Breakfast зимой в пять утра Штемлер Илья
Я прикрыл глаза, отдаваясь колыбельной качке поезда. Но любопытство подзуживало - неужели кто-нибудь еще, кроме моих соседей, примет просьбу явиться в ресторан в такую рань, как приказ? Ведь это Америка, а не Германия…
Переступив порог ресторана, я обомлел. Все места были заняты…
- Что, пан? - язвительно проговорила официантка, переставляя содержимое подноса на стол. - Вы просто не знаете американцев - все, за что заплачено, должно быть получено.
Виновато пожав плечами, я приступил к завтраку.
Темень вымазала окна вагона густым черным гуталином, в стекле зеркально отражался весь пенал салона. Изредка тьму простреливал случайный огонек - то ли фары заблудившегося автомобиля, то ли просто светлячок. Приглядевшись, можно было распознать какие-то комья, обведенные четкой контурной линией. Местами комья подкатывали к самому стеклу. Должно быть, поезд шел по дну ущелья, едва не касаясь боками горных пород. Догадка с рассветом подтвердилась - протянув руку, я бы смог коснуться причудливых скалистых глыб… Но пока я видел лишь чрево вагона-ресторана.
Постепенно столы пустели. Убедившись, что их не надули, что брекфаст предъявлен по полной программе, пассажиры вернулись в свои купе, оставив завтрак почти нетронутым…
Причудливы пути в историю. Порой одна лишь шаловливая литературная фантазия прославит имя автора в веках. Знал ли средневековый поэт де Монтальво, когда сочинял на заказ серенады, что придуманный им волшебный остров влюбленных под названием Калифорния удержит имя поэта на плаву истории? А его соотечественники-испанцы нарекут этим солнечным именем землю, что щедро раскинулась на юго-западном тихоокеанском побережье Северной Америки? Часть этой волшебной страны занимают горные отроги Кордильер. Прорастая на западе Береговым хребтом, а на востоке вершинами Сьерра-Невады, горные отроги, смыкаясь, образуют Большую Калифорнийскую долину. Здесь сочетаются средиземноморской климат побережья с жарким и сухим климатом континентальной части. Гигантские лесные массивы оберегаются государством как национальные парки, в которых множество деревьев помечены специальными охранными грамотами. Есть среди них и самое высокое дерево Земли - секвойя, носящая имя участника Гражданской войны генерала Шермана; его высота достигает ста десяти метров. Континентальная часть Калифорнии знаменита гигантскими каньонами. В провале одного из них разместилось самое жаркое место Западного полушария - жара там достигает пятидесяти семи градусов по Цельсию, - названное «Долиной смерти» после того, как там погибла группа золотоискателей…
Невозможно без любопытства перелистывать справочники, где отражена удивительная история этого уголка Америки. Индейские племена, обитающие в основном на побережье, жили нескучно - охотились, рыбачили, плодили детей… Но особое веселье началось после того, как испанец Кабрильо в 1542 году привел свой фрегат в бухту, возле которой сейчас раскинулся город Сан-Диего. А возможно, настоящее веселье началось в 1579 году, когда севернее земель, захваченных испанцами, бросил якорь «королевский пират» сэр Фрэнсис Дрейк. Пожалуй, да - тогда и началось веселье по поводу соревнования: кто больше отхватит земли у индейцев. Особенно подсуетились монахи-францисканцы - католические миссии росли, как грибы. По всей Калифорнии запылали «костры просвещения» для неразумных краснокожих, угольки которых собрали для своих книг Фенимор Купер, Майн-Рид, Стивенсон… Книг, которые мальчишки, скрывая, выносили из читального зала библиотеки имени Маяковского в городе моего детства Баку, - на абонементе этих книг не было…
Пришло время, и Калифорния подкинула американским писателям другие сюжеты. Одна «золотая лихорадка» чего стоила! Весть о находке Джона Маршалла в долине реки Сакраменто в январе 1848 года мигом разнеслась по Америке. Тысячи искателей счастья хлынули в Калифорнию и разбрелись по всей ее территории. Крытая повозка, запряженная лошадьми, стала приметой Эльдорадо тех лет, а золотоносный песок - пределом вожделения. Знаменательно, что Джек Лондон родился именно в Калифорнии, как и Брет Гарт, как поэт Роберт Фрост, как Джон Стейнбек, чей роман «Гроздья гнева» повествует о семье из Оклахомы, которая отправилась на поиски удачи в Эльдорадо, в страну золота.
Калифорния, в те времена отделенная от Соединенных Штатов пространствами Дикого Запада, существовала сама по себе до 1850 года, да и потом, став законным тридцать первым штатом, она долгое время оставалась «далеким родственником», пока шло приручение западных земель. Но это сыграло и положительную роль. Необходимость поддерживать связь с восточными штатами дала толчок к развитию судостроения, к организации железнодорожного сообщения - Сухопутной почтовой компании и «Пони-экспресс»…
Тем временем в сиреневой дымке рассвета проявляются вокзальные строения первого калифорнийского городка под названием Нидлес, что означает «Бесполезный». Интересное название. Вероятно, на пути золотоискателей задержка в этих местах оказывалась совершенно бесполезной. А я бы задержался. Хотя бы ради двух пальм, что росли у входа на вокзал. Первые калифорнийские красавицы, увиденные мной. Стройные, с высокой, лохматой кроной и тонким станом, перехваченным пушистым корсетом. Непонятно, почему символом Калифорнии является золотистый мак, а не пальма…
Тепловоз сворачивает направо. Кажется - тепловоз беспокойно оглядывается: тут ли его серебристый хвост, не затерялся ли ночью в каком-нибудь ущелье? И, успокоившись, вновь исчезает с моих глаз на прямой стальной тропе.
Стекло обзорной площадки хрустально чистое, словно его и вовсе нет, а накануне, вечером, стекла казались совсем замызганными. Должно быть, помыли за ночь. Или обдули сжатым воздухом. Далекие снежные вершины Кордильер горят пурпурным костром восхода. Потом опять пошли поросшие леском холмы. В их темной бутылочной зелени пробиваются одинокие дома-замки. Более роскошные с виду, чем те, которые ранее были видны из окна вагона. Меня-то не обманешь, я-то знаю: и роскошные, и более скромные - все они только современные американские дома. Легкие, словно щитовые дачи. Американский дом - продукт ширпотреба, некая конструкция из множества реек, дощечек, скобок, филенок, стекла, гвоздиков, поролона и клея. Все они собраны на скорую руку, но с изяществом. Точно кукольный домик. Удобный внутри, разноэтажный, со множеством комнат, туалетов, кладовок. Вместе с тем это легкомысленное сооружение отличается достаточной прочностью и способностью сохранить тепло, которое подается от каких-то игрушечных обогревателей. Калориферы упрятаны в бейсмонд-подвальчики, рядом со стиральной машиной. Тут же нередко и гараж на один-два автомобиля с автоматическими воротами… Благодаря этой легкости, американцы беззаботно расстаются с домом и покупают другой, точно меняют игрушку. Переезд из дома в дом не доставляет особого беспокойства - оплатил, пришли люди, все упаковали, погрузили и перевезли на новое место. А можно и сам дом перевезти - разобрать и собрать на новом месте. Главное - определиться с работой, работа - это все, дом - дело второе. Дом для американца не основа существования, как в Европе, дом для него - вроде хобби. Особенно для молодых людей. Дом выбирают, обсуждают, сравнивают. Увлеченно, но не серьезно…
На ровной зеленой лужайке, точно яркий гриб, показался еще один дом под красной крышей, в романском стиле, с колоннадой. Он тоже, вероятно, сооружен из фанеры, реек и клея. Рядом голубел овальный бассейн с легкими шезлонгами на борту. Правила владения американцами своим домом для безалаберного домовладельца Европы весьма забавны и не совсем ясны. Хозяин соседнего дома может тебе весьма испортить жизнь. Скажем, если дым твоего барбекю или запах шашлыка дотягиваются до носа соседа, могут возникнуть серьезные неприятности с вызовом полиции. Один мой приятель по наивности срубил дерево на своем участке - так он проклял минуту, когда впервые поплелся на улицу Желябова, в ОВИР, оформлять документы на выезд. Бдительные соседи словно только и ждали звука электропилы. Что более всего сокрушило моего робкого дружка, так это то, что полиция, надев на него наручники и доставив в участок, только там его уведомила о штрафе за сруб дерева на его же собственной делянке. Вообще догляд за соседским домом превратился в нечто вроде спорта. Может быть, поэтому американский дом отличает особая изощренная аккуратность в отношении не только флоры, но и фауны. Попробуй прогнать палкой косулю или оленя, которые забрели на твой участок из леса где-нибудь в предгорье Аппалачей, я уж не говорю о «пристрелить» - пусть это будет лиса, волк или белка… О белки! Эти кроткие существа, пышные, словно муфточки для сугрева нежных девичьих рук… Более наглых тварей невозможно представить. С каким самомнением, с каким высокомерием они шляются по частным владениям. Американские белки, скунсы, барсуки и прочие божьи твари ни в грош не ставят человека, словно ознакомились со всеми статьями кодекса, где четко прописана кара за их притеснение. Однажды ночью автомобиль, в котором я ехал с приятелем по улице Филадельфии, резко затормозил: в свете фар чинно пересекал улицу выводок енотов. Семейство никуда не торопилось. И даже, по-моему, было весьма радо нашему автомобилю: по крайней мере, осветили им дорогу… «Не дай бог мне придавить этих дармоедов, - сокрушался приятель. - Засудят. При чем тут ночь? Завтра же все городские газеты поднимут вой на первой полосе. Будут требовать, чтобы полиция нашла и распяла негодяя. И найдут, поверь мне… Когда я читаю о таких историях, мне кажется, что президентом страны является какой-нибудь енот или скунс».
За окном вагона ландшафт продолжал настойчиво убеждать меня, что я в Калифорнии, причем довольно своеобразно - панорамой завода. Трубы, газгольдеры, сложные конструкции, напоминающие крекинг-установки для очистки нефти, но снаружи, извне… санаторий и только: белые стены ограды, красная и синяя кровля заводских корпусов. В зелени деревьев проглядывали пятна каких-то непонятных механизмов…
Поезд въехал в туман, чья белесая глыба спрятала от меня Калифорнию. Досада. Попасть в эти места, чтобы пялиться в молочное стекло. Неужели туман никогда не кончится? Но кончился. Так же внезапно, как и возник… Взору предстала поляна и строение на краю поляны, у леса. Вдоль аллеи, ведущей к строению, светлели какие-то скульптуры. Казалось, они гонятся за этим строением, а само строение, по мере приближения поезда, превращалось в дом - двухэтажный, со скошенной крышей и небольшими окнами. Сумрачный, темный, он словно замер в нерешительности перед лесом. Дом отличался от современных американских домов особой основательностью. Он напомнил мне другой дом. Тот стоял далеко от этих мест, в деревушке Клаверак, вблизи городка Хадсона, штат Нью-Джерси. Сумрачный, вросший в землю серыми тяжелыми стенами, дом-замок словно исподлобья вглядывался в просторную панораму парка, напоминая декорацию хичкоковского фильма…
Сон маленького мальчика
…Мальчик жил в интернате германского городка Хемница, размещенном в бывшем здании гестапо. Шел 1955 год, мальчику было двенадцать, он любил рисовать, лепить и читать. В библиотеке интерната ему попалась на глаза новелла Вашингтона Ирвинга. Герой новеллы Рип Ван Вингли, весельчак и балагур, перебрал лишнюю пинту эля и, прикорнув на часок, проспал двадцать пять лет. Описание его снов произвело на мальчика такое впечатление, что, вернувшись с родителями в Ленинград, мальчик однажды нарисовал на обоях лес, где жили гномы, синее небо и фантастические горные вершины. Вероятно, те обои с рисунком мальчика давным-давно сорвали новые жильцы ленинградской коммунальной квартиры, наклеив другие обои. А напрасно. Новые жильцы той коммуналки могли бы сильно обогатиться: рисунки на обоях были сделаны детской рукой ярчайшего художника современности Михаила Шемякина.
А при чем здесь дом в Клавераке, что близ городка Хадсона, штат Нью-Джерси?
Михаил Шемякин, перебравшись из Франции в Америку, подыскивал место для летней мастерской. Он перебрал несколько вариантов - все не то. Однажды, на закате дня, переезжая мост у деревушки Клаверак, Шемякин вдруг узрел тот самый сказочный пейзаж, нарисованный им в детстве на обоях ленинградской коммунальной квартиры. Удивительное сходство - какая-то мистика. Казалось, с гор, полыхающих закатным солнцем, сейчас спустятся маленькие лесные колдуны… Дом-замок, что стоял на краю болота, куда жители Хадсона годами сваливали всякий хлам, выглядел диким и сумрачным, словно и впрямь служил пристанищем хичкоковским персонажам из его фильмов ужасов. Это был знак судьбы. Поиск летней мастерской обернулся находкой своего нового дома, новой родины…
Жизнь Михаила Шемякина - готовый сюжет для классического приключенческого романа. «Мое детство, - рассказывал художник, - это беспробудная темная ночь, залитая кровью. Больше всего я боялся в детстве, как и все мальчики, которые больше любят мать, чем отца, что отец убьет мою мать. Он ее зверски избивал, нередко дело заканчивалось пальбой. Нам приходилось выпрыгивать в окно, когда он хватал шашку и начинал рубить все подряд…»
Повзрослев, Шемякин столкнулся с испытаниями другого порядка: исключение из художественной школы с «волчьим билетом», психушки, последствия психотропных препаратов - все шло в дело, чтобы выбить из художника «непонятный народу» талант. Радетели чистоты народных нравов не могли и представить ту мощь, с которой художник заявит о себе миру.
Мне посчастливилось побывать в Клавераке, в поместье Михаила Шемякина. Сумрачный замок стоял чуть поодаль от его бревенчатого двухэтажного дома. Рослый, с теленка, ньюфаундленд Портос ласково вскидывал свою львиную башку - радовался гостям. Ликование пса достигло кульминации, когда на пороге дома появился хозяин. В пятнистой куртке-сюртуке защитного цвета, с закатанными руками, в зеленой фуражке-конфедератке, художник походил на отдыхающего польского офицера. Еще эти черные галифе, заправленные в высокие сапоги. Открытый ворот темной водолазки охватывал смуглую шею. Узкие губы, остро очерченный прямой нос. Очки с широкими дужками прятали, как мне показалось, рыжеватые, чуть вытянутые глаза. Бурый шрам - свидетель работы художника с металлом - пластался на правой щеке, придавая красивому тонкому лицу особый мужественный шарм.
В годы, когда Шемякин жил в Ленинграде, я не был с ним знаком лично - только по слухам. Как-то молодые художники-нонконформисты устроили полулегальную выставку на квартире - опасная по тем временам затея. На выставке экспонировались и работы Шемякина. Впоследствии я слышал о Шемякине от его приятеля, поэта-художника Владимира Уфлянда. Вот, пожалуй, и все. Но облик Шемякина был мне знаком - слишком известен становился художник в мире. Известность эта нет-нет да и пробивала «железный занавес» семидесятых годов.
И вот я увидел его воочию и, честно говоря, оробел. То ли ландшафт поместья с сумрачным замком был тому причиной, то ли мраморные статуи сфинксов перед крыльцом хозяйского дома, то ли таинственный парк с белеющими в темной зелени скульптурами, а вероятнее всего - всемирная известность самого хозяина. Но робость тут же прошла: простота и сердечность хозяина поместья и его милой помощницы и секретаря Сарры развеяли напряженность первой минуты. Погружение в мир Шемякина - я не отделяю художника от его творений - требует присутствия духа, оптимизма, силы воли и черт знает еще чего… Работы его нельзя просто созерцать. Они заставляют думать, призывают думать, охватывают сознание горячкой сопричастности. Вглядываясь в сидящего в кресле голема - Петра Великого, что расположился у входа в хозяйский дом, - я вновь испытывал смятение, которое охватило меня в момент первого знакомства с «таким» Петром, в Петропавловской крепости в Петербурге. Воля этого императора на столетия вперед определила судьбу России. А здесь, в Клавераке, казалось, император открывает парад шемякинских героев, разбросанных по всему парку, разбитому на месте осушенного болота. Позади императора стояло на задних лапах странное бронзовое существо: не то крыса, не то вепрь - в мундире, с офицерскими эполетами. А рядом - двуликий Гамлет на коне, с торсом-позвоночником, от которого расходились ноги, спрямленные лошадиным крупом. Одна нога в ботфорте, вторая - обнаженная. В левой руке, закованной в рыцарские доспехи, череп бедного Йорика, правая, мирная, рука придерживает поводья лошади. Извечный вопрос, заданный человечеству, - быть или не быть? - Шемякин передоверил этой «раздвоенной» фигуре принца Датского, предлагая зрителю самостоятельно дать на него ответ…
В стороне от парада бронзовых скульптур разместились мраморные бюсты несчастных монархов: Марии Антуанетты и Людовика XVI, казненных Конвентом, - это единственные изваяния в парке, сработанные не руками Шемякина, художник привез их из Франции…
Мир Шемякина… Я казался себе маленьким человечком, стоящим на берегу океана и с замиранием сердца смотрящим на гигантские валы прибоя. Все, что я видел в просторном доме, заполненном творениями хозяина, - от фигур людей-мутантов до коконов, покрытых капиллярами трещин, - все представляло собой аллегорическое олицетворение людских пороков и добродетелей. Поражал арсенал материалов, которыми пользуется художник. Тут и металл, и легкий белый фибергласс, и дерево, и бумага, и гипс… В каждой работе - будь то ритуальная маска или гигантский монумент памяти жертвам фашизма «Холокост» - везде присутствует философский анализ художника воистину ренессанской мощи.
Мир Шемякина не ограничивается поместьем Клаверак, он охватывает городок Хадсон, жители которого гордятся соседством с таким художником. Ежегодный осенний фестиваль искусств притягивает в Хадсон людей со всего света. И традиционная выставка Шемякина «Гармония в белом» является центром этого фестиваля, его главной приманкой. А старая заброшенная фабрика, где размещается шемякинская библиотека, его «запасник», его архив, собирает под свою крышу специалистов, изучающих творческое наследие художника, его методы, его эстетику… Невольно возникает мысль: какая удача для человечества, что Россия исторгла из себя в те, семидесятые годы «гражданина Шемякина», и какая удача для России - мир узнал еще одного русского гения…
Лос-Анджелес… начало
Лос-Анджелес втягивал в себя наш усталый поезд медленно и лениво, словно сытый итальянский мальчуган последнюю макаронину-спагетти. Вероятно, мы прибывали раньше расписания. Гигантский мегаполис, состоящий из восьмидесяти двух городов, связанных обручем океанского побережья, сонно поглядывал на поезд компании «Амтрак» сквозь ресницы пальм. Красиво сказано, но, видит бог, это и на самом деле так… Где группами, где в одиночестве, пальмы приковывали взгляд. Какие только формы не придумала природа для этих представителей субтропического климата. Высокие, тоненькие, с лохматой прической; короткие, ершистые, с длинными языками листьев; крепенькие, вскинутые, словно застывший взрыв; изогнутые, поросшие патлами мха, точно нестриженый бомж…
Как они не похожи на своих северных родичей - строгих, суровых деревьев - безмолвных свидетелей нашей жизни. Неподалеку от моего балкона, что на третьем этаже Дома творчества писателей в поселке Комарово под Петербургом, росла ель - темно-зеленая с голубым отливом красавица, колючая, неприступная, как и положено красавице. Номер мой был знаменит тем, что прежде там частенько проживал Федор Абрамов. «Писатель-деревенщик», как определили его литературные критики. Им было удобно, разделив писателей по жанрам - городской, деревенский, производственный, - угощать читателя своей каучуковой критической жвачкой. «Писатель-деревенщик» Федор Абрамов был правдивым и психологически тонким художником. Он умер. И понемногу стали о нем забывать, хоть деревенский мужик, о котором так проникновенно писал Абрамов, жив в русской глубинке и по сию пору. Была жива и ель - высокая, с пышным широким подолом до самой земли…
После Абрамова в номере проживал Глеб Горбовский - поэт, страдающая душа, стих которого завораживает особым родниковым талантом. Глеб был пьющий человек. Сам мучился этим и доставлял огорчения друзьям… Ель все видела через балкон и сокрушалась, покачивая широкими лапами… И другие писатели проводили свой «творческий наезд» в этом угловом номере под приглядом ели. Живал там и я. Но однажды, после долгого перерыва, я не увидел перед балконом красавицы-ели. Никто не знал, куда она подевалась. Возможно, ее срубил под Рождество какой-нибудь «новый русский». Огорченный, я перешел в соседний номер, благо выбор был - многим писателям оказалось не по карману пребывание в своем Доме творчества, иные настали времена…
Вот и сейчас кроны калифорнийских красавиц пробуждали во мне то же настроение печальной радости, что я некогда испытывал, глядя сквозь стекло балконной двери на заснеженную карельскую ель в тихом поселке Комарово.
Я вертел головой, пытаясь разглядеть хотя бы одну из трех гор, в ладонях которых раскинулся Лос-Анджелес: Сан-Габриэль, Санта-Моника и Санта-Анна, но кроме приземистых домов, случайных прохожих и бесчисленных автомобилей ничего пока не видел - чертовы справочники, доверишься им, а потом оказывается, что тебя водят за нос. Еще в справочниках помечено, что Город Ангелов - Лос-Анджелес - основан в 1781 году на территории Мексики, входившей в те стародавние времена в состав вице-королевства Новая Испания. А после Мексика завоевала независимость… Так и быть бы ему мексиканским, если б американцы не прикарманили эти земли в результате войны 1846-1848 годов, превратив со временем тихий городишко Пуэбло в гигантский мегаполис Лос-Анджелес…
А происходило все довольно забавно. Отряд под командованием бравого американца Стокмана в самом начале войны, в 1846 году, вошел в Пуэбло. Губернатор сбежал, жители попрятались по домам. Тогда веселый американец вывел на городскую площадь военный духовой оркестр. Поначалу музыку слушали овцы и бараны, потом появились и детишки. А часа через три и взрослые… особенно их изумлял бас-геликон, сверкающее на солнце медное страшилище. Неделю гремела музыка на городской площади - и жители сдались, приняли американцев, жизнь вошла в свою колею. Все складывалось хорошо, пока Стокман не уехал домой, на восток, оставив вместо себя заместителя. Солдафон и грубиян, новый начальник тотчас установил в городе свои порядки. Свободолюбивым жителям Пуэбло это не понравилось, и однажды, собравшись, они взашей прогнали охамевших гринго. Отряд позорно бежал и занял оборону на вершине холма, прозванного «форт Лаур». Так они и сидели в осаде, пока их не освободил экспедиционный мормонский полк.
С тех пор ежегодно на площади бывшего городка Пуэбло, в центре Лос-Анджелеса, в один из весенних дней играет военный духовой оркестр.
Вот уж не думал, что железнодорожный вокзал Лос-Анджелеса столь неприметен на вид. Архитектор Паркинсон возвел его в 1939 году, придав вокзалу облик испано-мексиканской миссии - невысокого здания с элементами мавританского стиля. Юнион-стейшен оказался последним крупным вокзальным сооружением Америки - сказывался упадок значения железнодорожного транспорта как средства передвижения…
В плаще, в глухом свитере и черных туфлях, затянутых широкими пенсионными шнурками, я шел через тихий и прохладный аквариум зала ожидания, вдоль деревянных скамеек, разделенных между собой кадками с пальмами. А вокруг люди в шортах глядели на меня с нескрываемым любопытством, точно жители Сочи на колхозника-якута, приехавшего на курорт по путевке профсоюза в разгар сезона гона оленей…
Отыскав туалетную комнату, я вкатил чемодан в просторную секцию, рассчитанную на инвалидов-колясочников, и вскоре преобразился в моложавого, довольно спортивного бодрячка, вполне готового показаться на глаза встречающим меня родственникам… которых на месте не оказалось. Привокзальная площадь была, скамья справа от центрального входа была, пальма с седыми бакенбардами была, а Мери Гурович, моей троюродной сестры, - не было…
Я вглядывался в снующих вокруг людей. Не могли же мы настолько измениться, чтобы не узнать друг друга… Пришлось воспользоваться телефоном. В ответ откуда-то из глубины Лос-Анджелеса донесся голос моей троюродной сестры: Мери ждала меня дневным поездом, приготовила обед - куриный бульон с «мацеболлом» и фаршированную рыбу «как у мамы», а я вдруг приехал к завтраку. Конечно, она примчится на вокзал, надо лишь подождать минут сорок…
Я вернул телефонную трубку на место и присел, разыскав уютную скамеечку в тени пальмы.
К овальной паперти вокзала подкатывали автомобили; паренек в широкополом сомбреро осматривал уличные урны; бродячий продавец мороженого, сидя на облучке раскрашенной повозки, запряженной маленькой лошадкой, лавировал меж автомобилей, наигрывая прозрачную призывную мелодию. Я разглядывал привокзальную площадь. Солнце жадно лепилось ко всему, что охватывал взгляд. Оно напоминало мне солнце моего детства в жарком городе Баку. А память проявляла воспоминания, связанные с родственниками, у которых я собирался провести несколько дней перед броском в Монтерей…
Сюська
Конец двадцатых годов принес на Украину голод. Удивительно, как такое могло случиться в краю, самим Господом Богом уготовленном для плодородия и сытости. Голод захватил и Херсон, считавшийся жемчужиной юга Украины…
Мой папа, тогда еще двадцатилетний холостяк, встретил на углу Суворовской и Говардовской улиц своего ровесника и двоюродного брата Изю Гуровича по прозвищу Сюська. Папа знал, что Сюська уехал на заработки куда-то на Кавказ, и вдруг такая встреча. «Пиня, - обратился Сюська к своему двоюродному брату, - разве это жизнь? Люди от голода мрут как мухи. Вчера откинул копыта наш сосед Каценельбоген - уснул и не проснулся. Поехали на Кавказ, Пиня. Там шашлыки и виноград. Ты хочешь шашлык, Пиня?» Мой будущий папа сглотнул слюну и кивнул. Потом он сказал, что семейство Штемлеров намерено переехать в Ленинград. «Плюнь ты на семейство, Пиня. Мои тоже упираются, хотят в Ленинград. В Ленинграде стало тесно от евреев, как в субботу в хоральной синагоге. Весь Херсон и Николаев двинулись в Ленинград. В Ленинграде холод, снег, дождь и бытовой антисемитизм, подумай! Поехали в Баку, самый интернациональный город в мире. Это я тебе говорю, твой двоюродный брат Сюська. Я жил в этом Баку, как Бог в Одессе. Халва, инжир и мацони. Знаешь, что такое мацони? Кислое молоко, но очень густое…»
И мой будущий папа выбрал Баку. Не то чтобы он боялся холода - у него просто не было теплых вещей, все поменяли на хлеб у молдаван, что привозили в Херсон продукты в обмен на вещи. Остались только книги. Будущий папа отправился в Баку в сандалиях, в рубашке навыпуск поверх парусиновых штанов, в поэтическом шарфике на тощей шее, со стопкой книг, перевязанных бечевкой, словно персонаж произведений Шолом-Алейхема…
Поначалу он жил у Сюськи в Арменикенде среди армян. Потом устроился работать в библиотеку при Доме железнодорожников и снял угол у грека на Татарской улице. Однажды летом 1931 года мой будущий папа сидел в трусах во дворе на табурете, в холодке. Он ел инжир и запивал его мацони. Отличное средство при несварении желудка - у моего будущего папы от недоедания в Херсоне как раз развилось это самое несварение. И вдруг он видит, что во двор входит мужчина в высокой каракулевой папахе, черной черкеске с газырями и с кинжалом на чеканенном поясе. Черкес вел под руку молоденькую девушку в сарафане, точно участковый милиционер нарушителя порядка.
- Сюська?! - изумился мой будущий папа, признав в черкесе своего двоюродного брата Изю Гуровича. От удивления папа даже перестал есть инжир. - Что за наряд в тридцатиградусную жару? И что это за девушка в голубом сарафане?
- Это моя новая знакомая, - важно ответил Сюська, смахивая пот со смуглого лица. - Хочу тебе ее представить. Познакомьтесь.
- Рива, - скромно потупилась девушка, ловко освободив свою изящную белую руку из-под черного рукава черкески, что не осталось незамеченным для зоркого взора моего будущего папы.
- Пиня! - представился мой будущий папа. - Пинхус Шапсович. А можно и Петя. Петр Александрович. Как вам удобнее.
- Между прочим, Рива тоже из Херсона, - вставил Сюська, томясь под тяжелой папахой.
- Ну?! - удивился Пиня-Петя. - И где вы жили в Херсоне?
- На Забалке, - ответила девушка Рива и отвела взгляд.
Пиня-Петя ей приглянулся. Он внешне походил на одного юношу, который приходил в читальный зал херсонской городской библиотеки, набирал кучу книг и, едва усевшись, зарывал нос в раскрытые страницы. И так, не шевелясь, сидел до самого закрытия. Юноша очень нравился Риве. Однажды она переписала письмо Татьяны: «Я вас люблю, чего же боле…» Целиком. От строчки до строчки. И в конце подписала: «Рива». Юноша прочел записку.
Покраснел, вышел из-за стола и дунул как ошпаренный из читального зала. Больше Рива его не видела…
- Вы работаете, учитесь? - Пине-Пете понравился и голос девушки, нежный, глубокий.
- Рива работает, - важно ответил Сюська. - В Институте физкультуры. Рива бухгалтер-экономист.
- Как наш учитель Карл Маркс, - пошутил Пиня-Петя, беспартийный большевик. - Он тоже был экономист.
- Рива - старший экономист! - серьезно поправил Сюська, предвосхищая расхожий анекдот семидесятых годов.
Рива смущенно пожала мягкими плечами, чем окончательно сразила Пиню-Петю. Она и вправду была старшим экономистом. И младшим тоже. Она была единственным экономистом, ибо других экономистов в Бакинском институте физкультуры не было. Риву взяли на работу сразу же после окончания техникума - на такую грошовую зарплату трудно было найти охотника.
- Что же мы стоим, - засуетился Пиня-Петя. - У меня есть еще один табурет.
Он шмыгнул в комнату и вынес табурет, удерживая его за ножку, как держат рог упрямого барана. Другой рукой он прихватил связку книг, великодушно решив, что на книги сядет сам. Компания расселась. А когда из колодца достали ведро с холодным арбузом и был сделан первый хрустящий надрез в его полосатой шкуре, Пиня-Петя поинтересовался, почему Сюська в такую жару напялил боевой черкесский наряд.
- Во-первых, тебе пора знать: папаха и теплый зипун спасают от жары почище любой тени. Во-вторых, не мог же я вас знакомить в обычных белых штанах - неторжественно. Ну а в-третьих, - со значением понизил голос Сюська, - посмотрим, чем все это закончится. - И он игриво посмотрел на девушку Риву.
Рива сидела молча, выковыривая черные семечки из красной мякоти арбуза. Пиня-Петя почти осязал токи, что исходили от обольстительной фигуры девушки, у него кружилась голова, он чувствовал слабость. Впрочем, возможно, причиной слабости было несварение желудка - следствие недоедания в Херсоне…
- Значит, вы бухгалтер и старший экономист? - Пиня-Петя возобновил светский разговор. - И следовательно, вы хорошо считаете?
- Или! - Сюська высокомерно взглянул на двоюродного брата.
Рива продолжала выковыривать арбузные семечки, хотя давно можно было приступить к еде, - однако она была не так проста, хоть и приехала из Херсона.
- Тогда сосчитайте: сколько вам лет, если на дворе стоит тысяча девятьсот тридцать первый год? - продолжил Пиня-Петя.
- Двадцать, - ответила Рива.
- А мне? Если я родился в тысяча девятьсот седьмом году?
- Вам тогда должно быть двадцать четыре года, - прилежно ответила Рива, моя будущая мама.
- Ну?! - продолжал озорничать Пиня-Петя. - И кто сказал, что мы с вами не подходим друг другу?
- Я сказал. - Сюська бросил недоеденный арбуз и боевито поправил тяжелую папаху.
Свадьбу играли в столовой Дома железнодорожников. Рива и Пиня-Петя, юные и красивые, принимали поздравления друзей и соседей. Все проходило пристойно и весело. Пока не пришел двоюродный брат жениха Изя Гурович по прозвищу Сюська. В белых парусиновых туфлях и в белом чесучовом костюме, карман которого подозрительно оттопыривался. Сюська обвел присутствующих хмельным плывущим взглядом и остановил его на молодых.
- Пиня, - сказал Сюська. - И ты, Рива. Я желаю вам счастья, долгих лет и множества детей. Ибо еврейская семья без детей - все равно что револьвер без патронов. Но у меня, слава богу, патроны есть. По крайней мере, один найдется. Для себя.
С этими словами Сюська выхватил из кармана револьвер системы наган и приставил его ко лбу.
Все остолбенели. Никто не верил своим глазам, не говоря уж о том, что многие вообще впервые в жизни видели настоящий револьвер системы наган… Сюська же не сводил своих диких черных глаз с новобрачных.
Стало тихо, как после выстрела.
В это время в зал вошла Ривина мама, моя будущая бабушка, Мария Абрамовна Заславская, в девичестве Лазаревич. Надо знать мою бабушку! Ее боялся даже одноногий дворник Захар, а Захар грубил даже управдому Насруллаеву, которому вообще никто не перечил, даже участковый милиционер Алиев, который не боялся даже Аллаха, потому что был пламенным большевиком-ленинцем… Словом, бабушку боялись все, кроме меня. Но я появился позже, а стало быть, ее тогда боялись все, без исключения.
- Что за манера, босяк! - воскликнула бабушка. - Куда ты пришел? На свадьбу или в тир?! Хорошее воспитание дали своему сыну старики Гуровичи! - Бабушка шагнула к дрожащему Сюське и, разжав его холодные пальцы, вывернула оружие.
Сюська согнул ноги, присел на корточки и заплакал. Рива и Пиня-Петя подошли к нему и принялись гладить его по голове; они любили Сюську, но каждый по-своему… Потом, втроем, они отправились к Сюське домой, чтобы подложить наган в шкаф раззявы-соседа, служившего охранником ювелирного магазина…
Так закончилась свадьба, которая состоялась в мае 1932 года, а через положенный природой срок, точно по расписанию, в январе 1933 года, родился я.
Сюська вернулся к своей жене, добрейшей женщине, тете Софе, которая уже растила его дочь - Мери, а вскоре после этой истории родилась еще одна дочь - Инна. Девочки до такой степени были похожи на отца своими мелкими, но яркими чертами лица, что незнакомые люди останавливали их на улице с вопросом: не дочери ли они Гуровича, начальника финансового отдела Машиностроительного завода имени Лейтенанта Шмидта? Вот они-то и проживали сейчас в Лос-Анджелесе. Старшая, Мери, жила под одной крышей с родной сестрой покойной матери, младшая - со своим семейством: мужем и двумя женатыми сыновьями и двумя внуками.
Возвращение, пусть мысленное, в далекие годы детства и юности было для меня столь трепетно, что смазывало впечатление от встречи с Лос-Анджелесом. Удел сентиментальной души… Интересно, я узнаю Мери? Ведь мы не виделись более сорока лет, с тех пор как я, закончив институт, уехал из Баку. Конечно, я нередко наведывался, навещал родителей, но с родственниками пути как-то не пересекались. Однако отца девочек, дядю Изю Гуровича, легендарного Сюську, я видел довольно часто - он жил в Ленинграде со своей новой семьей, и мы дружили до самой его кончины…
Лос-Анджелес… продолжение
…Она меня узнала. И я ее узнал. Сквозь моложавое, с мелкими чертами, лицо проступал рисунок лица дяди Изи Гуровича: удивительно, как дочь была похожа на своего отца - что анфас, что в профиль. Сидя в машине, я искоса поглядывал на Мэри, удивляясь подобному сходству.
Автомобиль резво нес нас вдоль бульвара Санта-Моника, смиряясь перед светофорами. Четкая геометрия здешних улиц напоминала мне геометрию улиц Петербурга, с той разницей, что дома тут были малоэтажны и унылы.
Это обескураживало. Впрочем, классические контуры небоскребов даун-тауна высились в стороне от нашего маршрута, подсказывая, что рановато, пожалуй, составлять впечатление от Лос-Анджелеса - все еще впереди…
На каком-то отрезке бульвара взгляд, взметнувшись поверх крыш, уперся в далекий лесистый холм с летящим словом «Голливуд», и я умиротворенно откинулся на теплую кожу автомобильного сиденья в предвкушении праздника. Пятнадцатиметровые буквы возвела в 1923 году фирма по торговле недвижимостью в своих рекламных целях, и тогда надпись читалась как «Голливудленд».[3] Тысячи лампочек, за которыми наблюдал специальный смотритель, высвечивали по ночам это слово. Со временем четыре последние буквы куда-то исчезли. А парящие над городом буквы, вместе с целым районом Лос-Анджелеса, прибрал к рукам центр мировой киноиндустрии…
- Мы составили график. Завтра утром младший сын Инночки, Дима, проведет тебя на территорию Голливуда, не платить же тебе тридцать пять долларов за вход. А Дима работает в Голливуде, он что-то делает там на компьютере. У Инночки очень удачные мальчики. Старший, Олег, - художник.
Я кивал. Вообще я больше кивал, чем говорил. Мне интересно было слушать. Я радовался, что судьбы близких мне людей так славно сложились: в Баку им приходилось туговато - и материально, и морально…
Перепустив встречный поток автомобилей, мы свернули налево, на авеню Норд-Курсон, и притормозили у дома 1018…
Котлеты моего детства… Крупные, золотистые, со стойким запахом чеснока. А борщ моего детства! Темно-красный, с янтарным переливом, с белесым в разводах листом капусты, с куском мяса на сахарной косточке… Ох это мясо из маминого борща! В другой, взрослой своей жизни, вдали от тесной бакинской кухоньки, я редко получал ТАКОЕ наслаждение от еды. Даже каша из чечевицы тогда казалась необыкновенной. Немногие теперь знают, что такое чечевица: это маленькие коричневые плоские диски. В тяжкие годы войны, той, уже стародавней войны с Гитлером, не было желаннее еды для нас, детей, чем каша из чечевицы, приготовленная мамой или бабушкой. И сейчас, сидя в уютной квартирке троюродной сестры в центре города Лос-Анджелеса, я с трепетом смотрел, как тетя Лиза, сестра покойной Мериной мамы, добрейшая тетя Лиза, черпает из кастрюли борщ с непременной сахарной косточкой. А из кухни доносится чесночный запах ТЕХ котлет…
- Что ты знаешь о своем папе? - вещает тетя Лиза. - Какой он был сердцеед… Конечно, до того, как познакомился с твоей мамой. Сколько я записочек перенесла его возлюбленным. Это сейчас у всех телефоны, а тогда… Мне было лет десять, и я была влюблена в твоего папу, он был красив, как бог Аполлон…
Я смотрел на мягкое, доброе лицо тети Лизы, соображая, сколько же ей лет.
- У женщины не спрашивают о возрасте. Особенно в Америке, особенно в Калифорнии, особенно в Лос-Анджелесе… Я хожу в джем. Ты знаешь, что такое джем?
- Не джем, а джим, - поправляет Мери. - Джем - это вроде повидло, а джим - это спортзал…
- А! Джем, джим… Какая разница? - простодушно продолжает тетушка Лиза. - Пусть будет джим… Я в этом джеме кручу педали, хожу по доске, плаваю в бассейне - торопиться мне некуда. Рядом со мной крутит педали одна американка. Ей девяносто два года. Она хочет меня удочерить - конечно, она шутит…
- Неважно, - прервала Мери. - Когда она попробует твой борщ, она все равно вернет тебя обратно…
- Ну за что она так меня ненавидит? - Тетя Лиза посмотрела на меня и озорно подмигнула.
- Я бы тебя убила! - И Мери мне подмигнула.
- Убей! - воскликнула тетя Лиза и подмигнула мне еще раз.
И я подмигивал им обоими глазами. Мне было хорошо, уютно и по-детски беззаботно. А от того, что на полке стояло несколько моих книг, мне вообще «все было в кайф»…
- Купила в русском книжном магазине, - пояснила Мери. - В Лос-Анджелесе было много таких магазинов. Считалось - неплохой бизнес. Теперь он иссяк. Люди нашего возраста насытились, а детям неинтересно, многие вообще перестали по-русски разговаривать.
Да, в былые годы книжный бизнес считался одним из самых надежных среди эмигрантов. Предприимчивые люди набивали в России контейнеры книгами - за рубли. А в Америке продавали за доллары… Помнится, я хотел купить в магазине «Рашен хауз» на Пятой авеню в Нью-Йорке «Справочник американской истории». Мне предложили выложить двадцать пять долларов. Воротясь в Петербург, я купил эту книгу за сорок рублей. Короткий пересчет по валютному курсу показал, что за сорокарублевую книгу, изданную в Петербурге, надо выложить в Америке шестьсот двадцать пять рублей! Только ленивый упустит такой шанс.
Кончился день. Кончался вечер. Подступала полночь… Витрины и окна первых этажей на бульваре Санта-Моника попрятались за ажурные металлические жалюзи, словно заперлись в тюремных камерах. Прохладный воздух холодил ноздри…
Получив «карт-бланш» на вольное времяпрепровождение, я шагал к Променаду - месту, на которое меня нацелил муж младшей троюродной сестры. «Там, - сказал он, - бездельничают всю ночь, а мне завтра спозаранку подниматься на работу. Знаешь, как работает Америка? Уходят засветло, приходят затемно - на том и стоит Америка». Честно говоря, я был рад: одиночество - лучший спутник в такой прогулке. Тем более весь вечер я был во власти родственников. Правда, днем, изловчившись, ускользнул с племянником Димой, что работал в Голливуде по компьютерной части…
Когда мы по прекрасному шоссе подъехали ко входу в этот киновертеп, Дима передал мне нагрудный знак штатного сотрудника, и я, нисколько не смущаясь, продефилировал мимо контролеров, реально ощутив тяжесть сэкономленных тридцати пяти долларов. Ох эти компромиссы с совестью, на какие только ухищрения не пускаешься порой при скудном запасе карманных денег. Впрочем, я не раз наблюдал подобные ухищрения и со стороны тех, у кого денег куры не клюют. Жадность? Азарт? Авантюризм? Вероятно, и то, и другое, и третье. Между прочим, в пересчете на рубли, тридцать пять долларов, считай, две моих месячных пенсии!
За металлической оградой студии кинокомпании «Юниверсал» я тотчас попал в толпу туристов, которым тут несть числа, и, сверяя свой маршрут с путеводителем, попытался по-быстрому обойти сей легендарный киногород. Но «по-быстрому» не удалось - толпа никуда не торопилась. Толпа наслаждалась… Оказывается, Голливуд - это не киностудия, как, скажем, «Ленфильм». Голливуд - это государство-конфедерация, раскинувшаяся в долине между двумя горными хребтами на нескольких высоченных холмах. И в этой конфедерации существуют федеративные республики - «Юниверсал», «Парамаунд», «XX-век Фокс», «Метро Голдвин Майер», «Коламбиа пикчерс» и множество более мелких. Со временем кое-кто из них вышел из конфедерации и покинул Голливуд, но все равно остался в пределах Лос-Анджелеса. Благо этот земной рай - с изумительным климатом, океаном, киношным ландшафтом - являл собой уникальную естественную съемочную площадку…
Студия «Юниверсал» в восприятии российского человека представляла собой огромный парк культуры и отдыха с аттракционами, кинозалами и пунктами общепита. Все так. Однако дело в том, какие аттракционы и кинозалы!
Выстояв очередь, я занял место в экскурсионном вагоне и… замер - я услышал русскую речь. Рядом разместилось семейство. Эмигрантами они не были, у меня нюх на эмигрантов. Папа - рыхлый мужчина с бабьим лицом и просторной лысиной, лет сорока, жена - приземистая широкоплечая блондинка в сарафане, с толстым обручальным кольцом на коротком пальце и двое детей - мальчики, в джинсах и легких белых курточках. Очутившись в вагоне, мальчики бросились к окнам, оттеснив растяп-японцев с их фотоаппаратами. А родители, оставшись наедине, возобновили, видно, прерванный разговор. И я услышал чистый, без затей, хорошо обкатанный мат. Родители вспоминали какого-то Федора, который обещал подгрести к площадке, где «на стреме стояла эта паскудная обезьяна», но так и не пришел. Они говорили громко, словно в своей квартире. А кого стесняться? Кто тут их поймет? Одни папуасы вокруг, сплошь шантрапа раскосая - корейцы да японцы. Должен заметить, что за границей наш родной мат звучит несколько иначе, чем на Родине, как-то резче, экзотичнее, - так смотрится белый медведь на пальме.
Поезд тронулся. «Кайф», который я получал, шпионя за «нашенским» семейством, нарушила колготня туристов.
Киногигант «Юниверсал» хвастал перед нами своими возможностями. Павильоны, съемочная техника, склады… Но чего это стоит в сравнении с макетами городов под открытым небом. В натуральную величину! Дома, целые кварталы домов, с площадями, скверами, действующими фонтанами… Города разных эпох и разных стран. Европейские, американские, азиатские. Города без единой живой души, даже без манекенов. Словно разорвалась нейтронная бомба, уничтожив все живое… Какие только фильмы не снимались в этих кварталах, в этих домах, квартиры которых меблированы в полном соответствии с эпохой, даже кровати застелены; каких только артистов не видели эти тротуары…
Едва наш поезд миновал последнее строение и пересек ветхий на вид мост, как стропила моста дрогнули и развалились - начались главные фокусы… Могучий поток воды зверем кинулся к нашему вагону, круша на пути столбы и строения. Едва вагон выбрался из этого ужаса, как новая напасть ожидала туристов за их же деньги: в подземном туннеле они попали в зону землетрясения. Тут были все прелести этого бедствия - снопы пламени кидали отблески на их перепуганные лица, щедро сыпались искры разрядов оборванных электрических кабелей, из порушенных городских магистралей хлестали потоки воды. В провал падал объятый пламенем бензовоз, которого землетрясение застало как раз над туннелем метро. Грохот, треск, вой, обломки досок, брызги. И в довершение появляется рожа гигантской обезьяны-убийцы Кинг-Конга…
- Вот он, вот он! - ошалело заорал один из мальчиков русского семейства. - Тот самый обезьян. Где мы ждали дядю Федора.
- Это, наверное, его брат, - рассудительно возразил второй мальчик.
- Вот дают, суки, - восхитительно бормотал лысый папаша, не отрывая глаз от окуляра видеокамеры. - А! Ведь никто не поверит, бля.
Вагон шел вдоль водоема, на котором рыбачил бедолага Джордж, о встрече с которым заранее предупредил гид.
- Джордж, Джордж, берегись! - заорали все туристы. И дети, и взрослые. И я, болван, орал вместе со всеми.
Мы видели, как к Джорджу со спины приближается гигантская акула, раззявив челюсти со страшными зубами… Джордж безмятежно рыбачил, он не слышал доброго совета… Мгновение, и челюсти сомкнулись, увлекая в пучину растяпу Джорджа.
- О, Джордж! - горевал весь вагон вслед за нашим гидом, длинноволосым парнягой.
- Это ж надо, придумали, суки! - восхищенно цокал языком лысый папаша, вскочив ногами на сиденье для улучшения обзора. - Ведь никто не поверит, бля!
- Слезь, Саша, оштрафуют. - Широкоплечая блондинка дергала мужа за штанину. - Саша! Кому я сказала! Александр! - Она смахивала с лица брызги воды, а может быть, капли пота - действительно было страшно, особенно в кратере вулкана, куда ненароком заскочил наш вагончик…
Впрочем, настоящий страх я испытал в кинотеатре будущего. Когда в звездолете облетал Галактику. Вот страх так страх! Звездолет, точно необъезженный мустанг, вскидывал привязанных ремнями зрителей, врезаясь в каких-то звездных врагов. Грохот, треск, вой, душераздирающие крики… «Черт бы меня побрал! - Я крепко зажмурил глаза. - Нужно мне это?! С моим давлением!» Вцепившись насмерть в подлокотники кресла, я проклинал свое любопытство, моля судьбу выпустить меня живым из этого ада. Десятиминутный киноаттракцион, казалось, длился вечность. Багровые сполохи сквозь веки проникали в мозг, расплавляясь там огненной магмой… Наконец казнь закончилась. Не чуя ног, я сполз со стула. Я видел очумелые лица других зрителей. Где тут выход, сволочи?! А навстречу, гогоча и радуясь, шла следующая группа подопытных туристов…
Выйдя из кинотеатра будущего, я поклялся больше не испытывать судьбу и, с благодарностью в сердце за оставленную мне жизнь, влился в праздную толпу зевак, идущих к выходу из киностудии «Юниверсал», на волю.
И тут я узрел гигантскую фигуру зловредной обезьяны - Кинг-Конга, что терроризировала Нью-Йорк в одноименном фильме. Подле мохнатой лапы чудища жарился на солнце мужчина в широченных голубых шортах. Его тонкие кривые ноги напоминали два древка, над которыми повис голубой флаг. Обе руки мужчины оттягивали пластиковые мешки, а глаза шныряли по толпе: мужчина кого-то поджидал…
- Хелло, Федор, - произнес я с развязной интонацией. - Ну ты даешь, мужик! Они ж тебя ждали, ждали, а ты где-то мылился, блин.
Узкие гляделки мужика изумленно огруглились.
- Кто ждал? - переспросил он недоверчиво - русская речь его обескуражила.
- Кто, кто… Сашка со своей кодлой. С бабой и пацанами.
- А ты кто? - Одутловатое лицо мужчины налилось вишневым соком.
- Кто, кто… Конь в пальто, вот кто. Где же ты ошивался?
- В пирожковую заскочил. Потом обезьяну эту час искал, - виновато промямлил мужчина и грубо перешел в атаку - видно, был тертый калач: - А что же они, гады, не дождались меня у этой обезьяны, как договорились?! Я этому Сашке обломаю рога, попомнит…
- В пирожковую он заскочил, - передразнил я, отходя на безопасное расстояние. - Где ж ты ее раскопал? Пирожковые в России остались…
- От зараза, от зараза! - бушевал мужичок, хлопая себя сумками по ляжкам. - Всю гастроль попортил! - И он разразился таким сладкозвучным матом, что я в наслаждении прикрыл глаза…
Упреждая расспросы, я двинулся к выходу, оставив краснорожего в полном недоумении относительно моей персоны. Свершив проказу, я покинул киностудию «Юниверсал» с чувством выполненного долга…
Так вот сложился день. Потом наступил вечер с обильной едой в кругу родственников, с воспоминаниями, обменом информацией о житье-бытье…
И вот настала полночь с прогулкой к Променаду, центру тусовки лос-анджелесских панков… И прохладный воздух с океана холодил ноздри. И деревья светились в ночи мириадами маленьких лампочек в память о сравнительно недавнем Рождестве. И витрины магазинов с опущенными металлическими шторами, подобно закрытым глазам улицы. И редкие прохожие, что шли навстречу, - почему-то, в основном, мужские пары. Поначалу я не обратил внимания на это однообразие, а потом дотумкал - так это же знаменитый квартал на бульваре Санта-Моника. Тот самый квартал, что смущал симпатягу Эдди Уайта - «черно-белого» проводника поезда Нью-Йорк - Чикаго. Проблемы гомосексуалистов и лесбиянок все больше и больше тревожат как весь мир, так и Америку. Устраивают диспуты, проводят конгрессы; парады сексуальных меньшинств на Пятой авеню в Нью-Йорке вот-вот войдут в традицию, станут чуть ли не национальным праздником. У меня нет определенного отношения к этим «социально-биологическим прибамбасам» человечества, но мне понятно одно: если общество не может отторгнуть это явление естественным путем, если это явление есть форма существования части людей - и подчас людей выдающихся, прославивших человечество, - то силовой запрет никакого результата не даст. И более того - запрет, как форма насилия, будет иметь иные, не всегда предсказуемые негативные последствия…
Столики, рассчитанные на двоих посетителей, занимали правую, притемненную часть зала, а на левой стороне высились три подиума. Два из них пустовали, а на третьем «работал» парень лет двадцати. Совершенно обнаженный, если не считать узкой кожаной шлеи, которая спереди едва прикрывала футляром его «половой признак», а позади узкой вертикальной полоской делила смуглый зад на две великолепные спелые ягодицы. Тонкая, девичья талия поддерживала мощный торс, классически расширявшийся к хорошо тренированным плечам. Парень был красив. Его точеное лицо обрамляли темные прямые волосы, собранные бантом в конский хвост, который в такт движению обмахивал скульптурную спину, подобно дворникам лобового автомобильного стекла. И все это великолепие опиралось на стройные ноги, обутые в черные высокие сапоги…
Вокруг подиума, положив согнутые в локтях руки на голубой бархатный бордюр, замерли человек шесть знатоков. Глядя снизу вверх на своего кумира, они исторгали возгласы умиления и восторга. А парень крутил торсом, крутил задом, принимал невообразимые фривольные позы, облизывал языком металлический штакетник, вокруг которого и изгалялся. Почему-то именно последние движения более всего возбуждали зрителей. Кое-кто из них тянулся в экстазе к сапогам парня, пытаясь их поцеловать. Но вот музыка сменилась, парень упорхнул за бархатные шторки, и на подиум взлетел другой юноша. Такой же красавец, с диким мексиканским лицом. Вместо шлеи бедра его стягивали какие-то хитрые трусы, которые обнажали все его прелести, но при этом были снабжены довольно вместительными карманами.
- О, Изабель! - завопили знатоки. - Изабель! Дорогая!
Из полутьмы правой стороны зала потянулись новые зрители, предвкушавшие особое наслаждение. К своему удивлению, среди знатоков я заметил и двух женщин. Впрочем, возможно, это были транссексуалы - мужчины, «косящие» под женщин.
Изабель, подобно греческому богу, картинно оперся о штакетник и обратился к зрителям с проповедью на испанском языке. О чем он вещал, я не понял. То ли о прелести однополой любви, то ли о помощи голодающим детям в Никарагуа, то ли о предвыборной кампании в России. Но по реакции зрителей было ясно, что он попал в точку, - знатоки стонали в экстазе и постукивали ладонями о край подиума. Под их ритм Изабель принялся выкаблучиваться в таких позах, что даже у меня, человека далекого от этого дела, появилось какое-то странное желание… «Ну их к бесу, - подумал я, - еще, чего доброго, завербуют», - и, прихватив свою банку с колой, двинулся к выходу, заметив боковым зрением, как парень обходит подиум, принимая в карман заработанную денежку.
Я испытывал досаду, что никто не подсел к моему столику, не пытался меня соблазнить. Так я и просидел невостребованным, вероятно, совсем уже выпал в тираж. Конечно, я шучу. А если всерьез - среди знатоков я заметил несколько своих ровесников, а один, что сидел, обняв кого-то за плечи, так вообще был дед, и ничего. «Вероятно, тут собрались гомосеки-антисемиты», - тешил я себя. В следующий клуб мне заходить расхотелось… Я знал в Петербурге одного гея, даже в романе его описал, в «Коммерсантах» - есть у меня такой роман, о событиях в России 1989-1991 годов, веселенькое было времечко. Так вот, этот гей частенько хаживал в «Катькин сад», что напротив Александринского театра, играл в шахматы на деньги. Бледное, хилое существо. Ноздреватую кожу его рук и лица покрывали какие-то цыпки, остренький, обычно припудренный, носик и напомаженные губы свидетельствовали о том, что он «пассивный» гей. Разве можно было его сравнить с мордастыми и задастыми мексиканцами, что развлекались в ночном клубе на бульваре Санта-Моника в Лос-Анджелесе…
Ну да бог с ними!
Променад - часть Третьей улицы, расположенной перпендикулярно бульвару Санта-Моника; по сути, это отдельный город. Он так и называется Санта-Моника и входит в союз городов, вкупе составляющих Лос-Анджелес. В 1572 году к этим берегам подплыл испанский корабль, и первый матрос, ступивший на сушу, назвал это место в честь своей боготворимой мамаши - Санта-Моникой. Чем облегчил задачу топонимии монахам, миссии которых расползлись по этой благословенной земле между горами и океаном. Места эти разительно отличались от соседних земель - опаленных солнцем каменистых холмов, растительность которых состояла, в основном, из разнообразных кактусов. Это потом усилиями людей те края приняли теперешний вид…
Впоследствии Санта-Моника привлекла внимание газетного магната Херста. Он построил над океаном, неподалеку от нынешнего Променада, дворец для своей возлюбленной - кинозвезды Мариан Дэвис. А потом и киностудию, в которой режиссер Томас Финк ставил фильмы специально для этой самой Дэвис… Кстати, по соседству, в просторном зале бывшего дансинга, был снят знаменитый фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»…
Все бы ничего, но в одну печальную ночь ревнивый Херст заподозрил что-то неладное. Вооружившись, подобно моему дяди Изе, револьвером, Херст пульнул в окно спальни своей возлюбленной, в полной уверенности, что там находится его давний соперник, известный повеса и донжуан Чарли Чаплин. Но Херст ошибся - в спальне пребывал режиссер Томас Финк. Вернее, бывший режиссер, ибо с той минуты он был уже покойником. Такие вот дела… Херсту пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять это дельце. Он отстегнул вдове режиссера кругленькую сумму, подарил ей поместье и… не было дельца - кончину бедолаги режиссера подвели под банальный инфаркт. Но нет вечных тайн: слишком уж заманчивым показалось стареющей Мариан Дэвис еще раз покрасоваться в одной упряжке с Херстом, а тем более с великим Чаплиным…
«Ахчи»[4] из Кировакана
Променад поначалу меня разочаровал… Впрочем, что можно узреть посреди обычной рабочей недели, глубокой ночью, да еще зимой! Я обходил улицу, чувствуя в себе служебную алчность коменданта учреждения, который производит квартальную опись имущества. Был у нас в институте такой тип. Он появлялся в аудитории во время лекции без стука, без «здрасьте-до-свидания», с пухлой амбарной книгой в руках и с угрюмым выражением на широкой роже отставного ефрейтора, и тотчас принимался сличать номера столов и стульев с записями в книге. Закончив, он покидал аудиторию, даже не взглянув на онемевшего от его наглости лектора… Так и я шел по ночному Променаду, зыркая по сторонам и записывая в блокнот всякую чепуху. О пальмах мне писать надоело, а вот под пальмами…
Мальчишка лет четырнадцати, мексиканец, в блестящем облегающем костюме, выделывал телом такие кунштюки, что кривляке Майклу Джексону впору было уйти на пенсию. Невероятно, какую пластику может демонстрировать мальчишеское тело, это надо видеть… Проследить воочию линию его рук и ног не так просто, глаза непостижимым образом фиксируют только след этих движений, получается этакий человек-пунктир. Ради кого он так старается? Вокруг стоят человек пять таких же огольцов. Они выуживают из пакетика чипсы и равнодушно глядят на артиста с видом: и мы так умеем.
Поодаль расположился другой умелец. Вначале я подумал, что посреди Променада воздвигли памятник президенту Линкольну - зеленый, точно на пятидолларовой купюре. Правда, в шляпе со звездно-полосатым окладом. Приблизился, вгляделся в остроносое лицо шестнадцатого президента, освободителя рабов, - вроде президент моргает. Так это живая скульптура! Не впервые я сталкивался с таким способом зарабатывать денежку. И в Москве, и в Питере нашлись подражатели. Но каждый раз я испытывал перед ними чувство вины, сам не знаю отчего. Вообще чувство вины всегда пробуждается во мне при виде нищих. Нащупав в кармане квотер, я бросил его в чашу, что стояла у ног «президента». Мелкая монета квотер. Попрошайки в Америке, как правило, требуют доллар или больше, а за квотер нередко шлют проклятия вслед благодетелю, а то могут и по шее накостылять сгоряча. Но по российским меркам, на сегодняшний день, двадцать пять центов - это восемь рублей. Или два «городских» батона. В то время как в Америке за квотер купишь четверть круассана - воздушную булочку размером в ладонь. Разница!
Что это я забрался в социально-экономические дебри? Передо мной был не банальный попрошайка, а артист, изображающий президента. Тут важна не только сумма подношений, но и признание таланта…
А в отдалении требовал к себе внимания другой артист - пожилой мужчина живописного вида. Его седые нечесаные космы падали на широкие плечи, украшенные расписным жилетом. Тонкую талию обтягивал красный платок, из-под которого выпростались потертые джинсы. Облик мужчины излучал королевское достоинство. Резко очерченные губы под сухим птичьим носом сжимали деревянную трубку, через которую фокусник выдувал огромные мыльные шары, запуская в них табачный дым. В разноцветных лучах фонарика шары являли фантастическое зрелище. А тут еще юное дарование с ангельским ликом, сидевшее за клавиатурой электронного синтезатора, неназойливо предлагало собственное сочинение… Магазины-бутики, антикварные лавки, ювелирные салоны. Особенно завораживали индусские магазины с резными изделиями из дерева и кости. Изображения Будды, танцовщиц, бытовые сценки… Поражала проработанность каждой детали, каждой складки одежды, каждого волоска на шкуре животных. Продавец не ходил за тобой по пятам, как это здесь принято, не канючил, предлагая свои услуги. Магазин-музей - тут посетитель предоставлен самому себе…
Первое впечатление от, казалось бы, дремлющего Променада улетучилось. Я с любопытством дефилировал вдоль четырех кварталов, что ограничивали Променад, в толпе таких же припозднившихся зевак. Небо над Променадом близкое, теплое и без звезд. Вообще над Америкой звезд маловато. Удивительно. А те, что есть, почему-то очень мелкие, точно иголочные проколы. То ли такой абберационный эффект над этой частью земного шара, то ли я задираю голову не в звездный сезон. Вот Луна - да! Такой огромной луны в России я что-то не примечал. Огромная, сытая: кажется, протяни в полнолуние руку - и достанешь. А вот звезды подкачали… На американском флаге они больше впечатляют - постаралась мисс Бетси Росс в 1776 году, после того как в ее швейную мастерскую в Филадельфии заглянул Джордж Вашингтон, первый президент первых тринадцати Соединенных Штатов. Мастерица Бетси почтительно выслушала пожелания президента и выполнила заказ. Да так удачно, что сшитый ею флаг был принят конгрессом как основа государственного флага, после чего имя тетушки Росс вошло в историю Соединенных Штатов. Теперь звезд на флаге уже пятьдесят - заметно прибавилось, - а вот полос осталось столько же, сколько нашила Бетси Росс, - тринадцать, по числу первых штатов.
В конце Променада какой-то художник - крепкий парняга с массивной цепью на шее и с сигарой во рту, - прищурившись от табачного дыма, размалевывал красками спину полуголой девицы, что сидела перед ним на коврике и читала книжку. Бросив прощальный взгляд на «боди-артчика» и его модель, я свернул на боковую улицу, и тут мой нос уловил до боли знакомый запах, а глаза узрели надпись на русском языке: «Хароший шашлик! Заходи - потанцуем!» В Лос-Анджелесе русскоязычная община считается второй после Нью-Йорка по численности, так что подобных заведений здесь немерено. Шашлык мне не хотелось, а вот кутаб - тяжелый, влажный, с золотистой поджаристой оборочкой - я бы съел…
Шашлычная пустовала. Четыре столика, покрытые цветной клеенкой, выглядели сиротливо, не спасали даже букетики хилых цветов, засунутых то ли в стакан, то ли в банку. Ну точно как в Баку времен моей молодости. Сейчас наверняка появится хозяин - усатый азербайджанец в замызганном переднике… Но появилась женщина, причем - армянка. Это я сразу усек - сказывался давний опыт общения с восточными людьми. Женщина была среднего роста, скрюченная, со впалыми щеками на изможденном лице и длинноватым, каким-то усталым носом. Она подошла к моему столику, оперлась о клеенку сжатым кулачком и молча уставилась на меня черными круглыми глазами.
- Ха-ес? - спросил я: мол, «армянка»?
- Ха, - ответила официантка без особого расположения - да, мол, армянка - и перешла на русский: - Что будешь кушать? Чанахи, шашлык, люля-кебаб? Или хаш? Есть свежий хаш.
- Какой хаш, женщина, - в тон ответил я. - Два часа ночи.
- Как раз время для хаша, - упрямо проговорила официантка.
В чем-то она была права. В Баку отведать хаш - густой бульон из бараньих костей - любители съезжались чуть ли не в шесть утра. После чего сил хватало на весь день…
- Кутабы есть? - спросил я. - Свежие?
- Как для брата сделаем, - ответила официантка. - Два доллара три штуки. Порция.
- Порцию кутабов, - распорядился я. - И больше ничего.
- Ладно, ладно, - ответила официантка и ушла так же тихо, как и появилась.
«Молодец, хозяин, - подумал я. - Держит бакинский духан в центре Лос-Анджелеса. Наверняка сюда тянутся те, кто привык в той, давней жизни к подобной обстановке…» И оказался прав, официантка подтвердила: «Раньше, когда здесь все было как у всех, посетители заглядывали нечасто, и Кямал - так звали хозяина - все переменил. Накрыл столы клеенкой, стулья заменил табуретами, повесил на стену палас, в туалете поставил кувшин-афтофу,[5] а на дверях намалевал краской «УБОРНЫЙ»… Выбросил американскую музыкальную установку - посадил зурначей. Теперь приезжают люди из Вест-Голливуда, из Беверли-Хиллз приезжают. Отовсюду, где живут наши… Только на повара посмотреть приезжают - он раньше работал в Баку, в гостинице «Интурист». Лучше него никто в Калифорнии шашлык не делает. А ты что заказал? Ах кутабы… счас принесу…»
И принесла. Тонкие, почти прозрачные, с золотистыми хрустящими фестончиками по краям, присыпанные сумахом - измельченным сушеным гранатом… О блаженство! Какие тут могут быть «ножи-вилки»? Я приподнял влажное, но крепкое тельце кутаба, чуть надорвал и впился зубами. Глаза сами прикрылись в предвкушении наслаждения, но… что-то было не то, не тот вкус, не тот…
- Конечно, - сказала официантка. - В Америке разве есть настоящая баранина? У ихнего барана мясо сладкое, химией кормят барана… Ты откуда приехал сам?
- Из Петербурга.
- А грин-карта уже есть?
- Я в гостях.
- А… Молодец, так и надо. - Официантка придвинула табурет и села. - Ты какой нации? Еврей, да? Так я и знала. Но ничего, у вашей нации тоже бывают хорошие люди.
Я согласно кивнул, продолжая уплетать кутаб. Тетка явно маялась от скуки… Вскоре я узнал, что она приехала из Кировакана, родственники уговорили. Сказали, что армян здесь больше, чем в Армении. Что в Армении все равно ничего хорошего не будет. Уговорили сына. А что ей делать без сына в Кировакане? Муж давно умер. Так давно, что она думает - он никогда и не жил…
Я кивнул, достойно оценив юмор, и продолжил расправу с кутабом. Минуты две официантка молчала, разглаживая морщины клеенки.
- А… Разве здесь продукты? - вновь заговорила она. - Даже соль здесь другая, клянусь мами. Ты пробовал здесь соль?
- Нет, - признался я не без удивления.
- Другая. Здесь совсем-совсем соленая, у нас не такая. А молоко? Разве у них молоко? Совсем не киснет. Настоящее молоко должно киснуть, да? А у них - нет. Одна химия белого цвета. Го д будет стоять, не прокиснет… У тебя внуки есть? - И, не дождавшись ответа, продолжила: - У меня два внука. По-русски не разговаривают, по-армянски не разговаривают. Только по-английски.
- А ты? - Войдя во вкус, я с вожделением приглядывался ко второму кутабу. - По-английски разговариваешь?
- Не-а. Жду.
- Чего ждешь? - озадаченно переспросил я. - Что американцы начнут разговаривать по-армянски?
- Не-а, - серьезно ответила она. - Жду, когда вернусь в Кировакан, домой.
- Тебе здесь плохо? - участливо поинтересовался я.
- Почему плохо? Хозяин - хороший человек, хотя азербайджанец. Комната есть. Я с сыном живу, с его женой, с внуками. Почему плохо? Только дома лучше. Пускай здесь молодые живут, я хочу умереть в Кировакане…
- Куда спешишь, женщина? «Умереть»! Тебе сколько лет? - Мне все больше нравился разговор. Даже появился акцент, у меня всегда появляется восточный акцент, когда встречаю кавказских людей, эдакая невольная ностальгическая нотка.
- Много лет, - вздохнула официантка. - Шестьдесят три будет в мае. А тебе? - И, выслушав, сказала после паузы: - Ты выглядишь лучше. Мой отец уже умер в твоем возрасте… Вай мэ, что я говорю! - закусила она губу и посмотрела на меня, как на покойника.
Я принялся за второй кутаб.
- Ты на мужа моей младшей сестры похож. Хороший человек, но дурак большой.
- Почему дурак? - пробурчал я.
- Потому что живет с такой, как моя сестра. Впалые щеки официантки покрылись румянцем, а нос заострился. Очень уж ей хотелось поговорить. Я не торопил официантку с откровением, чувствуя, что тем самым только распаляю ее желание с кем-то поделиться своими заботами в этот скучный ночной час.
- Скажи хозяину, пусть повесит на окна ленты с клеем. От мух. Совсем будет, как в духане.
- Какие мухи, где мухи? - озадаченно спросила официантка.
- У стекла, в окне. Я видел.
Читать бесплатно другие книги:
