Зимняя сказка Хелприн Марк

Госпожа Геймли кормила гостей молочно-белым хлебом из местного зерна, тушеной олениной, жареной ветчиной и супом из оленины. Она то и дело извинялась за то, что на столе отсутствовал салат (местные жители так и не смогли найти способа, который позволял бы сохранять его в течение всей зимы). На десерт же она испекла множество булочек с голубикой, каштанами и с шоколадом, положить которые было не на что, поскольку вся имевшаяся в доме посуда уже и так стояла на столе. Поняв, сколь важен этот момент для престарелой хозяйки дома, Хардести достал из рюкзака свое серебряное блюдо.

Либо потому, что оно долго лежало в рюкзаке, либо по какой-то иной, неведомой ему причине оно стало блестеть пуще прежнего. Едва он достал блюдо из рюкзака, как оно отразило желтый свет керосиновой лампы, наполнив всю гостиную удивительным золотистым сиянием.

– Какое красивое блюдо… – еле слышно пробормотала женщина из Бенгалии.

– Слишком красивое для моих булочек, – добавила госпожа Геймли. – Я попытаюсь найти для них что-нибудь попроще.

– Что вы, что вы! – возразил Хардести. – Оно от этого хуже не станет. В свое время мой брат выбросил его из окна седьмого этажа на бетонную мостовую, но, как видите, оно от этого нисколько не пострадало. Блюдо покрыто чистым золотом, и потому оно не ржавеет и не тускнеет. При желании вы могли бы подать на нем хоть ростбиф. Подлинное достоинство уронить невозможно. Это относится и к словам, не так ли, госпожа Геймли? Они служат и простолюдинам и королям.

Едва он опустил блюдо на стол, как оно издало мелодичный звон, не затихавший в течение нескольких минут.

Госпожа Геймли направилась к духовке и вернулась оттуда уже с булочками. Пока она раскладывала их на блюде, Хардести прочел и перевел сначала начертанные на его краях названия добродетелей, затем надпись, сделанную в центре.

– Неужели здесь так и написано? – изумилась госпожа Геймли. – «О, как прекрасен град, где праведности рады!»

– Да, – ответил Хардести.

– Все понятно, – кивнула она, выкладывая булочки на блюдо.

Этой ночью госпожа Геймли отправилась спать на второй этаж. Она долго не могла сомкнуть глаз, думая о гостях, которых она уложила на полу гостиной, и вспоминая сказанные ей в далеком детстве слова о том, что некогда красота вновь вернется в этот мир. Конечно же, ей хотелось, чтобы это пророчество исполнилось еще при ее жизни или хотя бы при жизни Вирджинии или Мартина. Когда-то она верила в чудеса, в небесные города и в грядущий золотой век, однако стоило ей повзрослеть, как она поняла, что все это не более чем иллюзии. Но почему же ей вновь вспомнились те далекие времена? Огромное колесо ее жизни, похоже, вновь пришло в движение, хотя, быть может, она попросту пыталась как-то переосмыслить свое далекое прошлое… Впрочем, нет. Нет. Озеро уже замерзло. Мир вот-вот должен был вступить в третье тысячелетие, озеро же замерзало так рано лишь в ту далекую пору.

Тогда она была совсем еще ребенком. Пенны приехали из города, с тем чтобы похоронить на острове Беверли Пени. Госпожа Геймли почувствовала, что на ее глаза сами собой навернулись слезы. Ей вспомнилась холодная ночь вскоре после отъезда Пеннов, когда ее разбудили необычайно яркие звезды, что кружили по небу, позванивая и потрескивая, словно льдинки. Тогда ей еще не было и пяти лет. Затаив дыхание, она стояла на цыпочках возле окошка, не отрывая глаз от усыпанного звездами неба.

Хардести приехал в Нью-Йорк в холодный декабрьский день. Над улицами и авеню кружили невесомые снежные вихри, однако город пока не успел укрыться январским снежным покровом и потому все еще казался осенним.

Это был первый увиденный им город, который заявлял о себе так уверенно. Необычайно масштабный и эклектичный, он – в отличие от рассеянного Парижа или робкого Копенгагена – походил на властного центуриона, требующего к себе внимания всех своих подопечных. Огромные столбы дыма высотой в сто этажей, необычайно интенсивное речное сообщение и многие тысячи улиц, которые то и дело пересекались друг с другом или вели к взмывавшим высоко над реками мостам, являлись лишь внешним проявлением каких-то скрытых от посторонних глаз процессов.

Едва попав в город, Хардести тут же почувствовал дыхание некой незримой силы, проявлявшей себя во всех городских событиях и чудесах, пронизывавшей собой все и вся и ваявшей сам облик этого необычного города. Он ощущал ее действие буквально во всем и понимал, что горожане, привыкшие гордиться своей независимостью, на деле направлялись именно ею. Обитатели этого города, привыкшие потакать своим страстям, с немыслимой скоростью носились с места на место, спотыкаясь, подскакивая и дергаясь подобно марионеткам. Через десять минут после того, как Хардести покинул здание вокзала, водитель такси у него на глазах сбил уличного торговца, не пожелавшего уступить ему дорогу. Он не хотел становиться жителем этого города, который казался ему слишком уж серым, холодным и опасным (возможно, он был самым серым, холодным и опасным городом на свете). Он прекрасно понимал тех молодых людей, которые приезжали сюда, с тем чтобы сразиться с этой темной незримой силой. С него же хватило и той войны, на которой он успел побывать.

Он рассчитывал перебраться в Европу и отправиться на поиски того прекрасного города, в котором (хотя бы иногда) жили праведные люди. Тот степенный и спокойный город нисколько не будет походить на это не в меру оживленное и бестолковое место. Нью-Йорк никогда не сможет примириться сам с собой, его не сможет обуздать никто и ничто. Пестрый и взбалмошный, привыкший к хитросплетениям великого и смешного, он никогда не познает и подлинной справедливости.

Хардести, находившемуся далеко не в лучшем расположении духа после долгого и трудного путешествия по Пенсильвании, где он видел лишь винные лавки и мастерские по ремонту снегоходов, Нью-Йорк представлялся слишком уж безобразным, богатым, абсурдным, чудовищным, отвратительным и невыносимым городом. Он был полон разного рода преувеличений и извращений. Обычаи, принятые в других местах, обратились здесь в сущий кошмар. Трансформации подверглись даже сами жизненные функции. Процесс дыхания, к примеру, стал чем-то весьма условным, поскольку многочисленные химические и нефтеперерабатывающие производства практически лишили город чистого воздуха. Гурманов-сластолюбцев, которых в городе было великое множество, можно было сравнить разве что со свиньями. Что касается секса, то он стал здесь таким же предметом торговли, как жареный арахис или марганцовка.

Впрочем, вскоре ветер изменил направление. Небо неожиданно прояснилось, и Хардести стал свидетелем настоящего чуда. Без видимой на то причины он вдруг почувствовал себя повелителем мира, страдающим разного рода маниями. Хардести решил, что он пал жертвой какой-то психологической атаки. Впрочем, несмотря на крайнее возбуждение, он все-таки сохранял достаточное здравомыслие, для того чтобы понять, почему же в его душе произошел столь странный и неожиданный переворот. Это было как-то связано с самим городом, поскольку и все прочие его обитатели либо стенали у врат смерти, либо отплясывали с тросточкой и со шляпой в руках. Середина здесь напрочь отсутствовала. Конечно же, как и всюду, бедняки оставались здесь бедняками, а богачи – богачами. Однако здешние богатые дамы в соболях и бриллиантах могли исследовать содержимое мусорных бачков, а нищие, ночевавшие на решетках подземки, громко рассуждать о денежно-кредитной политике и Федеральной резервной системе. Он видел множество женщин, казавшихся мужчинами, и множество мужчин, казавшихся женщинами. Как-то раз он увидел на Мэдисон-сквер двух замотанных в простыни умалишенных, скакавших подобно бойцовым петушкам и извещавших прохожих о том, что нашли волшебное зеркало.

Хардести решил не мешкая отнести свой чек в надежный банк, с тем чтобы в нужное время купить на эти деньги билет и отправиться в Италию на одном из огромных, оповещавших низкими гудками о своем отплытии теплоходов, которые казались ему каноэ, плавающими по мельничному пруду. В Сан-Франциско банки походили на дворцы, и в этом не было ничего удивительного или странного. В Нью-Йорке же они напоминали своим видом соборы, и это, конечно же, было неправильно. Если бы правительство издало закон, обязывающий каждый второй банк стать церковью, а каждого второго вице-президента – клириком, Нью-Йорк в тот же миг превратился бы в центр христианства. С этой забавной мыслью Хардести положил свой чек на полированную мраморную стойку филиала банка «Гудзон энд Атлантик Траст» на Десятой стрит. Взглянув на чек, банковский служащий довольно фыркнул и произнес:

– Мы такие чеки не берем. Этим утром мы получили по телексу распоряжение, согласно которому мы не должны принимать чеков банка «Харвестерс-энд-Плантерс» города Сент-Луис. Похоже, этот банк лопнул. Я рекомендовал бы вам сходить в наш главный офис на Уолл-стрит. Они помогут вам прояснить ситуацию.

Это осложнение несколько отрезвило Хардести. Он направился в правление банка «Гудзон-энд-Атлантик Траст», находившееся в финансовом районе, и вновь испытал несказанное удивление, увидев под ногами кремовую мраморную плитку, по которой из департамента в департамент разъезжали на своих велосипедах многочисленные посыльные.

Служащий банка, которому сразу же не понравился вид Хардести, показал ему газету, в которой сообщалось о том, что банк в Сент-Луисе приказал долго жить.

– У вас есть три возможности, – заметил клерк. – Вы можете сохранить чек и тем самым выступить в роли кредитора, памятуя о том, что рано или поздно этот банк вновь может встать на ноги, вы можете продать его нам как акцепт, исходя из курса полтора цента за доллар, и, наконец, вы можете просто-напросто порвать его.

Хардести решил арендовать для хранения дискредитированного чека банковскую ячейку, надеясь на то, что лет через двадцать тот, подобно цикаде, научится летать. Он решил оставить в ней и свое блюдо, поскольку не хотел бесконечно таскать его с собой по городу, в котором, по слухам, каждый десятый житель являлся вором.

Глубоко-глубоко под мраморными полами пшеничного цвета находились выложенные мрамором палаты и отделенные друг от друга решетками отсеки. Хардести оказался в маленькой комнатке с огромным железным сейфом, в который он и положил свое блюдо и чек. Ему казалось, что он попал в подземный тибетский монастырь, – отовсюду слышались неясное бормотание и шепот. Несколько десятков мужчин средних лет, находившихся в таких же, как у него, отсеках, хриплыми от волнения голосами пересчитывали свои купоны и сертификаты. Он откинулся на спинку кресла и раскурил трубку. Шепот и шелест купюр были такими же мирными и спокойными, как плеск волн. Раздававшийся время от времени грохот стальных решеток и скрежет открывающихся и закрывающихся замков отзывались долгим эхом, жужжание дисков на дверках походило на мурлыканье кота. Хардести сидел в крошечном отсеке, глядя, как поднимается к потолку дым его трубки, и думая о том, что же он будет делать теперь.

В кармане у него лежало большое письмо, написанное им под диктовку госпожи Геймли. Для того чтобы понять его смысл, Хардести пришлось бы обложиться множеством словарей. Оно представляло собой нечто вроде рунической оды с вкраплениями самых банальных слухов, цитат, рецептов и рассказов о полях, озере и животных (о Хряке Гролье, о Гусыне Конкордии и так далее).

Госпожа Геймли отвела его в сторонку и продиктовала письмо, взяв с него слово вручить его адресату самолично, поскольку, как она сказала, «кохирайская почта гетерономна и необычайно игрива». Основная проблема заключалась в том, что госпожа Геймли не имела ни малейшего понятия о том, где именно находилась ее дочь Вирджиния. Тем не менее она заставила его поклясться в том, что он не уедет из Нью-Йорка до тех пор, пока не выполнит ее поручение. Когда Хардести спросил у госпожи Геймли, как он должен будет поступить в случае, если ему все-таки не удастся разыскать Вирджинию, та ответила просто и определенно: «Продолжать поиски». Он не собирался надолго задерживаться в этом городе и уже начинал жалеть о данном обещании.

Стало темнеть. Люди потянулись в кафе и рестораны с наклонными стеклянными навесами, покрытыми снегом. Хардести старался не смотреть в их сторону и остановился только тогда, когда увидел перед собой библиотеку. Он находился в сокровенном сердце города, сотни миллионов островков которого делились на бесчисленные параграфы, главы, темы, слова и буквы. Его взгляд скользил по этим называемым буквами значкам, связывая их воедино. Хардести бродил между высокими книжными стеллажами главного читального зала, воображая, что он гуляет по городу. Столы, окружавшие центр зала, казались ему пародией на Центральный парк, тем более что на них стояли лампы зеленого цвета.

В то время как ученые приступили к своим обычным ночным трудам, Хардести занялся поисками Вирджинии Геймли. Он попал в родную стихию, он знал, что ему следует делать, и он испытывал необычайную бодрость, вызванную долгими скитаниями по холодным улицам. Первым делом он попытался найти Вирджинию Геймли в каталогах. Затем он отправился в регистратуру и попытался отыскать ее в адресных и в телефонных книгах. Судя по тому, что ее имя в них не значилось, телефона у нее не было. Хардести связался с полицейским управлением, однако и там ему ответили отказом, поскольку все сотрудники либо были заняты ловлей опасных преступников, либо дремали в патрульных машинах под мостами. И потом, какое им было дело до его проблем?

Перевернув все легкие камешки, он взялся за валуны. Поскольку госпожа Геймли не имела ни малейшего понятия о том, где может находиться ее дочь, Хардести решил для начала отыскать в фондах библиотеки всю информацию, имеющую отношение к городку Кохирайс. Он взял атлас, но не нашел городка с таким названием ни в указателе, ни на карте (судя по ней, на месте городка находилась пустошь, по которой протекали две безымянные речушки). Его не оказалось ни на детальных картах местности, ни в статистических обзорах, ни в исторических сводках.

Это название не значилось нигде. Примерно через полтора часа сотрудники оповестили читателей о том, что библиотека закрывается до утра. Вместе с другими читателями Хардести медленно побрел к гардеробу, пытаясь осмыслить результаты своих изысканий. Сделанный им вывод был достаточно правдоподобен и прост: если информации о городке Кохирайс нет в этом огромном книгохранилище, стало быть, ее нет нигде. Надевая пальто, он спросил у старого сотрудника, не знает ли тот, нет ли где-нибудь поблизости недорогой гостиницы.

– Я ограничен в средствах, – сказал Хардести. – Я согласился бы и на номер без душевой комнаты.

– В комнате и не должно быть душевой, – оживился сотрудник, не забывая нажимать на кнопку каждый раз, когда мимо его кабинки проходил кто-нибудь из читателей (он не умел и не хотел делать ничего иного). – Иначе в вашем номере было бы две комнаты, верно?

– Все правильно, – вздохнул Хардести. – Это вы верно заметили.

– А что бы вы сказали об общей комнате?

– Что значит «общей»?

– Вдова Эндикотт принимает постояльцев.

– В одной комнате?

– Не совсем… Много она с постояльцев не берет. К тому же у нее достаточно чисто.

– Я все понял. Может быть, я туда и загляну. Вы только скажите, где я смогу ее найти?

– Да-да… Вы туда обязательно загляните. Она живет на Второй авеню, неподалеку от деловых кварталов. Не помню, как называется улица, которая ее пересекает, но это, впрочем, не так уж и важно. Она живет рядом со старым театром «Кохирайс».

– Как вы назвали этот театр?

– «Кохирайс». Раньше его только так и называли. Теперь же там показывают только состязания борцов, танцевальные шоу и водевили.

– Что вы знаете о театре?

– Вообще?

– О театре «Кохирайс».

– Только то, что я вам сейчас сказал.

– Но откуда у него такое странное название?

– Дайте-ка мне немного подумать… Впрочем, не знаю. Я об этом никогда не задумывался. Может быть, это название какого-нибудь моллюска? Может быть, прежде их сцена имела вид раковины?

– Благодарю вас, – ответил Хардести и поспешил по заснеженным улицам к указанному месту.

На здании театра красовалась надпись «Лача Либре». По диагонали от него находился пансион вдовы Эндикотт, вид которого немало удивил Хардести. Кем бы ни была эта ведьма, она содержала свой дом в образцовом порядке. В окнах пансиона горели свечи, начищенная бронза блестела как золото, а фасад находился в таком идеальном состоянии, словно это здание являлось национальным достоянием.

Театр же, похоже, знавал куда лучшие времена. На передних рядах сидело не больше сорока зрителей, жующих шиш-кебаб и горячие соленые крендели и ожидавших водевиля, который, похоже, ставился исключительно для тех бедняков, которые не могли позволить себе купить телевизор. Проложив путь по липким лужам и по грядам рассыпанной воздушной кукурузы, Хардести занял место в самом центре зала. В тот же миг свет в зале погас и поднялся занавес. На стенах виднелись старые фрески и изящные лепные орнаменты. Он не мог разглядеть их в темноте, и потому ему не оставалось ничего иного, как только наблюдать за ходом представления, тем более что в зале теперь горели только огни рампы.

На сцене появились два говоривших на идише (хотя аудитория была преимущественно испаноязычной) комедианта в париках, сделанных из мягких стружек, которыми обычно перекладывают апельсины. В течение всего номера глаза их были закрыты.

Едва они удалились за кулисы, как оттуда выехал необычайно худой велосипедист, не менее пяти минут круживший по сцене. Зрители, которым быстро наскучило это зрелище, принялись дружно улюлюкать, после чего он решил потрясти их своим финальным трюком. Надо сказать, этот тощий сицилиец и так плохо управлялся со своим велосипедом, когда же он попытался сделать стойку на руле, его велосипед переехал через авансцену и рухнул вниз вместе с седоком.

В тот же миг на сцену вышла давно забытая группа, носившая название «Поющие огурцы». Более всего в этой группе поражало то, что ее участников до сих пор не покрошили в салат. Одетые в огуречные костюмы, соломенные канотье и в гетры, они исполнили сразу три песни: «Мышь на свободе», «Бетховен и его племянник» и «Треуголка с бурской войны».

Несмотря на свою явную бесталанность и третьесортность демонстрируемых ими номеров, участники представления вели себя едва ли не надменно. Они считали себя артистами и называли себя этим словом на автобусных остановках где-нибудь в северо-восточном Делавэре или в налоговой инспекции, хотя на деле были не работниками искусства, но его проявлениями – такими же, как их грустные песни. В них было что-то бесконечно трогательное. Они никогда не сдавались и никогда не поступались своими амбициями, и даже не подозревали, что являются участниками грустной живой картины.

Венчал представление танец. На сцене появились три подозрительно молоденькие девицы в сабо и в простеньких зеленых платьицах. Согласно программке, «Мошенниц» (именно так именовалось их трио) звали Крошка Лайза Джейн, Долли и Боска. Они выделывали донельзя странные пируэты, совершенно не думая о том, что находятся на сцене театра.

Перед состязаниями борцов в зале зажегся свет, что позволило Хардести получше рассмотреть стенную роспись. На фресках были изображены виды самого озера Кохирайс и одноименной маленькой деревушки в разные времена года. Помимо прочего он увидел здесь буера и странную эстраду, стоявшую прямо на льду озера, румяные лица деревенских девушек и фермеров, лошадку, тянувшую за собой тяжелые сани. Самая странная картина украшала своды здания. На ней был изображен окруженный темной водой островок, над которым поднимался светлый столп, состоявший из множества звезд, что, искривляясь подобно радуге, постепенно превращался в Млечный Путь.

В тот же миг его душу объял трепет. Он увидел шедшую вокруг плафона выцветшую от времени надпись, которая гласила: «О, как прекрасен град, где праведности рады!»

Хардести вышел из театра, не дожидаясь окончания борцовских состязаний. У самого выхода он заметил мемориальную доску, извещавшую посетителей о том, что театр «Кохирайс» был подарен городу неким Айзеком Пенном. Это давало ему в руки нить, распутыванием которой он теперь и собирался заняться. Решив не тратить время зря, он направился к стоявшему напротив пансиону вдовы Эндикотт.

Так поразившее его совпадение, по всей видимости, не значило ровным счетом ничего. Город праведников никак не мог вырасти на этих жалких руинах, окруженных мрачными чудесами индустриальной цивилизации, в этом шумном, бесчеловечном, сером, словно стальная машина, городе с его закопченными шпилями, запруженными ломаным льдом каналами, безобразными зданиями и бесконечными авеню. Нет. В чем, в чем, а уж в этом он не сомневался. Его город находился совсем не здесь.

На сей раз усилия Хардести увенчались успехом. Хотя название городка и озера нигде не упоминалось, карточки со ссылками на материалы, так или иначе связанные с фигурой Айзека Пенна, занимали несколько каталожных ящиков. В скором времени Хардести уже работал с архивами Пеннов, где хранились книги, буклеты, плакаты, письма и рукописи. Большое количество писем и телеграмм посылалось через Гудзон или передавалось с оказией. Семейство Пеннов, имевшее отношение к изданию газет, китобойному промыслу и искусству (часть архива была посвящена Джессике Пенн, известной бродвейской актрисе), владело летним домом в месте, неизменно обозначавшемся буквами «О.К.».

В архиве хранилось столько материалов, что их хватило бы на несколько диссертаций. Более всего Хардести заинтересовали черно-белые фотографии конца девятнадцатого века. Именно в этот период живопись одарила фотографию тем, от чего фотография помогла ей в скором времени избавиться.

Эти фотографии находились в альбомах из вишневого дерева с бронзовыми петлями и располагались в хронологическом порядке. Под каждой фотографией помешалась краткая подпись, где назывались имена представленных на ней лиц и давались необходимые пояснения. Судя по ним, смена столетий ознаменовалась прежде всего повышенным интересом к лодкам, тобоганам, лыжам, теннисным ракеткам, морским яхтам и дачной мебели. Пенны любили снимать себя во время занятий спортом или на морских прогулках. Впрочем, Хардести удалось отыскать и фотографии, на которых можно было увидеть Айзека Пенна, снятого на своем рабочем месте вместе с другими сотрудниками газеты «Сан», играющую на пианино Беверли, Джека, занятого проведением химического эксперимента, гордо стоящую перед своей плитой Джейгу и всю семью разом. Пенны стояли посреди снежного поля, обедали в горах, катались на лошадях, изнывали от августовской жары или бродили по берегу озера, прислушиваясь к шуму волн.

Перед Хардести разворачивалась история рода Пеннов. Он рассматривал ее из будущего и потому нисколько не удивлялся тому, что маленький Генри, едва успев родиться, начинал командовать целым полком, что озеро то и дело замерзало и таяло, что маленькая Уилла буквально на глазах превращалась в статную даму. Находясь в этой во всех отношениях благоприятной позиции, он мог не обращать особого внимания на позы, декор и моду, а также на отдельные неточности и несообразности и не переживать за всех этих людей, которые то появлялись, то исчезали. В конце концов, его отделяло от них целое столетие.

Тем не менее он не мог не обратить внимания на ряд просчетов, допущенных архивистами. Беверли по непонятной причине всегда была освещена сильнее других (на некоторых фотографиях ее даже окружало некое подобие ауры). Помимо прочего, в одну из холодных зим, незадолго до начала войны, в доме появлялся человек, о котором в подписях под фотографиями не говорилось ни слова. Он нисколько не походил ни на Пеннов, ни на слуг, ни на представителей высшего света. Судя по грубоватой внешности и недюжинной силе, он, скорее всего, был мастеровым (но уж никак не пианистом или писателем) и, возможно, выговаривал слова на ирландский манер. Он мог бы руководить персоналом печатни, управлять фермой в Амагансетте или командовать одним из торговых судов Айзека Пенна, однако в этом случае он одевался бы куда проще и не стоял бы на фотографиях рядом с Беверли. Хардести особенно поразила фотография, на которой неизвестный нежно держал Беверли за руку. В том, что он ее любил, можно было не сомневаться. Далее следовали совершенно непонятные снимки: церемония венчания, во время которой жених поддерживал обессилевшую невесту под руку, и серия фотографий, сделанных зимой на заметенном снегом острове.

Незнакомец не был назван ни на одном из этих снимков. Вместо его имени на подписях всегда значился вопросительный знак. Но кем же он был? Педантичные архивисты этого явно не знали. В заметке, приложенной к последнему альбому, говорилось, что члены семейства Пеннов наотрез отказались не только комментировать, но даже и просматривать эти фотографии.

Хардести долго рассматривал лицо неизвестного, вызывавшего у него явную симпатию. Ему нравились и он, и она – его очень трогала эта таинственная, давно забытая всеми пара.

В конце концов его поиски увенчались успехом. Под снимками с изображением стогов сена и саней, с которых на Хардести смотрели лица рослых фермеров и детей, значилась фамилия Геймли. Жившие на берегу озера Геймли наверняка были знакомы с семейством Пеннов, судя по всему, давно забывшим о существовании самого этого озера, память о котором сохранялась лишь в династических семейных архивах. Хардести тут же решил отправиться на поиски Пеннов, надеясь на то, что в свое время Вирджиния Геймли поступила точно так же.

Этот огромный и многоликий город имел одну явную и непростительную слабость. Для многих-многих миллионов его жителей на свете существовало всего две газеты. Конечно же, они могли купить свежую газету на любом языке мира или обратиться к электронным средствам информации, кишевшим здесь подобно клубкам коралловых змей, однако в общем и целом население делилось на две части: одни читали «Сан», другие – «Гоуст».

Существовали как «Морнинг гоуст», так и «Ивнинг гоуст» (точнее, утренний выпуск и вечерний выпуск «Нью-Йорк гоуст»), как «Нью-Йорк морнинг уэйл», так и «Нью-Йорк ивнинг Сан», Соперничество затрагивало оба выпуска. Горожане отличали их с такой же легкостью, как свет отличают от тьмы, день от ночи, а сладкое от соленого. Хардести же не принадлежал к числу уроженцев этого города и потому не знал о них ровным счетом ничего. Он поспешил к газетному киоску, который казался ему высящимся над бушующим снежным морем маяком, и, купив «Сан», тут же с удивлением обнаружил, что газетой и поныне владело семейство Пеннов, редактором же и издателем ее был командовавший некогда полком Гарри Пенн. Хардести отправился на Принтинг-Хаус-Сквер к десяти часам, полагая, что в это время в редакции будет относительно спокойно.

На деле там уже царил такой бедлам, что сотрудники газеты попросту не замечали Хардести, вернее, не обращали на него никакого внимания. Он провел на крытом стеклом внутреннем дворе редакции не меньше двух часов, наблюдая за сотнями носящихся с этажа на этаж репортеров, копировальщиков, посыльных, редакторов и печатников. Едва эта беготня прекратилась (а произошло это ближе к полуночи), как заработали стоявшие на нижних этажах тяжелые прессы, казавшиеся ему огромными корабельными двигателями, приводившими в движение все это огромное здание. Хардести направился в находившийся на третьем этаже отдел городских новостей и остановил первого же шедшего ему навстречу человека. Этим человеком оказался ведущий редактор газеты «Сан» Прегер де Пинто.

– Простите, – обратился к нему Хардести. – Я пытаюсь отыскать одного человека, приехавшего сюда из городка Кохирайс, где некогда находился летний дом Пеннов. Как ни смешно это звучит, но поиски привели меня именно к вам. Я хотел бы поговорить на эту тему с Гарри Пенном. Вдруг он что-нибудь знает.

– Я полагаю, вы разыскиваете Вирджинию Геймли? – спросил Прегер.

– Совершенно верно!

– Она здесь работает.

– Стало быть, я ее нашел?

– Сейчас ее здесь нет. Только что пошел в печать «Уэйл», она же работает в «Сан». Она будет здесь в шесть утра.

– Меня зовут Хардести Марратта. Я был одним из пассажиров «Поляриса»… У меня письмо от ее матери.

– Хотите, я его передам?

– Я обещал ее матери, что сделаю это сам.

Прегер представился и пригласил Хардести в свой кабинет, который находился этажом выше, желая побеседовать с ним о городке Кохирайс (который особенно заинтересовал его после того, как Джессика Пенн и Вирджиния договорились вообще не говорить о нем вслух). Помимо прочего, он тут же почувствовал, что Хардести, так же как и Вирджиния, прекрасно владеет языком.

– Я ничего не знаю ни об озере Кохирайс, ни о городке с таким же названием. Я не знаю даже того, существуют ли они на самом деле, – сказал Прегер с усмешкой. – Мне ведомо лишь одно. Каждый человек, так или иначе соприкасавшийся с этим местом, обретает необычайную способность к языкам! Мне кажется, нам следовало бы проводить там ежегодные семинары или заливать в нашу водопроводную систему воду из озера Кохирайс!

Они разговаривали в течение нескольких часов, коснувшись в ходе беседы десятка самых разных тем и, к взаимному удивлению, обнаружив поразительную близость взглядов. Они сходились во всем: в любви к морозным зимам, в понимании смысла жизни, в привычке к долгим прогулкам и многочасовым беседам. Разделяло же их только одно: они по-разному относились к этому городу.

Хардести не хотел привыкать к безвкусности и уродливости его зданий, он считал его обитателей грубыми и невежественными людьми, он находил бесчеловечным весь строй его жизни. Ненависть его была иррациональной, слепой и угрюмой. Неисчислимое множество внутренних горизонтов, образуемых этими улицами, перекрестками, аллеями и карнизами, вызывало у него тупое раздражение.

Прегер слышал подобные признания далеко не впервые.

– Я уверен в том, что уже завтра вы полюбите то, что сегодня вызывает у вас такую ненависть, – усмехнулся он.

– Это вы так считаете, – возразил Хардести. – Я собираюсь отправиться в Европу. Полюбить этот город я, скорее всего, просто не успею.

– Вас увлечет царящая в нем анархия…

– Вы ошибаетесь. Анархия вызывает у меня отвращение.

– Вы поймете, что на самом деле она таковой и не является. Само существование этого огромного города говорит о том, что ему присуще некое внутреннее равновесие, свидетельствующее о наличии в нем здоровых сил, препятствующих его деградации.

– Откровенно говоря, я их не вижу. А вы?

– Вижу, хотя и нечасто. Но они искупают собой все. Они кажутся мне преддверием будущей совершенной эпохи, подобно тому как прожилки, встречающиеся в пустой породе, порой становятся предвестниками золотой жилы.

– А вам не кажется, что царящие здесь уродство и ужас могут со временем лишить вас всех подобных надежд?

– Что поделаешь. Я привык рисковать. В любом случае я буду делать то же, что и делал, чем бы это для меня не закончилось. Ни от меня, ни от вас его судьба не зависит. Разве мы можем заранее предсказать исход войны? Точно так же обстоит дело и с этим городом. Он ничего не обещает, но бывает необычайно щедрым. Если вы проживете здесь хоть какое-то время, вы поймете, о чем я сейчас говорю. Слышите гудки пароходов? Они звучат и зимой, и летом, выводя свою удивительную песнь. Знаете, о чем они поют? «Ты живешь в замечательное время. Мне придется уплыть, а ты сможешь остаться. Тебе посчастливилось жить в этом городе за миг до наступления золотого века».

Они расстались с чувством некоторой неловкости. Хардести обиделся на Прегера за то, что тот счел его мнение вздорным, Прегер же нашел Хардести чрезмерно обидчивым. Хардести недолюбливал людей, привыкших совать нос не в свое дело. Впрочем, тот все-таки пообещал познакомить его с Вирджинией Геймли. Их встреча была назначена на четыре часа (именно в это время «Сан» отправлялся в печать).

Не обращая внимания на метель, Хардести прошел пешком не меньше пяти миль и оказался возле невероятно высокой, поблескивающей зеркальными стенами башни отеля «Ленор». Улицы были безлюдны и пустынны, словно просторы прерий, однако теперь их покой казался ему обманчивым – битва, о которой говорил ему Прегер, не прекращалась ни на мгновение.

Ночной администратор предложил ему комнату на самом последнем этаже. Теперь, когда Хардести нашел Вирджинию Геймли, он мог особенно не беспокоиться о деньгах, поскольку не собирался задерживаться в этом безумном городе ни на минуту.

Оказавшись в своем номере, находившемся на сто двадцатом этаже, Хардести первым делом подошел к окну, за которым по-прежнему ярился ветер, и лишний раз поразился жестокости, бесчеловечности и бесчувственности этого города, разившего своим безжалостным серпом налево и направо. Даже отсюда, со сто двадцатого этажа, город казался объятым кромешным мраком, и это обстоятельство показалось ему символичным.

Обнаружив в ванной комнате сауну, Хардести несказанно обрадовался. Едва он вошел внутрь и прикрыл за собой кедровую дверь, как загорелись лампы и заработали мощные обогреватели. Хардести так намерзся за время своих скитаний, что начал потеть только через сорок пять минут.

На следующий день он должен был передать письмо Вирджинии Геймли, после чего, при удачном стечении обстоятельств, он мог покинуть город на океанском лайнере, прощальный гудок которого лишний раз доказал бы его правоту. Впрочем, Прегеру этого было не понять. Гудки океанских судов казались ему звуками церковного органа и потрясали до глубины души. Хардести слышал их даже со своего сто двадцатого этажа и в три, и в четыре, и в пять часов утра, ломая голову над тем, что они могут означать. Неужели корабли могли покидать гавань в такую погоду? Кто мог услышать их гудки в столь ранний час?

Постоянная активность, не прекращавшаяся даже по ночам, свидетельствовала о том, что город жил своей жизнью, сокрытой от глаз большинства его обитателей.

Он покинул сауну в полуобморочном состоянии и вновь подошел к окну. Хотя буран и не думал стихать, он заметил вдали странное свечение, делавшееся тем отчетливее, чем сильнее ярился ветер, сотрясавший стальной утес, внутри которого он сейчас находился.

Совершенно внезапно – так, словно снег был туманом, а отель кораблем, – его взору предстала залитая серебристым, голубоватым и чистым белым светом верхушка старого небоскреба, скрывавшаяся время от времени за зыбкой снежной завесой. К утру тучи сгустились вновь, и эта необыкновенная башня исчезла из виду.

Утро выдалось прозрачным как стеклышко. Хардести подошел к окну и окинул взором целый лес высоких башен, встававших на пути северного ветра. По далеким мостам двигались поблескивающие золотом слюдяные чешуйки машин. Огромные, словно города, корабли безмятежно пересекали акваторию бухты, разглаживая гигантскими утюгами барашки волн.

Улицы были запружены толпами людей, похожих на марионеток. В такие ясные морозные дни, когда полная луна, не дожидаясь темноты, выходила на небосвод вслед за солнцем, они казались рысаками, мечущимися по загону, или учеными, сделавшими великое открытие. В отличие от других городов Нью-Йорк не просто засыпал и просыпался – он умирал и оживал. Исполнившийся жизни узкий и длинный Манхэттен звенел и вибрировал подобно извлеченному из ножен клинку.

Хардести, направлявшемуся на Принтинг-Хаус-Сквер, то и дело приходилось сталкиваться с этими безумными лунатиками. Они не давали прохода никому. Машины неслись на красный свет. Хлебовозки мчались по главным авеню со скоростью 125 миль в час, сметая велосипедистов и пешеходов. Торговцы кренделями в толстенных шубах и в меховых летных шапках подобно бизонам бились друг с другом за место на перекрестке. Все кварталы от Риверсайд-драйв до самой Уолл-стрит были запружены брокерами в черных костюмах-тройках. Третьи этажи коммерческих зданий по обеим сторонам улиц превратились в школы карате. Хардести шел мимо них в обеденное время и потому постоянно слышал возбужденные крики нескольких сотен тысяч сражающихся, подобно русским танцовщикам выделывавших руками и ногами немыслимые па. На каждом углу горели огни, в каждом квартале шли смертельные схватки, бандиты грабили комиссионные магазины, аварийщики рушили старый фонд, строители, работавшие на верхних этажах, взмывали в своих люльках прямо в небо. От всего этого голова у Хардести шла кругом. Ему казалось, что этот город, постоянно нуждающийся в горючем, заглатывает жертву за жертвой: сначала он оценивает человека, затем вовлекает его в свой танец, дарит ему костюм, и наконец тот растворяется без остатка.

Когда он оказался на Принтинг-Хаус-Сквер, где находились здания редакций «Сан» и «Гоуст», уже стемнело. Рядом с расцвеченным крикливой рекламой зданием редакции «Гоуст» правление «Сан» казалось шедевром неоклассицизма.

Хардести поднялся по лестнице и вошел в кабинет Прегера де Пинто. Его и без того частившее сердце забилось еще сильнее, когда он увидел, что Прегер де Пинто и Вирджиния сидят рядом на маленьком кожаном диванчике. Стоило ему увидеть Вирджинию, как он тут же понял, что она создана именно для него. Им овладели ревнивые чувства. Жители этого проклятого города не имели ни малейшего понятия о справедливости. Когда Прегер поднялся с диванчика, чтобы поприветствовать его, Хардести, к своему немалому удовлетворению, заметил, что его отделяло от Вирджинии расстояние в один или, быть может, даже в целых два фута. Он тут же решил, что эта красивая женщина с длинными черными волосами и поразительно умным взглядом станет его женой, как бы ни относился к этому Прегер.

– Я раздавлю его, как муху цеце, – неожиданно для самого себя произнес Хардести вслух.

– Это вы о ком? – полюбопытствовал Прегер.

Тот же вопрос, судя по всему, заинтересовал и Вирджинию.

– О Крейге Бинки! – тут же нашелся Хардести.

– Вон оно что, – усмехнулся Прегер. – Выходит, наши желания совпадают. Но чем он вам помешал?

– Я видел сегодняшний номер «Гоуст». Это просто какой-то ужас!

Вирджиния улыбнулась. Судя по тому, как смотрел на нее Хардести и как подрагивал его голос, он влюбился в нее, что называется, с первого взгляда. Хотя этот факт свидетельствовал об известной слабости его характера, она не могла оставить его без внимания, пусть в течение нескольких минут она и пыталась делать вид, что это ее нисколько не интересует, памятуя о том, что у нее есть ребенок, нуждающийся в ее внимании и заботе.

Прегер де Пинто, для которого на всем белом свете существовала одна-единственная женщина, звавшаяся Джессикой Пенн, почувствовав неладное, почел за лучшее не мешать их разговору и незаметно удалился, тем более что к этому времени в обеих газетах произошла пересменка и Принтинг-Хаус-Сквер вновь наполнился прессовщиками, копировщиками и канцелярскими работниками.

Прежде чем Хардести передал Вирджинии письмо, написанное им самим под диктовку госпожи Геймли, он рассказал ей о том, что произошло с «Полярисом», и о том, как он попал в горячо любимый ею Кохирайс.

Вскоре они обнаружили, что Прегер куда-то исчез.

– Вы не заметили, когда он ушел? – спросила Вирджиния с улыбкой.

– Понятия не имею, – ответил Хардести. – Позвольте пригласить вас на обед…

– Мне нужно кормить ребенка, – сказала она. – Госпожа Солемнис знает, что я прихожу около шести.

Хардести мгновенно сник, разом лишившись былой уверенности и почувствовав сильную боль в сердце. Она заглянула ему в глаза и тихо прошептала:

– Я не замужем.

Они покинули здание редакции, так и не отыскав Прегера.

Хардести пришлось сменить овчинный тулуп на строгое темно-серое пальто, пусть ему и пришлось истратить на него большую часть своих сбережений. Он было запротестовал, сказав, что в тулупе он чувствует себя куда увереннее, но Вирджиния заметила, что носить тулуп в городе так же глупо, как ходить в пальто по деревне. Холодный северный ветер дул им прямо в лицо. Когда они пересекали людные авеню, Хардести страшно хотелось взять Вирджинию под руку. Впрочем, он был счастлив уже и тем, что ей нравилось его новое пальто и она пригласила его на обед к себе домой.

Они попали в район китайских и итальянских рынков. Повсюду теснились палатки и прилавки, им же казалось, что они идут по безлюдным весенним улицам. Фрукты и овощи дышали свежестью, рыбины с открытыми ртами все как одна походили на огромных радужных форелей.

– Порой я доставляю «Гоуст» немало страданий, – усмехнулась Вирджиния. – Я рассматриваю те же темы, что и они, но делаю это куда лучше. Как они меня за это ненавидят! Этим летом они опубликовали статью, посвященную китайским и итальянским рынкам, и, как всегда, речь в ней шла исключительно о продуктах. О чем бы они ни писали, они делают это на удивление бездарно!

– Я знаю, – согласился Хардести. – Ты бы знала, как меня поразила их сегодняшняя передовица, посвященная новому способу приготовления артишоков!

– Они всегда помещают подобные материалы на первой странице. Если чье-то суфле покажется им неудачным, они обведут заметку черной рамкой, если же кто-то придумает новый соус и напишет об этом статью, ее заголовок займет целую полосу! Три дня назад я посвятила этим рынкам небольшое эссе, но не сказала в нем ни слова о продуктах… Суть этих рынков заключается совсем в ином…

– В чем же? – спросил Хардести, и сам знавший ответ на этот вопрос.

– В самом процессе продажи и покупки, в этих лицах, красках, бесконечных историях. Где бы еще ты смог увидеть такие замечательные лампы? – Она указала на висевшую у них над головой цепочку ламп, уходившую в конец квартала. – Гарри Пенн получил от Крейга Бинки телеграмму, в которой говорилось буквально следующее: «Разве можно писать о рынке, не говоря ни слова о продуктах?» Представляешь, они находятся на одной площади и при этом обмениваются друг с другом телеграммами! Гарри Пенн отправил ему такой ответ: «Чревоугодие убивает дух». Честно говоря, я люблю поесть и не отказалась бы сейчас от сытного обеда. Но миска похлебки не стоит целой империи.

Купив вырезку и овощи, они вновь вышли на залитую серебристым светом мостовую.

– Мой дом находится в той стороне, – сказала Вирджиния, – но мне бы не хотелось идти через Файв-Пойнтс, это слишком опасно. Лучше дойти до Хьюстон-стрит и обойти этот район стороной.

– Так выйдет в три раза дальше, – удивился Хардести. – Почему бы нам не пойти прямо через Файв-Пойнтс? Я уже проходил здесь сегодня, и ничего страшного со мной не случилось.

– Считай, что тебе просто повезло. К тому же уже стемнело.

– Не беспокойся, – покачал головой Хардести. – Скорее всего, в такое время настоящие бандиты еще спят.

На улочках Файв-Пойнтс за их сравнительно недолгую историю успели побывать бандиты, представлявшие собой едва ли не все национальности и народности. Характер преступлений и манеры преступников то и дело менялись по мере того, как менялись их языки и преследовавшие их соблазны, хотя по сути это были все те же грабители и разбойники, вооруженные ножами, дубинками и пистолетами. Отчасти Хардести был прав. В это время бандиты в большинстве своем все еще отдыхали. Снег придавал известное очарование и пустынным улицам Файв-Пойнтс, похожим на пещеру, имеющую вход, но не имеющую выхода. Вскоре Хардести и Вирджинии стало казаться, что из темных окон за ними кто-то следит. Издалека донесся чистый звон колокольчика, но его тут же заглушил отвратительный хохот.

Они не прошли еще и половины квартала, как их взорам стало открываться то, чего они не видели и не могли увидеть прежде: таящиеся в темных подворотнях странные фигуры, сведенные судорогами тела, заломленные, молящие о помощи руки. С каждым шагом их становилось все больше, а крики и стоны звучали все громче и громче.

– Как странно, – пробормотал Хардести. – Улицы пусты, но я вижу на них людей…

Он взял Вирджинию за руку, и они поспешили к видневшемуся вдали перекрестку, залитому заревом пожара. Там должны были присутствовать пожарные, полиция, а возможно, и пресса.

Огнем было объято сразу несколько зданий, над которыми поднимались густые клубы черного дыма. Повсюду, насколько хватало глаз, стояли толпы праздных зевак, в чьих глазах отражалось пламя пожара. Они с интересом наблюдали за дерущимися на крышах горящих зданий подростками, которые были настолько увлечены схваткой, что не обращали на языки пламени ни малейшего внимания.

Эта картина поразила Вирджинию до глубины души.

– Я и не знал, что здесь такое творится, – пробормотал Хардести виновато. – Днем здесь совсем иначе…

Мужчины и женщины выбегали с соседних улиц словно ящерицы, спешащие погреться на солнце. Тротуары и без того уже были переполнены людьми. То тут, то там виднелись лотки торговцев. Чего здесь не хватало, так это пожарных, машин «скорой помощи», тяжелой техники и прожекторов. Здания же тем временем все рушились и рушились, а люди все гибли и гибли.

Сквозь толпу пробиралась тягловая лошадь, тащившая за собой груженный мусором фургон. Поняв, что ему не удастся объехать толпу зевак, возница решил проехать напрямик.

– Ты только посмотри на это животное! – прошептал Хардести, испытывая разом и сострадание и отвращение. – Таких крупных коней я не видел еще никогда… Наверняка он очень породистый! Чего только ему не пришлось пережить!

Когда возница огрел несчастного коня хлыстом, а стоявшие вокруг дети принялись стегать его по морде невесть откуда взявшимися прутьями, животное опустило голову и устало прикрыло глаза. Его холку и бока покрывали страшные шрамы, язвы и следы ожогов, хвост и грива были коротко острижены, одно ухо изорвано в клочья.

Судя по всему, этот израненный и изуродованный конь, похожий на человека, обезображенного неизлечимой болезнью, тащил за собой очень тяжелый груз, что, впрочем, ничуть не сковывало его в движениях. Несмотря на полученные некогда страшные раны, он сохранял былую силу, а огромные размеры лишь подчеркивали его необычайную грациозность. Статью конь этот нисколько не уступал лучшим скакунам, и при этом он явно превосходил их своей мощью.

Стоило фургону выехать за пределы толпы, как возница пустил коня галопом, огрев его своим длинным хлыстом. Конь понесся вперед с такой скоростью, словно скакал по лугу без упряжи и без повозки, двигаясь с поразительной легкостью, раскованностью и совершенством. Гордо подняв голову, он скрылся во тьме, прекрасный, словно небесный вестник.

Зима, которая еще только начиналась, подобно не знающей препятствий огромной мусороуборочной машине разъезжала по всему городу и по всей стране. Звезды ярко сверкали, наблюдая за нею с небес и щедро одаривая отчаянно тянувшиеся к ним голые ветви деревьев своим серебром. Эта удивительная и безумная сила, очищавшая души животных и человека, заставила Хардести и Вирджинию перейти сначала на быстрый шаг, а затем и на бег. Судя по всему, в северных лесах сейчас творилось что-то неописуемое, поскольку даже здесь зима изукрасила морозом ветви сикоморов, росших на Кристи-стрит, и раскачивала их до той поры, пока они не стали звенеть подобно маленьким колокольчикам.

К тому времени, когда они добрались до квартиры Вирджинии, находившейся на Малберри-стрит, и стали подниматься по плохо освещенной винтовой лестнице, мороз сделался уже нестерпимым. Они скрылись от него в теплой парадной и, следуя причудливым лестничным маршам, принялись выписывать эпициклы, которым наверняка позавидовали бы и планеты. В перископе двери тут же появилось недреманное око госпожи Солемнис, вдовы греческого рыболова, занимавшегося промыслом морских губок.

– Кто там? – послышалось из-за двери.

– Это я, – ответила Вирджиния.

– Кто это я?

– Вирджиния.

– Что еще за Вирджиния?

– Вирджиния Геймли. Госпожа Солемнис, неужели вы меня не помните? Я снимаю у вас квартиру!

– Так это вы! – Госпожа Солемнис тут же открыла дверь и сунула Мартина в руки Хардести, сказав одно-единственное слово: – Забирайте!

Маленький Мартин, закутанный в длинную фланелевую пеленку голубого цвета, походил на русалку. Доверчиво опустив головку на холодное пальто Хардести и закрыв глазки, малыш довольно засопел.

– Хороший мальчик, – сказал Хардести, целуя его в лобик.

Он не стал снимать пальто, не желая лишний раз беспокоить Мартина, Вирджиния тут же занялась наведением порядка. Она отличалась необыкновенной аккуратностью, чего нельзя было сказать о госпоже Солемнис. Она ходила из комнаты в комнату, поправляя и расставляя по местам веши. В своем серо-черном костюме и кружевной рубахе Вирджиния походила на даму со старинного портрета, однако, глядя на нее, Хардести не мог удержаться от смеха, поскольку она неожиданно напомнила ему маленьких механических мишек, которых он когда-то видел в тире. Сказав, что хочет переодеться, Вирджиния маленькими неуверенными шажками удалилась в свою спальню и прикрыла за собой дверь, однако, усомнившись, насколько правильно оставлять малыша с малознакомым человеком, тут же выглянула наружу.

– Отрабатываешь реакцию? – рассмеялся Хардести.

– Да, – ответила Вирджиния, выходя из спальни в том же самом серо-черном костюме. – Готовлюсь к интервью с Крейгом Блинки. Он не умеет концентрироваться на одном предмете. При разговоре с ним нужно то и дело совершать резкие движения, иначе он потеряет к тебе интерес.

– Откуда тебе это известно?

– От Гарри Пенна. Он знает, что Бинки не может устоять против лести, и время от времени подсылает туда репортеров, выведывающих секреты «Гоуст». Завтра туда отправлюсь я. Именно таким образом мы и выведываем все их планы и при этом остаемся для них загадкой. Мы практически не заботимся о секретности, но «Сан» и «Уэйл» в этом смысле можно уподобить створкам моллюска. Все заняты своим делом, и все имеют собственную долю в прибыли предприятия. Единственный источник сплетен и слухов – это отдел «Дом и семья». На прошлой неделе мы поместили в номере рецепт пирога, который моя мама называет «Саксофон». В тот же день этот рецепт представил на своих страницах и «Гоуст». Ты можешь себе это представить? Для того чтобы приготовить этот пирог, нужны персики, изюм, черника, ром и мята! Я сомневаюсь, что шпионы «Гоуст» с их накладными бородами и усами могли подслушать его, находясь в соседней комнате!

Она взяла малыша на руки. Хардести снял пальто и бросил его на спинку кресла. В своем старомодном костюме, который был ему явно великоват, он походил на героя, сошедшего со старинного портрета.

– Ты окончательно разошлась с его отцом?

– Да, – ответила она без тени сожаления или грусти.

– Ты хотела бы вернуться в Кохирайс?

– Конечно. Ведь там находится мой дом.

– И когда ты собираешься это сделать?

– Как только закончатся эти зимы. Я думаю, это произойдет в начале нового тысячелетия. Тогда изменится очень многое – если и не в мире, то во мне самой. Я смогу увидеть то, чего я не видела прежде!

Хардести тут же насторожился.

– Что ты имеешь в виду?

Она сделала вид, что не услышала его вопроса, ибо в противном случае ей пришлось бы раскрыть перед ним свою душу, чего она делать пока не хотела.

Хардести подошел к окну. Над длинным, в целую милю, коридором внутренних двориков терракотовых зданий, над голыми ветвями деревьев, над сводчатыми окнами и шиферными крышами высились две залитые голубоватым светом огромные башни Уильямсберг-Бридж.

– Все здания, которые ты отсюда видишь, – сказала Вирджиния, укачивая ребенка, – построены уже после тысяча девятьсот пятнадцатого года. Здесь тихо, как на лугу. Летом в кронах деревьев вьют гнезда сотни птиц. У одного из жильцов соседнего дома живет петух, который каждое утро будит всю округу своим криком, оповещая о том, что начался новый день тысяча девятьсот такого-то года!

– Пройдет несколько лет, и он возгласит начало нового тысячелетия!

– Господин Марратта, – сказала Вирджиния едва ли не суровым тоном, – через несколько лет новое тысячелетие начнется не только для него.

– Ну и что из того? Круглая дата, только и всего.

– Не просто круглая…

– Ты думаешь, тогда таких зим уже не будет?

– Да, я так думаю.

– Ты думаешь, этот город изменится?

– Да, он изменится.

– А если нет?

– Без всяких если.

– Но почему?

– Если даже ничего не произойдет, мир все равно станет иным. Я это точно знаю.

– Но откуда ты можешь это знать?

– Ты сочтешь меня ненормальной, – ответила Вирджиния, отвернувшись в сторону.

– Ничего подобного…

– Я знаю, что эти зимы выдались такими холодными совсем неспроста. Они работают как плуг. Ветер и звезды боронят землю и крушат город. Я чувствую и вижу это повсюду. Это же чувствуют и все животные. Мы приближаемся к чему-то очень большому и важному. Все, что происходит в этом мире, имеет какое-то значение, какой-то смысл, верно? Так вот, все последнее время я постоянно слышу раскаты грома…

– Я верю, что так оно и есть, – прошептал Хардести, взяв ее за руку. Он уже нисколько не сомневался в том, что этот город рано или поздно восстанет из руин.