Breakfast зимой в пять утра Штемлер Илья

Человеку так мало надо

Вечер загнал солнышко к вагонному потолку. Переползая лимонной ящерицей с чемоданов на узлы амишей, солнышко как бы заманивало сумерки в чрево вагона. И сумерки, осваиваясь, обволакивали вагон серой кисеей, в которой, точно в паутине, увязали жучки и мушки - пассажиры поезда компании «Амтрак». Мои - ныне покойные - литературные наставники Леонид Николаевич Рахманов и Геннадий Самойлович Го р неустанно повторяли: не старайтесь писать красиво, это графоманство и, наконец, смешно. А мне вдруг захотелось быть смешным… Железная дорога пласталась в одном направлении и что удивительно - одноколейная, нет параллельных путей. Стало быть, нет и встречных поездов. Вероятно, где-то проходит другая нитка. Чем вызвано подобное «разгильдяйство» - известно лишь проектировщикам. Мне же кажется, что в стародавние времена надобность в параллельной дороге отпадала - поезда ходили редко и, достигнув определенного пункта, возвращались обратно, по той же колее, без помех. А реконструировать старый путь при развитии авиации и автомобильного транспорта, вероятно, смысла не было. Впрочем, Нью-Йорк и Чикаго соединяют еще несколько ниток и наверняка многоколейных…

За окном, в сизом мареве, завершал свой встречный бег штат Пенсильвания, на краю которого раскинулся город Питтсбург. Я пытаюсь разглядеть в вечерних сумерках контуры знаменитых промышленных предприятий. Но ничего особенного. После внедрения новых технологий здесь, в столице черной металлургии Америки, пейзаж, казалось, сгладился. Лишь кое-где пробивались ввысь трубы, помечая собой непонятные «марсианские» конструкции. Прогромыхал мост через вполне приличную речку Аллегейну, а может, Мононбахиль - город Питтсбург стоит у слияния двух этих рек с такими неуклюжими для слуха индейскими названиями. Сливаясь, они дают начало полноводной Огайо. Залежи отличного угля, нефти, других полезных ископаемых, удобно лежащих близ трех судоходных рек, создали уникальные условия для развития здесь металлургии, тяжелого и транспортного машиностроения. Да и для развития самого города с его тремя университетами, технологическим институтом Карнеги и планетарием Булля, который, кстати, требует чистой атмосферы, не затуманенной смогом, для демонстрации «открытого неба». Стало быть, такая атмосфера есть в этом «промышленном раю»… А еще знаменит Питтсбург своим симфоническим оркестром, звучание которого ублажало слушателей Москвы и Ленинграда еще в застойные времена…

В середине восемнадцатого века в этих местах разодрались французы и англичане. Победив, англичане переименовали французский форт Дюкен в английский Питт. Однако до сих пор в Питтсбурге проживает довольно много людей, корни которых уходят в Страну белой лилии… Те же корни отчасти унаследовал и человек, о котором я хочу поведать. Он наполовину француз, точнее - французский еврей. Его мать одиннадцатилетней девочкой приехала из Франции в Одессу со своим отцом-чудаком, который решил примкнуть к большевикам, строить светлое будущее. Но его не так поняли и расстреляли, причислив к французским шпионам. Мать по малолетству избежала той же участи и спустя годы вышла замуж за простого рабочего парня. В результате этого брака и родился герой моего повествования - Сэм Кислин, озадачивший со временем питтсбургских сталелитейных королей. Но об этом чуть позже. А вначале мальчик Сема закончил одесскую школу и решил поступить в институт. Приехал в Москву, остановился у родственников и начал испытывать судьбу. В те годы поступить в престижный вуз молодому человеку с определенной «группой крови» практически было невозможно. Разве что в экономический, на заочное отделение. «Как-никак, а основоположник всей этой бузы тоже был экономистом», - решил Семен и двинул в «Плехановку»… Спустя срок, преодолев многие жизненные передряги, женившись и родив сына, он осел в директорском кабинете крупного гастронома в самом центре веселого приморского города.

В давнем своем романе «Универмаг» я пытался влезть в шкуру директора гастронома по имени Сысой, который с утра и до вечера ломал голову над тем, как ублажить знакомых, и особенно начальство, дефицитными продуктами, иначе и в кутузку можно было загреметь лет на пять. Вот и заворачивал мой Сысой весь день пакеты нужным людям, соображая, как объегорить систему, чтобы и на свободе жить, и внакладе не остаться. Мудреная работа, не для дураков.

И вот в один прекрасный день семьдесят второго года навалилась на Семена тоска, надоело «сысойничать». Тут-то и пригодились «торговые связи» и знание теневых законов страны победившего социализма: Семен быстро оформил документы и через все эмигрантские пороги прибыл в город Бостон. С женой Милой, маленьким сыном Димой и с восьмьюдесятью долларами в кармане. С них и началось… Каждое утро упаковщик овощного магазина - Сэм - отправлялся на работу, где развешивал в пакеты овощи и фрукты. Исправно применяя опыт оставленной родины, он вкладывал в пакет свежую капусту вместе с жухлыми листьями, стараясь уменьшить количество отходов, ожидая похвалы начальства за торговую сметку и, естественно, повышения зарплаты. Надежды не оправдались. Пришлось искать другую работу…

Ничто не предвещало перемен в этот обычный рабочий день на бензоколонке. Подъехал очередной клиент, пожилой господин, и попросил заполнить бак под завязку. Сэм выполнил заказ и прилежно обтер тряпкой бензиновый следок у патрубка бензобака. Хозяин автомобиля оказался разговорчивым. Узнав, что Сэм приехал из Одессы, господин оживился, он был рад встретить земляка своего дедушки. Расспросив о том о сем, господин укатил. А спустя несколько дней на бензоколонке раздался телефонный звонок. «Коллеги» Сэма - черная шантрапа в майках и штанах в гармошку - сразу и не поняли, кого домогаются по телефону из Нью-Йорка…

И Сэм перебрался в Нью-Йорк. Его ждала работа в магазине, владельцем которого был тот случайный пожилой автомобилист. Недельный заработок в двести пятьдесят долларов показался ему неслыханным богатством. Человек сметливый, прошедший школу социалистической торговли, Сэм быстро сообразил, что к чему. Вскоре любой вопрос касательно товарного шифра, размера, технических данных аппаратуры, которой торговал магазин, не мог застать его врасплох. Усердие молодого продавца было вознаграждено, ему предложили четыреста долларов в неделю…

В центре Манхэттена, на Пятой авеню, между Двадцать третьей и Двадцать четвертой улицами, в первом этаже громадного дома размещался магазин радиоаппаратуры с трафаретом у входа: «Говорим по-русски». Кто только не заходил сюда, чтобы сторговать по сходной цене телевизор или видеомагнитофон! Наряду с американцами в конце семидесятых сюда заглядывали дипломатические работники, журналисты, спортсмены. Горячее было местечко. Владельца магазина Сэма Кислина американцы считали советским шпионом, а Советы - американским. Как в анекдоте: «Ни у жены, ни у любовницы, а сам по себе, с газетой на пляже». Впоследствии Сэм даже получил извещение федерального судьи о том, что в те годы, с ведома властей, его телефон прослушивался. Что можно подумать о хозяине магазина, если у его прилавка встречались советский посол Трояновский с израильским представителем при ООН в то время, когда дипломатические отношения между этими странами были разорваны? И не просто встречались «здрасьте-до свидания», а беседовали, и довольно долго. Что там послы?! Однажды в магазин заглянул сам министр иностранных дел Советов, член Политбюро Андрей Громыко, в сопровождении толпы дипломатов. Андреичу понадобился большой двухкамерный холодильник, жена поручила «достать», иначе на лежанку не впустит. Купил министр, расплатился наличными, кредитных карточек тогда у россиян не было. А на прощание сказал Сэму: «Что же вы уехали, мы бы вас министром торговли назначили». На что Сэм ответил косорылому, что он уже был в Союзе завмагом, спасибо. Многие газеты об этом писали, о такой рекламе можно было только мечтать…

Мне тоже довелось быть в том магазине на Пятой авеню, но значительно позже, во времена, когда под приподнятый «железный занавес» хлынули другие покупатели - приглашенные в гости родственники и друзья эмигрантов. С полок сметалось все: телевизоры, холодильники, компьютеры, видики - неспроста эту волну покупателей назвали «пылесосы».

Продавцы магазина на Пятой авеню - бравые молодые люди - разговаривали между собой по-грузински. А сам хозяин магазина Тимур - некогда житель Сухуми - наследовал бизнес от Кислина по праву бывшего делового партнера. Так магазин и вошел в будни третьей волны эмиграции как «магазин Тимура»…

А Сэм Кислин в то время уже арендовал офис не где-нибудь, а в Эмпайр-стейт-билдинге, символе Нью-Йорка. Сэм точно знал, чего он хочет.

Впервые я познакомился с Сэмом в 1987 году. Нас свел мой сосед Борис Супер - помощник и порученец Кислина с первых его «коммерческих шагов». И вот я сижу в кабинете человека из России, недавнего эмигранта… на шестьдесят пятом этаже Эмпайр-стейт-билдинга. А этот человек - моего возраста, крепко сколоченный, с ранними мелкими морщинками на простоватом энергичном лице - смотрит на меня серыми глазами и терпеливо объясняет, чем он тут занимается. А занимался он торговлей «коммодитес» - любыми товарами в крупнооптовых партиях: металл, пшеница, сахар, колготки, телевизоры… В одном месте купил, в другом - продал. Купил в Мексике, продал в Сингапуре. Чтобы продать с прибылью, надо иметь специальные знания, деловую хватку, а главное - интуицию, которой научиться нельзя, это дается с рождением. Рисковый бизнес… Интуиция - половина успеха. Без нее не почувствуешь рынок, не угадаешь, когда можно скупать «коммодитес», когда придержать, когда продать с наибольшей выгодой. Ведь на рынок влияет все: от погоды до чемпионата мира по футболу… Продолжая разговор, мы спустились в скоростном лифте на шумную Тридцать четвертую улицу, сели в автомобиль и поехали в спортклуб, где его малолетний сын Дима занимался баскетболом. Не думал я тогда, что через двенадцать лет этот мальчик Дима станет вице-президентом, а его отец Сэм - председателем совета директоров компании «Транс-коммодитес» с оборотом в ОДИН МИЛЛИАРД ДВЕСТИ МИЛЛИОНОВ долларов…

Довольно курьезно, однако и я, человек весьма далекий от сложных коммерческих ходов, был едва не втянут в этот лабиринт. Дело уже давнее… Как-то раздался телефонный звонок. Голос Сэма Кислина звучал свежо и энергично, точно он звонил не с Гавайских островов, а по обычной петербургской городской линии. Но он звонил именно с Гавайев, куда прилетел на отдых. «Слушай, - сказал мне Сэм, - чиновники из железнодорожного ведомства строят мне козни, нарушают законный договор, подлецы… У тебя, я знаю, добрые отношения с министром. Устрой мне встречу с ним. Сообщи, я прилечу в Москву…» Я и вправду был знаком с Геннадием Фадеевым, тогдашним министром путей сообщения. Еще с тех времен, когда он занимал должность начальника Октябрьской железной дороги. Я собирал материал для романа «Поезд», и Фадеев протежировал мне. Но с тех пор утекло немало воды… К сожалению, мне так и не удалось выполнить просьбу Сэма - Фадеева освободили от должности. Одни говорят, что он был против строительства скоростной магистрали Петербург - Москва, другие - что министр стал в оппозицию к президенту Ельцину.

Задумав эту книгу, я решил встретиться с Сэмом. Созвонился. И вот я сижу в его гигантской квартире в самом центре Манхэттена, на двадцать восьмом этаже. Из одних окон виден мой любимый Центральный парк, из других, как на ладони, - Линкольн-центр со зданием Метрополитен-опера… Сэм, в сером спортивном костюме, настроен благодушно, он рад гостю, да и огорчаться нет причин. Сегодня выходной день, можно расслабиться. За двенадцать лет, что мы не виделись, он мало изменился. Только прибавилось морщин и седины…

- В бизнесе, - говорит он, - важнее всего жена. Мне повезло. Половина моих успехов - это удачная женитьба. Это она вытащила меня из Одессы. - Он прислушался к стуку посуды в столовой - по случаю воскресенья вся обслуга отпущена. - Больше всего я люблю, когда жена возится по хозяйству. Теплые воспоминания нашей молодости. Сейчас мы с тобой отлично посидим. Выпьем, закусим. Что ты пьешь?

- А вторая половина успеха? - Мне не хотелось менять тему разговора, хотя, признаться, любопытно было: что же ест миллионер у себя дома? - Вторая половина успеха - перестройка в России? - повторил я.

- Не совсем. В обороте моей компании на Россию падает не более двадцати процентов. В России размещается часть нашей производственной базы, мы купили в Туле два металлургических комбината. Есть у нас и акции Магнитогорского комбината, заводов в Сибири. Наша компания обеспечивает работой и зарплатой больше полумиллиона россиян. Недавно в Москве вышла книга «Сто ведущих российских бизнесменов». На первом месте Константин Боровой, на втором - я. Почему-то меня отнесли к деловым людям России. Впрочем, могу подчеркнуть, что в одно время моя компания спасла металлургическую промышленность России. В девяносто втором году она находилась на грани краха - ни денег, ни законов. Я наладил систему: «финансы - сырье - товар». Моя фирма финансирует, производит закупку сырья, получает готовую продукцию и продает на внешнем рынке через мою систему маркетинга. Вначале эта практика по российским меркам была незаконной. Пришлось пробивать ее в Совмине, потом лоббировать в Верховном Совете. Теперь ее в России неофициально называют «закон Кислина». И не только в России. Я предоставил кредит на пятьдесят миллионов долларов Башкирии. Меня даже наградили башкирским орденом…

- Слушай, - ошеломленно произнес я, - с чего же все началось? Скажем, в России?

- Со случайности. В жизни случайность имеет огромное значение. Главное, разглядеть шанс, который предоставляет судьба. И правильно использовать… В начале девяностых правительство России пригласило двести ведущих американских бизнесменов в Москву. Я остановился в гостинице «Россия». В ресторане к моему столику подсел человек и предложил купить золотую безделушку. Мы разговорились. Человек оказался из Тулы, бывший работник комбината. Я спросил у него, может ли он помочь отгрузить металл, скажем двести тысяч тонн, на определенных условиях. Человек взял мой телефон. Потом позвонил, сказал, что сможет. Металл есть, но нет сбыта… Я купил этот металл и отправил, кажется, в Чехию, не помню. И заработал очень приличные деньги. Так и пошло… В России деньги валяются на земле, но вам даже лень поднять… Скажем, те же «новые русские». В России, в основном, разбогатели не бизнесмены, а банкиры. И это плохо. Благодаря инфляции, благодаря неповоротливости бизнесменов, банкиры срывают большие деньги. Пир во время чумы… В России не могут вести бизнес по-американски. Там не вкладывают деньги в промышленность, опасаясь политической нестабильности, коррупции, преступности. Не соблюдается нормальная пропорция деловых отношений между бизнесменами и теми же банкирами. В результате деньги перекачиваются из кармана в карман, а государство остается с носом. Экономический подъем - сложнейший процесс. Если бы я делал ставку только на Россию, давно бы прогорел… «Транс-коммодитес» - крупнейший поставщик чугуна для металлургической промышленности во всем мире. Только в США мы поставляем миллион тонн чугуна в год, четверть объема всей продукции. Между прочим, каждый десятый автомобиль в Америке изготовлен из привезенного мной металла…

Край просторного полированного стола был сервирован на две персоны: госпожа Кислина, моложавая, в брючном костюме, извинившись, оставила нашу мужскую компанию - она спешила на какой-то сбор благотворительного общества. Каждый год супруги Кислины жертвуют не менее двухсот тысяч долларов на благотворительные цели. В израильском городе Варсавии они построили комплекс - детский сад и ясли. Полтора миллиона выделили на строительство библиотеки в пустыне Негев, которую государство Израиль решило сделать цивилизованным уголком своей страны…

- Будем пить водку, - предложил Сэм. - А к водке - селедочку с отварной картошкой под укропчиком. Эти американцы ничего не понимают в еде, им бы только гамбургеры и пиццу, - балагурил Сэм, разливая водку. - Человеку так мало надо. Никогда не думал, что человеку так мало надо…

- В сравнении с миллиардом и двумястами миллионами долларов, - кивнул я. - Когда за спиной яхты, самолеты, дома, лучшие автомобили…

- Все не то. Все это конфетти, - ответил Сэм. - Я счастлив только тогда, когда работаю. Когда всплывает еще один коммерческий проект. Когда встречаюсь с умными людьми. Когда занимаешься серьезным бизнесом, то и сталкиваешься с людьми серьезными…

Это не было преувеличением. Я знал и читал о встречах Кислина с сенаторами Америки и России, с премьер-министрами и членами кабинетов разных стран, с президентом Америки… Я думал о судьбе этого человека, который «сам себя построил», имея поначалу в кармане восемьдесят долларов…

Я думал о судьбе этого человека, глядя в темнеющее вечерними сумерками окно вагона, мимо которого процеживал свои огни славный город металлургов Питтсбург, на деловую судьбу которого в определенной степени влияет и тот самый человек, что покинул Россию с восьмьюдесятью долларами в кармане.

«Бабл-гам»

Обитатели вагона поезда компании «Амтрак» готовились к ночному неверному сну.

Я поднялся с места, постоял у кресла, разминая затекшие ноги. Огляделся. Старик с профилем президента Линкольна хлопнул крышкой компьютера и спрямил колени. Коротко взглянул в окно, точно желая убедиться, что мы все-таки едем. Откинул спинку кресла, натянул на голову плотный карнавальный наглазник и уложил затылок на подушку. «Ну и орешек, - подумал я. - Ни разу не встал, даже в туалет не ходил, трудяга…» Старушки - божьи одуванчики - дремали, отвернув в разные стороны свои румяные пасхальные мордашки, тесно прижавшись боками друг к другу, словно сиамские близнецы. Лыжник-свистун склонил висок к стеклу и прикрыл глаза: спал-нет, непонятно… И амиши умолкли, уморились, смиренно склонив затылки; многие так и не сняли свои черные шляпы…

В ропот колес вагона вплелся короткий детский всхлип. Выдержав паузу, всхлип повторился, окреп, и через мгновение об стены вагона забился горький плач. Женщина в белом чепце пыталась угомонить младенца. Малыш не успокаивался, набирая обороты…

Я опустился в свое кресло, приблизил лицо к окну. Черный глянец стекла вспарывал далекие и близкие огоньки штата Огайо. Неплохо бы заснуть. Но куда там, я и в кровати непросто засыпаю, а тут, сидя, да еще под аккомпанемент плачущего младенца-амиша…

Иногда в заоконной ночи взгляд отмечал островки снега в распадках равнины. А если приглядеться, то вдали, на просветленном у горизонта небе, темнели контуры Аппалачей, долгое время хранивших глубинную Америку от переселенцев, осевших на побережье Атлантики. Не каждый в ту пору рискнул бы перевалить через дикий и опасный горный хребет… Первыми на это решились французы, еще в семнадцатом веке. Но и англичане положили глаз на плодородные земли. Начались распри. После долгой семилетней войны, в 1763 году вся территория штата - от Аппалачей до реки Огайо - отошла англичанам. А позже, во время Войны за независимость, Огайо стал полем отчаянных сражений между англичанами и американцами. Местные индейцы рассудили, что англичане более похожи на будущих победителей - у них армия как армия: вооружены, обучены, хорошо экипированы. Не то что американская шантрапа - то ли солдат, то ли разбойник, вооружен чем попало, одет чуть ли не в лохмотья. Индейцы перешли на сторону англичан, в надежде на будущие блага за верноподданичество. Поэтому сражения были отчаянными, кровопролитными и долгими. Победили американцы…

Спустя более двухсот лет штат Огайо вновь прославился на всю Америку - там родился Гарри Стивенс! Это он придумал «хот дог» - «горячую собаку»: сосиску в булочке, залитую острым соусом. Он выпустил «собаку» на просторы страны, чтобы та собрала для него миллионы долларов. В Огайо родился и Джеймс Риттион - изобретатель механического кассового аппарата. С тех пор стало труднее облапошивать покупателя в магазинах и кафе, за что огромное ему спасибо. Еще в Огайо родился Томас Эдисон. Этому человеку скажут спасибо все люди, кто пользуется «лампочкой Ильича». Огайо послал на Луну первого человека - Нила Армстронга. А парень из Огайо Джон Гленн был первым американцем, облетевшим планету Земля. Кто сказал, что Огайо - дыра, если именно там родились знаменитые актеры кино Кларк Гейбл и Пол Ньюмен? Кстати, забавно - именно Огайо дал Америке президента Уильяма Гаррисона, который, вступив в должность, через месяц умер. А другой президент - Джеймс Гарфилд, тоже из Огайо, став президентом в марте 1881 года, в сентябре того же года был убит. Правда, шесть других президентов из Огайо правили страной вполне счастливо, без неприятностей… Вот и живет штат Огайо в умеренно-влажном климате под девизом: «С Богом мы все осилим!»

А в этот поздний вечерний час в вагоне поезда компании «Амтрак», пересекающем славный штат Огайо, заливался плачем амишский младенец. Но, казалось, вопль его слышу только я один. В сутеми вагона, словно в студне, покачивались в креслах обитатели этого быстрого домика… Но и я вот-вот засну, несмотря на плач младенца. Веки тяжелеют, затылок плотнее втягивается в удобную подушечку… И тут я почувствовал, что кто-то тяжело плюхнулся в смежное кресло. Скосив глаза, я увидел черный профиль молодой женщины. Той самой, что ехала с маленьким мальчиком. Женщина что-то бормотала. Я уловил проклятие в адрес амишей, которые не могут унять своего младенца, который орет, будто он в своей деревне. Я желчно подумал о том, что в основном именно черный люд в Америке ведет себя беспардонно-крикливо в общественных местах. Однако я ни разу не замечал, чтобы кто-то выразил свое возмущение, - американцы дорожат статьей Конституции о свободе самовыражения…

Поезд притормозил и остановился. В ночной тишине - о блаженство, малыш вдруг умолк - сквозь дрему я расслышал странный звук - пф-п-пф-п - и размежил веки. Слегка приоткрытые вздутые губы моей соседки выпростали серую пленку. Выкругляясь, пленка росла и росла, превращаясь в шар. Коснулась кончика плоского носа и лопнула с противным тихим вздохом - пф-п-ф-п… Чтобы через секунду вновь выкруглиться до размера теннисного мяча. Я ненавидел эту «бабл-гам», как называли здесь жевательную резинку, завоевавшую Америку. Дети, подростки, нередко и взрослые, - на улице и дома - выдували шары, уродуя себя до неимоверности, вызывая омерзение и брезгливость. Поерзав, я сдвинулся вправо, к окну. «Куда же она дела своего пацана? - подумал я тоскливо. - И неужели она так и будет сидеть рядом со мной?» От упругого бока моей соседки несло жаром доменной печи. А щека, плотная, накачанная, как бицепс, лоснилась беззаботностью и, казалось, отделялась от лица дурацким шаром, «бабл-гамом», чтобы, лопнув, вновь вернуться на место и стать ненадолго щекой. О боже! Я дал себе слово не обращать внимания на соседство, уснуть…

Поезд дрогнул и тихонечко покатился, набирая скорость. Загомонили работяги-колеса… Кажется, засыпаю… И тут я почувствовал тяжесть на своем левом колене. Приоткрыл глаза - что это еще за фокусы! - на колене лежала ладонь соседки, придушенная в запястье толстым золотым ошейником. Вот те на! Ресницы соседки были опущены. И лишь неизменный «бабл-гам» под плоским носом наводил на мысль, что дурные привычки не оставляют человека даже во сне. Мягким движением я сдвинул ладонь со своего колена. Повернувшись к окну, я прижался щекой к подушке, стараясь вновь вернуть вспугнутую дрему. Иногда в таких обстоятельствах на помощь приходит арифметика, надо что-нибудь про себя пересчитывать. Хорошо бы перестук колес, но при бесстыковочных рельсах этот метод не работал. Принялся было подсчитывать всплески горького плача младенца-амиша, но тот почти угомонился, чертенок, не доведя меня до сна. Слух уловил какое-то ритмичное треньканье, что-то чего-то периодически касалось под полом вагона. Вот и буду подсчитывать эти звуки… Я подсчитывал третий десяток, как вновь почувствовал тяжесть на своем колене. Не просто тяжесть, а легкое поглаживание… Сознание пронзила догадка. Меня охватила дрожь, знакомая многим представителям мужской половины человечества. Я повернул голову и проговорил, выдавливая вязкие слова:

- Есть проблемы, мэм? - от волнения я накинул своей довольно юной соседке лет десять, не меньше, но тотчас же заставил себя улыбнуться оплошности: - Простите… мисс, - а взгляд уже отметил в щедро расстегнутом проеме кофточки одну грудь, похожую контуром на гондолу дирижабля; вторая грудь кокетливо пряталась в кофточке.

Соседка втянула свой омерзительный резиновый пузырь и низким джазовым голосом произнесла:

- Что-то мне холодно, сэр. Нет ли у вас чего-нибудь выпить?

- К сожалению, - ответил я. - Застегните кофточку, вам будет теплее.

Соседка усмехнулась. Опустила взгляд, словно проверяя разумность моего совета, и ответила тем же игривым тоном:

- Тогда мне будет жарко, сэр.

- Что же делать? - соображал я, как поступить.

А не так она уж и страшна, эта особа, а без своего омерзительного «бабл-гама» так вообще недурна…

- Неужели вы не знаете, что делать, сэр, - рассмеялась соседка, точно обронила на пол вязанку дров, - когда девушке холодно?

- Представьте, я уже забыл. Годы, мисс, они оставляют свои зарубки.

- Годы, сэр?! - воскликнула соседка как-то особо, как бы воскликнув шепотом. - Вы мне кажетесь куда моложе моего отца.

- А сколько ему? - промямлил я.

- Отцу? А черт его знает. Кажется, пятьдесят.

- Вы очень добры, мисс. - Я засмеялся и вдогонку пошутил: - Я могу усыновить вашего отца.

- Ха! - Она уставилась на меня дикими черными глазами. - Вас, белых, не поймешь. Кажется, что все одного возраста. Даже с такой сединой, как ваша, сэр.

То же самое я думал и о неграх - после определенного порога, казалось, возраст у них уравнивался. Но промолчал, глупо хихикнув. Вот незадача - свалились на мою голову приключения в полутемном вагоне. Надо решительно пресечь домогательство, я не мальчик. В то же время любопытство путалось в ногах благоразумия, строило рожи и показывало язык: не справишься ты с собой, милый друг, не устоишь, не тяни время - ведь ты никогда не был близок с черной женщиной. Это ж новое для тебя ощущение. Возможно, никогда больше не представится подобный случай. Риск был - эта навязчивая девица наверняка имела за спиной веселую биографию. А бес нашептывал в ушко: «Это все не про тебя, все эти неприятности могут произойти с другими, а не с тобой. Нормальная девчонка, утомленная скучной дорогой. Увидела белого одинокого мужика. Почему бы и нет?! Они, черные девицы, наверняка охочи до белого господина…» Будто я был единственный белый мужчина на земле, сплошь заселенной темнокожим людом. Мужчинам свойственно преувеличивать свои мнимые достоинства, возможно, оттого, что человек всегда ищет оправдания своим поступкам. И впрямь, седина в бороду - бес в ребро…

Унылая предусмотрительность и блудливое нетерпение затеяли свару в моей душе, а ладони покрылись давно забытой испариной… Эта прекрасная черная грудь, казалось, на глазах принимает еще более совершенные формы и, не выдержав собственной тяжести, вот-вот готова вывалиться наружу…

- Как вас зовут? - Я едва ворочал языком.

- А как бы вы меня назвали? - Ее ладонь вновь оказалась на моем колене, продолжая свою изуверскую пытку.

- Гм… Ну, скажем… Мэри. - Я держался из последних сил.

- О! - Она провела ладонью по моему колену с какой-то хозяйской уверенностью, не стесняясь. - Вы угадали, даже странно. Мое имя Розмари. Но все зовут меня Мэри… Как вы угадали? - по-детски удивилась соседка. - А как вас зовут?

Я назвался. Мэри страдальчески сморщила гладкий лоб, пытаясь повторить мое имя. Тщетно. В английском языке нет мягкого знака…

- А где ваш мальчик, Мэри? Мне кажется, вы сели в вагон с мальчиком, - продолжал я свое бессмысленное барахтанье.

- Ты много говоришь, Ила… Неужели тебе не хочется меня согреть? - Она повернулась ко мне. Сосок ее груди черным-пречерным наперстком коснулся моей рубашки.

Я испугался. Впервые в жизни я испугался близости женщины. И лишь в следующее мгновение понял причину своего испуга: а не провокация ли это? В Америке, с их судебной системой, подобная провокация не редкость. Еще чуть-чуть - и она закричит, что я покушаюсь на ее невинность, всполошит вагон, придет этот черный, как тень, проводник Эдди Уайт - кстати, куда это он подевался?! Сексуальное домогательство - серьезнейшее преступление, за него и жизни не хватит, чтобы расплатиться… Конечно, провокация! Решила, что у белого господина, едущего в поезде до Лос-Анджелеса, наверняка есть чем поживиться. Ведь в этой стране, по официальной статистике, - миллион миллионеров…

Злясь на себя, на свою осмотрительность и в то же время не желая расставаться со сладким вожделением, я произнес, падая в долгую паузу после каждого слова:

- Послушай, Мэри… Нельзя мне… заниматься этим делом…

- Почему, Ила? - Ее рука так уверенно путешествовала по моему колену, что остановить ее было невозможно, да и я не хотел, не хватало сил. - Мы можем накрыться твоим плащом, Ила…

- Понимаешь… Я очень болен.

Ее глаза тревожно уставились на меня.

- Нет, ты не подумай чего… У меня больное сердце.

- Только и всего! - воскликнула она с легкомыслием молодости. - У моего отца было больное сердце, так он так справлялся с моей мамашей, что мы с сестрой подушкой накрывались…

- Значит, у твоего папы было не такое уж и больное сердце, - улыбнулся я, чувствуя, как что-то сместилось во мне, стало легче дышать.

- Ну да… не такое больное, - ревниво проговорила Мэри. - Он ведь и умер от сердца, а ты говоришь - не такое больное.

- Видишь, - облегченно вздохнул я. - Ты хочешь, чтобы и я умер? Прямо в вагоне. Представляешь, какие у тебя возникнут проблемы! Думаю, что тебе эти проблемы не нужны.

Мэри слегка отодвинулась. Перспектива превратиться из охотника в жертву была не слишком привлекательна…

- Ладно, Мэри, успокойся, спрячь свои прелести.

Я протянул руку, чтобы хоть напоследок коснуться этого великолепного черного тела. Но тотчас отдернул - даже легкого касания юридически вполне достаточно, чтобы поднять шум и начать сутяжничество в этой законопослушной стране… Мэри засмеялась и легким движением плеча спрятала в глубину кофточки свою бархатную драгоценность…

«Идиот, - казнил я себя, - перестраховщик, трус несчастный. Всю оставшуюся жизнь ты проживешь со щемящим чувством упущенной радости. Старый дурак, воспитанник социалистической системы страха. Американец небось плюнул бы на все и без разговоров залез в джинсы этой молодки».

Мэри легонько похлопала рукой по моим пальцам, что вцепились в подлокотник кресла. По-женски участливо, с состраданием.

- Ничего, Ила, все будет о’кей. Мой отец отваривал листья муилы. И пил. Два раза в день. Ему здорово помогало, лучше всяких лекарств. Хочешь, я тебе пришлю мешочек этих листьев, оставь свой адрес.

- Что за листья такие? - вяло спросил я.

- Они растут на нашем острове. Мои родители родом с Островов Зеленого Мыса. Там и сейчас живет моя бабушка. Она и пришлет мне листья. А вообще-то их продают на Манхэттене, я знаю.

Мэри поднялась и ушла к своему месту. Точно ее и не было вовсе. За окном царила темень ночного Огайо, никаких огней. Казалось, Мэри не ушла коридором, а просочилась в окно вагона, покрыв стекло своей бархатной кожей… Вскоре она вернулась, неся перед собой какую-то склянку.

- Отпей немного, Ила. Это невкусно, но очень помогает, успокаивает. - Она водрузила на стол склянку и лепешку, сухую на вид, покрытую крупой. Сама же села в кресло…

Я поднес склянку к носу, понюхал. Никакого запаха. Ладно, рискну, выпью, сам напросился… И сделал глоток. Горькая, почти едкая жидкость на мгновение помутила сознание. Глаза застили слезы, раскрытым ртом я пытался ухватить воздух. Отравила?! Я вцепился зубами в лепешку, которую сунула мне в рот Мэри, свалившаяся на мою седую голову с каких-то загадочных островов. Проглотив кусочек твердой дряни, я почувствовал облегчение - горечь пропала, остался привкус перца и легкое дыхание, словно я закапал в нос эфедрин…

- Ну Мэри, ты меня достала, - пробормотал я. Несколько минут мы молчали. Вернее, молчал я, а Мэри мне рассказывала, что она отдала свой плейер сыну - тот не может уснуть, если в ушах не барабанит музыка. А тут поднял вопль малыш из амишей…

- Ты не думай, Ила, что я специально к тебе подсела. Просто я так разозлилась, что плюхнулась в первое попавшееся пустое кресло. Оно оказалось твоим, - простодушно поясняла Мэри.

- И куда ты едешь сейчас? - спросил я.

- В Кливленд, - ответила Мэри. - А оттуда еще на автобусе. До городка Офборн, штат Мичиган. Там неподалеку тюрьма. Я еду в тюрьму, повидаться с мужем моей покойной сестры. Его зовут Джек. Два раза в год я наведываюсь в эту тюрьму, с малышом.

- Вот как? - воодушевился я, предчувствуя интересный сюжет. - А что же там делает этот Джек? Надеюсь, посиживает где-нибудь в охране, приглядывает за осужденными?

- Вот и нет. Джека посадил федеральный судья Скотт… Джек уже сидит три года. Еще девять лет, и, может быть, его выпустят. Если чего-нибудь еще не сотворит. С Джеком это может случиться, вы его не знаете, сэр.

- За что же его упекли? - спросил я.

- За убийство. Он повинен в смерти моей сестры Жаклин. Это очень грустная история, Ила. Лучше давай тихонечко споем.

- Что?! - изумился я.

- Споем. Негромко. Я часто пела в церковном хоре. Но мне нравится петь спиричуэлс. Я пела вторым голосом. А первым пела бедняжка Жаклин. Конечно, когда была еще жива.

- Понимаю, - кивнул я. - И за что он ее убил?

- Он ее не убил, Ила. Он только повинен в ее смерти. Она сама себя хлопнула, дура. Чтобы мне отомстить.

- Хорошенькая месть, - пробормотал я. - Петь я не буду, Мэри, нет у меня голоса. Если я запою, меня амиши выбросят в окно. А в Огайо я никого не знаю.

Мэри засмеялась, достойно оценив мою шутку.

- Ты лучше расскажи, что стряслось там с бедняжкой Жаклин, твоей сестрой. И этим сорванцом Джеком, ее мужем?

- Сорванцом! - усмехнулась Мэри. - Его боялись все в Джерси-Сити. От улицы Монтгомери, где проживают черные, до белого Байона. Хорош сорванец…

- Так вы жили в Джерси-Сити? - обрадовался я. - Я частенько прогуливался в тех местах. По ночам, чтобы сон нагнать. И вправду там живут черные, я обратил внимание. Но никто никогда меня не трогал.

- Потому что Джек сидит уже три года, - утешила меня Мэри. - Он не очень-то любит белых. Из-за них, он считает, все несчастья. Покойная Жаклин ему говорила, что если бы не президент Кеннеди, то он до сих пор сидел бы на дереве… Джеку это не нравилось. Конечно, кто потерпит такие слова от жены, верно, Ила?

Я кивнул. Действительно, кто потерпит такие слова?

- Так что, он ее из-за этого прихлопнул? - все допытывался я.

- Какой ты непонятливый, Ила. Я же сказала, что он ее не убивал. Все произошло из-за меня.

- Из-за тебя можно, - буркнул я. Во мне вновь возникло коварное искушение: воистину, раздвоенность - удел слабовольного человека.

Мэри никак не отреагировала на мою фразу и лишь тяжко вздохнула:

- Грустная история, Ила… Я тебе расскажу.

И она мне рассказала. Этот парень Джек - из африканских мусульман, он женился на старшей сестре Мэри, когда ему и Жаклин едва стукнуло шестнадцать лет. Они для этого специально поехали в штат Джорджия, там женят с шестнадцати… Родители были против, но ничего не поделаешь - Жаклин забеременела. Но после свадьбы она сделала аборт - решила пойти учиться, а с ребенком, сам понимаешь… Джек жутко расстроился, он хотел ребенка. Они прожили девять лет. Джек трудился день и ночь, но Жаклин не беременела. И очень переживала - она ужасно любила мужа и боялась его потерять. И с учебой у нее ничего не вышло. Джек, досадуя на бесплодие жены, лупил ее чуть ли не каждый день - все требовал ребенка. Но ничего у Жаклин не получалось после того первого ее аборта… И тут Мэри пришла в голову мысль - она нередко слышала о таких делах: Мэри решила родить ребенка для сестры. От ее мужа. Решила и сделала… Но когда родился малыш, Мэри передумала отдавать его сестре. И тайно укатила в Монтану, к двоюродной тетке, у той была ферма с козами. Тетка промышляла козьим молоком и неплохо зарабатывала. Мэри ей помогала… А Джек совсем рассвирепел. Он вообще хотел пережениться на Мэри. Или иметь двух жен - им, мусульманам, по религии можно. Но Мэри-то исчезла, прихватив малыша… В гневе Джек разнес всю халабуду на улице Берген и даже покалечил соседей, которые заступались за стариков родителей. Джека арестовали, но вскоре выпустили по просьбе Жаклин… Но однажды, после очередного буйства мужа, Жаклин выскочила в бэк-ярд, облила себя бензином и подожгла. Так и сгорела на заднем дворе. Джека арестовали и дали ему срок за понуждение к самоубийству. Вот он и сидит…

Поезд прибыл в Кливленд рано утром, в семь тридцать. Точно по расписанию. Эдди Уайт, напялив форменную фуражку, сбросил вспомогательную лестницу - уровень платформы почему-то был ниже порожка двери вагона - и, сонно улыбаясь, помог своим пассажирам сойти. Где Эдди проторчал ночь - непонятно, вероятно, кемарил в каком-нибудь отсеке.

Я помог Мэри снести вниз баул и, опередив Эдди, снял с площадки малыша. Следом на платформу спрыгнула Мэри. Ее милое черное лицо сияло. Изо рта выдувался очередной «бабл-гам». Я с удивлением подумал, что этот резиновый мяч мне уже не кажется таким противным…

Мэри нагнулась, одернула на мальчике его яркую курточку и, выпрямившись, сказала мне с улыбкой:

- Жаль, Ила, что у тебя больное сердце.

- Ничего, Мэри, - ответил я, не скрывая вздоха. - Надеюсь, что у Джека с сердцем все в порядке.

- И не думай. - Мэри ухватила ушки баула. - У меня с Джеком ничего не может быть. Я не прощу ему свою сестру Жаклин. Покажу ребенка и вернусь домой. Пусть он со своей резиновой девочкой балуется, им специально в той тюрьме для этого дела выдают комплект…

Я ткнулся губами в упругую солоноватую на вкус щеку моей ночной искусительницы. Мэри тронула ладонью мою шевелюру:

- Оказывается, у тебя такие мягкие волосы, Ила…

А с высоты вагонного тамбура на нас смотрели удивленные глаза проводника Эдди Уайта.

Мэри подхватила малыша, привычно разместив его под мышкой, точно свернутый коврик, другой рукой приподняла баул. И пошла, не оглядываясь, вдоль платформы, покачивая широкими бедрами, чей напор едва сдерживали крепкие джинсы. Сделав несколько шагов, она обернулась и крикнула, что забыла взять мой адрес. Куда же ей послать листья муилы с Островов Зеленого Мыса? Я ответил, что постараюсь разыскать эти листья на Манхэттене. И помахал рукой…

Эдди Уайт слегка отстранил меня от проема, чтобы закрыть дверь.

- Большой город, этот Кливленд, сэр, - проговорил Эдди. - А такая короткая стоянка.

Саша Серебренников

Кливленд и впрямь большой город. А хотите - Кливленд огромная деревня, которая вдруг решила стать городом. В силу этого обстоятельства ландшафт типового американского города со вздыбленными небоскребами несколько угрюм, задумчив и в то же время по-деревенски прозрачен…

Поезд двигался медленно, вынюхивая среди путаных стальных тропинок свою, ведущую в Чикаго. И вдруг остановился, точно потерял след. Мне казалось, что среди стойбища вагонов, рефрижераторов, платформ, стоящих на параллельных путях, вот-вот появится Мэри с ребенком под мышкой и неизменным «бабл-гамом» под приплюснутым боксерским носом. В истории, рассказанной Мэри, не было ничего необычного. Такими и подобными историями полнятся газеты и телевидение. Но память почему-то хранила одну деталь: Мэри помнила фамилию федерального судьи, который приговорил Джека к тюремному заключению… Наверное, его судили в том самом здании суда, что стеклянной громадой возвышался неподалеку от моего дома в Джерси-Сити. Даже два судебных здания: одно для ведения уголовных дел, другое - для гражданских. Америка - страна судей, адвокатов и прокуроров. Суд решает все вопросы, волнующие граждан. От тяжбы с владельцами магазинов, на пороге которых граждане поскользнулись и расквасили нос (отсуживая после этого немалые деньги), и до претензий к президенту страны. Судья Сьюзан Веббер-Райт обвинила президента Билла Клинтона в неуважении к суду. Впервые в истории Америки высшее лицо государства обвиняется в том, в чем он как президент является образцом безупречности. Дело было возбуждено в связи с «сексуальным скандалом» любвеобильного президента, скандала, всколыхнувшего всю Америку. «Имеются ясные и убедительные свидетельства того, что президент, отвечая на вопросы истицы, давал ложные, вводящие в заблуждения, уклончивые показания с целью воспрепятствовать правосудию, - и далее судья Сьюзан Веббер-Райт утверждает: - Еще ни один президент не был признан виновным в неуважении к суду. Суд отнюдь не испытывает удовольствия от того, что выносит такой вердикт президенту, но он таким же образом поступит с любым обвиняемым в гражданском процессе. Санкции должны быть применены не только в наказание за проступок президента, но и в назидание другим, которые вознамеривались бы подражать президенту в неподобающих деяниях, подрывающих юридическую систему…» Кстати, судья Сьюзан Веббер-Райт в свое время была ученицей Билла Клинтона, когда тот, еще не будучи президентом, преподавал ей морское право на юрфаке Арканзасского университета. Такие вот дела…

Американцы чтут свой суд. В целом. По большому счету. Но не всегда так было. Даже наоборот, было время, когда суд в Америке вершил лишь правосудие, без того «человеческого уважения» к себе, что отличает суд сильного демократического государства, в основе которого лежит уважение к нему собственных граждан. Простой человек может быть недоволен судом - бюрократия, длительное производство, мздоимство, - но он верит, что существует Божий суд, а по дороге к Божьему суду в Америке есть Верховный суд. Если достучаться до него, то дело непременно получит ту оценку, которую заслуживает. Если достучаться… Так что есть надежда, а это очень важно для демократии, для ответственности правительства перед своим народом… В 1834 году главой слабого, коррумпированного Верховного суда был назначен Джон Маршалл. Кто мог подумать, что этот внешне ничем не приметный мужичок, знаток пунша и карточной игры, самолично ходивший вместо жены на базар и споривший с продавцами из-за каждого цента, любитель метания на дальность лошадиных подков, превратит Верховный суд Америки в мощный и величественный трибунал. При нем Верховный суд занял такое же место в жизни страны, как президент и Конгресс.

Маршалл был великий судья. Его постановления, простые по стилю, основаны на огромной эрудиции и тонком анализе. Повезло Америке. Вообще, Америке везло на мудрых государственных деятелей несравненно больше, чем другим странам, особенно в годы становления, в самые важные годы, когда закладывались основы государства. Но Джон Маршалл, был больше чем великий судья. Он был великим конституционным государственным деятелем. Разрешив около полусотни дел, связанных с вопросами конституционного порядка, Маршалл действовал на основании зрелой политической философии. И коснулся почти всех важных положений Конституции. Тем самым он превратил Конституцию из свода правил в живой организм, работающий на благо Америки. После Маршалла судьи страны старались толковать Конституцию, как толковал ее Джон Маршалл, человек ясного ума и кристальной чести…

Я прочел об этом замечательном человеке в книге американских авторов, переведенной на русский язык, «История США». На обложке стояла фамилия редактора книги: А. Серебренников. Тот самый Саша Серебренников, мой сосед по этажу, квартира которого была смежной с нашей. Невысокого роста, узкоплечий, с лысой шишковатой головой, которая выглядела слишком крупной для его утлой мальчишеской фигуры. С вечной сигаретой во рту - он и умер от рака легких, сгорел. На его похоронах, казалось, собрался «весь эмигрантско-диссидентский Нью-Йорк». После смерти Бродского и Довлатова ни одни похороны не собирали такого количества русских эмигрантов… «Кто же теперь будет помогать нам, если что сломается в доме?» - сокрушались соседи. Саша подрабатывал тем, что строгал-заколачивал всякую деревянную дребедень, да и по электричеству он считался докой. Еще Саша подрабатывал уборкой помещений в маленьком медицинском офисе. Подрабатывал, чтобы иметь возможность работать бесплатно в той области, которой он был предан всю свою сознательную жизнь, ради которой он, в сущности, и эмигрировал из России. Он был писателем по призванию и историком по образованию. В основе его писательства лежали историко-философские проблемы… Я любил сидеть в его квартире среди надежных, хорошо сработанных книжных полок, набитых бесчисленным количеством ценнейших книг. Саша, в неизменных стираных джинсах подросткового размера, ставил перед гостем кофе. Он готовил особенный кофе, горечь этого кофе соперничала с крепостью табака его сигарет. Разговор обычно вращался вокруг политико-экономических проблем России, давно покинутой Сашей. Но нет-нет да и разговор касался других тем, также привязанных к России тех, стародавних, времен шестидесятых - начала семидесятых годов, которые предшествовали Сашиной эмиграции…

- Прихожу я как-то домой. Припозднился. А на моем топчане спит мужик. Приглядываюсь… Батюшки, да это Исаич! - Саша придвигает ко мне сахарницу с наколотым по-российски сахаром. - Ну я тихонечко ушел к друзьям ночевать.

- Кто спал на топчане? - прикинулся я.

- Александр Исаевич Солженицын… Его первая жена - Наташа Решетнянская - приходилась двоюродной сестрой Веронике Штейн, в семье которой я и жил в Москве. Своей квартиры тогда в Москве у меня не было. Так мы с Александром Исаевичем и делили тот топчан, когда Солженицын приезжал из своего Ярославля по делам в «Новый мир». С тех пор я и повязан с Исаичем…

Я знал об отношениях Серебренникова и Солженицына, рассказывали знакомые. Да и сам Саша делился не раз. Как-то он наведался ко мне с предложением съездить в магазин на Манхэттен - телевизор купить «у Тимура»: там по-русски понимают… Надо отметить, что Саша неплохо разговаривал по-английски, а понимал и читал - еще лучше, иначе как бы он работал в американских архивах. Но при этом он умудрялся, живя в Америке, практически не общаться ни с кем на английском. Избегал. Конечно, на бытовом уровне без языка нельзя было обойтись, он и не обходился. А так - обходился, вернее, старался обходиться. «С кем мне разговаривать? - оправдывался он. - Друзья мои - русские. Девки? Тоже русские. Все в порядке!» Он по-детски вглядывался в собеседника большими карими глазами и улыбался всем своим смуглым скуластым лицом, собирая ямочки и морщинки…

- А деньги-то откуда? - спросил я. - На телевизор.

- От Исаича получил, - не без гордости пояснил Саша. - За труды.

Саша особенно не распространялся о деталях своей работы. Но мир слухами полон… Саша, благодаря своей страсти к архивной работе, по просьбе Солженицына собирал исторический материал. Систематизировал. И раз в квартал отправлялся с добычей в Вермонт, где жил тогда Солженицын с семьей… Большая, серьезная работа профессионала. Его проникновение не только в документ, а в самый дух эпохи, в бытовую каждодневность того времени было феноменальным, поражающим своей достоверностью. Помню, Саша рассказывал мне, куда и зачем пошел помощник Столыпина решать какое-то поручение министра. И во что он был одет, и что держал в руках… В ответ на мой недоверчивый взгляд Саша красочно обрисовал не только ситуацию, но и помещение, в котором происходило действие: количество ступенек, ведущих в соседнюю комнату, цвет и рисунок обоев, погоду в тот день и прочее, и прочее. Не оставалось никаких сомнений в том, что помощник министра мог поступить так и только так… Может быть, именно Саше и обязан Солженицын художественной достоверностью некоторых эпизодов в своих исторических романах…

Когда в конце шестидесятых начались гонения на Солженицына, последовали гонения и на его знакомых, друзей. Сашу «ушли» со студии документальных фильмов, где он в те годы служил. Саша по-своему распорядился своим «свободным временем». Он вместе со своим приятелем взял на себя заботу по «негласной охране» Солженицына. Он и его приятель следовали за ним по пятам днем и ночью, рассчитывая, что «комитетчики» не решатся прибегнуть к репрессиям в присутствии посторонних людей. Наивные молодые люди… Прикажут - возьмут хоть черта в гастрономе. Видно, не приказывали. Тем не менее поступок Саши и его приятеля, Юры Штейна, в те мрачные времена вызывал уважение. Саша даже с женой своей развелся, съехал с квартиры, чтобы не навлечь на нее подозрения «органов». Такая у него натура: если он причиняет кому-то страдания - беда, если сам страдает из-за кого-то - нормально, ничего особенного.

После высылки Солженицына подался в эмиграцию и Саша. С одним рюкзачком за спиной - таможенники удивлялись, искали подвох… После смерти Саши вся его бесценная библиотека, погруженная друзьями в контейнер, ушла океаном в Россию, Солженицыну, - лучшей пристани ей не найти. Памятник Саше на кладбище был установлен с помощью Александра Исаевича…

В начале шестидесятых в Ленинграде гастролировал Кливлендский симфонический оркестр. Сенсация - американцы приехали! Вот они сидят со своими АМЕРИКАНСКИМИ инструментами на сцене филармонии. И вроде нормальные люди. Есть среди них и черные лица. Так же концертно одетые, как и белые. Ну дают! Неужели это все «не понарошку», неужели - настоящие американцы? Чудо… В свою очередь, оркестранты смотрели в зал, и взор их выражал не только величайшее любопытство, но и какое-то сострадание и жалость. Так мы и глазели друг на друга, подобно посетителям зоопарка. Только странно как-то было: откуда мы смотрели - с улицы в вольер или из вольера на улицу? Нам и невдомек тогда было, что американцы эти знали о нас гораздо больше, чем мы о них.

К тому времени они уже прочли книги, о существовании которых мы узнали значительно позже, с начала диссидентского движения, во второй половине шестидесятых годов, после процесса над Синявским и Даниэлем. В те времена только и начала всплывать в России «теневая» литература о страшной судьбе, постигшей страну и ее народ после Октябрьского переворота. Эта несанкционированная правда была куда страшнее, глубже и масштабнее, чем откровения Хрущева на Двадцатом съезде партии. Размноженные на пишущей машинке, на папиросной бумаге, «книжки» передавались тайно друг другу; читать их, а тем более печатать было делом опасным, грозящим 70-й статьей УК РСФСР - антисоветская пропаганда и агитация, - чреватым многолетними лагерями и ссылками. Так что наш народ многого не знал, а американцы знали и смотрели со сцены филармонии в зал с удивлением, состраданием и любопытством. Со временем в России стали появляться и печатные издания книг. Небольшого формата, на тонкой бумаге, набранные мелким шрифтом… В домашней библиотеке Саши Серебренникова скопилось множество таких книг. Однажды, во время моего гостевания, Саша дал мне адресок: приходи, сказал он, подберешь что-нибудь по душе…

Я шел по Парк-авеню, одной из прекрасных улиц Нью-Йорка, которая отличалась от иных своим двусторонним автомобильным движением. Шел вверх, в ап-таун, от железнодорожного вокзала Гранд-Централ, что плотиной разделял Парк-авеню, возвышаясь над упрятанными под землю рельсами, пропуская сквозь свой каменный торс, как сквозь туннель, не только пешеходов, но и автомагистрали. Шел мимо знаменитого отеля «Уолдорф-Астория», престижного прибежища королей, принцев крови и прочей знати. Шел мимо каких-то гигантских билдингов, стеклянные стены которых прятали целые парки; под сенью их размещались кафе, рестораны, аллеи для отдыха, вращались стенды с последними моделями автомобилей. Прозрачные кабины лифтов выставляли напоказ своих пассажиров, вознося их в поднебесье… Один из таких билдингов и был обозначен в моем «адреске». Швейцары в золоченых ливреях окинули меня безучастным служебным взглядом и указали лифт, который обслуживает тридцать девятый этаж. Коридор этого этажа своими глухими стенами напоминал бункер, нужная мне дверь притулилась в самом конце, помеченная номером и едва заметной кнопкой звонка. Когда дверь отворилась, я обомлел - на пороге стоял Саша. В ответ на мой изумленный возглас он сказал, что это и есть его работа…

Несколько комнат были забиты книгами. Они стояли на стеллажах, лежали в ящиках, на подоконниках, просто на полу. Всюду книги. От «карманных» изданий солженицынского «Архипелага» и «Красного колеса» до «Православия и свободы» Аксенова-Меерсона… Глаза разбегались. Некоторые названия книг мне были уже знакомы из ночных бдений у радиоприемника, когда удавалось что-то разобрать в вое глушилок, но большинство было вовсе незнакомо. Политико-философские издания выстроились в алфавитном порядке вперемежку с томами Ахматовой и Мандельштама. Здесь были книги с репродукциями Давида Бурлюка. Здесь были «Партократия» Авторханова и «Номенклатура» Восленского. Коран и Библия… Книги издательства «Посев» и «Ардис»… Саша протянул мне крепкий бумажный мешок и предложил отобрать то, что меня интересует. Совершенно бесплатно. Можно пользоваться стремянкой или табуретом. Вначале, ошалев от жадности, я складывал в мешок все подряд. Потом поостыл, занялся отбором.

- Возьми «Историю США», - посоветовал Серебренников. - Эту книгу я редактировал и издавал в своем издательстве «Телекс»… у себя дома.

Он показал мне и другие книги «Телекса»: «Петербургские дневники» Зинаиды Гиппиус, «Красный террор в России» Сергея Мельгунова, «Убийство Столыпина» Александра Серебренникова…

Ай да Саша! Столяр и плотник, а также электрических дел мастер… С Парк-авеню книги тайно вывозились в Россию, где разносили слова правды о временах безвинной гибели миллионов россиян. В тюрьмах, психушках и лагерях. Конечно, американцы вряд ли знали о тихом пересыльном пункте на Парк-авеню. Им вполне достаточно было шикарных книжных магазинов, разбросанных по всей Америке, где продавались эти книги на английском языке. Поэтому и глядели на нас, сидящих в зале филармонии, с таким участием и состраданием. А мы на них - с изумлением, точно поглядывали из-под бахромы «железного занавеса»: это ж надо, настоящие американцы…

Свобода… блин!

Передохнув, поезд вновь тронулся, выбираясь из стойбища вагонов и платформ на верный путь к Чикаго. В стекло ударило несколько приблудных капель дождя, скукоживших и без того скупую панораму Кливленда - города, названного в честь двадцать четвертого и двадцать шестого президента Америки Гровера Кливленда, чей светлый образ запечатлен на тысячедолларовой купюре. Единственного президента страны, избранного дважды, но с перерывом между сроками правления… Вместе с тем президент Гровер Стивен Кливленд, пятый ребенок пресвитерианского священника из небольшого городка в штате Нью-Джерси, вошел в историю Америки как президент, при котором был официально открыт один из самых главных символов Америки - статуя Свободы.

На самой оконечности Манхэттена, в даун-тауне, разместился красивейший уголок Нью-Йорка - Беттери-парк.

Отсюда, с пристани в парке, отправляются прогулочные катера к маленькому острову Бедлоу в устье реки Хадсон (Гудзон), на котором и высится эта стальная дама с факелом в поднятой руке. На свет этого факела я обратил внимание в первый свой приезд - из окна квартиры в Джерси-Сити был виден в ночи далекий светлячок. А утром, едва продрав глаза, я бросился к окну, прихватив бинокль. При двадцатикратном увеличении четко рисовались все семь лучей ее короны, символизирующие семь частей света. Это потом уже, переплыв Гудзон на катере, я поднялся в лифте к пьедесталу статуи, откуда по винтовой лестнице в сто семьдесят ступенек взобрался на смотровую площадку, размещенную на короне «железной леди». Отсюда, с высоты почти ста метров открывалась величественная панорама нью-йоркской гавани…

Давно это было. Приближался столетний юбилей Америки. И многие их тех, кто понимал значение этой страны для Земли людей, хотели чем-то отметить историческую веху в судьбе человечества. Но всех перещеголял французский скульптор Фредерик-Огюст Бартольди, задумав осуществить грандиозный проект. В 1871 году мсье Бартольди посетил Америку, осмотрел побережье Манхэттена и выбрал для своего замысла островок Бедлоу. Вернувшись домой, скульптор приступил к работе, уговорив служить моделью свою родную матушку. Представить только, как измучилась мадам Бартольди, пока ее Фредерик подбирал наиболее выразительную позу первой глиняной модели. Важно было найти точные пропорции. Одну за другой скульптор вылепил три гипсовые модели и наконец-то, удовлетворенный, прекратил свой поиск. К работе подключился другой неугомонный француз, инженер Гюстав Эйфель. Тот самый Эйфель, чье имя впоследствии было прославлено знаменитой парижской башней, - именно создание сложнейшей стальной конструкции статуи Бартольди заставило французское правительство поверить в гениальность инженера Эйфеля и доверить ему дорогостоящее сооружение символа современного Парижа…

Четвертого июля 1884 года правительство Франции торжественно объявило, что статуя Свободы - дар французского народа Североамериканским Штатам. И двухсотридцатитонная стальная громада в разобранном виде отправилась на военном корабле в Новый Свет, к маленькому острову Бедлоу. Но еще не был готов двадцатисемиметровый пьедестал, не хватало денег - призыв к американцам о добровольном пожертвовании не нашел поддержки. Тогда за дело взялся известный журналист Джозеф Пулитцер. В пространной статье он укорил соотечественников в том, что любовь к деньгам у них превышает любовь к родине. Будучи неплохим психологом, Пулитцер пообещал выгравировать навеки фамилии жертвователей на пьедестале статуи, независимо от суммы, указанной в денежном чеке…

Наконец 28 октября 1886 года, под залпы артиллерийского салюта, президент Гровер Кливленд отдал приказ снять покрывало. Сотни тысяч людей стали свидетелями исторического факта - рождения гигантской статуи-аллегории Свободы: женщина в хитоне с горящим факелом в поднятой руке. В короне, пронизанной семью лучами… А вдоль величественного пьедестала пластались слова из сонета Эммы Лазарус: «Придите ко мне уставшие, придите несчастные и бедные, придите загнанные жизнью, придите все жаждущие вздохнуть свободно».

Эмигрантке из России, поэтессе Эмме Лазарус не повезло. Ее слова были выбиты на цоколе бронзового пьедестала после смерти молодой поэтессы. Но несколько строк сонета навеки запечатлели имя поэтессы в американской истории…

Итак, город, оставшийся за окном вагона, был назван в честь президента, во время президентства которого свершилось великое событие в истории страны.

А еще город Кливленд славен тем, что в нем проживают два моих стародавних приятеля - Яков Липкович и Феликс Высоцкий. Оба - крупные мужчины, весом под сто килограммов и ростом не менее ста восьмидесяти сантиметров. Оба женаты на русских женщинах, милых, красивых, родивших им девочек. Но по натуре это совершенно разные и, кстати, не знакомые между собой люди. Жизнь нас сводила поэтапно. Феликс - мой бакинский школьный товарищ. Яков - приятель с тех времен, когда я стал заниматься литературой в Ленинграде. И один, и второй мой приятель - это воспоминания о прошлом: живем мы в разных измерениях, несмотря на все события, что произошли на нашей общей родине за последнее время. С годами все неудержимее притягивают воспоминания, связанные с детством. Воспоминания эти так тесно переплетаются с опытами взрослой жизни, что диву даешься, как удается на таком долгом пути совершать одни и те же промахи и ошибки. И каждый раз им удивляться, точно сталкиваешься впервые…

В моем домашнем альбоме есть фотография, которой уже более пятидесяти лет. На коричневом фоне четверо юношей. Го д как закончивших среднюю школу: Алик Аршинов - курсант Бакинского высшего морского училища, Феликс Высоцкий - студент Харьковского политеха, Миша Ованесов - студент Московского геологического института и я - студент Азербайджанского нефтяного института… Два «христианина» и два «иудея»… К этой компании я примкнул после того, как волей преподавателя азербайджанского языка Дильбази был оставлен в девятом классе на второй год. Хотя, признаться, азербайджанский язык я знал не хуже того самого Дильбази. Я и сейчас им сносно владею, что неизменно выручает меня на рынках Петербурга, взятых «в полон» моими бывшими земляками. Но невзлюбил меня этот Дильбази, хоть тресни. Войдя в класс, он первым делом разыскивал выпуклыми черными глазами мою ничтожную личность. «Штемлер, выйди в коридор!» - приказывал он. А на мой вопрос: «Почему? Я еще ничего не сделал», - он веско отвечал: «На всякий случай!» Так что уроки азербайджанского языка - а это четыре часа в неделю - были для меня официальным временем, когда я доказывал общественности, состоящей из таких же отпетых мальчишек, свое умение играть в «лямку» - популярную игру: кусочек свинца, насаженного на клок меха, попеременно подкидывался то левой, то правой ногой… Кстати, в Вашингтон-сквере, излюбленном месте отдыха студентов Нью-Йоркского университета, я не раз наблюдал энтузиастов этой игры… В конце концов Дильбази срезал-таки меня на осенней переэкзаменовке, придрался, стервец, к дате рождения классика азербайджанской литературы Низами. Так, благодаря этому учителю, я оставил школу, своих закадычных друзей и перевелся в другую, где, кстати, некогда уже учился. И в этой старой-новой школе я присоединился к троице друзей - Мише, Феликсу и Алику, чьи светлые лица и запечатлелись на фотографии. Мы дружили как братья. Проблемы и заботы одного становились общими проблемами. Так, моя влюбленность в девочку из соседней школы Лилю Б. - в те годы мальчики и девочки учились раздельно - явилась призывом к влюбленности в ту же Лилю трех моих приятелей. Лиля выбрала из всех нас Феликса - красавца, круглого отличника, спортсмена. Алик утешил уязвленное самолюбие с Наргиз, удивительно красивой девушкой с длинной, «единственной в городе», косой темно-рыжих волос. В дальнейшем они поженились, и след их затерялся в просторах Тихоокеанского побережья страны. Я и Миша Ованесов слыли в школе шалопаями. Невозможно достоверно проследить зигзаги наших с ним сердечных увлечений. Одно можно сказать - мы с Мишей не ленились, да он, я слышал, и сейчас не ленится - сказывается горячая армянская кровь. Кое-какие фрагменты моих воспоминаний о тех временах вошли в книгу «Звонок в пустую квартиру». Но я сейчас о другом… Итак, нас было четверо друзей, представителей двух крупнейших «религиозных конфессий». Были у нас товарищи и из других «конфессий». Естественно, из мусульманской, как-никак мы жили в столице солнечного Азербайджана. В тупике, рядом с моим домом, жил Шурик со своим корейским семейством - считай, «буддисты». А в моем доме жил уже упомянутый ранее Сурен со своей матерью Джульеттой, армянин. Жили Анечка-грузинка и Анечка-татарка, со своими русскими мужьями. Жил лакец Аркадий, капитан службы, и алиментщик Насрулла, холостяк, завбазой, владелец собственного «Москвича». Жила Марьям - женщина непонятной национальности, варившая во время войны мыло из собак и продававшая его на черном рынке. Жил тат Гриша - горский еврей. К чему я привожу этот далеко не полный список «Вавилонской башни»? К тому, что в те годы мы ничего не знали об этнических дрязгах между людьми. Нам не было никакого дела до наших национальностей.

Вечерняя духота выгоняла горожан из квартир, за день настоянных на солнце, словно крепкий чай. Люди устремлялись к морю, к бульвару. Или на «бакинский Бродвей», как называли Торговую улицу. В толпе юнцов, фланирующих по этим примечательным местам, толкались будущие ученые, артисты, писатели… Те же братья Ибрагимбековы: солидный, рано полысевший Максуд, писатель, автор отличных прозаических книг, и тогда еще стройный, черноволосый и белолицый Рустам, знаменитый драматург и киносценарист, - достаточно вспомнить «Белое солнце пустыни» или «Сибирского цирюльника». Или тот же Виталий Вульф, в те времена утонченный близорукий красавец, ставший толстым и лысым известным телеведущим-искусствоведом. Или Ашот Шахназаров, маленький, вихрастый, ныне солидный очкарик, видный политолог и, кстати, говорили, племянник Микояна. Или Ким Вайнштейн, отец и первый шахматный наставник чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова. Или Володя Левин, в те годы уже мальчик крупный, грузный, ставший известным литературным критиком. Или Савелий Перетц - его приятель и полная внешняя противоположность: небольшого роста, хрупкий, серебряный медалист, на редкость доброжелательный, готовый всегда прийти на помощь. Или Виктор Голявкин - в те времена веселый, спортивный мальчишка, ныне солидный и знаменитый детский писатель и художник… Какие национальные проблемы могли их занимать? На какую территорию мог каждый из них претендовать? На лежак городской купальни? И вообще, кто знал, к какой религиозной конфессии мы принадлежим? Мы все любили лаваш с сыром и шашлык. С виноградом в придачу. Раз в год мы отправлялись в вотчину нашего приятеля Акифа Али-заде, в мечеть Таза-Пир, глазеть на печальный праздник мусульман Шахсей-Вахсей. Дед Акифа - верховный муфтий - смотрел сквозь пальцы на ораву мальчишек «другой веры», да ему было и не до нас в те дни. Водрузив на минарете черный флаг с растопыренной перчаткой на древке вместо наконечника, муфтий погружался в траур. Просторный двор знаменитой на Востоке мечети был заполнен полуобнаженными мужчинами. Сидя «по-турецки», они лениво мутузили себя ремнями по голым спинам, ополаскивая телеса водой из стоящего рядом тазика. Дело было давнее. Пророк Али пал в борьбе с неверными за дело ислама. После битвы «верные» полностью собрали останки Али, за исключением одной руки. И до тех пор пока эту руку не найдут, «верные» погружены в горе. Отсюда и перчатка на верхушке траурного флага как символ поиска. И боль располосованной до крови спины… Наш дружок Акиф знал множество историй, связанных с исламом. От него я узнал, что мы с ним родственники через общего нашего праотца Авраама, у которого была черная служанка Агари, праматерь пророка Мухаммеда, отца всех мусульман. А потом наша праматерь Сарра, законная жена Авраама, после долгого ожидания родила наконец Исаака, отца всех иудеев… Какие же распри могут быть между такими близкими родичами?! Так и протекала наша безмятежная бакинская юность в благодушном отношении к национально-расовым проблемам. Проблемы появились после окончания школы, перед поступлением в вуз. Не у меня - я оставался учиться в Баку. Конечно, я бы не сказал, что в Баку в те годы не было отбора по национальным признакам при поступлении в институт. Но это не обижало: если привилегии оказывались этническим азербайджанцам, то за бортом, чохом, оказывались ВСЕ остальные. И никакой обиды, даже какое-то понимание - надо же ребятам с гор подтягиваться к цивилизации. Проблемы появились у моих одноклассников, которых «заворачивали» с порога престижных вузов Москвы и Ленинграда, если они были «не той» крови. Так сложилась судьба у моего дружка Феликса Высоцкого, золотого медалиста, умницы и красавца. Препоны, возникшие перед ним в Москве, он обошел в Харькове, где и закончил институт, став высококлассным специалистом. В дальнейшем он вернулся в Баку, где работал инженером до трагических событий 1991 года. Ударил колокол, и Феликс с семьей уехал навсегда в Америку. Правда, колокол тогда ударил по армянам, жившим в Азербайджане. Куски разбитого колокола валялись на искалеченном асфальте подле разрушенной и сгоревшей армянской церкви в начале Армянской улицы. Уму непостижимо - как живущие в согласии долгие годы два народа могли в одночасье стать злейшими врагами. Изумляет, насколько живучи семена религиозной ненависти. В трехтысячелетней истории армян геноцид в Османской империи положил начало народной трагедии. Стремление крупной армянской общины, проживающей в пределах империи, получить самоуправление вызвало в 1878 году гнев правителя Турции Абдуллы Гамида. Он решил, что «армянский вопрос» можно решить, истребив ВСЕХ армян. Тогда и началось.

…Душными летними вечерами моей бакинской юности Приморский бульвар собирал игроков в нарды. Отхлебывая золотистый чай из грушевидных стаканов «армуди» и похрустывая мелкоколотым сахаром, игроки швыряли кубики - «зары» на узорную грудь доски, со смаком перемещая шашки из лунки в лунку… И переговаривались. Безучастно, словно смотрели много раз виденный кинофильм.

- Говорят, турки порезали три миллиона армян. - Игрок высматривал, куда бы ловчее упрятать свою шашку. - Подумаешь, Гитлер уничтожил пять или шесть миллионов евреев.

- Сравнил тоже. - Второй партнер поиграл упрятанными в ладонь «зарами». - У немцев какая техника была: газовые камеры, душегубки, пулеметы. А у турков в то время? Одни кинжалы. Думаешь, легко? Три миллиона зарезать кинжалом… - Партнер сбрасывал на доску «зары» с возгласом: - За-ар! Шэшю-беш! Шесть-пять!

- Кинжалом?! Ты что, совсем дурак? Кинжалы были, когда только начали резать армян. А потом, в пятнадцатом году, тем более в двадцать втором, у турок уже пулеметы были…

Беседа текла неторопливо, под мелкими звездами летнего южного неба. Без горечи, без злости, без радости, безо всяких эмоций. Беседа о минувших днях - и каких днях! - давно поросла иными заботами, куда более близкими и важными. Скажем, как бы удачнее закончить партию в нарды, сделать «чистый марс» или, на худой конец, «оюн» - ничью… Благодушие игроков, казалось, разливается по всему бульвару, благодушие накидывало свои сети на праздную толпу. Аромат олеандров и азалий пьянил сознание. Драматические события, связанные с национальным вопросом, казалось, ушли в прошлое, покрылись «пылью времен». Закон, милиция, армия защищали нас от всех грозящих неприятностей. Среди нас, студентов, ежевечерне занимающих «студенческую аллею», уже примелькались несколько сверстников в военной форме. Мы их знали по имени. Среди молодых офицеров был, скажем, Рома Липкович, ленинградец, служивший в Баку. Рома приударивал за нашей подружкой Кларой. И, признаться, нам был куда интереснее всех национально-этнических проблем вопрос: трахнул уже Рома добрую Клару или еще нет? В итоге Рома таки трахнул Клару и, будучи офицером Советской Армии, благородно женился на ней, что вызвало в наших босяцких сердцах чувство угрызения совести… Шли годы. Судьба разбросала нас по разным городам и весям. Не испытывая тяги к эпистолярному жанру, я и вовсе затерял следы своих институтских, а тем более школьных дружков.

Страна разбухала страстями. Страсти набирали критическую массу. Сколоченный гвоздями-пулями трухлявый социалистический лагерь стал разваливаться после прихода «меченого» Михаила Сергеевича Горбачева… а вскоре и вовсе обратился в прах. Дружба народов оказалась «ящиком Пандоры», откуда яростно вырвались эгоизм, злоба, ненависть, страх, жажда гибели ближнего… и пустая надежда на то, что после всего этого «очищения» наступит благоденствие. Уроки прошлого ничему не учат. Человечество с тупостью, вызывающей изумление и оторопь, вновь и вновь вступает на эту бесславную дорогу. Да, есть вопрос к Господу, есть. Когда надоест Ему испытывать на верность свое Земное Воинство?! Было ли в истории человечества хотя бы одно поколение, на памяти которого не происходило какое-нибудь всемирное истязание одних людей другими?! Никакой разум не может подавить в человеке инстинкт зверя. На моем веку произошло не одно такое событие. Как вдали от меня географически - геноцид евреев времен Второй мировой войны, так и вблизи - погром армян в Баку. А до бакинских событий был погром армян в Сумгаите, промышленном городе близ Баку.

В те дни я гостил у мамы, в Баку, - у мамы мне работалось легко… Как-то в дверь постучала соседка-армянка Джульетта с печальной новостью. Ночью приехал из Сумгаита ее сын Сурен. Он еле выбрался из города, когда там начались армянские погромы. Мама тотчас разбудила меня:

- Как ты можешь спать?! Поезжай сейчас же к своему Камбале. Скажи ему, что он себе думает?! Эти дикари перебьют всех армян. А потом возьмутся за нас!

Со сна я не сразу понял, в чем дело… «Камбала» - первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Кямран Багиров - когда-то был моим одноклассником и в школе носил прозвище Камбала из-за несколько «смещенного» строения лица. Прозвище к Кямрану прилипло, сопровождая на всех этапах его головокружительной карьеры - от мелкого чиновника аппарата ЦК через должность секретаря по культуре к вершине республиканской власти.

- Кто меня к нему пропустит! - буркнул я, пораженный новостью, которую принесла старая Джульетта.

Одевшись, я спустился этажом ниже, к соседям. Сурен - инженер-химик - сидел в трусах на неубранной постели и курил, сбрасывая пепел в серое поломанное блюдце. Его толстые щеки поросли курчавой сединой, из которой прорвался большой «армянский» нос.

- Э-э-э… Совсем с ума сошел, две пачки «Беломора» за ночь скурил, - ворчала Джульетта. - Скажи ему что-нибудь, Илья. Он тебя послушает, ты ведь писатель.

Я пожал плечами, что я мог сказать…

- Слушай, Сурик, - вздохнул я. - Помнишь, как ты бегал по двору голый? - Сурен зыркнул на меня недоуменным взглядом. - Когда мы были детьми, помнишь? Нас с тобой купали в тазу… С тех пор прошло пятьдесят лет. Какие мы с тобой уже взрослые, Сурик, а?

- До сих пор он не женился, баран, - вставила Джульетта, не удержавшись. - Так я умру, внуков не увижу…

- Ладно, ладно, - встрепенулся Сурен. - Зачем мне дети в такой стране?! - Его крепкие, поросшие черным пухом пальцы выбили из пачки новую папиросу. - Знаешь, как я выбрался из Сумгаита? - Сурен щелкнул зажигалкой. - Мой товарищ по общежитию, Эльхан…

- Азербайджанец? - встрепенулась старая Джульетта.

- Эльхан вывез меня в коробке от холодильника. Он вез холодильники в Баку, в одну коробку запихал меня… Возле универмага я видел, как убивали Вартана Погосяна… Помнишь, он играл на саксофоне, в институте… Длинный такой, в очках… Два ераза били Вартана головой о стекло витрины универмага.

- Вай мэ! - хлопнула ладонями старая Джульетта. - Как же ты видел? Говоришь, в коробке сидел…

- Дырку сделал, чтобы дышать… Один ераз держал Вартана за плечи, другой - за голову. Вартан, по-моему, уже не дышал.

Я знал, что «еразами» называли ереванских азербайджанцев. В конце восьмидесятых, в суматохе политико-административной перестройки, Ереван решил избавиться от проживающих в Армении азербайджанцев. Еразов погнали через горный перевал, зимой, на историческую родину, в Азербайджан. Те, кто не погиб в пути, не замерз, осели в Сумгаите, затаив на армян злобу и жажду мести… Если копнуть глубже - в конце сороковых годов в Баку появилось много армян-репатриантов, выходцев из Турции, а иначе - изгнанных турками. Прекрасные специалисты: обувщики, портные, золотых дел мастера. Их паломничество уже в те далекие годы вызвало недовольство коренных бакинцев-специалистов - слишком острой была конкуренция… Так и крутилось это колесо взаимного соперничества, вычерпывая своим кружением и немало крови.

- А может быть, это были не еразы, а просто уголовники? - произнесла Джульетта.

В Сумгаите тысячи заключенных-уголовников работали «на химии». Многие производства в связи с плохо налаженной системой очистки вредных технологических процессов использовали труд уголовников…

- Нет. Это были еразы, - вздохнул Сурен. - Скоро они и в Баку придут убивать армян, везде об этом говорят…

Не надо было в той обстановке быть провидцем - в самом начале девяностых годов в Баку начались армянские погромы. Планомерные, продуманные. Под давлением Народного фронта - стихийно возникшего организованного движения - армян выгоняли с работы, насильно выселяли из квартир, впоследствии погромы приняли форму и физического уничтожения.

Следующий мой приезд в Баку совпал с пиком вакханалии погромщиков, в феврале 1990 года…

Едва выудив из общей свалки свой чемодан с оборванной ручкой и подозрительным надрезом, я увидел на стене багажного загона фразу, написанную красной краской: «Утопим русских в армянской крови!»

«Ничего себе начало», - подумал я, поравнявшись с тощим небритым парнем, в руках которого бренчали ключи зажигания.

- Сян ким сян? - спросил таксист сквозь золотые зубы. - Эрмяни?

- Йок, - ответил я. - Джут баласы. Еврей.

Лицо таксиста растянулось в гримасу, означающую улыбку.

Прижимая к животу чемодан, я шел за ним к машине, пересекая ночную площадь аэровокзала. Странное чувство владело моим сознанием - я, привыкший к «неудобствам», связанным с моей национальной принадлежностью, сейчас испытывал какое-то умиротворение и даже чувство справедливого реванша по отношению к ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ, какое-то чувство утоленной мести: мол, примерьте, други, к себе, каково быть гонимым. Нехорошее чувство, понимаю, но слишком глубоко сидела обида. Однако многовековой опыт нашептывал: не торопись, приятель, все вернется на круги своя - рано или поздно возьмутся и за твоих кровников, неспроста половина еврейского населения Баку пакует свое добро. Хотя в городе появились листовки - обращение к еврейскому населению Баку от имени Народного фронта Азербайджана. Не дословно, но близко к тексту: «Друзья! Вы наши братья. Помните, что у нас с вами общий праотец Авраам. Никогда азербайджанский народ не пойдет против своих братьев. Вам ничего не угрожает…» Руководство Народного фронта всерьез беспокоил отток из республики высокопрофессиональных специалистов-евреев: врачей, инженеров, научных работников, которые, в сущности, составляли интеллектуальный костяк республики…

Мардакьянское шоссе маслянистой плетью тянулось к горизонту. Ветер с терпким запахом йода зло бился о приспущенное стекло, шевеля липкие волосы. Иногда из темноты проявлялись силуэты неподвижных станков-качалок - сколько нефти они высосали из этой земли! От их неподвижности веяло тревогой. Несколько раз такси останавливали какие-то люди с повязками на рукаве, бесцеремонно светили фонариком в мое лицо, спрашивая таксиста, кого тот везет, не армянина ли. Документы!

- Какой армянин сейчас едет в город? - отвечал таксист. - Думай, что говоришь!