками.
Он услышал, как Нарьяна со свистом втянула в себя воздух.
– Мы быстро, – услышал он у уха ее нетерпеливый, прерывистый шепот, – сердце мое, мы быстро.
Глава 14
Бриллиантовые дороги
– Наступают Дни Мертвых, – аккуратно напомнил Горхону Цзонхав, Главный предсказатель. Ах да, необходимо составить князю гороскоп, он скоро вызовет его. Горхон скривился.
– Поручаю это тебе, – равнодушно сказал он. – Сделаешь основные вычисления и прогнозы, а я уже подгоню на вкус его высочества.
– Как прикажете. – Цзонхав едва скрывал радость от столь высокой чести. Дурак!
Сегодня Горхон был всем недоволен. Наступившая зима давала себя знать – к вечеру невыносимо ломило кости, а утро приходилось начинать с долгой разминки каждой мышцы, чтобы вернуть себе легкость движений, свойственную молодым. Видимо, снадобий и упражнений для продления молодости уже становится недостаточно. Одно успокаивало – его мужская сила еще ничуть не пошла на убыль: присланная в подарок девочка-рабыня оказалась способна его ублажить. Однако то, что случилось этим летом, и еще незадолго до этого, заставляло Верховного серьезно задуматься.
Недаром в древних трактатах написано, что до тех пор, пока мужчина способен оплодотворить женщину, его шу пребывает в гармонии, пять жидкостей его тела чисты, девять центров жизни отверсты, а нить жизни ведет в бесконечность. Бессилие – это то, что отделяет зрелость от старости. В его возрасте, если бы вокруг знали, сколько ему на самом деле лет, его бы считали стариком. Но Горхон на то и был главой могущественной школы Омман – школы, которую в первую очередь интересовало достижение физического бессмертия. Конечно, были на пути школы и глупости вроде снадобий с добавлением крови младенцев… Да кто их убивал, этих младенцев, нужно-то от силы двенадцать капель этой самой крови, – так нет, именем школы Омман до сих пор пугают детей, – мол, упырями бродят вокруг. Хотя, конечно, подобный мрачный ореол имеет свои плюсы, – к примеру, иной не в меру ретивый властитель трижды подумает, прежде чем предать их опале, как это случалось в недавней истории. Скажем, тот же почтенный Падварнапас, да будут духи к нему милостивы, взял и изгнал секту Хумм, – и чем, спрашивается, ему не угодили безобидные уроды?
Но есть вещи, которые не то что обывателю, и неофиту знать не положено. Скажем, о Бриллиантовых Дорогах. Этот путь не для всех, на него ступают лишь избранные. Горхон узнал о нем, лишь когда стал настоятелем, – хитрый старикан, его предшественник, до смертного одра хранил секретные рукописи.
Да… это путь избранных… Прочитав рукописи, а они были созданы, судя по всему, одним из подлинных воплощений Падме, Желтым Монахом, прославившимся тем, что разгадал секрет бессмертия и до ста тридцати лет доподлинно развлекался с певичками, Горхон понял, что у него находится только часть учения. И не большая часть. То есть кто-то владеет основными свитками. Это может быть один человек, может быть несколько. И как здесь, в Ургахе, так и за его пределами. Но Горхон собирался их найти. Все.
Теперь, восемь лет спустя, у него было сто восемнадцать из двухсот восьми свитков. Только из-за трех из них пару лет назад ему пришлось отправить на дно ущелья целый караван. Жизнь человеческая столь хрупка… Но эти три свитка дали ему кое-что. Во-первых, он излечился от мучившей его подагры, с помощью удивительно простого рецепта, включавшего в том числе корни барбариса, горное масло, печень марала и деготь с кривой березы. Во-вторых, он научился различать над человеком дыхание близкой смерти, а в-третьих, овладел искусством разговаривать с недавно умершими, еще не ушедшими далеко по пути ардо. Следует заметить, что недостающие свитки были, по-видимому, столь же интересны, так как на руках у Горхона целиком имелось только начало трактата, и первая половина в нем отводилась рассуждениям и морализаторству. Но хотя бы то, что он имел в руках, и содержавшиеся в первой части намеки были таковы, что за оставшуюся часть стоило убрать с дороги не один десяток людей.
И какие-то из них были здесь, в Ургахе. У него со временем начал вырабатываться некий странный, необъяснимый «нюх» на свитки, на принадлежащий только им магический «запах», когда их начинают использовать. Именно так он выследил три свитка в том караване – глупый лекарь, у которого они хранились, решился полечить подагру у своего хозяина, занемогшего на полпути. Какое-то время назад, в одну из ночей, он снова почувствовал этот неуловимый сладковатый запах, похожий на запах старой воды. Он проснулся, почувствовав, как запах заполняет ему ноздри и щекочет небо. «Возьми меня». Горхон лежал неподвижно, напрягая все чувства, как собака, выслеживающая дичь. Запах продлился ровно настолько, чтобы стать осязаемым… И исчез. Тот, кто воспользовался магией Желтого Монаха, прекратил делать это. Горхон опоздал.
С тех пор он цепче вглядывался в лица окружающих его людей: где-то здесь, в Ургахе, есть кто-то, владеющий драгоценностью, равной которой нет в подлунном мире.
Он всегда был таким. Цепким. В монастырь он попал путями, не имеющими ничего общего с набожностью. Просто его отец, будучи пастухом горных быков на склонах Синих Гор, трезво рассудил, что не сможет прокормить семью, в которой шестеро детей и ожидается седьмой. А потому он выбрал из кучи грязных, чумазых мальчуганов самого младшего – того, который позднее всех станет на ноги и начнет оказывать помощь, – посадил его в мешок из ячьей шкуры мехом внутрь и пустился в путь по одному ему известным тропам. Горхону было четыре года, когда он вместе с отцом пересек перевал Лхабра-Нам, о котором говорили, что там живет горный великан и собирает кровавую дань, – столько там было невозвратившихся путников.
Они спустились в долину, где стоял небольшой ургашский городок Боорце. Родственники посоветовали худому, оборванному горцу отнести ребенка в монастырь школы Омман. Там он выложил всю имевшуюся у него плату за обучение сына – четыре ячьих шкуры, – и ребенка приняли.
В отличие от других воспитанников, которым родственники хотя бы изредка присылали несколько медных монет и сласти, у Горхона не было ничего. Он быстро стал взрослым, этот вороненок с темным лицом простолюдина и острым, цепким взглядом. Он быстро научился драться и давал сдачи всегда, когда его кто-нибудь задевал. Это обеспечило ему слегка брезгливое, но все же уважение среди прочих воспитанников. Тогда он еще не думал о карьере – он был мальчиком, который всего лишь хочет выжить.
Ему исполнилось двенадцать лет, когда однажды в ворота монастыря постучал человек. Он был Горхону совершенно незнаком, хоть и назвался его братом. Человек сообщил, что в горы пришла нехорошая болезнь, и вся его семья умерла, а он, единственный из оставшихся в живых, решил покинуть проклятое место и идет вниз, в долины. Пусть Горхон помолится за их души в своем монастыре.
Горхон помолился как мог. К тому моменту он уже не мог вспомнить лица своего отца. Только мать: ее засаленный халат, две косицы над ушами, серьгу с дешевым красным камушком и ее тепло. Они все умерли, вот так. Ему больше некуда возвращаться, даже если он и захочет.
К этому моменту он был достаточно взрослым, чтобы понять, что только власть может избавить его от глубоко въевшегося страха снова оказаться ненужным хламом, от которого необходимо избавиться. Маленький Горхон раскрыл глаза и уши, ранее закрытые для учения. За рекордно короткое время он продемонстрировал изумительные успехи. Однако настоятель не спешил хвалить выскочку: несмотря на выдающиеся достижения, Горхон не излучал присущей монахам мягкости и терпимости, он весь казался сжатым, как готовая к броску змея. Внутри него негасимым холодным огнем полыхала ярость, и это было нехорошо для монаха. Очень нехорошо.
Горхон застрял на должности служки на целых двенадцать лет, пока не умер старый настоятель. К этому моменту он уже понял, что избран, и понял, что может убить человека своей ненавистью. Он догадывался, что его продвижение тормозит старый настоятель, и ненавидел его. Но встречаясь взглядом с этим старым человеком, он встречал в его глазах такую страшную невозмутимость, такое всезнание, что терялся. Казалось, на него смотрит вечно синее небо над Падмаджипал, равнодушное и завораживающее одновременно. Поэтому он мог ненавидеть настоятеля, только когда тот стоял к нему спиной. И вот как-то однажды он подметал пол в церемониальном зале, то и дело потирая одна о другую быстро замерзающие на каменном полу босые ступни. Появился настоятель. Он о чем-то беседовал со своим заместителем Йодну, и Горхон, незамеченный, мог вволю его ненавидеть. Его ненависть, как красный горячий клубок, свернулась у него в животе. А потом она превратилась в копье и ударила настоятелю прямо под левую лопатку. Настоятель слабо вскрикнул, схватился за грудь и начал оседать на землю. Он успел обернуться, успел увидеть его. Этот взгляд Горхону до конца жизни не забыть. В нем было недоумение, сожаление и что-то еще, похожее на то, как на него смотрела совсем уже забытая мать. Этот взгляд вошел ему во внутренности и застрял там раскаленным прутом.
Через год новый настоятель Вудо (в том, что случилось со старым настоятелем, заподозрили Йодну, у которого были все мотивы незаметно убрать старика) произвел его в ранг странствующего монаха. Горхон отходил по долинам и перевалам положенное время, неся всякую тарабарщину, гадая по сожженным костям для простодушных шерпов и набивая себе брюхо всем, что попадалось ему в пути. Странствовать ему нравилось. Одеяние монаха защищало его, а иногда и кормило. Язык у него был подвешен хорошо, ответственность за сказанное особо не отягощала, и через довольно короткое время он приобрел широкую известность.
А потом случилось кое-что, после чего он всерьез занялся магическим искусством.
Горхону тогда было тридцать два года. Он провел два года в пещерах отшельников, потом вернулся в монастырь и с фанатическим упорством принялся штурмовать древние манускрипты. За время его отсутствия опять случилась эпидемия болезни, многие монахи умерли, и почти не осталось тех, кто помнил нелюдимого служку-простолюдина. Слухи о нем летели впереди него, и в монастырь он вернулся уважаемым, достигшим многих высот братом школы. То, что было ранее им отброшено за полной невозможностью – признание, уважение и власть, – оказалось реальностью. У Горхона появилась цель.
Еще десять лет он провел в усердном обучении, пытаясь достичь высшего понимания. И когда достиг, то засмеялся. Потому что понял, что знание ради знания, ради совершенства не приносит ни власти, ни силы, о которых он всегда мечтал. Но зато многократно увеличивает ношу понимания.
Следующие пять лет Горхон потратил не на знания магических практик, а на знание того, как следует обращаться с людьми, чтобы они делали и даже думали то, что ты хочешь. Он стал ближайшим наперсником князя, завоевал авторитет при дворе, сделался популярным среди настоятелей других школ. Он научился быть мягким и уступчивым, научился слушать других с неподдельным интересом и вызывать в человеке ощущение собственной значимости. Все это, а также несколько продуманных ходов по поднятию собственной популярности, – например, открытый прием всех желающих в определенные дни, – принесли Горхону место настоятеля. Как говорится, великие дела нужно делать легко. Так вот, действительно, когда настоятель Вудо умер, Горхон не делал ровным счетом ничего, пока его соперники спешно демонстрировали друг другу и двенадцати членам Совета, который был собран по этому поводу, свои достоинства. Решение Совета по его избранию было единогласным. Ну, почти.
…Горхон заложил руки за спину и принялся мерить шагами комнату. Бездействие в тот момент, когда желаемое находится так близко, раздражало его. Однако ждать, пока наследием Желтого Монаха воспользуются снова и выдадут себя, можно было сколько угодно. Нет, ему надлежало действовать самому. Вероятнее всего предположить, что свитки хранятся в какой-то из магических школ. Вряд ли в мелкой: ни один из настоятелей бы не устоял перед тем, чтобы возвыситься с помощью свитков, а ничего необычного за последние годы в Ургахе не происходило, за исключением изгнания уродцев. Равновесие сил соблюдалось даже несмотря на склоки, сотрясавшие княжеский престол. Нет, вероятнее, что свитки хранятся таким же образом, каким попали к нему, то есть в крупной и могущественной школе, которая, возможно, и усилила свое влияние, – но лет эдак сто назад и теперь имеет достаточно силы, чтобы защищать то, что ей принадлежит. Таких, помимо школы Омман, было еще четыре. Школа Уззр. Школа Лонг-тум-ри. Школа Гарда. И секта странствующих гадателей – школа Триспа. Каждая из них имела свою собственную технику медитации, особую технику боевых искусств, свои обряды и свою магию. И следует приглядеться к настоятелям каждой из школ.
Наверное, он начнет с Ицхаль – фигуры во всех отношениях интересной, учитывая ее происхождение и последние сплетни вокруг нее. По крайней мере она наиболее уязвима и в случае обнаружения свитков у нее. Убрать ее с дороги ничего не стоит. Достаточно намека, чтобы тлеющие подозрения князя превратились в пламя, которое сожжет ее.
Итак, что он о ней знает? Сестра князя – это очевидно. Умудряется до сих пор оставаться живой – это при подозрительности ее брата заслуживает внимания. Ни одной сплетни о каких-либо любовных или хотя бы плотских делишках, хотя многие послушницы школы Гарда только назывались девственницами, а некоторые позволяли себе половые связи практически открыто. Или Ицхаль до сих пор девственница? Горхон усмехнулся. В период, когда она возглавляет школу, ее влияние увеличилось, но скорее за счет умелой организации. Ицхаль провела мягкое поглощение более мелкой боевой женской секты, обогатив свою школу и не потеряв ключевые фигуры присоединившейся. Построила три новых монастыря – не так много, но и не мало, если знать, что с того момента, как она стала настоятельницей, поток пожертвований из княжеской казны превратился в скудный ручеек. Однако источники средств на строительство во всех трех случаях так очевидны и публичны, что придраться решительно не к чему. Возможно, это и есть ее способ выжить, – окажись она в чем-то замешанной, князь бы тут же в это вцепился.
Что ж, каковы выводы? Умна, осторожна. Никак себя открыто не проявляет. Кстати, эта позиция во многих боевых учениях считается самой правильной. В школе Омман такая позиция называется «змея в тумане». Однако, как известно, это активно-оборонительная позиция.
И действительно, с чего вдруг такая осторожная женщина пользуется цампо? Демонстрация силы? Простое любопытство? За ней следует проследить. И пожалуй… это доставит ему удовольствие.
Горхон улыбнулся. Он в деле создания двойников-цампо достиг куда больших успехов, чем Ицхаль. Короткое, резкое усилие – и двойник вышел у него из области затылка, оставив тело неподвижно стоять внизу, перед зеркалом, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
Горхон почувствовал щекочущее удовольствие от ночной охоты на эту женщину. Пожалуй, на других так охотиться было бы менее интересно… и более опасно.
Он давно последний раз бывал во внутренних покоях школы Гарда. Старая крыса Церген, предыдущая настоятельница, его не любила. С Ицхаль он несколько раз встречался на своей территории или во дворце – они казались одинаково заинтересованными друг в друге, так как ей тоже всегда требовалась поддержка. Однако он все же бывал здесь не настолько давно, чтобы не помнить дорогу. Окно ее вырубленной в скале комнаты с нависающим балконом было единственным в своем роде. С этого плоского балкончика, кстати, весьма удобно взмывать…
Горхон-двойник осторожно приник к шершавому камню, мысленно ощупывая комнату. Ничего, только ровное дыхание спящей. Последовательницы школы Гарда считались умеренными аскетками, поэтому он не удивился ни распахнутым в морозную ночь ставням окна, ни маленькой жаровне с углями, которая давала ровно столько тепла, чтобы в воздухе не повисал пар от дыхания.
На простой дощатой постели, закрытой парой пушистых овечьих шкур, спала Ицхаль. Абсолютно обнаженная.
Горхон, пользуясь возможностями двойника, завис над спящей женщиной. Она всегда была красива, и сейчас, в свои тридцать четыре года, ее красота не увяла, а скорее изменилась, перейдя из пронзительной прелести юности к сияющей уверенности в себе взрослой женщины. Ее длинные белые волосы почти сливались с мягким мехом, выделяясь только красноватым, переливчатым блеском отраженных углей. Слегка удлиненное лицо с характерными чертами князей Ургаха, смягченное женской округлостью, приобрело мягкость и завершенность. Ресницы, более темные, чем волосы, полукружиями лежали на щеках. На теле следы возраста были почти незаметны – длинные ноги, плоский живот, гладкая кожа и упругие небольшие груди.
Ее аура слабо подрагивала, окутывая Ицхаль мерцающим облаком, – так видел ее Горхон. Наверное, ей сейчас снились сны. Горхон-двойник очень осторожно потянулся к ее изголовью и взял с подушки длинный светлый волос – в его руках этот волос расскажет ему о многом… То, за чем он пришел, получено. Пора было уходить, но Горхон еще на мгновение задержался безо всяких на то причин. Что-то смутное заставило его еще раз вглядеться в узор ее сущности. И этот узор должен был быть другим…
Догадка молнией мелькнула в голове, ослепив своей важностью: у Ицхаль была пусть и очень сильно приглушенная, но аура рожавшей женщины!
Должно быть, он был неосторожен, потому что Ицхаль вздрогнула, просыпаясь, и резко села на кровати.
Горхон не мог быть столь глуп, чтобы посчитать, что она его не обнаружит, и попытаться исчезнуть незамеченным.
Вместо этого он предпочел максимально скопировать позу, в которой оставил свое тело: так двойника можно сделать наиболее плотным. И смерил жрицу с ног до головы.
В ее лице что-то дрогнуло, прорезавшись медленной, ленивой, издевательской улыбкой:
– Так вот чем развлекается настоятель школы Омман бессонными ночами, – и Ицхаль выгнула великолепную бровь.
– Это, кстати, оказалось… гм… увлекательно. Мои комплименты, – нахально улыбнулся Горхон. – Но я здесь не за этим.
– Тогда зачем? – Ицхаль все же набросила волосы себе на грудь, скрыв свои интимные прелести, и обняла руками гладкое колено с раскованным и слегка задумчивым видом: так, должно быть, она болтает со своими служанками.
– Князь поручил мне узнать, с какой целью двойник-цампо его сестры разгуливает по его покоям и подслушивает не предназначенное для чужих ушей. – Это было едва ли одной четвертью правды, но чистая ложь всегда видна для магического взора… и уха. Ицхаль, быть может, не настолько сильна в магии, как он, но далеко не дура.
– Не думаю, что князь смог сам заметить такие… сложности, – медленно процедила Ицхаль. Теперь ее глаза смотрели прямо на него, блестящие и бездонные, как хризолит. – Разве что кто-то ему в очередной раз нашептал…
– Брось, жрица. – Горхон позволил себе быть слегка презрительным. – Я был там, с ним, когда ты баловалась своими возможностями. А это ведь было чистой воды баловство, не так ли?
Ему показалось – или ее щеки слегка порозовели?
– Возможно, – холодно произнесла она. – Но это не объясняет твоего появления в моей спальне.
– А я и не должен был тебе ничего по этому поводу объяснять, – любезно улыбнулся Горхон. – Если хочешь, можешь обратиться к князю с жалобой на меня. Я уверен, он примет во внимание все… имеющиеся обстоятельства.
– Ублюдок, – яростно прошипела Ицхаль. Ну конечно, попробуй она хотя бы заикнуться об этом, брат первым заклеймит ее как шлюху, нарушившую обет. И воспользуется поводом сместить ее с поста – если не казнить. Какое-то время Горхон забавлялся ее бессильной яростью.
– Убирайся, – наконец она взяла себя в руки, ее лицо стало бесстрастной маской. Более не заботясь о своей наготе, она гибко поднялась с постели и подошла ближе. Ее волосы стекали по спине и плечам прямыми блестящими прядями, прикрывая тело и спускаясь гораздо ниже бедер.
– Ну зачем же столько злости, княжна. – Горхон уже чувствовал, что перебарщивает, но не мог остановиться, – столь пикантная ситуация щекотала ему нервы.
Это было лишним: с губ Ицхаль сорвался гортанный выкрик заклинания. С такого расстояния Горхон не успел отклониться и разряд попал прямо в него, мгновенно лишив двойника всей энергии. Он снова оказался в своей комнате и чувствовал себя так, словно кто-то со всего маху дал ему под дых. Судорожно глотая воздух, Горхон мысленно проклинал свою глупость: залюбовавшись собой (или ею?), он подпустил жрицу слишком близко. А с магами такой силы не шутят. Хорошо, если он отделается наутро одной головной болью…
Он заставил себя добрести до своего ложа, затканного пурпурными цветами, и упал на него, сжимая руками голову, которую будто медленно охватывало раскаленным обручем. Никакие снадобья сегодня не помогут ему. Ах, беловолосая ведьма!
Но до чего хороша! Несмотря на раскалывающуюся голову, она его взволновала – его, Горхона, который в своей жизни еще ни разу по-настоящему никого не вожделел (ибо, стоит отметить, между удовлетворением плотского желания и вожделением та же разница, что между огнем в очаге и лесным пожаром). Как это странно и неожиданно! После стольких лет осторожного сосуществования…
Продолжая прижимать руку к голове, Горхон довольно улыбнулся, вспоминая ее длинные пальцы, охватившие колено, струйки белых волос, широко распахнутые глаза цвета мха…
«Ты рожала, моя снежная ургашская кошечка. Это меняет все, совсем все в текущей картине мира, моя дорогая. И теперь, хочешь ты этого или нет, – ты моя. Моя».
Ицхаль подошла к окну, оглядела пустынную площадь и машинально закрыла ставни. Затем подняла небрежно сброшенный на пол просторный темный балахон настоятельницы и скользнула в него: все равно ей сегодня скорее всего заснуть не удастся, да и горы на востоке уже начинают розоветь. Ее длинные пальцы привычно разделили волосы на пряди и проворно заплели длинную косу, отбросили за плечо.
Она все еще чувствовала на себе взгляд этого ублюдка Горхона – наглый, животный, жадный, он ощущался на теле, как ожог. И смешивался с осознанием собственной вины. Двойной. Во-первых, потому что она поддалась глупому любопытству и всколыхнула подозрения брата. Во-вторых, что не придала этому достаточно значения и не озаботилась мерами предосторожности.
Сказать по правде, в тот день все вылетело у нее из головы. Ни тогда, ни позже она не могла больше думать ни о чем другом, кроме того, как в темноте ее лучшая сновидица Сурге выкрикивала имя ее сына. Это значило, что он до сих пор жив.
И в такой момент так выдать себя! Ицхаль скрипнула зубами и подошла к своему рабочему столу, провела пальцами по гладкой поверхности. Несколько дней назад двое послушников (школа Гарда считалась женской, но некоторые монастыри принимали послушников-мужчин) были неожиданно для себя вызваны к Верховной жрице. Пожертвовать сновидицей она не решилась, посвящать лишних в это тайное и грозившее ей смертью дело было неразумным, и она отправила с послушниками Элиру, наврав им с три короба о знамении, туманных предсказаниях древних жриц и некоем источнике силы, который они должны отыскать в северных степях. Монахи удалились, дрожа от ощущения собственной важности, и поклялись хранить страшную тайну даже в мыслях во имя блага Ургаха и всего человечества.
Элира тоже не знала обо всем. Она знала о том, что Ицхаль Тумгор с помощью старинных свитков Желтого Монаха все эти годы что-то ищет. Знала, что сновидица ночь за ночью принимает свое снадобье, и вслушивалась в ее бессвязные слова. Возможно, какие-то кусочки головоломки у нее и есть. Но не все, далеко не все. Она даже не знает, что Илуге – человек.
Ицхаль не стала ей давать больше информации, чем следовало. Она велела Элире найти и доставить Илуге в один из удаленных степных монастырей школы Гарда, где настоятельницы всегда имели надежный и тайный способ связи с ней. И ждать.
В любом случае путешествие им предстояло нелегкое и опасное. Ицхаль позаботилась, чтобы оба послушника имели лучшие рекомендации настоятеля по боевой технике. Элира и ее сопровождающие выехали из Ургаха не по Дороге Процессий, а малоизвестной горной тропой в верховьях реки Лханны, глухой ночью, снабженные золотом, теплой одеждой и запасными лошадьми. При себе у Элиры была грамота, дававшая ей права требовать неограниченной помощи у всех монастырей школы, которые могут встретиться ей на пути. И устное наставление применять ее только в крайнем случае. Она обняла свою верную наперсницу, скрывая тревогу, и их поглотила ночь, а Ицхаль оставалось только изо всех сил натягивать железную узду своей воли на нетерпение, надежду и безумный страх, завладевшие ею.
Ицхаль вздохнула и присела за стол, устало подперев голову руками. К сожалению, пока она не могла использовать Сурге: после сильных прорывов бедняжка сновидица очень сильно истощалась, а после последнего случая даже заболела. Ицхаль сама выхаживала девушку, в очередной раз поражаясь, как мог столь редкий, сверхъестественный дар появиться у дочери шлюхи из Ринпоче, небольшого городка на крайнем западе, места не слишком великолепного.
Хотя… учение школы и этому давало объяснение. Возможно, что за полторы тысячи лет существования княжества Ургах и магических практик магия здесь, должно быть, пропитала даже камни и могла начать жить своей собственной жизнью, искать свои собственные воплощения. Как сказано: жизнь есть свет, и свет есть жизнь, и свет есть во тьме, и тьма в свете…
Учение школы Гарда было только одним из разрозненных осколков знаний, принесенных беловолосыми пришельцами с севера на землю Ургаха. По древним легендам, те, кто пришел, Белый Люд, Итум-Те, спасались от великого холода, который гнался за ними по пятам, – холода столь великого, что высокогорья Ургаха показались им обетованными. И действительно, ургаши до сих пор резко отличались от шерпа – коренных обитателей этих гор. В древних легендах страна Итум-Те, Тъола, была необыкновенным местом, где никогда не было холодно, и всегда цвели сады, где цветы не знали увядания, а люди – старости. В году там был один день и одна ночь, звезды кружились по небосводу вокруг своей оси и Ра, Верховный бог Итум-Те, вершил свои дела и опекал своих детей. Но затем демоны тьмы вырвались из плена, куда Ра заточил их на веки вечные, и возмутили морские воды, и земную твердь, и небесные вихри, и длилось это сто дней и сто ночей Тъолы, а потом пришел холод. И все это вместе разрушило прекрасную Тъолу.
И люди ее разбрелись по свету, а кое-кто из них после долгих странствий достиг этих гор. И вождь их, по имени Роус, придя на землю Йоднапанасат, оглянулся по сторонам, воткнул в землю свой магический посох, и посох пустил корни, и стал деревом. И тогда дети Тъолы поняли, что их долгое странствие закончено, и Роус стал первым князем Ургаха.
Интересно, течет ли в ее жилах до сих пор его кровь? По легендам, Роус был могущественным магом, а князья Ургаха по традиции женились и выходили замуж только за тех, кто вел свое происхождение от детей Тъолы. Быть может, древние чары ее предков помогут ей?
Ицхаль криво усмехнулась. Она и по меркам своей школы не была особенно одаренной. Вон, Сурге, по совести сказать, куда одареннее. И даже Элира лучше владеет заклинаниями. Быть может, это связано с тем, что она рожала. Но так или иначе, ей придется что-то предпринять в связи с неожиданным визитом Горхона. И в первую очередь она должна защитить себя и тех, кто знает хотя бы крупицу ее тайны.
Ицхаль потянулась к потайному рычажку, скрытому за массивной столешницей. Напротив ее глаз чуть заметно сдвинулся один из камней. Ицхаль отодвинула его, запустила руку в тайник и вытащила оттуда ларец из корня можжевельника. Старое дерево с причудливыми разводами всегда заставляло ее вглядываться в свои узоры, словно ища в них приметы грядущего. Вот и сейчас Ицхаль словно увидела протянутую к ней хищную лапу… Сморгнув, чтобы прогнать непрошеное видение, она ногтем нажала секретную пластинку и достала оттуда порыжевшие, связанные выцветшей синей шелковой лентой листки.
Это было основной святыней школы, принесшей ей много лет назад теперешнее величие: двадцать семь листков сочинений Желтого Монаха. Церген Тумгор особенно настаивала ни при каких обстоятельствах не обнаруживать их присутствия, так как за ними могут охотиться весьма могущественные силы. А Ицхаль ими воспользовалась. Один раз – в ту ночь, когда к сновидческому таланту Сурге она присоединила вычитанный отрывок заклинания… к сожалению, всего лишь отрывок, остальная часть утеряна, но и этого оказалось достаточно!
Сейчас Ицхаль боролась с соблазном снова его использовать. Но без крайней надобности этого делать нельзя, – может быть, Церген слепо повторила слова своей предшественницы, и опасность давным-давно миновала, а может быть…
Ицхаль в очередной раз пробежала пальцами по хрупким страницам. Да, там есть заклинание и на этот случай. «Шлем невидимки» – так оно называлось. И, конечно, не делало человека невидимым, вопреки своему названию. Но те, кому не стоило о нем помнить, забывали, кто мог узнать – рассеянно проходили мимо, кто мог сказать неосторожное слово – теряли голос в этот самый момент. Воистину «Шлем невидимки» был нужным. Заклинание было совсем коротким и не требовало каких-то особенных приготовлений – только имя того, кого оно оберегало, и немного сосредоточенности. Ицхаль подумала, что ей стоит выучить его наизусть. Вообще заклинания всегда трудно заучивать – такова природа магических слов, которая предохраняет их от слишком быстрого распространения. Обычному, нетренированному человеку вообще практически невозможно их запомнить и даже прочитать с листа – он всегда будет ошибаться, не так произносить то один, то другой слог, забывать ударения. Отличие подготовленного мага в том, что он знает о том, что прочесть заклинание, а тем более запомнить его, следует с отдачей частички своей личной силы в обмен на это. И чем мощнее заклинание, тем больше силы оно забирает. Заклинания Желтого Монаха были самыми сильными из тех, которые ей доводилось слышать и ощущать.
Хотя ей самой это заклинание вряд ли пригодится. Ицхаль с сожалением вернула свитки на место. Это Ургах, и всегда рядом да найдется какой-нибудь хотя бы более или менее одаренный богами человек, чтобы распознать узор. И тогда опять возникнет слишком много вопросов у ее брата. И она может потерять все, что имеет, из-за собственной глупости. Нет. Она воспользуется свитками только тогда, когда действительно не будет иного выхода. А появление Горхона в ее спальне – не катастрофа, а всего лишь неприятность. Она все сможет объяснить.
Солнце уже окрасило горные вершины розовым и вот-вот готово хлынуть в долину золотым потоком. Ицхаль поняла это по игре теней на створках ставен и распахнула их, наслаждаясь солнечным светом. В такое чудесное утро ей хотелось прогнать все свои тревожные мысли прочь.
Комната вдруг стала тесна ей, и Ицхаль поймала себя на том, что ищет для себя какой-нибудь повод покинуть свое привычное, но несколько мрачноватое обиталище. Иногда – особенно когда брат в очередной раз отказывал ей в просьбе покинуть столицу – Ицхаль ненавидела его, словно каменную клетку. Но иногда эта же комната казалась ей домом, успокаивающим и уютным. Человек удивительное существо, способное относиться к вещам по-разному в зависимости от настроения. И изменять их – тоже.
Что же из длинного списка дел ей сегодня сделать? О! Ицхаль виновато поморщилась. Как хорошо, что у нее появились мысли о чем-то другом, кроме своего сына! Иначе бы она совсем забыла о своей обязанности отдать последний долг своей старой кормилице. Элира еще до отъезда говорила ей, что та заболела. Дела школы и ее собственные, конечно, куда важнее… Но могут подождать. А старая Деша может умереть в любое мгновение.
Она выкормила их, всех четверых, эта иссохшая женщина, перед ложем которой Ицхаль предстала некоторое время спустя. Как обычно бывает, судьба была к Деше безжалостна, и Ицхаль поняла это только теперь, когда заставила себя прийти сюда. Честь быть кормилицей князей Ургаха имела цену.
После того как Деша закончила нянчить Ицхаль, она была уже немолода. Сама ли она приняла решение принять обет, или ее вынудили, Ицхаль так и не знала, – тогда она была занята совершенно другим, а потом ей самой было слишком невыносимо. Еще позже она попросту боялась слишком часто видеться с Дешей – это могло только повредить этой доброй недалекой женщине, учитывая подозрительность ее брата. Много было причин, по которым она отклоняла редкие записки, которые присылала ей старая нянька. Наверное, все они были убедительными…
Но сейчас, когда, совершив этот незапланированный, странный даже для нее поступок, Ицхаль прошла по каменным коридорам школы Бгота, вызывая удивленные взгляды послушниц, и опустилась на ложе рядом со старой умирающей женщиной, она увидела в ее выцветших глазах такую радость, что у нее – что было совсем уж неожиданно – выступили на глазах слезы.
– Моя девочка, – улыбнулась ей Деша. – Я так долго ждала тебя.
– Я была очень занята. – Ицхаль сама почувствовала фальшивые нотки в своем голосе и рассердилась на себя за это, однако Деша, похоже, даже этого не заметила.
– Да, да, я ведь понимаю, каких великих, чудесных людей я выкормила вот этой вот грудью. – Она ткнула морщинистой, испещренной пигментными пятнами рукой во впалую грудь и надтреснуто рассмеялась. – Ничего, ничего… А то я все боялась, что так и умру, никого из вас напоследок не увидев…
– За братом ты тоже посылала? – осведомилась Ицхаль.
– Да, конечно, – кивнула старуха и на этом вдруг закашлялась так, что Ицхаль возблагодарила Падме за свое сегодняшнее решение. – Но я не слишком надеялась, что он придет. У него, наверное, так много дел… Разве князь Ургаха снизойдет до какой-то умирающей старухи? – Она опять закашлялась.
– Хорошо ли тебя лечат? – забеспокоилась она, укрывая Деше ноги теплым стеганым одеялом и понимая свое бессилие: что говорить, школа Бгота славилась своими целительницами, и это значит, что они сделали все, что смогли.
В уголке рта Деши показалась кровь, и сердце Ицхаль упало: эти симптомы понимала даже она.
– Я так и не стала целительницей, – улыбнулась старуха. – Но они были добры ко мне, всегда добры ко мне…
Ицхаль взяла в ладони ее легкую, холодную, уже словно остывающую руку и принялась растирать ее, стараясь придумать, что сказать этой умирающей женщине. Слова утешения казались неуместными, слова надежды – тоже, а болтать о пустяках стоит лишь у постели выздоравливающих.
– Знаешь, я боялась ходить к тебе, – сказала Ицхаль единственное, что могла. – Боялась, что брат заподозрит что-нибудь и что-то случится. Прости, если бывала у тебя редко. Сейчас мне кажется, слишком редко.
Глаза старой женщины заволокло слезами.
– Ты же знаешь, как я тебя ждала. – Ее голос дрогнул. – Но мне в голову не приходило, что это может быть опасно…
– Возможно, я боялась собственных теней, – вздохнула Ицхаль.
– Я всех вас любила, – произнесла Деша, глядя в потолок. – Всех. Иногда я завидую твоей матери – она умерла раньше, чем увидела, как вы начали друг друга убивать.
– Я никого не убивала! – вскинулась Ицхаль.
– Я знаю. – Пальцы Деши сомкнулись на ее запястье. – Потому тебе стоит знать то, что я поклялась сохранить в тайне. Но, может статься, это знание спасет тебе жизнь.
Ицхаль недоуменно и вопросительно смотрела на свою старую кормилицу. Вот уж она не ожидала, что безобидная Деша может обладать хоть какими-нибудь тайнами, да еще хранимыми всю жизнь.
– Но и ты поклянись мне, что не воспользуешься тем, что узнаешь, во вред им! – неожиданно торжественно заявила Деша и Ицхаль покорно пробормотала слова клятвы. Она все еще не могла поверить, что речь может пойти о чем-то серьезном.
Старуха помолчала, собираясь с силами, затем широко открыла глаза.
– Им сейчас должно быть уже больше двадцати лет. И они живы. Они – настоящие наследники Ургаха (сердце Ицхаль подскочило). Я, Деша, кормилица князей Ургаха, свидетельствую, что у твоего брата Каваджмугли от его наложницы Серры было два сына.
– Я знаю об этом, – мягко сказала Ицхаль. Быть может, у Деши помутился рассудок. Со старыми людьми это бывает. Падварнапас приказал убить всех наложниц своего брата. В ту страшную ночь ее, Ицхаль, не было в столице, но, по слухам, убивали даже служанок из опасения, что какая-то из них может оказаться беременна. И убивали их тоже страшно – каждой из них вспороли саблей живот, опять же из опасения, что мать умрет, а ребенок все-таки родится. Говорят, крики убиваемых женщин, усиливаемые горным эхом, были слышны в ту ночь в каждом доме. Ее так и называли с тех пор, эту ночь, – Ночь Наложниц.
Читать бесплатно другие книги:
