Breakfast зимой в пять утра Штемлер Илья

Борщ со слезой

Привычка спать днем превратилась для меня в потребность. Привычка генетически передалась мне от отца, Петра Александровича, человека сложной и достаточно суетливой судьбы - гимназиста Херсонской гимназии, беженца с голодающей Украины, библиотекаря бакинского Клуба железнодорожников, заведующего литературной частью Бакинского театра русской драмы, добровольца-санинструктора, закончившего войну с медалью и двумя осколками в легких, полученными на Малой земле, под Новороссийском, мастера-надомника по изготовлению фибровых чемоданов, слесаря по газу на сажевом заводе, пенсионера, упокоившегося в неполные шестьдесят семь лет… Господи, не оставь без внимания этого человека в своих кущах! Человека, которому я обязан не только рождением и, по мнению многих, достаточно скверным характером - хотя есть и противоположные мнения, - но и удивительным сходством: как физическим, так и духовным. Желанием понять истоки тех или иных поступков, сопереживанием, разумным эгоизмом и относительным отсутствием зависти, которая так угнетает многие судьбы. Слияние с образом отца во мне настолько велико, что я не без тревоги задумываюсь о годах, отмеренных ему судьбой, зная, что и болезни, преследовавшие его, также передались мне. Правда, медицина и фармакология сейчас не та, что была в его время. На то и уповаю…

Отца преследовали две настоящие страсти - книги, которые он приносил из библиотеки в базарной корзине десятками зараз, и дневной сон.

Последняя страсть сопровождалась непременным ритуалом. Даже в августовскую бакинскую жару мой добрый папа наглухо закрывал деревянные ставни в тесной спальне нашей маленькой квартиры на улице имени писателя Островского, раздевался в темноте (чтобы никто не увидел его белых худосочных интеллигентских чресел), залезал на мягкую перину под толстое одеяло и накрывал голову второй тяжеленной подушкой, предварительно выкрикнув в кромешную темноту спальни приказ мне и сестре: «Дети! Чтобы тихо было!» И никакие события, то и дело возникавшие в нашем беспокойном дворе, не могли нарушить благостные минуты его дневного сна. Лишь иногда, когда в нарушение приказа мы с сестрой проявляли некоторое беспокойство, из глубины спальни доносился глухой вопль: «Дайте спать!»

Эта страсть передалась и мне. Без дневного сна я не человек, а хмурое существо, открытое любой провокации… О, дневной сон с его атрибутами: тишиной затемненной спальни, пролистанной при свете настольной лампы газетой, непременным черным «наглазником», что препятствует проникновению и малой толики дневного света. И наконец, благостным ожиданием в предвкушении великолепных, законченных сюжетно, цветных сновидений. Если снилась еда, я просыпался вполне сытым; если снилась вода, мне не хотелось умываться; если снилась любовь, я был свободен от забот, порождаемых нетерпением плоти… Словом, весьма удобная форма существования - вторая жизнь и, главное, никаких затрат и усилий.

Вот и сейчас я брел по студеному Чикаго с «чугунной головой», испытывая острое желание поскорее добраться до Юнион-стейшен, до своего поезда, до своего вагона, до своего купе…

Зал, в котором размещалась камера хранения, нашелся не сразу. Он выплыл из путаного лабиринта подземных переходов, напичканных лавчонками, кафе, ресторанами, бюро всевозможных услуг, выбрасывая навстречу спасительные указатели с доходчивыми пиктограммами. Указатели и вывели меня к камере хранения.

Счетчик конечной оплаты требовал от меня шесть долларов дополнительно к тем трем квотерам, которыми я полагал отделаться за шестичасовое хранение моего багажа. Нехило!

Это, естественно, не улучшило мне настроение. «Бандитский город», - ворчал я, волоча по мраморному полу свой чемоданчик на колесах. Со стороны чемодан походил на крупного черного жука-броненосца, которого тащили за усы. Непредвиденные траты в камере хранения создали затруднения с покупкой снеди в дорогу - пришлось ограничиться порцией худосочной пиццы, толщиной с папиросный листок, и банкой кока-колы. Утешала мысль о предстоящем благостном сне. «Даже не взгляну больше из вагона на этот грабительский город, буду спать», - мстительно думал я, разыскивая взглядом платформу номер восемь, где, согласно билету, ждал меня поезд компании «Амтрак», следующий по маршруту Чикаго - Лос-Анджелес…

Конструкция с высоким алюминизированным каркасом походила на рефрижератор, если бы не продолговатые окна на двух уровнях - первого и второго этажей, разделенных надписью «Спальный вагон». В распахнутых дверях встречала пассажиров проводница - скуластая и смуглая, с по-мужски широкими плечами и черными прямыми волосами, на вид казавшимися жесткими, точно проволока. На джинсовую рубашку, вольно падавшую ей на брюки, было накинуто цветастое пончо с аппликацией. Типичная индианка из племени команчей или делавар. Проводница держала в руке листок-распечатку, где значилась и моя фамилия, что меня, признаться, удивило. Впрочем, я вспомнил, что билет был заказан моей доченькой через туристическое агентство…

Закинув чемодан в багажный отсек, я протиснулся узким коридором к своему купе, раздвинул дверь-гармошку. «Черт возьми, и это - первый класс?» - подумал я, глядя в тесный пенал с двумя полками. Нижняя полка-диван располагалась на уровне моих коленей, верхняя в нерабочем положении пласталась по стене.

- Думаю, вам будет удобно, мистер, - проговорила проводница, горячо припечатав могучей грудью мою спину. - Пожелаете отдохнуть, поверните эту ручку, здесь все написано. Через два часа можете подняться на второй этаж, в ресторан, вас ждет ужин. Будут вопросы - на этой панели кнопка вызова проводника.

Она вышла. Я остался в купе с чувством неясной досады. Этот казарменный аскетизм обстановки купе первого класса, ожидание ужина, которое наверняка внесет беспокойство в сладость дневного сна… Да и какой, к черту, ужин, когда солнце даже не спустилось к горизонту?!

Продолжая мелочно брюзжать, я повернул ручку дивана. Преломившись с липким шорохом, нижняя полка вздулась и приняла форму двух стульев со столиком посредине. Понравилось. Я вернул ручку в исходное положение. Стулья и столик вытянулись в ровную полку… Еще раз…

Поезд подбирал последних пассажиров. Громко топая и переговариваясь, кто-то занимал соседнее купе. Устроившись, там потребовали кофе со сливками. Голос проводницы оповестил, что кофе, сливки, хрустящие хлебцы, сок, апельсины, сахар, джем - все это ждет пассажиров на площадке второго этажа, у входа в стеклянную галерею на крыше вагона…

Между тем поезд снялся с места и принялся не спеша пересчитывать светильники туннеля, устремляясь на волю. Черный глянец стекла размывал подступающий из зева туннеля дневной свет - и вскоре он резко и радостно ворвался в сумрак купе. Вновь проем окна принялся фотографировать панораму Чикаго. Но Чикаго уже не был для меня таинственным городом, полным романтики из гангстерских фильмов, теперь я мог сказать: я видел Чикаго своими глазами. Смешное брюзжание рассеялось, ушло как вода в песок. Память удерживала прекрасный город - могучий, величественный город людей. Фоторама окна быстро проявила уже знакомый купол стадиона, потом его сменили два огромных корабля, покрытых голубоватой наледью. Вдоль окна протянулась длиннющая шеренга яхт, что стояли у своих причалов, прокалывая низкое небо пиками бесчисленных мачт. Яхта - особая гордость жителей Нового Света. Американцы проживали разные этапы «национальной привязанности» - автомобили, самолеты, компьютеры, Интернет, - но все эти этапы сопровождала одна неизменная страсть - яхта. Она стала олицетворением американского образа жизни. Яхта - символ богатства и свободы. Многие американцы, которым не по карману роскошная яхта, живя вблизи воды (а то и не вблизи), нередко имеют что-нибудь плавающее - лодку, парусник, скутер, катер… Это увлечение объясняется тем, что Америка, в сущности, гигантский остров, заброшенный судьбой в океан, далеко от берегов Старого Света, колыбели многих эмигрантов. И как каждый островитянин испытывает мистическую тягу к воде, так миллионы американцев мечтают о собственной яхте.

Спать, как ни странно, мне расхотелось - предвосхищая скуку одинокого вечера, надо подготовить себя к полноценному ночному сну. К тому же мысль об ужине возбуждала меня своей романтической тайной…

Славный подарок преподнесла мне дочь - такую поездку. Память скакнула лет на тридцать назад, когда дочь десятилетней девочкой входила в сознательный возраст. Нельзя сказать, что тогда у нас было взаимное понимание. У жены - да, дочь с ней жила душа в душу, так мне казалось сквозь шоры мелочного отцовского эгоизма… С каких пор я почувствовал настоящее отцовство, то есть физическую ответственность за судьбу существа, которому дал жизнь? К сожалению (или к счастью), я не имею опыта полноценного отцовства - у меня единственная дочь, а это совсем особый случай. Человек, обладающий двумя глазами, не может представить себе ценность каждого из них в отдельности, пока не станет одноглазым, - этот жестокий пример мне кажется точным как никакой другой… Судьба единственного ребенка как-то «концентрированно» тревожит родителей. И тем горше ощущается разлука, пусть лишь разлука эмиграции…

Но все уже в прошлом. И ее детский садик, и школа с институтом, замужество, эмиграция, развод, вольная жизнь, второе замужество, бизнес… Теперь она сорокалетняя женщина, которой никто не даст больше тридцати, - высокая, смуглая от калифорнийского солнца, с великолепной фигурой, с лицом южноамериканской киноактрисы, омытом водопадом черных волос. И это красивое, удачливое - трижды плюну через плечо - создание есть моя дочь?! «Не верю!» - сказал бы я словами Станиславского. «И правильно делаешь! - ответила бы моя жена. - Что у нее от тебя? Только рост. В остальном она - вылитая я…»

И действительно. Я поднимаю руки… Что общего у молодой, красивой, пахнущей дорогими французскими духами женщины с седым, носатым, бледнолицым пенсионером, скрывающим за сухими губами паршиво сделанные зубные мосты? Ни-че-го! Еще в полутьме ночного вагона можно как-то обознаться, что и произошло с темнокожей Мэри, а при дневном свете - никаких иллюзий… Возможно, поэтому - странное дело - я неизменно испытываю смущение, когда дочь проявляет свои дочерние чувства: то костюмы мне купит сногсшибательные, сразу два, с полной экипировкой - от туфель до галстука, то закажет дорогущие билеты в театр, то незаметно подкинет денег, то оплатит путешествие через всю Америку… «Ты смущаешься оттого, что еще молодой и гордый, - говорит она. - Не можешь понять, что я… все-таки дочь, а не посторонняя женщина. И свыше двадцати лет живу вдали от тебя, большую часть жизни». - «Не привык к такому вниманию», - с манерной галантностью отвечаю я. «Бедный папа. Ты не привык, ты - отвык за годы холостой жизни». То слово, то целая фраза, то интонация, пробуждаясь в памяти, вплетались в перестук колес, а темнеющая на глазах панорама за окном вагона чудом переливалась в образ дочери, как цветные стеклышки в калейдоскопе… Говорят, что с генами передаются и черты характера. Сомневаюсь. Если бы дочери передались мои черты характера - склонность к компромиссам, чрезмерная сентиментальность и жалостливость; не то чтобы жадность, а расчетливость; боязнь остаться в дураках, благодаря которой я частенько и остаюсь в дураках; какая-то нервическая эпатажность, из-за которой нередко оказываюсь в смешном положении; разбросанность мыслей, как результат нетренированной памяти, - если бы все это передалось по наследству, вряд ли дочь добилась бы того, чего добилась. Впрочем, возможно, дочь впитала здоровые, творческие гены жены, хотя качества эти у жены, в силу обстоятельств, не получили практического воплощения, а у дочери - получили. Вероятно, второе замужество дочери пробудило подспудно заложенные в ней черты характера. Или просто с годами эти черты проявились активнее, как форма самозащиты и самоутверждения. Отсюда деловая хватка и вместе с тем антипод этому качеству - безудержная щедрость, искренняя и радостная. Отсюда твердость характера, доходящая до непреклонности. Помнится случай… После долгой разлуки дочь приехала ко мне погостить. Я приготовил обед. Должен заметить, что холостяцкая жизнь имеет массу своих плюсов, один из них - удовольствие от приготовления пищи. Словом, предвосхищая радость дочери, я пригласил ее отведать с дороги отцовского борща. Получив отказ, я растерялся и обиделся, как ребенок, у которого отняли игрушку. Принялся настаивать… «Хотя бы одну ложку, - канючил я. - Ну на кончик языка, только пригуби. Я трудился все утро!» Мои уговоры были тщетны - напротив, дочь только рассвирепела в своем упрямстве…

Хлопнув дверью, она заперлась в спальне… О, скупые отцовские слезы! Кто их видит?! Несколько минут я сидел с остывшей ложкой борща на весу, потом слизнул языком янтарную жирную пленку, вернул ложку в тарелку, вздохнул и пошел мириться…

«Ты всегда был упрямцем, - прокомментировала жена мой рассказ, позвонив по телефону из Нью-Йорка в Петербург. - Ну не хотела девочка пробовать твой дурацкий борщ! У нее свое меню - соки, овощи, фрукты. Посмотри на ее фигуру, а потом на свою, упрямец!» - и повесила трубку.

«Упрямец?! - душила меня обида. - Неужели так трудно было попробовать ложку борща? Одну ложку! В первый день встречи после долгих лет разлуки? Да, возможно, я упрямец, но я же как-никак отец. Но каков характер доченьки? Кремень!»

В глубине души я гордился ею - мне всю жизнь не хватало твердости характера. Нередко твердость характера я подменял нервной злостью, граничащей с истерикой. Возможно, это возрастное. Но со стороны наверняка выглядит жалко…

Боб из штата Колорадо

Преодолевая болтанку быстрого вагона, я, цепляясь за поручни винтовой лестницы, поднимался на второй этаж. По пути, в распахнутой двери багажной секции, поверх чемоданов пластались лыжи. Голубые, с яркой белой полосой. «Где-то мне они уже встречались», - подумал я и, толкнув послушную дверь, вошел в ресторан. Меня притягивали поездные вагоны-рестораны, этот вертеп самых отъявленных прохвостов, многих из которых повыгоняли за проделки из обычного общепита. Наездился, насмотрелся по нашим российским дорогам. И все равно бесшабашная удаль официантов в застиранных фартуках с торчащими из кармана маленькими деревянными счетами, на которых всегда дважды два выходило шесть, запах «суточных щей» и котлет с макаронами плюс бутылка «Жигулевского» сокращали томительность пути. А теперь вот вагон-ресторан поезда компании «Амтрак»…

Яркий люминесцентный свет шпарил с потолка на шестиместные столы, забранные сероватыми скатертями, с пышным букетом цветов посредине. Вдоль кромки стола, в ожидании гостей, впечатались шесть наборов тарелок - мал мала меньше - в окружении вилок, ножей и салфеток. Из гостей, видимо, я был первым. Официантка - миловидная, пухленькая блондинка, похожая на кинозвезду сороковых-фронтовых Людмилу Целиковскую, - шагнула навстречу. Уточнила, из какого я купе, и, предложив местечко у окна, протянула меню в кожаном окладе. «Все оплачено - заказывай что хочешь. Попробуй, для начала, салат овощной и, пожалуй, салат из крабов. Далее, скажем, стейк с картофелем-гриль, - ликовала душа. - Но вначале лососинки - на закуску. Вина заказать. А лучше виски с тоником. Впрочем, виски к стейку - куску мяса - не принято, лучше все-таки вино… Кофе с тортом. И мороженое. И сигареты «Мальборо», хоть я и не курю, но раз все оплачено - грех отказываться. Еще бы к этому меню такую красотку, как официантка, полный был бы кайф», - раздухарился я - правда, о последнем пожелании умолчал…

Официантка приняла заказ, после чего, продолжая улыбаться, сказала, что, если мистеру будет ночью не по себе от столь обильного ужина, она принесет еще таблетки «Алька-Зельцер» - помогает от тяжести в желудке…

- Мистер, вероятно, из России? - спросила она, чтобы смягчить проскользнувшую бестактность, и добавила беспечно: - А я родом из Польши, - и ушла, покачивая крутыми «польскими» бедрами, обтянутыми синим атласом.

«Вот стерва! Будто из своего кармана оплачивает мой заказ», - я смотрел ей вслед и вспоминал Варшаву шестьдесят шестого года, свою первую загранкомандировку от завода «Геологоразведка» и прелестную пани Христину, дежурную по этажу в гостинице «Нова Прага», что на левом берегу Вислы, за мостом. Бедер, как у Христины, я не встречал ни в одном журнале. Такие бедра доступны лишь альпинистам, и я каким-то образом оказался в их числе… Тогда я был молод и удачлив, не то что сейчас… Я скосил глаза к черному глянцу ночного окна, увидел свое отражение и вздохнул - для обладателя подобного профиля даже куриное бедрышко большая удача…

А за окном, в кромешной тьме, простирался штат Миссури, названный, как и штат Миссисипи, по названию протекающей в его пределах реки, которая вместе с рекой Миссисипи считается самой протяженной рекой мира. На ее берегах козырял сорванец Том Сойер, и здесь же родился его создатель, писатель Марк Твен, человек, прославивший штат Миссури. Прославил свой родной штат и крупнейший поэт Америки Томас Элиот. Кстати, и тридцать третий президент Гарри Трумэн, что родился в Миссури, внес свой вклад в историю страны не только первой атомной и водородной бомбой да созданием НАТО, но знаменитым планом Маршалла, что поднял Европу из руин Второй мировой войны… Лично мне штат Миссури пришелся по душе тем, что символом его стал куст кизила. С детства я обожал кизиловое варенье. Своим густым гранатовым цветом, нежным кисло-сладким вкусом, варенье не имело себе равных… Так что я понимаю жителей штата Миссури. И птичка-синичка - маленькая, голубая, голосистая по весне - тоже была выбрана символом штата Миссури удачно, ничего не скажешь…

В темень вагонного стекла стали постреливать огоньки. Вначале одинокими выстрелами, потом целыми очередями и, наконец, залпами - мы въехали в какой-то населенный пункт. Сочные рекламы, люди, магазины, автомобили, дома…

На фронтоне скромного здания вокзала высвечивалась надпись - «Канзас-Сити. Штат Миссури». Хорошенькое дело! Откуда он тут взялся, этот Канзас-Сити? Ведь до самого штата Канзас по расписанию осталось более часа хорошего хода. Выходит, существуют два Канзас-Сити…

Да, веселые дела творились в этих местах в стародавние времена. Подумать только, совсем недавно, без малого двести лет назад, гигантская территория, распростертая вдоль самой протяженной реки мира с севера на юг, принадлежала Франции и называлась Луизианой. Это пятьсот миллионов акров земли - больше, чем вся площадь Соединенных Штатов в те времена. Первый консул Франции Наполеон Бонапарт готовился к будущим победоносным войнам, готовился стать повелителем Франции. А тут лишние хлопоты о заморских колониях, да и деньги не помешают… Вот он и предложил Соединенным Штатам купить у Франции Луизиану, а заодно и Новый Орлеан, в общей сложности за пятнадцать миллионов долларов. Таким образом, каждый акр земли обошелся казне Соединенных Штатов в четыре цента. Неплохая сделка. «Луизианская покупка» разом удвоила просторы США. Позднее на территории Луизианы полностью или частично разместились земли вновь образованных тринадцати штатов, в числе которых был и штат Миссури, по которому и отсчитывал сейчас свои ночные мили поезд компании «Амтрак». Путем, по которому пролегала знаменитая Дорога на Санта-Фе, что протоптали толпы золотоискателей, устремившихся на Дикий Запад. И кстати, весьма обогативших казну штата Миссури «данью за транзит»…

Великие события когда-то переживал этот штат, да и войны гремели нешутейные в гнездовье рабовладельческого Юга.

Где-то в этих краях стояла хижина дяди Тома, вызвавшего своей судьбой сочувствие и сострадание. Знаменитый роман Бичер-Стоу сыграл в победе Севера большую роль, морально подавляя дух противников аболиционизма. А замечательный роман Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», события в котором привязаны к этим местам, вообще «закрыл тему» Гражданской войны США - этот американизированный вариант «Войны и мира»…

За окном поезда мрак ночи еще плотнее сгустился после яркой панорамы Канзас-Сити, некогда самого крупного города бывшей французской колонии… В черном зеркале стекла было видно, как к моему столику официантка подсаживает нового клиента. Приняла заказ и отошла. Я обернулся и увидел - о черт! - того самого малого, что сопровождал меня до Чикаго своим свистом. Вот чьи лыжи пластались в багажном отделении…

Паренек сидел в своей спортивной кепке со сдвинутым в сторону козырьком, натянутой на коромысло наушников, шнур от которого тянулся к карманному магнитофону. На вид ему было не более двадцати лет. Прикрытые веки оперяли короткие редкие рыжеватые ресницы. Впалые щеки изможденного лица окропили веснушки… прошло несколько минут в тревожном ожидании - примется ли он свистеть, дослушав музыку, или нет? Меня нередко приводило в изумление склонность американцев свистеть во всю мочь в любом общественном месте. И хоть бы кто отреагировал, сделал замечание свистуну; неспроста старина Эдди Уайт с такой неохотой отправился усмирять этого паренька по моей просьбе…

Я оглядел салон - практически все столики уже были заняты. В глубине вагона, у сверкающей никелем стойки хлопотали официанты и обслуга. Вспыхнула сигнальная лампочка, створка стойки приподнялась, и в проеме, откуда-то снизу, точно лифт, всплыла площадка, уставленная тарелками. Официантка, похожая на Целиковскую, отделилась от подруг, шагнула к раздаточному проему и принялась переставлять на поднос заказ… Я ждал ее, борясь с искушением провести ладонью по синим атласным бедрам. Просто наваждение какое-то. Сосед-паренек сидел по-прежнему смирно, словно Будда.

Обдав волной парфюмерного аромата, официантка принялась разгружать поднос, аккуратно выставляя на стол тяжелые широкие тарелки с фирменным вензелем. На одной из них возлежал здоровенный кусок мяса под смачной румяной корочкой в окружении золотистых картофельных стружек, обильно осыпанных укропом и подбитых зеленью спаржи, лука, фиолетовыми ушками рейхана. Подле тарелки заняла место изящная бутылка темного вина, над вскрытым горлышком которой вился студенистый пар. Две фарфоровые чаши, одна за другой, представили взору кипень овощного салата и салат из крабов - россыпь каких-то буро-пятнистых и желтовато-серых фрагментов, усыпанных маленьким горошком. Не забыла и лососину, несколько розовых ломтиков которой зарылись в колечках лука и редиса. Две горбатенькие булки сыто разлеглись на салфетке рядом с набором специй и соусов…

Официантка отставила поднос и ловким движением полноватых рук, одна из которых была перехвачена в запястье золотистым браслетом, расставила тарелки согласно протоколу: ближе ко мне - закуску: лососину, салаты и вино, поодаль - тарелку с мясом и совсем в стороне - булочки со специями. Потом положила передо мной пачку «Мальборо» с фирменным спичечным коробком, пожелала приятного аппетита, шагнула к соседу и перенесла с подноса на стол булочку, пакет с сырковой массой и пластмассовую баночку йогурта…

Паренек приподнял рыжие ресницы, скосил изумленные глаза на мое пиршество и… присвистнул. Перевел взгляд на меня, и выражение изумления возросло. Ловким движением, не касаясь кепки, он сдвинул на затылок коромысло наушников и, растягивая в улыбке тонкие пергаментные губы, пробормотал: «Горбачефф?!» Я кивнул и сурово, дабы отринуть всякую попытку к общению, принялся за еду.

- И это все вы слопаете, сэр? - поинтересовался паренек, не обращая внимания на мою демонстрацию.

Сухо кивнув, я разворошил овощную грядку.

- Пожалуй, и я бы с этим справился, - рассудительно продолжал сосед, - но с утра…

Салат оказался довольно вкусным. А еще предстоял салат из крабов.

- Хочешь, я поделюсь с тобой? - вдруг произнес я, выразительно взглянув на сиротский йогурт соседа.

- Что вы? Я и сам мог бы заказать такое, - ответил парень. - Но на ночь есть вредно. Меня так приучили.

- В твоем возрасте я ел днем и ночью, - буркнул я. - Да и теперь, как видишь, не сдаюсь.

- А сколько вам лет? - Паренек перехватывал инициативу. Меня это рассмешило.

- Лучше скажи, как тебя зовут? - произнес я.

- Боб!

Разрази меня гром, если вру, - паренек буквально с кончика моего языка подхватил это имя.

- Так я и знал, что тебя зовут Боб, - засмеялся я. - Ты как-то похож на… Боба.

- Боб, - подтвердил паренек. - Правда, в детстве меня звали Фанни.

- Ты и впрямь «смешной», - одобрил я. - И чем ты обрадовал этот мир, Боб?

- Этот паскудный мир, сэр, можно обрадовать только своей смертью, - не раздумывая ответил парень.

Я замешкался, потом рассмеялся - так нелепо контрастировала внешность парня с серьезностью его замечания, с тоном, каким оно было произнесено.

- Однако ты не очень торопишься обрадовать этот мир, парень, - сказал я. - Дорогие лыжи… Вокман, который не сползает с твоих ушей. Живешь на всю катушку - и такие мрачные мысли… Небось едешь в Колорадо, кататься на лыжах?

- Еду домой, в Пуэбло, штат Колорадо. А лыжи мне подарил один чудик. Они ему чем-то мешали. Такие лыжи стоят дорогого автомобиля. Сделаны по заказу. Впрочем, вы наверняка в этом ничего не смыслите.

- Верю тебе на слово. - Мне не хотелось прерывать разговор, мальчишка вызывал симпатию.

- Я подвез тому чудику какой-то важный документ. Он прыгал от радости. А когда узнал, что я родом из Колорадо, подарил мне лыжи. А мисс Бреджес, моя хозяйка, решила, что я их где-то стибрил, - такие лыжи на гарбиче не валяются… Хотела заявить в полицию, а я собрался и дунул от нее домой, в Колорадо. Из-за таких дамочек, как мисс Бреджес, хочется удавиться. У нее никогда не было мужа. В молодости ее еще натягивали, а когда состарилась - плюнуть никто не хочет, вот она и ярится. Вначале ко мне приставала - еле отвязался, на ночь дверь шкафом перегораживал…

- Подожди, - не понял я. - Твоя хозяйка? Комнату у нее снимал? Съехал бы, и дело с концом.

- Съехал… Она вперед с меня деньги взяла за полгода. А с лыжами допекла. Черт с ней, пусть подавится моими деньгами. Местечко, правда, у нее было неплохое, на углу Колумбуса и Сорок седьмой Манхэттена. Можно было днем заехать, отдохнуть от работы.

- А кем ты работал?

- Мессенджером. Вообще-то я рок-музыкант. Играл на гитаре. Но ребята разбежались, и я пересел на велосипед.

Лососина показалась слишком соленой, пришлось ее отодвинуть. А может, просто не терпелось приступить к стейку, но слишком уж большой кусок, даже два куска.

- Слушай, Боб, выручай… Я, видно, пожадничал. Паренек пожал острыми плечами.

- Не робей, Боб. На одном йогурте можешь на лыжах не устоять.

Я придвинул к нему чистую тарелку и переложил в нее часть своего заказа - кусок стейка, салат, потом плеснул в бокал вина…

Боб вскинул маленькие красноватые глазки, обрамленные ржавыми ресницами, и, отбросив стеснение, приступил к еде с яростью оголодавшего щенка. Вероятно, обед в вагоне-ресторане не входил в стоимость его билета.

Некоторое время мы резво уплетали и периодически чокались. Вино оказалось не только холодным, но и приятным.

- Оно вкусное, потому что холодное, - поправил меня Боб. - Вы не пробовали вино моего отца. У нас на Великих равнинах есть ранчо с виноградником. Отец и вкалывал там, как кореец. А вообще-то старик работал на заводе резиновых изделий. Он и меня хотел туда определить, но я сбежал…

В вагоне-ресторане было шумно и весело. Пассажиры переходили от столика к столику с вином и тарелками в руках - видимо, ехали люди знакомые между собой или туристическая группа… Временами кое-кто из них покидал ресторан и, пройдя коротким коридором, исчезал за торцевой дверью вагона. Потом возвращался… Торцевая дверь вела на обзорную площадку, примыкавшую к ресторану.

Я не спешил попасть на площадку - ночью ничего не видно, а завтра, поутру, все будет наверняка ярче и острее.

Понемногу Боб «распотрошил» меня - любая информация о России вгоняла его в состояние неистового восторга. Он хлопал ладонью по столу и переспрашивал. Однако он и сам многое знал… Боб слышал о Ленине и Горбачеве. Знал писателей - Солженицына и Ломова (или Сомова, я не понял). И о Чайковском слышал - как-никак музыкант, хоть и «рок», от Чайковского он даже балдел… Что касается города Санкт-Петербурга, то тут Боб стоял насмерть: это американский город в каком-то штате, и все! А насчет красивейшего города мира, так это я вообще перегнул палку: самые красивые города - Нью-Йорк, Вашингтон и Денвер. Ну может быть, еще Роттердам, он слыхал о Роттердаме от отца, который в молодости плавал моряком и бывал там…

- Клянусь, Боб, я тебя сейчас стукну по затылку! - взъярился я не на шутку. - Нельзя же быть таким… Тебе двадцать лет, ты закончил школу, читал книги, смотришь самые разные кинофильмы. Наконец, ты музыкант… Слушай, может, ты меня разыгрываешь? - осенило меня. - Может, ты считаешь, что человек из России - нечто вроде индейца племени навахо? И притворяешься, чтобы не обидеть меня своей ученостью? А, Боб, признайся! - Я был обескуражен - рядом со мной сидел типичный американский оболтус…

Боб сник. Опустил плечи, лениво гоняя по тарелке стружку картофеля.

- Вы бы слышали, как я играю на гитаре, - произнес он тихо. - Вы сразу бы поняли, что этот малый не промах.

- Да, жаль, что я не слышал, как ты играешь на гитаре, - согласился я.

- И не услышите, - вздохнул Боб. - Гитару сломали… Когда распалась группа, я решил стать койотом, играть на себя, в одиночку. Подобрал местечко на Таймс-сквер, там часто ошиваются разные фаны… Подошел какой-то пуэрториканец и сказал, чтобы я убирался, это его место. Он играл на какой-то железяке с усилителем. Неплохо у него получалось, в стиле «хеви-металл»…

Я перебрался на Ист, встал через квартала два. Играю. Вдруг он подбежал и палкой начал дубасить по моей гитаре…

Боб не закончил рассказ и поднял глаза. Позади меня стояла улыбчивая официантка. Выяснив, что нам ничего больше не надо, протянула желтый квиток. Надо было расписаться. Первым поставил закорючку Боб. Вторым - я…

- Простите, мистер, - сказала официантка. - С вас еще шестнадцать долларов и десять центов.

Я разинул рот…

- Сожалею, мистер. Вино и сигареты не входят в оплаченное фирмой меню. И лососина тоже. Рыба значится как деликатес.

- Но… вы должны были предупредить, - пробормотал я, чувствуя жаркий прилив к голове.

- Я предупреждала вас. Сказала, что принесу «Алька-Зельцер» в случае, если вам станет нехорошо от такой нагрузки. - Ее полные губы ехидно улыбались, и в этой улыбке мне виделась застарелая «любовь» Польши к России.

- Да. Деликатное предупреждение. Дипломатическое.

Официантка выжидательно помалкивала. Я нервно оглянулся и уловил любопытствующие взгляды тех, кто сидел за ближайшими столиками.

- Хорошо. Деньги у меня в купе, - буркнул я. - Но учтите - лососина оказалась… слишком большим деликатесом, я к ней едва притронулся. А сигареты… Я вообще не курю. Пачка как лежала, так и лежит.

- Это меняет дело, - безучастным тоном произнесла официантка и взглянула в своей реестр. - Тогда с вас четыре доллара за вино.

- О’кей! - хмельно подал голос Боб и поднялся с места, разгибая свою тощую фигуру, точно лезвие складного ножичка. - Плачу за вино! - Боб положил на стол пятидолларовую купюру. - Четыре за вино и один доллар - ваши типы.[1]

Президент Авраам Линкольн с усмешкой смотрел на происходящее из своей овальной рамочки в центре зеленоватой пятидолларовой бумажки. И вроде подмигивал… Официантка подобрала «президента» и выложила на стол доллар сдачи.

- Спасибо. Но типы мы не берем, - ехидно произнесла она. - Типы входят в счет общей оплаты компанией «Амтрак».

Теперь со стола из своей овальной рамочки следил на конфликтом уже другой президент - Джордж Вашингтон. Боб не стал упираться и вернул доллар в свой карман. Все произошло настолько стремительно, что я не успел отреагировать…

Мы с Бобом направились к выходу из ресторана. На душе было скверно. Так, вероятно, чувствовал себя Киса Воробьянинов, когда покидал аукцион в сопровождении Оси Бендера. И дернуло меня оставить в купе кошелек! Боб же чувствовал себя вполне прилично, бокал вина оказывал свое действие. Он шел впереди, вскинув голову, покрытую кособоким кепарем, сунув руки в карманы и… насвистывая. У багажного отсека он придержал шаг и взглянул на свои лыжи…

Купе Боба размещалось у самой лестничной площадки. Четырехместное и довольно просторное. Спешить было некуда, и я, поддавшись уговорам, согласился погостить у Боба, благо купе он пока занимал один…

- В Канзасе подсядут. - Боб расположился на своей койке. Я присел напротив… Вдруг, осененный внезапной идеей, Боб выскочил из купе. Вскоре он воротился, держа на белом подносике две чашки кофе и кучу всякой съедобной мелочи - сухарики, чипсы, цветные конфетки. В довершение вытянул из кармана штанов бутылку вина с такой же этикеткой, как у той, которую мне подали в ресторане.

- Ну?! - вскричал Боб. - Навалом всего в коридоре - бери сколько унесешь…

Я лишь покачал головой…

- Чем же ты занимался в Нью-Йорке? Мессенджер? Рассыльный, что ли?

- Угу. На велике. - Боб надорвал пакетик с чипсами. - В Нью-Йорке полно мессенджеров. Видели?

Еще бы! Видел ли я этих парней! Их безрассудство и дерзость меня изумляли. В потоке автомобилей они, бешено вращая педали своих велосипедов, проникали в любую щель, вызывая оторопь и проклятия водителей. Подрезая радиаторы, мессенджеры исчезали в глубине автомобильной стаи, вздыбив, точно акульи плавники, свои горбатые рюкзаки, из которых порой торчали весьма «негабаритные» предметы - тубусы, рулоны и прочее. При этом мессенджеры на ходу вели переговоры по сотовому телефону с клиентами, уточняя адреса и условия доставки. Вероятно, и заработок при таком риске нестыдный…

- Больше четырех сотен в неделю не получалось, - вздохнул Боб. - Но другой работы не было. Сколько ребят бегают без работы, живут на пособие - велфер. Вы бы смогли жить на велфер? Триста долларов в месяц… То-то. И потом, я таких впечатлений набрался, надолго хватит… Вы были когда-нибудь, скажем, в «Карнеги-корпорейшен» на Медисон? Или в «Банк оф Нью-Йорк», на Двести восьмидесятом Бродвее? Или у ребят в «Коламбиа Брокгастинг компани», на Пятьдесят второй улице? То-то. А я был. Видел, как они там окопались. Такой дизайн и королям не снился…

Серые глазки Боба азартно блестели. Рыжие патлы елочной мишурой выбивались из-под замызганного кепаря.

Острый носик вздрагивал, втягивая прозрачную каплю, грозившую капнуть в пластмассовую чашку с кофе.

- Можно подумать, что тебя там везде встречали цветами, - подначил я.

- Честно говоря, дальше мейл-рума меня пускали не часто, - вздохнул Боб. - Но и в почтовой комнате можно кое-что увидеть. Вау! Я и в русских офисах был. Компания «Транс-коммодитес» в Эмпайре. Вы знаете эту компанию? - запнулся Боб, заметив мою заинтересованность. - Привез им какой-то важный пакет. Вообще, наши ребята не очень любят ездить к русским - хорошо, если выплатят диспетчеру положенные за доставку деньги, а то еще и по шее дадут, найдут повод… Так о чем я? Да, привез я пакет в Эмпайр, только собрался уйти, как меня позвали к самому боссу. Тот сидит в кабинете, за окном весь Манхэттен, птиц со спины вижу. Босс мне говорит: «У тебя легкая рука, Боб. Хороший пакет привез». И дал мне сорок долларов. Неплохо, верно?

Я улыбнулся. Наверняка пакет этого парня принес моему старому знакомому Сэму немалый заработок - миллиончик-другой, не меньше…

- Трудно устроиться мессенджером, Боб?

- Не-а. Диспетчер запишет фамилию, выдаст рацию, подберет велик. Садишься на велик и едешь. Берешь посылку в одном месте, отвозишь в другое место; главное - взять расписку в получении. Все! Заказчик платит диспетчеру от десяти до пятнадцати долларов, в зависимости от дальности доставки. Мессенджер получает долларов семь, а с вычетом налога остается доллара четыре. Негусто.

- Да. Скучно.

- Всякое бывает. - В глазах Боба вспыхнули озорные огоньки, он бросил в рот горсть чипсов и подмигнул. - У мессенджеров тоже случаются истории… Приезжаешь за посылкой, а там тебя дожидается… - Боб пытливо оглядел меня: продолжать, нет? Но слишком велико искушение выглядеть молодцом. - Сами понимаете, скучает тетушка. И все уже готово. Постель, как арена в Медисон-сквер-гардене… Ну натягиваю презерватив и отрабатываю свою пару сотен за визит. Иногда такая дамочка попадается, что и глаза закрывать не надо… А пара сотен еще никому не мешала, верно?

Я кивнул - верно, не мешала…

- Одна такая тетка меня раза три вызывала. Потом что-то перестала. То ли муж вернулся, он у нее на Аляске работал, то ли померла. Старая была, лет пятидесяти. - Боб смутился, глянул испытывающе исподлобья.

Но мой смех его приободрил. Боб придвинул бутылку с вином.

- А бывает еще… Только тут диспетчер умывает руки. Передаст заказ как заказ. Но с просьбой клиента перезвонить ему на бипер. На ходу перезваниваешь, а клиент дает новый адрес. Ну приезжаешь туда, берешь пакет, отвозишь. Платят неплохо. А если проколешься, остановит полиция, обыщет, тогда будет очень плохо…

- Не понял, - признался я. - Что это за пакет?

- Гм… Наркота, конечно… Тут, главное, не расколоться, не выдать адресок. Иначе тебя могут и наказать. Одного парня пристрелили.

- И ты развозил наркотики?

- Так я вам и рассказал, - ухмыльнулся Боб и раскупорил вино…

Оля, Ося и Анечка

Слово «Канзас» своим грубоватым и корявым звучанием вошло в мою жизнь куда раньше, чем веселое слово «Америка». В далеком детстве ребята нашего двора собирались под крутой лестницей, что вела на верхние этажи дома. Здесь, в духоте и полумраке, рассказывались занятные истории, среди которых приключения девочки Элли и ее друзей на пути к знаменитому волшебнику Гудвину, в его Изумрудный город, занимали не последнее место… А все начиналось в далекой стране под названием Канзас, во время свирепого урагана, который перенес домик со спящей девочкой Элли в волшебную страну Жевунов…

С тех подлестничных посиделок минула целая жизнь. И вот он, таинственный Канзас. Неспроста именно с урагана начались приключения девочки Элли. «Канзас» на языке индейского племени сиу означает «быстрый, дымный ветер».

В 1541 году в эти забытые Богом места занесло испанского дона Фернандо де Коронадо. Вслед за испанцем сюда потянулись французы. Уж больно хороши были меха, что добывали люди племен осагов, кикапу и шауни, охотясь на бескрайних равнинах и в долинах двух спокойных рек, названных, как и страна, - Канзас-ривер и Арканзас-ривер…

Много можно поведать о славном штате Канзас, образованном на землях бывшей французской Луизианы. И что в сельском хозяйстве Канзас достиг невиданных успехов - столько лет поставляет России пшеницу и кукурузу. И что технику производит разную - от сельскохозяйственных машин до самолетов. Кстати, по количеству частных самолетов Канзас обставил всю Америку - вероятно, толчком послужил пример девочки Элли, которая первой взмыла над плоской равниной штата во время урагана. Возможно, поэтому латинское изречение «Через тернии к звездам» и явилось девизом штата. И что при населении в два с половиной миллиона человек в Канзасе насчитывают два миллиона двести тысяч частных автомобилей. Конечно, таким примером остальную Америку не удивишь, но впечатляет. Однако не эти сведения, почерпнутые в справочнике, сейчас теснились в моей памяти.

Темные тени ночного Канзаса, скользящие по стенам купе, погружали меня в воспоминания…

В самом конце восьмидесятых, в Ленинграде, среди моих друзей-приятелей прошел слух, что наш товарищ, художник и книжный график Иосиф Латинский с семейством получил наконец разрешение и, уехав в эмиграцию, поселился в Канзасе. Именно там его приняла еврейская община под свою опеку. Вообще в Канзасе на девяносто процентов жителей, исповедующих христианство, приходится ноль целых три десятых процента тех, кто молится в синагогах своему богу Ягве. Вот община и решила пополнить Осей и его семейством этот малый процент, хотя сам Ося не верил ни в Бога, ни в черта… Одна оставалась неясность: жена Оси, Оля, - русская, и дочь, Анечка, записана русской. Неужели они приняли гиюр[2] и стали единоверцами главы семейства?! Позубоскалив на эту тему, ленинградские приятели успокоились, а вскоре и вовсе выяснилось, что Латинские проживают не в Канзасе, а в Бостоне…

История эмиграции Оси и Оли - это история любви, история «одиночества в толпе», а главное, история противостояния человеческой мерзости, что, таясь до поры, выплывает тысячетонным ледяным айсбергом, при встрече с которым разбиваются в щепки самые крепкие отношения между близкими людьми…

Итак - действующие лица. Оля, Ося и маленькая Анечка - с одной стороны. Родственники Оли и Оси - с другой. Отец Оли, кандидат географических наук, полковник в отставке, завотделом Геофизической обсерватории имени Воейкова, мать, Зоя Георгиевна, домохозяйка, старшая сестра и младший брат, студент ЛЭТИ. Родители Оси - мать, Лия Наумовна, и отец, инвалид войны; брат и сестра. Время действия - 1979 год. У власти - Брежнев и ленинский ЦК. «Железный занавес» хоть и поржавел, но еще достаточно крепок - толщиной в Берлинскую стену.

А началось все несколько раньше, со свадьбы Оли и Оси в 1975 году. В жизни часто все начинается со свадьбы. Лия Наумовна, мать Оси, женщина властолюбивая, эгоистичная, желала сыну жену-иудейку из хорошей семьи скорняка или зубного врача, а не хрупкую, белолицую и сероглазую Олю из семьи отставного полковника, наверняка антисемита… В свою очередь, мать Оли, Зоя Георгиевна, равно как и отец-отставник, желали для своей двадцатидвухлетней дочери-красавицы совсем другого мужа, а никак не тридцатичетырехлетнего художника с заметной проплешиной в черной шевелюре и длинным носом с горбинкой. Да и глаза избранника дочери, черные, овальные, с хитроватыми искорками в глубине, ничего хорошего не сулили… Словом, Монтекки и Капулетти - два равноблагородных семейства заняли боевые позиции. Стратегическая задача была такова: развалить этот брак навсегда, тактическая - оттянуть всеми силами свадьбу, и тогда, возможно, новобрачным самим надоест возня и они охладеют друг к другу. Свадьбу переносили несколько раз - с весны на осень и обратно. Но все же она состоялась. Мать Оси не пришла. Родители Оли отметились, но какие у них были кислые физиономии на фотографиях! Не свадьба - поминки…

У Латинских началась семейная жизнь. Взаимное желание родителей найти изъян в невестке и зяте переполнили чашу терпения - молодые прервали всякие отношения с «предками». Глухо! На годы… А в 1979 году Осей овладела мысль об эмиграции. Как-то он вернулся домой после очередного «отлупа» в издательстве, где грубо нарушили пункт договора, касающийся гонорара, и сказал: «Все! Не могу больше так… с родителями, с работой… Не хочу! Поехали!» А что Оля? Оля, как Ося. На свете у Оли нет никого ближе Оси и четырехлетней Анечки…

Хлопоты, связанные с эмиграцией, начинались на улице Желябова, бывшей Большой Конюшенной, в доме N 29, где некогда размещался Дом Французской реформаторской церкви Святого Павла. Сотрудники ОВИРа, люди служивые, де-юре находились в подчинении ведомства Министерства внутренних дел, а де-факто - Комитета государственной безопасности и в большинстве своем воспитали в себе стойкую любовь к «сырому мясу». Трудно представить, как может нормальный человек, видящий в течение рабочего дня столько горя, слез и разбитых судеб, сохранить в себе сострадание к людям. Личные моральные качества многих сотрудников ОВИРа, вкупе со множеством бумажно-бюрократических формальностей, превращали путь на улицу Желябова едва ли не в путь на Голгофу…

Одна из главнейших справок, которую требовал ОВИР от своих клиентов, - согласие родителей на эмиграцию детей и отсутствие к ним материальных претензий…

Сколько лет Оля не появлялась в родительском доме на улице Карпинского! Со дня свадьбы, а точнее - со времени рождения Анечки. Но ничего не изменилось - тот же сладковатый запах прокисшего теста в подъезде, те же раздолбанные почтовые ящики, сколотые ступени… Родители ее ждали, была договоренность по телефону. Просили прийти с внучкой - перемирие так перемирие. Подумали, видно, что дочь решилась пойти на мировую по причине несладкой жизни. А ведь родители это предвидели - какой может быть толк от замужества с этим брюнетом-художником? Но дочь есть дочь - родная кровь. К тому же еще и внучка.

Ликованию не было предела. Зоя Георгиевна надела свой лучший наряд, уставила стол яствами и не спускала влюбленных глаз с дочери, а особенно с Анечки. Шутка ли - впервые за четыре года увидеть внучку. И отец принарядился - в костюме-тройке, при галстуке… (Это потом Оля узнала, что отец ушел из семьи два года назад, а пришел в этот вечер потому, что Оля просила собраться всем семейством для важного разговора…) Да и брат с сестрой выглядели под стать событию - они любили Олю, а долгий разлад списывали на волю родителей…

Окруженная родными лицами, радуясь впечатлению, которое произвела на всех Анечка, Оля расслабилась. Повод, ради которого она пришла в родительский дом, отошел на второй план. Оле не давал покоя вопрос: «Зачем мне все это? Какая эмиграция? Зачем куда-то уезжать, бросать навсегда родных людей? Да и как начать разговор, когда вокруг такое расположение и любовь?» Она рассеянно отвечала на вопросы. Говорили обо всем, кроме… Оси, словно его и не существует на свете. И тут, находясь в центре всеобщего внимания, в порыве доверия к вновь обретенным родственникам, Анечка похвасталась:

- А я с папой и мамой скоро уеду жить в другое место! Замешательство, последовавшее после откровения Анечки, прервалось растерянным голосом матери:

- Вот еще! С чего это вдруг? Что ты болтаешь?! Порыв дочери вернул Олю к действительности.

- Да, - вяло призналась она. - Мы с Осей решили эмигрировать. Я пришла к вам, чтобы поговорить об этом. Получить от вас справку о вашем отношении… и что не имеете ко мне материальных претензий.

Раскат грома показался бы шорохом травы в сравнении с криком, который обрушили на голову Оли перепуганные родственники. Эмиграция?! В логово сионизма, в Израиль?! К закоренелым врагам русского человека? Как можно?! И с этим ты пожаловала в отчий дом после стольких лет разлуки, с этим пришла к самым родным людям?! Ты променяла нас на вонючего пархатого художника, понесла от него ребенка, а теперь хочешь втянуть нас, порядочных людей, преданных своей Родине, в свою авантюру! Хочешь поломать карьеру отца, перечеркнуть будущее брата и сестры, покрыть позором мать! Как нам смотреть в глаза порядочным людям?! Нет, предателями Родины они не будут! Лучше отречься от такой дочери, вычеркнуть ее из жизни!

Зажав меж колен притихшую Анечку, Оля обводила взглядом разъяренные лица матери, брата и сестры. Лишь отец молчал, забившись в угол кушетки и стиснув пальцы…

- Оля, неужели ты всерьез хочешь этого? - проговорил наконец отец.

- Да. Хочу, - тихо ответила Оля, хотя она ничего сейчас не хотела. Но затаенное упрямство, отчаяние и страх перед ненавистью родителей к ней, к ее мужу, к ее дочери за самостоятельный поступок заронили в ее душе семя того могучего дерева, что станет стержнем всей ее дальнейшей жизни, смыслом существования ближайших лет.

Отец тяжело поднялся, пересел к Оле, прижал к щеке ее холодную, как будто безжизненную, руку и сказал горестно:

- Что ж ты с нами делаешь, дочка?

И Оля почувствовала пальцами влагу его слез. Сердце ее дрогнуло, она никогда не видела отца таким беспомощным и жалким. Все притихли…

Оля пробормотала, что подумает, извинилась и стремительно покинула квартиру родителей, волоча за собой испуганную Анечку.

Так началась маленькая семилетняя война.

Ося встретил Олю на площадке, когда услышал лязг двери лифта. По выражению лица жены Ося все понял. Он, как и Оля, сегодняшний вечер провел в разговорах на ту же тему со своей матерью - отец не в счет, тот поступит так, как скажет мать…

В прихожей Ося с Олей обменялись взглядами и расхохотались: в каком зверинце им сегодня довелось побывать!

Анечка в недоумении смотрела на родителей.

Нередко ожидание неприятностей оборачивается наоборот - удачей. Так случилось в училище, где Оля преподавала математику и где ее весьма ценили за усердие в работе и профессионализм. Весть о грядущей перемене в ее жизни там встретили без истерики, по-деловому и даже с пониманием. Более того - предложили продолжать работать… пока. Злые языки утверждали, что тишь да гладь явились следствием боязни руководства училища выносить сор из избы. Однако сама Оля ничуть не сомневалась в искренности теплоты и понимания коллег. Не то что с родителями… На «том фронте» происходили чудеса: родители Оли и родители Оси, которые испытывали взаимную неприязнь со дня свадьбы, объединились, словно в старинном водевиле. Теперь и дня не могли прожить друг без друга Лия Наумовна и Зоя Георгиевна, рассчитывая на то, что их пример послужит нравственным уроком детям, отвратит их от безумного шага. Но сколько ни отмалчивайся, сколько ни вешай трубку, а сознание законопослушных граждан тревожила испуганная мысль: раз «органы» требуют справку, придется дать - с ними шутки плохи. Родители Оли составили текст: «Предательский поступок дочери не одобряем. Что касается материальных претензий - просим вернуть 700 рублей, подаренные к свадьбе на приобретение квартиры и пианино для внучки. И кроме того, пусть вернут фотографии, на которых запечатлены их родственные отношения…»

Олю пригласили в жилищную контору. Там она вручила матери конверт с семьюстами рублями, а взамен получила справку. Прежде чем мать расслабила пальцы, отдавая бумагу, заверенную председателем ЖЭКа, помещение огласил вопль Зои Георгиевны: мол, дочь ее - мерзавка, люди должны плевать ей в лицо, как предательнице Родины, и лучше бы она не рождалась вовсе на свет. А приглашенная в союзники Лия Наумовна кивала головой, порицая невестку… Клочки разорванных фотографий летели в мусорное ведро.

Ярость и унижение охватили Олю - теперь она твердо знала, что пойдет до конца.

В ОВИРе началась обычная игра. В волейбол. «Игроки» - чиновники Отдела виз и регистраций. В роли «мяча» - Оля и Ося Латинские… «Здесь неправильно проставлены данные о ребенке!» - Возврат документов, следующий визит через три месяца. «Здесь неверно заполнена графа о рабочем стаже!» - Возврат документов, следующий визит через полгода. «В справке от родителей должна быть указана причина, почему они против отъезда детей!» - «Но ведь требуется только «да» или «нет»«, - вставила Оля, сжимаясь от злости и ненависти к холеной чиновнице. «Не знаю! - отрубила та. - Надо ясно ответить на поставленный вопрос. Все! Забирайте документы. Принесите новую справку… через полгода».

Позже Оля узнала, что чиновница ОВИРа была из круга знакомых матери, и та просила чинить дочери всевозможные препятствия.

Ничего не поделаешь, надо вновь обращаться к родителям, чтобы те дописали несколько фраз. Мать объявила по телефону, что ничего больше подписывать не станет, что они с отцом узнавали: могут ли отказаться от Оли как от дочери? К сожалению - нет. Надо было это делать до восемнадцатилетнего возраста… И повесила трубку.

Страдальцы тянутся друг к другу, обмениваются опытом, советуются. Каждый день приемная ОВИРа собирала в своих стенах таких страдальцев. Там Оля получила совет: направить родителям нотариально заверенное требование. Если те не пришлют ответ, это тоже будет ответ, с которым чиновники обязаны считаться. Оля так и поступила… Наконец получены долгожданные анкеты.

И вновь год ожидания. Через год - отказ. И новая подача документов…

Между тем «второй фронт» не дремал. Лия Наумовна, по наущению Зои Георгиевны, подала на алименты от своего сына Оси. Поначалу ей не очень хотелось это делать - Ося был на редкость внимательным и щедрым. С тех пор как стал на ноги, он трепетно выполнял сыновний долг - то телевизор притащит родителям, то старый холодильник поменяет на новый, то просто деньгами поддержит стариков. Даже когда стал обременен семьей - нет-нет да и пришлет почтовый перевод… «Надо, Лия, надо! - подзуживала Олина мать. - Ради серьезного дела, чтобы дети не покидали Родину. Подай на алименты. Пусть будет суд. Может быть, суд перекроет им дорогу…»

Суд состоялся. Главным обвинителем выступила не мать Оси, а ее задушевная подруга - свидетельница. Гневная речь Зои Георгиевны повергла в изумление даже строгого судью. «Послушайте, - сказал судья, - ваш зять проходит не по уголовному делу, а по гражданскому. Вряд ли его можно будет расстрелять… На основании всех документов Иосиф Латинский должен будет выплачивать матери десять рублей в месяц, а не сотни, на которые претендует истица. К тому же суд не вправе решать вопрос об отказе выезда за границу семье ответчика».

Разгневанные на судью истица и ее подруга покинули зал заседаний.

Такие дела…

Юриста-международника Артема Николаевича знали многие клиенты заведения, что размещалось в бывшем Доме Французской реформаторской церкви Святого Павла. Репутацию Артем имел не то чтобы пробивного малого, но весьма неплохого советчика. Да и гонорары брал сравнительно скромные. А откуда у Латинских деньги? Оля год как уволилась - не могла подводить друзей-коллег своим статусом полуэмигрантки. Ося еще как-то подрабатывал - до той поры, пока Лия Наумовна не ворвалась в издательство «Просвещение», в «яслях» которого художника скромно подкармливали. Лия Наумовна пообещала наябедничать, что в издательстве занижают в отчетах Осины гонорары, чтобы меньше выплачивать алиментов… Так что с деньгами у Латинских было совсем худо. После очередного визита в ломбард Латинские направились к Артему.

Юрист, ознакомившись с делом, изрек: «Выход один - добиваться лишения гражданства. Согласны? Буду оформлять бумаги. Но вначале надо пройти все инстанции - от ОВИРа до обкома. Вам везде откажут. Но каждый отказ - ваша маленькая победа. Собрав отказы, вы получите право подавать ходатайство о лишении вас гражданства, на основании закона. О чем, кстати, вы должны предупреждать в каждом своем заявлении. Дело долгое, но делать нечего. Важно заполучить анкеты на отказ от гражданства. А там будет видно…»

Стоял 1984 год, андроповское время, игра в волейбол продолжалась. Но теперь игроки стали злиться на свой мяч. Все чаще дни Латинских начинались с поездки на улицу Желябова, потом троллейбусом пятого маршрута к Смольному, в обком, потом автобусом сорок шестого маршрута к Большому дому, в гнездовье КГБ и МВД. Так, в поездках, подоспел 1985 год… «Есть распоряжение…» - начинал очередной начальничек, если удавалось пробиться к нему на прием. «Чтобы на выход из гражданства анкеты сейчас не выдавать? - прерывали начальничка Ося и Оля. - Вот вы и откажите нам, только письменно. А мы напишем протест в Президиум Верховного Совета. И на адрес Съезда партии. Путь и они нам откажут…»

Латинские выполняли указания юриста Артема. И в то же время со страхом ждали разрешения на оформление документов для выхода из гражданства. Ведь вновь надо будет идти к родителям. Более того, свое отношение к поступку Оли теперь должны выразить брат и сестра…

Отчаяние все чаще и чаще подступало к Оле. Мысль о том, что она тяжким грузом висит на судьбе своего мужа, своей дочери, что лишила спокойствия близких, - мысль эта стала ее тенью… А как бы все быстро разрешилось, уйди она из жизни и освободи всех!.. Этот выход пронзил Олю своей простотой, точно лучик света во мраке. В сравнении с тем, что она пережила за последние восемь лет каждодневной душевной муки, этот шаг казался легким и даже… упоительным. Уход из жизни теперь представлялся ей не как физический акт, а как нравственный поступок. Приняв слово «надо», она оказалась перед словом «как». Как это осуществить… Мучили ее и сомнения - она уйдет из жизни, но останется весь этот зверинец, все ее мучители. Кроме Оси и Анечки никто и не заметит ее уход, даже родители… Сердце сжимала ярость и боль. И еще - бессилие…

Позвонил Артем Николаевич и сообщил, что появилась новая инструкция в ОВИРе. Для тех, кто требует выхода из гражданства СССР, согласие братьев-сестер необязательно.

Весть окрылила Латинских. И они принялись считать, подобно дотошным бухгалтерам, свой актив и пассив на сегодняшний, 1987 год… Родители Оси умерли - и отец, и мать. Брат и сестра - не в счет. И Олины брат с сестрой не в счет. Остались только два противника - Олины отец и мать. Что ж, придется вновь идти на свою Голгофу…

- Это ж надо!.. - запричитала мать, точно не было между ними девяти лет противления. - Мы думали, ты пришла с миром, а ты все такая же. Куда он тебя тащит? В свой Израиль? Ты знаешь, чем там русские девки занимаются? Читаешь газеты? Он в первый же день пошлет тебя на панель, твой Ося. Откуда этот черт свалился на нашу голову?!

- Вот что, Оля, - сурово вставил отец. - Мы тебе ничего не подпишем. Мы обращались в Верховный Совет с просьбой, чтобы тебя не отпускали. Будешь сидеть здесь, на своей Родине, а твой муж пусть отправляется на свою. Все! Так мы решили.

- Нам легче увидеть тебя мертвой, чем предательницей, - завершила мать.

«Это конец!» - Оля шла, не разбирая дороги, не слыша проклятий, что слали ей вслед шоферы.

Между тем жизнь многочисленных «отказников» Ленинграда шла своим чередом. Многие сидели «в отказе» более двух десятков лет. Кто-то ушел в диссиденты, кого-то отправили в лагеря, кто-то затаился до поры… Подрастала следующая поросль упрямых и свободолюбивых, несмотря на все угрозы и репрессии. Они изучали историю своего народа, изучали язык, праздновали национальные праздники, гордились маленькой, далекой и заветной страной…

Ося давно хотел примкнуть к этим упрямцам, прекратить «сепаратный» бунт. Его до поры удерживала Оля. Она еще надеялась на понимание родителей, давала частные уроки по математике, воспитывала Анечку. Да и Ося понемногу наладил свои дела, оформлял книги в Петрозаводске, на отшибе, продавал от случая к случаю свои картины… С уходом же в профессиональные «отказники» все полетит к чертям. Оля видела изможденные лица этих борцов - многие из них, бывало, падали в обморок от голода…

В то же время неопределенность существования ничего хорошего не сулила - Ося видел, как переменилась Оля, как гасли ее глаза.

Зимой Ося поехал в Москву, на заработки в издательства. Вернулся окрыленный - Москва бурлит. Зародилось новое движение - «Бедные родственники». Они активно протестуют против бюрократических формальностей ОВИРа, выходят с плакатами на улицы, их активно поддерживают зарубежные правозащитники. Власть взбудоражена. «Отказников» понемногу начали выпускать… Ничто так не окрыляет, как победа, маленькая, едва пробившаяся, но победа, - в Ленинграде пахнуло надеждой.

Оля давно не испытывала подобного азарта. Человеку ее склада важно видеть цель - это все определяет. Терять больше нечего. Нет, она не уйдет из жизни, она будет бороться до конца. Одной своей внешностью - открытый ясный взгляд больших серых глаз под темными, красиво изогнутыми бровями, чуть припухлые трепетные губы, аккуратный, точно очерченный носик и добрая улыбка, с ямочками на округлых щеках, - она внушала окружающим надежду на успех, поднимала дух и настроение. Такая не могла предать, оставить, обмануть. От своих обид, от обид многих славных, честных людей, с которыми она познакомилась в эти годы на порогах государственных учреждений, в Оле пробудилось какое-то мессианское нетерпение. Оля прониклась мыслью: маленькая борьба за себя, за свою семью есть часть большой борьбы за всех, за справедливость, за свободу для всех - русских, украинцев, татар… Да, началась борьба за исход евреев на свою родину, а выльется она в борьбу за свободу других людей - здесь, в России. Уверенность в правоте своего дела заставила ее иначе взглянуть на ценности, которые доселе окружали ее жизнь. Эти ценности давно начали терять свою значимость, особенно после встреч с родителями, а теперь вообще исчезли из ее жизни. Классическая формула: «Патриотизм - последнее прибежище негодяя» - приобрела вполне осязаемые формы. Людьми должна править иная идея: «Патриотизм - форма свободы, форма человеческого достоинства».

Никогда еще жители окраинного ленинградского района Купчино не видели у подъезда ничем не примечательного дома машин с дипломатическими номерами. Журналисты, сотрудники зарубежных правозащитных организаций проявляли интерес к движению «Бедные родственники», штаб-квартира которого находилась под крышей дома Латинских. Единственное оружие «отказников» - гласность. Та самая гласность, о которой заговорили с приходом нового лидера страны - Михаила Сергеевича Горбачева. Заговорить-то заговорили, а между тем тюрьма «Кресты» ломилась от контингента, поверившего в эту «гласность»…

Художник Ося с помощниками-«отказниками» принялись рисовать огромные плакаты: «Виктор Сердюк - отпусти свою дочь Ольгу на свободу!», «Дедушка Витя - дай моей маме самой решать свою судьбу!»… Плакатов было пять, красочных, броских, на деревянных опорках. Задача простая - выставить плакаты у главного входа в обсерваторию, где работал отец Оли.

Оля, как официально признанный руководитель организации, взяла на себя разработку всех «мелочей». Определила дату - девятое марта 1988 года. Послала в исполком запрос на разрешение демонстрации. Письменно предупредила дирекцию обсерватории, партийные органы. Сделала все, как советовали опытные москвичи. Чтобы не дать будущему суду обвинить организацию в нарушении закона… Сообщила зарубежным корреспондентам. Поставила в известность консульства Англии и Франции. И лично вице-консула США господина Гудрича…

Ночью Латинские не могли уснуть - решали, как быть с Анечкой, ей ведь только девять лет. Точку поставила Оля:

- Наш ребенок, как ни печально, должен быть боец. Должен быть готовым ко всему. После восемнадцати она отсюда уедет, пусть одна, но уедет. Анечка завтра будет рядом с нами. И все!