Обитель духа Погодина Ольга

Глава 4

Йом Тыгыз

В воздухе восхитительно пахло копченым мясом и хуль – жирным студнем из разваренных бараньих ног, душистых степных трав, дикого лука и ячменя. Запах был такой, что Илуге приходилось сглатывать наполнявшую рот слюну. Над летним становищем плыли сиреневые завитки дыма с тонким запахом ольхи и трав. В преддверии праздника суетились женщины, озорничали дети, пользуясь тем, что взрослые заняты.

Праздник Йом Тыгыз, праздновавшийся в день осеннего равноденствия, знаменовал поворот Вечно Синего Неба на юг. Там, наверху, в небесном шатре, расшитом синим шелком с серебряными звездами, старик Ыых распускает шнур, сплетенный из волос утопленников, и достает из сундуков белые войлоки. Это значит, что скоро заметут метели и степь станет белой. Пора откочевывать в более южные края. Перед долгой дорогой следует забить часть отар на шкуры и мясо. Йом Тыгыз и следующий за ним месяц йом, – пожалуй, самый приятный месяц из двадцати четырех в степном календаре. Степь поутру серебрится от инея, воздух прохладен и свеж, а небо, будто ручей весной, – прозрачное и холодное. Высоко в небе старуха Ен-Зима, жена Хозяина, уже выгнала провинившихся птиц из своих владений, и, печально крича, они покидают насиженные места.

Наверное, у его народа были свои верования, рассеянно подумал Илуге, запрокинув голову, чтобы проводить взглядом длинный клин плывущих над ним журавлей. Вечное Синее Небо и Старика со Старухой почитали все степные племена, но у каждого были свои легенды. Ичелуги, у которых он жил раньше, например, производили свой род от Журавля-стерха, и рассказывали, что от их прародительницы – Журавлиной девы Елань и Старика родился первый охотник из рода. А журавли улетают каждый год потому, что Старуха может их заморозить в отместку за свершенное Еланью.

– Тучных тебе стад и силы в чреслах! – Вычурное приветствие, каким обычно приветствовали важных гостей на торгу, вместе с залихватским смешком в устах Баргузена звучало не без издевки. Он всегда так обращался к Илуге, и тот мог бы не оборачиваться, чтобы увидеть друга. В отличие от светлокожего рослого Илуге Баргузен был настоящим сыном ветра, как себя обычно величали степняки, – невысокий, гибкий, с поджарым смуглым телом и худым скуластым лицом. Его волосы были странного цвета – почти черные пряди чередовались с красно-коричневыми, глаза поблескивали гагатом. А уж его манера себя вести была просто невероятно дерзкой для раба, но парень все время умудрялся балансировать на грани, которая отделяет забавную шутку от оскорбления. Баргузен был одним из тех, кого купили в племя в тот слякотный весенний день пять зим назад, вместе с Янирой и Илуге.

– И тебе того же, – проворчал Илуге, чувствуя себя рядом с Баргузеном каким-то увальнем. Их дружба была предопределена в тот момент, когда обоих вытащили из кожаных мешков, царапающихся и шипящих, как диких котят, и они вместе вошли в становище косхов. Она выдержала и испытание временем, и острым языком Баргузена.

Баргузен уселся рядом с Илуге на жесткую пожухшую траву и осведомился:

– По какому случаю безделье? Хораг что, ослеп?

– Сам ты ослеп, – беззлобно огрызнулся Илуге. – Сегодня Ночь Посвящения, а сын Хорага будет среди тех, кому предстоит пройти Обряд.

Сын Хорага, Хурде, был моложе Илуге и Баргузена. Но рабов не посвящают в мужчины. Лоб раба никогда не пересечет полоса священной татуировки, и рабу никогда не нарекут тайного имени, которое будут знать только свидетели Обряда.

Видимо, Баргузен тоже подумал об этом, потому что внезапно помрачнел.

– А что поздно вернулись? – Он резко сменил тему и принялся с преувеличенным вниманием разглядывать горизонт, где плавно перетекали одна в другую сопки с выщербленными ветром круглыми боками.

– Старуха пришла слишком рано – началась метель, – бесцветно ответил Илуге. Его мысли, как и мысли Баргузена, были далеко, – с теми двенадцатью юношами, которых сейчас всей семьей собирают для ночного посвящения, норовя угостить самым вкусным куском. – Мы вчетвером остались. Пришлось туго. Вот, вернулись недавно.

Он не хотел думать о том, что произошло. Так бывает. Смерть – властелин степей, и неизвестно, кого возьмет себе следующим. Проще не думать об этом вовсе.

– Не выйдет из тебя сказитель, – разочарованно протянул Баргузен. – Слова из тебя не вытянешь, клянусь Небом. Вон Тургх уже вовсю хвастает, а сам, насколько я его знаю, скорее, обмочился там на месте! Говорит, десять волков завалил. Голыми руками!

Илуге хмыкнул.

– Может, и десять. – Он, правда, при этом лукаво ухмыльнулся. – Я не считал. Всякое бывает…

– Если и бывает, то не с ним, – фыркнул Баргузен. – А Эсыг-то вот обронил, что без тебя ему б туго пришлось. Тьфу, что ты покраснел, ровно невеста! Нет, чтобы другу свои подвиги поведать…

– Разве ж это подвиги? – горько усмехнулся Илуге. – Скотине хвосты крутить…

– А ты бы чего хотел? – поднял бровь Баргузен.

– Стать воином, – вырвалось у Илуге, прежде чем он сумел остановиться. – Пойти на ичелугов! Отомстить им!

– А я думал, ты хочешь стать лучшим козопасом у Хорага. – В голосе Баргузена была насмешка, но лицо, глаза оставались серьезными. – Не высоко ли метишь, брат?

– Так… мысли одни, – засмущавшись, Илуге снова ушел в себя. Такие мысли и думать-то глупо, не то что говорить вслух. Дзерен, возмечтавший возглавить волчью стаю, – вот он кто. И еще дурак. Да, дурак, если треплет об этом, словно ему к языку трепло привязали. Будь он сегодня на месте Хурде, посвящаемым в воины сыном богатого скотовода, и то говорить такое – что шелудивому щенку прогнать луну своим тявканьем. Илуге вмиг стало муторно от того, что он так некстати разболтался. Но… как говорится, ручеек всегда течет в реку, а дурная мысль – к языку. А мысли эти вертелись в его голове непрестанно.

Тот разговор с Эсыгом словно зажег внутри него какой-то саднящий огонь. А потом это … Это не может не быть знаком. Он избран, избран самым могущественным из известных Илуге духов… неизвестно для чего. Но с того момента глаза и уши Илуге открылись, мир вокруг стал для него не просто местом обитания, – но подсказкой. Все приобрело ранее невозможное значение – ничего не значащие слова, след волка, пересекающий дорогу лошади, необычно алый закат… И мир говорил с ним этим своим таинственным языком, каким, верно, с ним разговаривают шаманы и безумцы. Пока что мир тоже присматривался к Илуге и выжидал. Но внутренним чутьем Илуге чувствовал, что время ожидания заканчивается, что мир снова вот-вот заговорит с ним, и вместе с этим вновь придет смесь облегчения, ужаса и восторга, которой он никогда ранее не знал.

– «Знаешь, чем я отличаюсь от тебя?» – спросил медведь бурундука», – неожиданно процитировал Баргузен известную сказку. – «Тем, что смею!»

По спине Илуге прокатилась холодная волна. Время споткнулось и остановилось, зависнув над ними в прохладном осеннем воздухе. Это не Баргузен – это мир снова заговорил с ними на языке, вроде бы ничего не значащем постороннему глазу, – но Илуге с того самого момента чувствовал это безошибочно.

– Почему ты так сказал? – резко повернувшись, спросил он.

– Как сказал? – удивился Баргузен. – Ты что, никогда этой сказки не слышал?

– Слышал, – кивнул Илуге, его дыхание выровнялось. – Но так – впервые.

– Эй, да ты не напился ли тайком шаманского зелья? – Баргузен говорил шутливо и обеспокоенно одновременно. – Я слышал, его дают посвящаемым. Ты что, украл его у Хурде?

По спине Илуге прошла новая волна дрожи. Что-то неведомое разворачивало события ему навстречу ранее, чем он мог бы их осознать – и отказаться.

– Пока нет, – медленно сказал Илуге. – Но я сегодня это сделаю.

В какой-то момент ему показалось, что это не он, это кто-то чужой, незнакомый, говорит эти слова его губами. Странное и пугающее ощущение.

– Ты это сейчас понял? Плохая мысль, – скривился Баргузен. – Тебя поймают, и заклеймят, или чего хуже. И потом, кто знает, – может быть, это зелье убьет тебя, если ты не пройдешь Обряд. Я слыхал и такое…

Колокол внутри головы Илуге превратился в гонг и отбивал в его висках мерные, звенящие удары. На лбу юноши выступил пот.

– Там… там что-то должно произойти. Что-то важное.

– Ум у тебя напрочь отшибло! – взорвался Баргузен (впрочем, он без слов понял, где это – там). – И чего ты добьешься, даже если подсмотришь Обряд? И свободного-то за это положено живьем в землю зарыть, а уж чужаку-рабу, будь уверен, придумают что похлеще!

– Там что-то произойдет, – монотонно повторил Илуге. Его глаза полузакрылись, колокол теперь ударял во что-то мягкое и шелестел, как крылья ночной птицы. Этот шелест, казалось, заполнял его со всех сторон.

– Это верная смерть, – безжалостно заявил Баргузен. – Не думал я, что ты, Илуге, такой дурак, чтобы дать себя убить ни за что.

С этими словами он вынул из-за пазухи флягу с водой и хладнокровно выплеснул ее содержимое в лицо другу.

– Ты чего? – Илуге озадаченно заморгал. Вода стекала по его бровям и волосам, затекая за шиворот кожаной безрукавки.

– А так, – оскалился Баргузен, – пригляд за тобой нужен. Сам ты не свой какой-то.

Илуге и впрямь чувствовал себя как-то мутно.

– Пора нам возвращаться, – озабоченно посматривая на друга, произнес Баргузен. – Что-то я уже думаю, где бы кусок урвать. Вот она, жизнь раба: думай, как набить себе брюхо, – и вся недолга! Да и не так плохо тут с нами обращаются, – неожиданно добавил он.

– Вовсе нет, у ичелугов хуже было, – кивнул головой Илуге, поднимаясь на ноги. Он никак не мог собрать свои мысли. Казалось, какая-то из них, самая важная, выпорхнула из головы, как птица из силка, и теперь вьется над головой.

– Я слышал недавно, что здесь рабам позволяют даже брать жен, – заговорщически прошептал Баргузен. – Ты, может, это… чумной такой с того, что слишком сильно к Дархане прикипел? Заедает тебя, поди, что ее, окромя тебя, еще и хозяин с дружками тискает?

– Дархане? – непонимающе переспросил Илуге. – Нет. Я вообще об этом не думал.

– А пора бы! – хохотнул Баргузен, подмигивая. – Ежели захочешь поразвлечься – ты только скажи! Я пути знаю!

– Да ну? – Изумление было столь сильным, что туман, плававший в голове Илуге, отступил, и реальность вернулась. – Ты хочешь сказать, что…

– Женщина – что горн, взялся ковать – не позволяй остынуть, – во всю рожу ухмыльнулся Баргузен, – и если знать, где есть такая остывшая постель, то уж найдется путь, как в нее забраться…

– Ох, увижу я твою голову на колу, – простонал Илуге. – Видит Хозяйка…

– Лучше бы не поминал ревнивую Старуху, – скривился Баргузен, – говорят, она покровительствует и обманутым мужьям.

– Дурак ты сам, Баргузен, – не выдержал Илуге, – куда ты денешься, если кто-нибудь в становище родит ребенка с такими же волосами?

– «Пока думаешь, что будет, потеряешь то, что есть!» – пропел Баргузен слова расхожей ичелугской прибаутки. Помнится, там дальше было что-то о слишком скромной девице. – Сам попробуй, а потом обзывайся!

– Ладно, – как всегда, сдался Илуге, – там поглядим.

– И тебе даже не интересно, кто это? – не выдержал Баргузен. Илуге внутренне усмехнулся. Так он и знал: сам все расскажет – дай только достаточно времени.

– Не интересно, – как можно равнодушнее сказал он, пожимая плечами.

– А может, это Янира? – подбоченясь, подначивал Баргузен.

В тот же миг пальцы Илуге сомкнулись на его горле и хорошенько тряхнули.

– Про мою сестру думать забудь, – ровным голосом сказал Илуге, не замедляя ходу и вынуждая Баргузена быстро перебирать ногами, что со стороны выглядело куда как нелепо.

– Пусти, пес бешеный, – хрипел Баргузен. – Шуток не понимаешь…

– Таких – не понимаю, – так же ровно ответил Илуге, но шею отпустил. Синяки на горле у нахала еще до-олго не сойдут, Илуге знал это.

Баргузен замедлил ход, вроде бы невзначай зашел за спину. Илуге поймал его удар правым локтем, остановился, плавно отодвинулся влево и, развернувшись, сбил нахала с ног.

– Никак не пойму, как это у тебя получается, – отдышавшись, сказал Баргузен. Илуге протянул другу руку, чтобы помочь подняться.

– Так… как-то, – буркнул Илуге. – Ну и кто она?

– Ах ты, сучий потрох, – восхитился Баргузен. – И ведь не поймешь по роже, что думает! …Кто-кто… Вдова Бохды!

– Уй, да ладно! – недоверчиво протянул Илуге. Вдова Бохды, умершего от заворота кишок прошлой зимой, была предметом вожделения всей способной к таким мыслям части племени – гибкая, пышногрудая, с осиной талией и соблазнительным задом. К слову сказать, Илуге тоже она иногда снилась. Правда, эти сны всегда заканчивались как-нибудь по-дурацки: например, приходил мертвый Бохда и жаловался, что у него поминальный веник наоборот в ногах лежит.

– Клянусь Вечно-Синим! – вдохновенно выдохнул Баргузен. Ему наконец-то удалось достать Илуге, и в его глазах загорелись огоньки азарта и удовольствия.

– И как она? – выпалил Илуге и тут же почувствовал, как кожу снова заливает густая краска. Краснел он легко, выдавая любую выводящую из равновесия мысль, а потому в такие минуты себя ненавидел. Краснеешь – значит, выдаешь себя, даешь любому возможность зацепить за живое.

– Небесное блаженство! – Баргузен закатил глаза в преувеличенном обожании.

– Скажи, – неожиданно серьезно спросил Илуге, – она стоит того, чтобы из-за нее начать войну?

– Ты о чем? – удивился Баргузен, а потом опять разулыбался. – Конечно, стоит! Где самка, там и драка! А где драка, там и война!

– Ах вот как? – сзади раздался знакомый голос, и оба одновременно развернулись: там с презрительной ухмылкой стояла Янира, бросив в пыль связку пустых бурдюков.

– Янира! – обрадовался Илуге. Он не видел сестру с момента возвращения, когда она до изнеможения рыдала в его объятиях, а он силился понять, что ее так разволновало.

– Да пошлет Небо долгих лет борган-гэгэ, – по обыкновению, съерничал Баргузен, однако Илуге заметил, что он глаз не сводит с девушки. Илуге попробовал посмотреть на Яниру глазами стороннего мужчины – и ужаснулся. И когда она из худющей рыжей девчонки с сопливым носом превратилась в эту длинноногую, быструю, гибкую, как ивовая лоза, красавицу? У степных племен больше пользовались почетом крупные спокойные женщины с широкими бедрами – из тех, кто может выносить двенадцать детей и в одиночку управиться с ними, – но девушкой нельзя было не залюбоваться. Удивительные создания женщины! Как такие с виду хрупкие существа могут быть такими выносливыми – и давать жизнь таким, как он, Илуге?

– И твоему хозяину того же, – парировала Янира. – А еще побольше вшей в голову, – может, тогда он обозлится настолько, чтобы отрезать тебе язык?

– Не тебе молоть языком попусту, женщина, – нарочито презрительным тоном бросил Баргузен. Илуге с удивлением увидел, что тот разозлен куда больше, чем только что, когда Илуге сшиб его на землю. – Известно же, что баб думать никто не научил. Потому и мелют что ни попадя.

– От кого я это слышу? – с преувеличенным изумлением спросила Янира. – От того, кого никогда не назовут воином и мужчиной?

Слова болью отдались в сердце Илуге, и откуда-то изнутри опять застучал далекий колокол.

Баргузен побледнел от злости и собрался что-то сказать, но Илуге тяжело опустил Янире на плечо свою руку, в очередной раз почувствовав себя неуклюжим.

– Если ты хотела кого-то оскорбить, тебе это удалось, – спокойно сказал он.

– Ой, Илуге, я не хотела! – моментально вскинулась Янира. Ее кожа была такой же белой и так же легко краснела, как и у него. На этом, пожалуй, их сходство и заканчивалось. Янира посмотрела на него своими густо-синими, как горечавка, глазами, и внутри вдруг что-то заныло. – Прости меня, Илуге…

– Как насчет попросить прощения и у меня? – вкрадчиво вмешался Баргузен.

– Обойдешься, – отрезала Янира, распрямляя плечи. Несмотря на надетый на ней толстый халат, делавший многих женщин похожих на какой-то прямоугольный короб, и овчинную безрукавку мехом наружу, она двигалась легко и стремительно – настоящая соколица. Рыжие волосы забраны под уродливую войлочную шапку, на лице грязные разводы, но спрятать светлую кожу, стремительный разлет каштановых бровей, яркие глаза невозможно. Илуге почувствовал, как мышцы его живота сжались в неприятном предчувствии. Сколько пройдет времени, прежде чем Хораг увидит очевидное: девчонка выросла и превратилась в женщину? Совсем немного.

– Что ты здесь делаешь? – схватив сестру за руку, он потащил ее к шатру борган-гэгэ.

– Что с тобой, Илуге? – Янира вырвала у него руку и остановилась. – Ты все еще злишься? Я же извинилась! Борган-гэгэ послала Муйлу за водой, а я вызвалась вместо нее – хотела пройтись, да и с тобой повидаться. Я не ожидала такого. – Она пожала плечами.

– Вот пусть Муйла и ходит! – сквозь зубы процедил Илуге. – А тебя я чтоб среди бела дня в становище не видел! Нашла время задом вилять!

– Ты сегодня грубый, – надула губы Янира.

– Еще недостаточно, – проворчал Илуге. – Что, скажи, я буду делать, если завтра же Хораг продаст тебя какому-нибудь воняющему салом ублюдку? Постельной служанкой? А?

Янира выдохнула с облегчением.

– Ну я же осторожна! – гордо вскинулась она. – Погляди, как вырядилась! Меня в этом наряде можно перепутать с толстой Тутхын!

Илуге только мрачно сверкнул глазами. Дура девка – она дура и есть.

– Продолжай в том же духе, – странно хриплым голосом сказал Баргузен.

– Тебе-то что? – огрызнулась Янира. – Ты бы еще радовался, если бы меня продали хоть куаньлинам!

– Напрасно ты так думаешь, – тем же странным голосом сказал Баргузен. – Наоборот, я был бы… очень опечален.

– Ну, хватит ссориться, – оборвал обоих Илуге. – Одна беда с вами. Стоит встретиться – и сцепляетесь, как два кота по весне. Янира, ты поняла меня? Сиди в юрте и не высовывайся, пока я… пока мы что-нибудь не придумаем. А ты, Баргузен, мог бы вообще придержать свой язык, а то еще беду накличешь.

– Уже молчу! – покладисто пообещал Баргузен. – И даже берусь проводить твою сестру. В знак примирения.

– Проводи меня ты, – взмолилась девушка.

– Не сегодня, – мягко ответил Илуге. – Лучше уж приду к юрте борган-гэгэ вечером, когда стемнеет.

– Я позабочусь обо всем, – пообещала Янира, одаряя брата лучезарной улыбкой. Впрочем, все ее благодушие к Баргузену не относилось. С ним она продолжала себя вести как великая госпожа – это чувствовалось даже по их удалявшимся спинам. Илуге хмыкнул. Пожалуй, Янира не даст себя в обиду этому новоявленному женолюбу.

– Илуге, тебя хозяин зовет, – к нему подлетел запыхавшийся парень – новый служка Хорага. Илуге никак не мог запомнить его имя.

– Хорошо, – неторопливо ответил он, внутренне сожалея: он было надеялся, что Хораг вовсе о нем сегодня забудет. В конце концов Илуге редко попадался на глаза хозяину, да и рабов у того было больше сотни. Не тут-то было!

Мысленно вздохнув и покосившись на солнце, которое уже перевалило зенит, Илуге поплелся следом за парнем. Юрту Хорага было издали видать – она возвышалась своим узорчатым куполом над серыми войлочными шатрами его слуг и прочей челяди, вращавшейся вокруг крупнейшего в племени скотовладельца. Илуге редко бывал в ней. Последние годы, возвращаясь с пастбищ, он все равно жил с пастухами: ведь и зимой у пастуха невпроворот грязной и тяжелой работы. Место Илуге, отведенное ему старшим надсмотрщиком, вечно пустовало. Впрочем, все всегда знали, где его искать: стада постоянно требуют присмотра, если хочешь, чтобы они множились и приносили богатство. Илуге и сам держался работы со скотиной – от нее по крайней мере не ожидаешь удара в спину. Вообще, людей он скорее не любил. Возможно, потому, что раба за человека не считают. А ведь он не родился рабом. Когда-то у него было племя. Была мать – высокая женщина с белыми волосами, в белых одеждах. Он помнил, как она умерла. Как из ее живота вдруг тошнотворно и страшно вылез наконечник стрелы, как изо рта вытекла темная густая струйка крови и подломились колени. Больше он почти ничего не помнил о своем детстве. Но когда-нибудь он отомстит ичелугам за нее. Когда-нибудь. Когда станет свободным. Иначе вообще зачем тогда жить?

Конечно, среди рабов в ходу были истории о том, как такой-то и такой-то спас хозяина (хозяйскую любимую лошадь/жену/дочь) и в награду ему сбили рабский ошейник. Но на пытливые вопросы Илуге, а что же случилось дальше, рассказчики, как правило, пожимали плечами: «Да так он и жил дальше, как жил. Только теперь он был свободным». И это лишало все их рассказы достоверности.

Дверь была такой высокой, что Илуге, по привычке нагнувшись, понял, что сделал это зря. Пол юрты был сплошь застлан коврами. Поверх шерстяных войлоков с нашитыми на них узорами из цветной ткани – техника, принятая у степняков, – лежали и густо затканные причудливыми завитками ковры с юга. Здесь, в степях, это было знаком великого богатства. Наверху гибкие ребра из светлой и гибкой, еще не успевшей потемнеть осины соединялись у дымового отверстия, сквозь которое виднелся кусочек неба. Юрта была разделена в соответствии с традицией: на восход солнца – вход, на закат – лавка с онгонами, место семейного сбора и поклонения предкам. Справа – половина хозяина, его спальное место и место для приема гостей, слева – половина хозяйки, сундуки с одеждой и закуток для приготовления еды. Сейчас Илуге, отодвигая войлочные пологи, прошел на половину хозяина. Хораг сидел, подвернув по обычаю ноги, на расшитом золотыми тиграми куаньлинском шелковом покрывале. Перед ним стоял низкий резной столик из какого-то невиданного ранее Илуге темного гладкого дерева. Зеленоватая жидкость в чашке, стоявшей перед хозяином, пахла нежно и терпко. Также по традиции, часть юрты была отгорожена для Хурде – старшего сына. Сейчас пологи были откинуты вверх, на держащие их балки. Хурде, облаченный в сидевшую на нем тесновато традиционную одежду – меховую безрукавку, кожаные штаны и островерхую шапку с длинными ушами из волчьих хвостов, – выбирал себе оружие. Даже с порога было заметно, что делает он это без того особенного благоговения, с каким к оружию обычно относятся воины. Эсыг, например.

Завидев Илуге, Хораг недовольно сдвинул брови. Этот грузный мужчина с широкими губами и плоским, как блин, лицом считался в их племени чуть ли не Берге – богом богатства. По крайней мере не одна женщина подносила своего ребенка погладить Хорага по тугому, круглому, выпирающему животу – существовало поверье, что это может принести малышу богатство, когда он вырастет. Хораг действительно был богат – даже богаче, чем вождь племени Бугат и его брат Эрулен. Стада его овец были самыми многочисленными и давали лучшую шерсть. Его белые, как молоко, кобылицы, славились далеко за пределами их становища. Хораг – немыслимое дело! – с некоторых пор держал вооруженных людей, которых кормил просто за то, чтобы они находились при нем. «Это на случай нападения. У меня много врагов!» – говаривал он, но его глаза при этом были холодными, как у змеи. И каждый невольно начинал думать о том, что наемники Хорага могут не только отбивать нападения, но и в один прекрасный день или вечер прийти к кому-нибудь, ничего не замышляющему против.

– Ниже голову, раб, – процедил Хораг, видя, как тот неловко нагибает шею. Илуге знал, что люди невысокого роста часто недолюбливают рослых – когда могут. У него была возможность в этом убедиться на своем опыте. Неприятное предчувствие нарастало.

Выпрямившись, Илуге предпочел промолчать. Он и так-то бывал не особенно разговорчив, поскольку много времени проводил вдали от становища. А болтать лишнее с таким человеком, как Хораг, воистину неразумно.

– Что ж, Эсыг хвалил мне тебя, раб, – лениво растягивая слова, сказал Хораг. Не дождавшись обычного почтительного лепета, к которому, несомненно, привык, он теперь поглаживал свой гладкий пухлый подбородок, с оскорбительной оценивающей медлительностью разглядывая Илуге. – Полагаю, мне следует наградить тебя.

Сердце Илуге на какой-то сумасшедший миг трепыхнулось – он, конечно, совсем не верил в рассказываемые байки, но вдруг… «Нет, – резко осадил себя Илуге. – Благодарность так не выражают. С таким лицом расставляют силки на глупых сусликов». Он заметил, что хозяин тем не менее пристально наблюдает за ним, и постарался придать лицу обычное угрюмое выражение.

– Я думаю, ты должен быть счастлив узнать, что больше не будешь гонять вонючие отары, – продолжал Хораг. – Завтра мой сын будет посвящен. Я решил, что ему нужен отважный слуга, и дарю тебя ему.

В этот момент Илуге понял, что убежит. Он не просто подумал об этом – его охватила ясная, как морозная ночь, уверенность. Правда, прямо сейчас он убежать не сможет – из-за Яниры. Сестру он не оставит: Хораг не замедлит отыграться на ней, а уж что хозяин способен сотворить с молоденькой и красивой рабыней, лучше и не предполагать. Но все, что сейчас ему скажет этот человек с толстыми, жирно блестящими губами, уже не имеет значения.

И в этот момент Хораг понял, что зря так надолго упустил из виду мальчишку – слишком уж спокойно, не теряя достоинства, держится этот белобрысый ублюдок, который по всем приметам должен вскидываться от его реплик, как огретая кнутом кобыла. И смотрит он своими зелеными глазищами вовсе не так, как следует рабу – смотрит тяжелым неуютным взглядом, каким не всякий зрелый воин одарит. Без ярости или страха, с какой-то каменной, пугающей бесстрастностью.

– Что же ты молчишь? – чувствуя нарастающее раздражение, спросил он. – Или не рад хозяйской милости?

– Спасибо, хозяин, – сухо ответил Илуге, чем привел того в еще большую ярость.

– Не благодари, ну что ты. – Хораг в притворном благодушии замахал руками. Ему захотелось сделать мальчишке по-настоящему больно. – Благодарить будешь, когда я твою сестру устрою.

Он буквально кожей почувствовал, как раб вздрогнул. Постороннему взгляду это было бы не заметно, но Хораг этого ждал, и его пронзила острая игла удовольствия.

– Мне кажется, борган-гэгэ ею довольна, – осторожно проронил Илуге.

– Ну что такое прислуживать капризной старухе? – ласково улыбаясь, спросил Хораг. – Но, скажу тебе по секрету, недавно ею у меня интересовался Эрулен. Если вы оба будете себя хорошо вести, я позволю себя уговорить. У девчонки будут все шансы жить в довольстве. И всех делов – знай поахивай! – Хораг грубо хохотнул, его глаза стали масляными.

– Спасибо, хозяин, – повторил Илуге, но теперь совсем с другой интонацией. Счет в его голове вместо месяцев пошел на дни.

– А теперь ступай, – милостиво кивнул Хораг. Он был доволен, истолковав по-своему последние слова Илуге, – тот показался ему еле сдерживающим бешенство. Что было в принципе недалеко от истины, только вот сдерживающие причины были совсем, ну совсем иными.

По знаку Хорага невидимые слуги опустили войлок, отделявший его от сына, и Илуге оказался лицом к лицу с Хурде. За своей спиной он слышал, как Хораг, кряхтя, поднимается на свои короткие ноги и, отдуваясь, словно после бега в гору, направляется к выходу.

– Зашнуруй мне сапоги, – неестественно громко приказал Хурде. Илуге уловил в его манере очевидное: тот сказал это специально для удалявшегося отца и послушно опустился на одно колено. Но не успел он протянуть руки к кожаному сапогу с узорчатым, щегольски загнутым вверх носочком, как Хурде прошипел:

– Вставай! Брось!

«Чего он от меня хочет?» – Илуге стало очевидно, что наследник выпросил его у отца раньше срока, и выпросил для какой-то цели. Хурде в упор посмотрел на Илуге.

– А теперь слушай меня, раб, – надменно процедил он. – Делать будешь только то, что я скажу. Обо всем, что я тебе скажу и прикажу сделать, будешь молчать. Иначе прикажу забить плетьми до живого мяса. Понял?

В его угрозе прозвучало что-то жалкое… какой-то отголосок страха. Словно сын Хорага сейчас расскажет ему свой самый страшный сон, и потом возьмет клятву никому об этом не проговориться. Илуге молча кивнул, нисколько не испугавшись.

Хурде быстро достал из-за пазухи кожаный бурдючок:

– Пей!

Внутри бурдючка плескалась темная пахучая жидкость.

– Что это? – с опаской спросил Илуге.

– Пей! – с угрозой, но тихо прошипел Хурде. Его круглое, как у отца, лицо на глазах наливалось краснотой. Но в узких глазах под набрякшими, словно вздутыми веками плескался страх. – Илуге теперь знал, что не ошибся.

– От этого не умирают, – все же добавил он, видя, что Илуге все еще колеблется. – Это мне шаман прислал. Будто я такой дурень, чтобы вместе со всеми хлебать это гадкое пойло!

Колокол внутри Илуге ударил. Даже не так – это Илуге стал колоколом, огромным медным телом, которое сейчас наливалось тягучим гулом. Он взял бурдючок и осушил его содержимое одним махом. Жидкость была какой-то маслянистой и пахучей, очень пахучей. Илуге пришлось долго сглатывать необычную протяжную горечь, остававшуюся во рту.

– Хороший раб. – Хурде с облегчением и любопытством смотрел на него. – Но я тебе соврал. Это яд, – и он хихикнул.

Илуге молчал. Он чувствовал, что Хурде сказал правду тогда, а не сейчас, и не испытывал никакого страха. Пухловатый наследник скорчил разочарованную гримаску, поняв, что шутка не удалась.

– Ладно, я пошутил, – признался он, криво улыбаясь. – С чего бы мне вдруг тебя травить? Слушай меня лучше. К моему возвращению сходи к Дархане. У нас с ней уговор. Проследи, чтобы Дархана все сделала как надо, и девчонка меня ждала. Когда вернусь, кивнешь мне, вот так. Я тогда буду знать. Ничего сложного. Ты понял, тупая твоя башка?

– Да, – односложно ответил Илуге.

– Ну что, что-нибудь чувствуешь? – с каким-то болезненным интересом спросил вдруг Хурде.

– Ничего. – Илуге пожал плечами. С ним действительно ничего не происходило.

– Так и должно быть. Шаман сказал, начнет действовать не раньше чем на закате, – важно пояснил наследник. На его лице совершенно явно проступало, как на смену мучительному страху приходит его обычная самоуверенность. – Так что ступай, проспись пока. Потом мне все расскажешь – мало ли, шаман еще вопросы задавать будет… И постарайся, чтоб тебя никто не видел. Еще досужих языков не хватало.

– Хорошо. – Илуге хотелось ущипнуть себя, чтобы поверить, что все происходящее ему не снится.

Он покинул шатер Хорага и побрел по привычке в сторону юрт пастухов, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Ничего не происходило. Он слышал, как вокруг шумит и дышит становище. Как грызутся, сцепившись из-за обгорелой кости, две суки – матерая и молодая, как где-то истошно визжит ребенок, неосторожно сунувший руку в горячий котел. Солнце, светившее до полудня, затянуло дымкой, но Илуге видел на горизонте широкие полосы света, – к ночи скорее всего опять прояснит, и выглянут звезды.

Конечно, он знал, где проводят Обряд Посвящения. Все это знали. Там, к западу от становища, за сопкой Утиный Нос – ее так назвали, потому что ее очертания и впрямь напоминали вытянутый утиный нос, – высится курган Орхоя, величайшего воина племени. С давних пор повелось, что в кургане Орхоя хоронят умерших вождей. Даже если вождь умер зимой, вдалеке от кургана, – шаманы его выпотрошат, набьют тело сухой травой, завернут в пропитанные маслом пелены, и в таком виде он все равно прибудет сюда. На место, куда, по древнему поверью, когда-то ударила молния, и из расколотой земли вышел первый из косхов, ведя на поводу Молочного Жеребца. Поэтому Обряд будет проходить там, перед духами предков, чтобы и они увидели всю правду и всю славу своих потомков. Чтобы приняли благосклонно вновь вступающих в ряды воинов. Чтобы в тяжелый час пришли на помощь знаком или своевременной случайностью.

Закат выдался странный – будто на шатер Старика плеснули огнем. Облака ушли на запад, расслоились, наползли друг на друга, являя россыпь невероятных цветов – темно-пурпурного, светло-алого, оранжевого, бирюзового. Закат полыхал, как огромный погребальный костер, – Илуге доводилось несколько раз издали видеть зарево, и оно накрепко ассоциировалось у него с отвратительным чадом горелого мяса, тревогой и отвращением.

«Сегодня, быть может, тоже кто-то умрет», – отрешенно подумал Илуге, наблюдая за закатом. Он сидел у коновязи на окраине становища, бесцельно вглядываясь в сполохи на горизонте. Время будто бы остановилось. Становище и люди вокруг, казалось, исчезли, звуки набегали откуда-то издалека. Илуге был наедине с закатом, огромным, неистовым, силящимся пожрать шатер Старика и бессильно вскипавшим у его порога. Быть может, Старик сегодня замерз и пожарче развел костры вокруг своих Молочных Кобылиц, а он, Илуге, видит отсветы этого костра?

Над закатным заревом зажглась в небе сначала незаметная, а потом все более отчетливая звезда. Илуге отвел взгляд от завораживающей игры теней в облаках и увидел, что степь начала затягиваться вечерним туманом – низким, зыбким, матовым, как колышащееся серое кружево.

Оцепенев, он смотрел, как воины покидают лагерь, – все верхом, торжественным неспешным шагом. Отсюда было слишком далеко, чтобы рассмотреть их лица, но Илуге почти ощущал исходящую от них суровую сосредоточенность.

Эта ночь была во всех отношениях значительной. Это была ночь Йом Тыгыз, ночь колдовства и духов, когда предки говорят с людьми и люди с предками. Полыхающий над степью закат говорил об этом яснее всяких слов. Илуге слышал разливающуюся в воздухе магию, как тысячи крошечных колокольчиков. Что-то внутри него начинало звенеть на той же волне.

Он не чувствовал ни решимости, ни страха. Просто та, другая реальность, где он был Илуге, раб, вдруг отодвинулась от него, заволакивая все туманом. А он встал и легким шагом направился следом за исчезающими воинами – со спокойной и ясной уверенностью, что никто его не видит, словно он стал бесплотным.

В голове его воцарилась звенящая пульсирующая пустота. Что-то звало его за собой, тянуло вперед, – и Илуге шел следом упругим шагом человека, привыкшего исхаживать так степь от заката до рассвета. Его ноги сами находили удобное место для того, чтобы поставить стопу, не оскальзываясь и не создавая лишнего шума. Он не чувствовал и холода, растекавшегося над степью вместе с туманом, – того, что к рассвету заморозит росу в сверкающие ледяные иголочки.

Когда он перестал видеть воинов, его тело само перешло на легкий, пружинящий бег. Так учил его бегать Эсыг – дыхание в такт движениям и ударам сердца, – и Илуге знал, что мог бы бежать неутомимо, всю ночь, если потребуется.

На фоне темнеющего неба показался курган Орхоя, и у его подножия он увидел крошечные светляки огней. Летом шаман племени постоянно жил здесь, и к началу посвящения уже все было подготовлено.

В гробницу предков вел узкий, темный лаз наподобие пещеры. От посторонних вход заваливали большим камнем, который воины двигали, налегая на рычаги. Перед входом была расчищена ровная, покрытая рыжеватым щебнем площадка, на которой сейчас пылали восемь костров. Шаман и его два помощника, в звериных масках, стояли лицом к Илуге, остальные – лицом ко входу в гробницу.

Все это он увидел, уже подойдя достаточно близко. Соседняя пологая сопка поросла куцым, редким леском и кустарником, закрывая его от зорких взглядов дозорных. Илуге удалось незамеченным подойти совсем близко – деревья надежно укрыли его не только от посторонних взглядов, но и от довольно-таки резкого ветра. На земле лежал толстый слой прелой листвы, и Илуге улегся на него, замерев в ожидании.

С ним пока ничего особенного не происходило, если не считать каких-то странных приступов, то болезненно обострявших зрение и слух, то отступавших. В моменты прилива он даже умудрялся видеть узоры на широком узорчатом нагруднике шамана. Этот узор из повторяющихся завитков втягивал его, завораживал.

Посвящаемых поставили в один ряд лицом к пещере. Остальные встали полукругом, кроме шамана, затянувшего монотонную, неритмичную песнь без начала и конца. Внутри Илуге что-то незнакомое отозвалось на это пение, и он неожиданно обнаружил себя сидящим на корточках и раскачивающимся в такт. Шаманское зелье действовало.

Совсем стемнело, свет костра стал ярче, проложил от стоящих в сторону Илуге длинные уродливые тени. Помощник шамана что-то сказал, двенадцать посвящаемых взялись за руки и начали кружиться вокруг костра, ритмично высоко вскидывая руки, хлопая в ладони и одновременно гортанно вскрикивая. И опять Илуге почувствовал, что совершает такие же движения, словно он тоже был участником круга.

А потом он моргнул – и окружающий его мир пропал. Илуге очутился в огромном засасывающем туннеле, и впереди этого туннеля, направленного вверх, летел шаман, его одежды развевались. Был ли рядом кто-нибудь еще, Илуге не сумел понять, так как вращение было очень сильным. Шаман обернулся, погрозил ему пальцем, и сердце Илуге от страха ушло в пятки.

Безо всякого перехода он вдруг оказался один под черным небом без звезд. Бархатная темнота касалась его лица, будто крылья огромных черных бабочек, подначивая и щекоча. Все вокруг полнилось этим бесшумным и невидимым трепетом – и наполняло Илуге пьянящим восторгом. Он широко раскрывал глаза и все равно ничего не видел – только бесшумную трепещущую темноту, и в этой темноте было что-то, что Илуге мучительно нужно было найти. Эйфория отступила, накатила слабость вперемешку с ознобом. Илуге понял, что должен бежать. Небо, казалось, стало плоским черным листом над головой. Илуге даже подпрыгнул, и его рука коснулась неба – оно было шершавым, как кора. Потом Илуге побежал. Его силы были неисчерпаемы. Он бежал в волнах высокой травы и ощущал, как дышит ночная земля, как внутри нее кроты и черви роют ходы, как шуршит сухими стеблями полевка и готовится к зимнему покою змея, медленно сворачиваясь в кольца и замирая до весны. Он бежал, и его ноги в этот миг не оставляли следов. Он был един со всем, живущим под вечно синим небом.

Накатил неестественно быстрый рассвет, вдалеке завиднелись горы, и Илуге вдруг обнаружил, что может летать, что вместо рук у него выросли крылья. Он взмахнул ими, мощная волна воздуха подняла его, захлестнув головокружительным восторгом свободного полета. Он обнаружил, что летит, словно летал всегда, растопырив перья (пальцы?) на кончиках крыльев и удерживая ими равновесие. От земли поднимались струи, столбы воздуха, и он видел их своим новым, птичьим зрением.

Горы приблизились, и самая большая из них закрыла полнеба. Илуге был поражен тем, что такая огромная гора земли может подниматься на такую высоту. Он кружил все выше и выше, поднимаясь на восходящем потоке, пока небо над его головой не изменило цвет с голубого на льдисто-синий.

Илуге увидел, как внизу что-то блеснуло, но рассмотреть, что именно, не успел: вокруг раздался протяжный грохот, задрожала земля и вокруг взметнулись фонтаны снега, он буквально захлебывался в них.

То, что он увидел потом, его сознание не могло связать – какие-то скачущие во весь опор кони, чьи-то лица; вот смуглая рука вертит в пальцах какую-то резную коробочку в холеных пальцах; вот груда мертвых людей, они навалены друг на друга, окровавлены, скрючены… какой-то человек в куаньлинской одежде, в причудливом шлеме, бросается на него с мечом… Илуге видит широкие темные глаза на молодом лице, чуть приподнятые уголки красивых губ, золотых извивающихся драконов, вышитых на халате. Меч взвивается вверх и падает, падает, падает…

Боль. Немыслимая боль, затопляющая все тело. Он воет, упав на колени, в окружающей темноте. Темнота полнится запахом падали и гари, а перед ним, будто огромная багровая рана, остывает гигантское пепелище. Там, в темноте, – он знает и чует это, – в ров свалены сотни, тысячи мертвых людей. Полузасыпанные землей руки, головы, лица, кажется, вот-вот придут в движение, и эта страшная шевелящаяся масса поглотит его…

Илуге тошнит, и он проваливается в следующий уровень сна. Он идет по воде – под его ногами лениво плавают красно-белые рыбины, шевеля прозрачными плавниками. Шаги раздаются в ушах немыслимым грохотом. Он видит внизу носки собственных туфель, расшитые жемчугом. Огромные красные резные двери раскрываются – и его глазам открывается колыщащееся море обтянутых блестящей тканью, согнутых в поклоне спин.