Breakfast зимой в пять утра Штемлер Илья

Армагеддон

С запоздалым сожалением я подумал, что напрасно не предупредил своих друзей о транзите через Кливленд, они наверняка пришли бы на вокзал повидаться… «Утро печальное, утро седое. Нивы безмолвные… - как там, в прекрасном романсе? Не помню… ах да: - Снегом покрытые…» За окном точно как в романсе. Словно поезд пересекает Воронежскую область ранней весной. Лишь английские слова на встречных строениях возвращают меня к реальности. Через два с половиной часа, согласно расписанию, закончится штат Огайо и начнется штат Индиана - самое сердце Америки.

Из кармана плаща торчит уголок газеты «Новое русское слово», так до сих пор я и не удосужился просмотреть прихваченный в дорогу номер. Но все исправимо. Развернув газету, прочел броский заголовок: «Чикагские Ромео и Джульетта». Под заголовком две фотографии. Тонкое, высокоскулое девичье лицо с крупными улыбчивыми глазами обрамлено гладкозачесанными светлыми волосами, а рядом лицо молодого человека - открытое, бровастое, белозубое, с крепким волевым подбородком, помеченным детской круглой ямочкой. И вот я читаю: «Дэвиду Бувелеру было девятнадцать лет, а Кэти Санч - восемнадцать. Они жили в Чикаго. Семейство Бувелеров - убежденные протестанты, а семейство Санч - набожные католики. Отец Дэвида - владелец небольшого, но преуспевающего издательства, отец Кэти - автомеханик в гараже. Молодые люди полюбили друг друга, но не проходило и дня, чтобы родители не попрекнули их за это. Бувелер-старший грозился лишить Дэвида наследства, если тот женится на католичке. Мамаша Санч твердила Кэти, что дочь совершит смертный грех, если выйдет замуж за еретика-протестанта. Дэвид и Кэти всегда были хорошими детьми и уважали родителей. Они решили сочетаться законным браком, а потом уйти из этой постылой жизни… Жених был в смокинге, невеста в белом подвенечном платье с фатой. На церемонию бракосочетания собралось двадцать два человека, не было только родителей и родственников, но их никто и не ждал. В кармане смокинга Дэвида лежала записка, а в сумочке Кэти - два совершенно одинаковых пистолета тридцать восьмого калибра. Церемония была не церковной, а светской, и чиновник муниципалитета наскоро провозгласил мистера и миссис Бувелер мужем и женой. Молодожены поцеловались, обменялись кольцами и скромно отошли в сторону, чтобы им никто не мешал. Кэти открыла сумочку, один пистолет протянула мужу, другой взяла сама. На глазах гостей каждый из них пустил себе пулю в голову. Они были супругами не более трех минут. В записке, обнаруженной у Дэвида, - фотокопия помещена в газете - говорилось: «Мы знаем, что принадлежим друг другу, и Господь соединил нас. Но мы знаем и то, что никогда не будем счастливы на этой земле, так как наши семьи против нашей любви…»

Я вглядывался в их прекрасные юные лица. Совсем еще дети. На глаза набегали слезы. Воображение мое рисовало образы тех юнцов из Вероны, история которых известна миру благодаря гениальному Шекспиру. Вот какими они были на самом деле, вот их фотография, как бы пришедшая к нам из глубины веков. Можно ли найти более веские доказательства их чувств друг к другу, чем те, которые предъявили миру эти двое - Кэти и Дэвид Бувелер… Нет в моем сердце оправдания тем, кто толкнул этих детей к столь трагическому доказательству искренности и силы своей любви. Ни оправдания, ни прощения! Разве любовь к своему Богу требует таких жертв?! Нет, здесь не любовь к Богу, а слепая вера в безгрешность собственных истин. И эта вера сильнее любви к Богу. Эта вера может сотворить самое страшное зло…

Еще я подумал вот о чем. Если в далеких отсюда краях религиозная и национальная вражда отчасти замешана на трудностях жизни, то почему так бурно она проявляется и здесь, в «благословенной Америке», где по замыслу отцов-основателей межнациональная и расовая дискриминация поставлены «вне закона»?! Чудеса фантазии проявил Господь, когда создавал свое Земное Воинство: и разные национальности, и разные цвета кожи, и разные формы носа и курчавость волос, и разный цвет глаз, и разный образ мыслей… Однако в итоге трудами Его воспользовался дьявол, чтобы посеять среди людей семена вражды и ненависти. Каждое лыко дьявол вставил в строку, ничем ему не угодишь: коротконосые презирали длинноносых, и наоборот; черноглазые клянут голубоглазых, и наоборот. А о национально-религиозной вражде и говорить нечего. Ярость вызывает факт, когда наиболее оголтелое проявление вражды возглавляют религиозные деятели. С амвонов церквей, мечетей, костелов и синагог - проповедуя любовь к ближнему и всеобщее равенство - сыпят на головы ослушников проклятия. Ненависть объединяет людей прочнее любви. В ненависти люди сбиваются в стаи - так проще, нет виноватых, все равны, одна злость на всех. Любовь же требует уединения, несуетности, у каждого своя любовь… И после подобных проповедей многие люди выносят не смирение, а злобу - они знают, кто их враг, знают, как с ним поступать. Надо лишь дождаться удара колокола. Но как показывает опыт человечества, злоба оборачивается самоуничтожением. Таков ее удел. Человек по своей природе - хищник, запах крови его пьянит, отбивает память. В этом есть изощренная каверза дьявола. Преступник, затевая преступление, убежден, что он удачливее других…

Много раз по дороге к метро я проходил мимо тяжелого аляповатого фасада бывшего концертного зала. По воскресным дням у массивных стеклянных дверей толпился народ, преимущественно негры, хотя и белокожего люда было предостаточно. Все прекрасно одеты, с иголочки. Особенно умиляли дети-негритята. Мальчики в костюмчиках и обязательно при галстуке, девочки в ярких платьях и с бантом на курчавых головках.

Как-то меня окликнул мальчуган в сером элегантном костюме, белый воротничок рубашки бритвой подсекал темно-коричневую шею. Я вгляделся. И с трудом узнал - это ж Стив, мой сосед-филиппинец, паренек лет пятнадцати, шныряющий обычно по улице в приспущенных гармошкой широченных штанах, в майке, по моде, навыпуск, чуть ли не до пола, в вывернутом на сторону кепаре с длинным козырьком. Стив чем-то напоминал мне старину Гекльберри Финна… А сейчас - настоящий франт. Стив подмигнул заговорщицки и повел скулой в сторону концертного зала: мол, не туда ли я направляюсь - что это я нарядился в костюм, а не в свои наждачно-грубые джинсы? Я, кивнув и в одночасье переменив свой план, затесался в толпу, увлекшую меня в фойе бывшего концертного зала…

Мистер Стенли, владелец зала, был человеком праведным. Он не поддался искушению дьявола в лице итальянской мафии, он проявил стойкость духа. В результате чего в центре Джерси-Сити вместо богопротивного казино появился молельный дом секты «Свидетели Иеговы». Шесть тысяч волонтеров не покладая рук трудились в течение трех лет над реставрацией обветшалого здания. И построили дворец, в полном соответствии с собственным представлением о грядущем - после Армагеддона, когда каждому воздастся по его заслугам, - о грядущем счастье человечества. Настало время - считают «свидетели» - пересмотреть основы Ветхого и Нового Заветов. Основы эти за тысячелетия устарели. И единый Бог всего сущего, Иегова, требует от людей «человеческих» отношений между собой. Хватит мордовать друг друга, хватит бедствовать, болеть и мучиться. Земля богата и мудра, земля, по воле Иегова, может дать людям все, что требуется для вечной жизни. Ибо, как сказано в Библии: «И мор проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек». В чем отличие учения «Свидетелей Иеговы» от традиционного учения? Иегова как Бог, как Творец не закостенел в своих помыслах, он знает новый путь к всеобщему благу. Рай - это не жизнь на небесах, рай должен быть на земле. И люди могут его себе создать, с Божьей помощью. Обновление это Бог передает людям через Сына своего Христа - кроме всего прочего и через его внешний вид. Христос представлен у «свидетелей» не как мученик, а как сильный, красивый, энергичный мужчина, напоминающий чем-то киногероя Кирка Дугласа из фильма «Спартак»…

Сюжет центральной картины в роскошном холле бывшего концертного зала - встреча Христа с самаритянкой, кстати, напоминающей осанкой и профилем кинозвезду Элизабет Тейлор. Схожесть эта, видимо, должна приблизить верующих к реальной жизни. Все детали картин на библейские сюжеты перемежаются с приметами реальной жизни, но в особо красочном, лубочном исполнении. Замысел доходчив, как детский рисунок… Этой идее подчинено и оформление гигантского молельного зала. Стены пятитысячеместного помещения представляют собой объемную декорацию улицы провинциального городка: коттеджи с балконами, эркерами, уютно освещенными окнами, даже действующий фонтан. В центре зала городская площадь с амвоном для проповедей, перед которым размещен бассейн для крещения в водной купели вновь обретенных «свидетелей Иеговы». Но самое удивительное - это свод зала. Покрытый ровной серой краской, свод поначалу вызывает недоумение своей убогостью в сравнении с роскошью самого зала. Но когда начинается проповедь и в зале гаснет свет, потолок превращается в глубокое, мерцающее звездами небо с плывущими по нему «божественными» облаками. Впечатление присутствия на тихой ночной улице милого городка, а также внешний вид проповедника, его костюм и галстук, его проникновенный голос, вещающий без затей о том, что необходимо человеку для долгой человеческой жизни, вызывают у прихожан трепетное чувство - не робость перед таинством Божьих помыслов, а сопричастность и самоуважение. Облик сидящих в зале людей, их просветленные лица не допускали и мысли о том, что человек способен на зло… Возможно, и впрямь человечеству нужна новая религия. Ведь старые, традиционные, так и не избавили людей от ненависти. И если уж люди не могут жить без веры, то пусть придет иная вера. Может быть, она сдвинет тяжкий камень взаимной злобы. Но представить только - сколько крови прольется при этом. Воистину грядет Армагеддон, предсказанный Библией…

Я продолжаю листать страницы газеты. Стук колес вагона, казалось, вбивает в сознание каждое слово статьи корреспондента… «В графстве Лос-Анджелес полиция арестовала троих пятнадцатилетних школьников. Один из них угрожал взорвать школу. В его доме нашли руководство по изготовлению взрывчатки и карту школы с указанием мест закладки бомб. Второй угрожал убить одноклассников и всех свидетелей, знавших об их замысле. У третьего в доме собрались пятеро восьмиклассников. У них обнаружены инструкции по изготовлению бомб и список людей, подлежащих устранению».

В школе городка Бейкерсфилд в Калифорнии у тринадцатилетнего подростка нашли полуавтоматический пистолет и список из тридцати фамилий одноклассников и учителей с пометкой «заслуживают смерти». В тот же день в школе города Инид, штат Оклахома, была найдена трубчатая бомба.

С тех пор как двое учеников из города Литлтон, штат Колорадо, убили тринадцать человек, волна угроз, паники и истерии прокатилась по всей «школьной» Америке. В двадцати двух графствах штата Пенсильвания зарегистрировано пятьдесят два случая, когда школьники угрожали убийствами и взрывами. Одного из них «сдала» собственная мать после того, как сынок заявил, что повторит «литлтонское шоу». При обыске у него нашли неопровержимые улики, что подтверждало серьезность угрозы. В Уилмингтоне, штат Делавэр, арестовано семеро подростков, угрожавших взорвать школу, допустившую к учебе негров. В Вашингтоне, после известия о том, что в одной из тринадцати школ заложена бомба, эвакуировали двенадцать тысяч учащихся. Во Флориде по той же причине эвакуировали двадцать семь тысяч школьников из всех тридцати школ графства Озерное. В Роквилле, штат Мэриленд, эвакуировали две тысячи учащихся, в графстве Паско, штат Флорида, - тысячу сто учеников, в Уичито, штат Канзас, - шестьсот… Побоище в Колорадо было приурочено ко дню рождения Гитлера, и слухи о том, что поклонники фюрера попытаются сотворить нечто еще более ужасное, вогнало Америку в ужас…

Мой приятель Яков

Юнцы скучали по Гитлеру, искали для себя войну… Моего приятеля Якова Липковича война нашла сама в том же возрасте, что и этих американских оболтусов. Яков был командиром танка гвардейского танкового батальона. Фотографии тех лет изображали стройного очкарика, сугубо домашнего мальчика, школьника-старшеклассника. Якову повезло - он остался жив, отделавшись ранением. Окончил журфак и в конце концов стал писателем и драматургом. Помню его сборник «Забытая дорога». О той самой войне, по которой скучают американские пацаны, постреливающие в сверстников. В его повестях и рассказах война была иная, нежели у других писателей-фронтовиков. Кровь и смерть в его книгах были заслонены простыми человеческими отношениями. И это впечатляло гораздо сильнее, чем обнаженные людские страдания. Неспроста выражение «душа болит» вбирает в себя понятие «высокого страдания».

Яков - писатель-интернационалист в самом высоком понимании этого слова. Россия - страна многонациональная, поэтому любой намек на ущемление национального достоинства в годы войны, когда все были равны перед смертью, воспринимался как тяжкое унижение. В рассказе «Аты-баты, шли солдаты» есть отрывок: «…был такой случай. По вашей нации. Один комбат обозвал своего офицера-еврея… ну сами понимаете как. А тот, недолго думая, за пистолет и в комбата то ли две, то ли три пули всадил. Что дальше? Похоронили этого придурка с почестями, а офицера - в штрафбат, откуда он вышел уже инвалидом, без двух ног…» Короткий отрывок, но весьма знаменательный - писатель щедр. Сюжет спрессован до критической массы. Иной автор развернул бы ситуацию в многостраничное повествование, Яков ограничился несколькими фразами. Но я сейчас о другом, о судьбе самого писателя.

Что привело российского писателя в далекий Кливленд? Не диссидент, не активный политический противник системы… Вообще жизнь человека интеллектуального труда в России всегда была непростой, а после августа девяносто первого года осложнилась еще более. Старые институты были сметены на гребне доселе незнакомых рыночных отношений, общество распалось на две неравные части: очень богатых и очень бедных. К последним примкнули представители самых незащищенных категорий - люди интеллектуального труда.

Справедливости ради надо заметить, что и за рубежом, в «благополучных» странах, многие писатели не в состоянии жить за счет чисто литературного труда. Кто-то из них преподает, кто-то занимается бизнесом, кто-то служит. Нельзя сказать, что в той, вчерашней России так не было, - было! Но в той России писатели были социально защищены. Одно звание члена Союза писателей предполагало вхожесть в определенный круг, некое подобие масонской ложи. Свои поликлиники, свои Дома творчества, дачи, пошивочные мастерские и прочее. Я бы не сказал, что «блага», представленные этими структурами, распределялись справедливо. Но все же была возможность… С приходом «нового времени» все порушилось. Да и сам Союз писателей распался на два (а то и больше) непримиримых лагеря, а члены Союза уподобились «кошке, которая гуляет сама по себе». Появилось бесчисленное количество издательств - после книжного голода тоталитарной системы книжный бизнес стал наиболее благодарным: печатай что хочешь. Наряду с прекрасными книгами рынок заполнила конфетная облегченная продукция, что всегда привлекала замордованных жизнью пассажиров общественного транспорта… Многие писатели растерялись, жизнь понесла их по кочкам. В эпоху тоталитарной системы, эпоху жесткой цензуры и телефонного права, писатели поднимали острейшие проблемы, и каждая такая публикация становилась общественным явлением. А в отсутствие цензуры писатели умолкли, хотя тем для осмысления не убавилось - напротив. Такое существование в большей или меньшей степени затронуло многих писателей. В то же время разжигала свои костры новая литературная жизнь. Как из рога изобилия посыпались литературные премии, присуждение которых сопровождалось «лукулловыми пирами» и многодневными гулянками. Учрежденные богатыми спонсорами, премии вручались нередко по узковкусовым соображениям, иногда они присуждались за произведения, которые, едва успев заявить о себе, пропадали бесследно. Такое «литературное шаманство» угнетающе действовало на старую писательскую гвардию… Яков долго крепился. Но подступили болезни, отъезд дочери со своим семейством. Не оставаться же им с женой под старость в одиночестве, с месячной пенсией, которой едва хватало на неделю скромного существования. Так он и попал в город Кливленд, надеясь найти себя хотя бы в первой своей профессии - журналистике. Стал писать об эмигрантском житье-бытье, раз родина повернулась к нему спиной…

День благодарения

Колеса вагона «простукивали» грудь, что прятала «сердце Америки» - штат Индиана. Почему так считают - не знаю. Серединным штатом, пожалуй, можно назвать Канзас или Небраску. Впрочем, сердце человека расположено асимметрично. Тогда - и вправду Индиана, неспроста девиз штата - «В центре Америки!».

Я пытался распознать границу, отделяющую штат от штата, но безуспешно: то ли проглядел пограничный столб, то ли продремал. Ровный, точно скатерть, «неподвижный» пейзаж Индианы когда-то служил декорацией драматических событий борьбы за независимость… Вообще, по данным археологов, индейцы появились на американском континенте за двадцать тысяч лет до Новой эры. Они прошли по перешейку, который некогда соединял Азию и Америку и где теперь раскинулся Берингов пролив. Своим названием индейцы обязаны недоразумению - американский континент был принят Колумбом за Индию, западный морской путь в которую он искал. Однако на земле штата Индиана индейцы появились всего лишь тысячу лет назад - апачи, делаверы, вычиты, ирокезы. Одно перечисление названий индейских племен захватывает дух, пробуждая в памяти упоительные часы, проведенные за чтением Майн Рида и Фенимора Купера. Стало быть, события происходили на той равнине, что расстилается за окном вагона. Местами выдувались холмы, скрывая в распадках пятна забытого предвесеннего снега. В былые времена холмы служили укрытием воинственным ирокезам. Казалось, я их сейчас увижу: в пышных головных уборах над ритуально размалеванными смуглыми лицами, скачущих на мустангах за своим вождем - Ястребиным Когтем или Соколиным Глазом…

Индейцы защищали свои земли вначале от французских колонизаторов, потом от англичан, и в итоге им достались небольшие территории-резервации. Законы Америки предполагают гарантии наибольшего благоприятствования для коренных народов во всех социальных областях. Однако традиционное религиозно-бытовое начало под приглядом вождей в индейских племенах - как считают американцы - подавляет намерение американского правительства сгладить барьер отчуждения. Мало кто из индейцев решается порвать с обычаями племени - так мне говорили сведущие люди. Но мне не очень верится во все эти социальные гарантии, мне кажется, аборигенам-индейцам многого недодали - само понятие резервации, гетто говорит о многом. Их сторонятся, с ними соблюдают дистанцию… Как-то я забрел в Вашингтон-сквер, где обычно тусуются студенты Нью-Йоркского университета. В центре толпы зевак молодой человек типично индейской наружности проделывал удивительные фокусы - пожирал огонь, протискивал в горло острую шпагу, протыкал щеки металлическим стержнем. В конце представления он обошел зрителей, собирая пожертвования. Зрители разошлись, разбились на компании - кто принялся играть в волейбол, кто уединился с пивными банками в руках, кто тасовал игральные карты… Артист-индеец сиротливо переходил от группы к группе, явно желая стать своим, ну хотя бы допущенным. Я был поражен: американские студенты - эталон демократических отношений, лишенные расовых и национальных предрассудков, хотя бы внешне, а тут… Помаявшись, бедолага-индеец скорбно удалился, закинув на спину рюкзак с реквизитом.

Так что славен сейчас штат Индиана не своими аборигенами, которых я даже на захолустных полустанках не встречал, а, скажем, Теодором Драйзером, писателем, жившем в этом штате, или композитором Колом Портером, чьи джазовые шедевры вгоняли меня в экстаз со школьной скамьи. Не говоря уж о братьях Райт, которые первыми в мире, в декабре 1903 года, подняли в воздух самолет с двигателем внутреннего сгорания на целых пятьдесят девять секунд, прихватив в кабину символ штата Индиана - пион, нежный и прекрасный цветок. И как патриоты штата, братья в этот исторический миг наверняка распевали гимн Индианы - песенку «Там далеко, на берегах Уобаша». Шутка. Конечно, неугомонных братьев тогда больше заботила мысль о том, как бы им в итоге не воротиться на землю в виде двух разбитых вдребезги тел, утешением которых станет другой символ родного штата - могучий тополь, что раскинет свою листву над могилой братьев.

Американский тополь ничуть не уступает российскому своей величественной кроной и обилием пуха. Именно это дерево удостоилось чести стать символом штата Индиана. Вообще флора на тех берегах пользуется особым расположением людей. Помню, с каким изумлением я взирал на гигантские секвойи Калифорнии, педантично пронумерованные латунными бирками, которые уважительно крепились на отдельном, стоящем рядом с деревом, столбике. В связи с такой заботливостью вспоминается случай. Владелец манхэттенской бакалейной лавки приковал свой велосипед цепью к дереву, что росло рядом с его заведением. На беду мимо проходил инспектор парковой полиции, который узрел в действиях бакалейщика угрозу жизни «зеленого друга» и стал выписывать штраф. Бакалейщик, кляня судьбу за такое невезение, готовил себя к штрафу долларов на пятьдесят и, надеясь умилостивить инспектора, бубнил, что, мол, был свидетелем посадки этого дерева двадцать четыре года назад и любит это дерево как родное. Инспектор закончил оформление квитанции и передал ее бакалейщику. У того потемнело в глазах. Штраф - тысяча долларов! В дело вмешался глава городского паркового хозяйства. Вникнув в суть конфликта, начальник постановил: если бакалейщик желает отделаться всего лишь пятьюдесятью долларами, то он обязан публично извиниться перед деревом, дружески его обнять и пообещать никогда его больше не обижать. «У меня такое впечатление, что я попал на другую планету, - сказал озадаченный бакалейщик. - Но если это сохранит мне девятьсот пятьдесят долларов, то почему бы и не обняться с деревом? В конце концов, я и вправду неплохо к нему отношусь. Однажды даже посадил рядом несколько тюльпанов. Так что если что и было между нами, то дерево мне простит». Такая вот типично американская историйка…

- Индианаполис, господа. Индианаполис. - Проводник Эдди Уайт шествует вдоль коридора, предупреждая пассажиров о недолгой передышке у платформы столицы штата Индиана. - Индианаполис, сэр. - Эдди остановился у моего кресла.

- Мне до Чикаго. - Я отложил газету.

- Знаю. Но если вы хотите размять ноги, в вашем распоряжении десять минут. - Эдди взглянул на заголовок газеты. - «Хобо»? Когда я еду на сабвее в Бронкс, то часто вижу людей с этой газетой в руках. Интересная газета «Хобо»?

В недоумении я перечитал знакомый заголовок газеты «Новое русское слово». Что за «Хобо»? И верно. «НОВОЕ» читается по-английски как «ХОБО». Ай да Эдди…

- Это, пожалуй, самая старая газета на русском языке в Америке, - пояснил я. - Мне доводилось даже печататься в этой газете.

- Вы что, писатель? - подозрительно сощурился Эдди. - А сказали, что проводник.

- Видишь ли, Эдди… Я писатель. Но чтобы написать книгу, я стараюсь как бы сам прочувствовать судьбу своих героев.

- Понятно, - кивнул Эдди. - Один мой знакомый спрыгнул с моста Вашингтона. Он давно мне говорил, что хочет испытать состояние птицы. И вероятно, рыбы тоже. Хотя он и не писатель.

- Ну и что?

- Разбился к чертовой матери. Потом я узнал, что его накануне выпустили из психушки на День благодарения.

- Бедняга, - посочувствовал я. - Конечно, нелегко познавать жизнь… Может быть, твой приятель не сумел купить хорошую индюшку и прыгнул с моста от досады?

- Купить индюшку на День благодарения - не проблема, сэр.

Эдди сделал несколько шагов по коридору вагона, повторяя: «Индианаполис, господа», - неожиданно остановился, обернулся и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем - черным пальцем со светлой подушечкой, словно помахал зажженным фонариком. С чего это он, непонятно. Или решил, что я вожу его за нос: то коллега-проводник, то писатель. Если он парень из Бронкса, то можно обдуривать?

Я улыбнулся и тоже дружески повел пальцем.

- Индианаполис, господа, - уже издалека донесся простуженный голос Эдди Уайта.

А я вспомнил удивительную историю моей приятельницы Любы. «Знаешь, - рассказывала мне Люба, - когда я очутилась наконец в Америке, одна, с двумя маленькими сыновьями, нас пригласили в незнакомую семью, на День благодарения. За столом сидели дедушка, бабушка, отец с матерью и шестеро детей. Был осенний ноябрьский вечер. Я знала, что вся Америка сейчас сидит за таким столом… Горящие свечи. На столе - изумительная на вид, покрытая золотистой корочкой, огромная индюшка. Дедушка прочел молитву. Все дружно произнесли «Амэн!»… И тут я разрыдалась. Второй раз в жизни меня сразила такая истерика. В первый раз со мной случилось подобное, когда самолет оторвался от взлетной полосы в Пулково, в Ленинграде, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году…»

История и вправду особенная - о Любе в то время писали многие газеты. Человек не знает, на что он способен в экстремальной ситуации, говорила мне Люба… Но по порядку.

Жила в Ленинграде молодая женщина. Среднего роста, худенькая, чуть сутуловатая, с каким-то диковатым лицом: зеленоглазая, с резко очерченными узкими губами большого рта под тонким острым носом. Маленькие веснушки придавали лицу детскость. И в голову не придет, что эта девочка-женщина - мать двоих малышей, мальчиков. И к тому же инженер-конструктор завода «Авангард»… Муж Любы инженерил на другом, жутко секретном, предприятии и весь был «упакован запретами» к нормальной человеческой жизни, словно первая атомная бомба… Таким специалистам жизнь представлялась глухой консервной банкой…

В один прекрасный день Любе все надоело - и мельтешня на экране телевизора вождей-пустобрехов, и пустые полки магазинов, и злые лица встречных-поперечных, и нередкое отсутствие в кране горячей и холодной воды, которую, как известно всем, выпили жиды, - все эти обстоятельства, которые в немалой степени отравляли жизнь с первого класса, а может быть и с детского сада, Любе надоели… Шел 1979 год. Мощный поток эмиграции все сильнее раскачивал утлую лодчонку Любиной семейной жизни, унося за «бугор» друзей и знакомых. Невский «опустел». И Петроградская сторона, и Васильевский остров. И Дом кино «опустел». И на премьерах Большого драматического театра в полупустом зале виделись незнакомые лица, точно Люба забрела в другой город… Пора вязать узлы, решила она и подала на развод - при муже-«атомной бомбе» ее не выпустят даже в Болгарию. И началась другая, полулегальная жизнь: днем муж жил холостой жизнью, а ночью прокрадывался в теплое знакомое гнездо. Люба днем стояла у кульмана конструкторского бюро завода «Авангард», а вечерами заполняла бесчисленные анкеты на себя и на сыновей, фотографировалась, обивала пороги всевозможных учреждений, добывая справки, пряча от постороннего глаза вызов великодушной Хаи-Лейбы, неизвестной тетки, проживающей в государстве Израиль, что так жаждала встретиться со своей «племянницей» Любой Э-й…

Наконец документы собраны, сданы в ОВИР. Наступило время Неожиданностей и Ожидания. Неожиданность проявила себя сразу - на следующий день после подачи документов ее уволили с завода, «выбросили» на улицу. Ожидание же растянулось на целых восемь лет. Каждый год в течение восьми лет она являлась на улицу Желябова, 29, в бывший Дом Французской реформаторской церкви Святого Павла, в котором разместился Отдел виз и регистраций. И каждый раз в течение восьми лет - при очередном посещении ОВИРа - инспектор, стоящий на страже интересов государства, объявлял трепещущей Любе отказ на ее заявление покинуть Родину-мать. Люба возвращалась домой, садилась за швейную машинку и шила на продажу джинсы, блузы, юбки собственного фасона, добывая деньги на пропитание детям и себе. Муж за восемь лет заметно охладел к своей полулегальной семейной жизни и отсиживался в своей холостяцкой квартире, а может быть, уже и не холостяцкой - Любе было безразлично. Но Люба не только шила джинсы - она строчила письма-запросы в разные высокие инстанции, теребила международные организации. Ответ приходил из ОВИРа: отказать из-за особой служебной секретности бывшего мужа…

И вдруг, в 1987 году, при очередном визите на улицу Желябова она получает разрешение на выезд.

А надо было так случиться, что родной брат злосчастного мужа-«атомной бомбы» женился на француженке, в полной уверенности, что его, согласно закону, выпустят к супруге в Париж, ибо брат за брата не ответчик. Не тут-то было! Ответчик!.. Я уже писал когда-то о том, что политическая культура России издавна зиждется на системе запретов. Что, в свою очередь, подчинило себе все общество и в конечном счете приучило сознание человека - российский человек не удивляется запретам, как снегу, он живет в этом климате. В России один из краеугольных камней существования - страх. Основа страха - незнание истины, основа незнания истины - запрет. Выходит, что запрет - основа основ. Система запретов доведена до абсурда. На заводе «Геологоразведка», где я проработал много лет, под строжайшим секретом от сотрудников хранили технологию изготовления некоторых блоков магнитометров, в то время как эта технология была взята разработчиками из открытых зарубежных источников. Бред! От кого секреты? От вахтера бабы Нюры? Хотя в этом случае некоторая логика присутствовала - запрет оберегал тайну воровства чужой технологии. Но нередко и собственные разработки, известные во всем мире, охранялись от своих же граждан. Например, в 60-е годы секретные инструкции по автомату Калашникова хранились в библиотеке Военной академии и требовали спецдопуска, в то время как сами автоматы расползались по миру, пополняя казну. Такое абсурдное положение было выгодно, в основном, многочисленной армии чиновников, сделавших себе из запретов отличную кормушку…

Но вернусь к истории Любы, ее мужа, брата ее мужа и жены брата мужа, льющей слезы в ожидании своего суженого на далеких берегах Сены. Узнав, что Люба получила разрешение на выезд, брат мужа отправился в ОВИР и поинтересовался: почему ему, брату «засекреченного брата», не дают разрешение на выезд к жене-француженке, а бывшей жене его «засекреченного брата» Любе Э-й такое разрешение дали?! Где логика?! Инспектор ОВИРа в испуге хлопнул себя по лбу! Как?! Неужели он, недавний сотрудник этой почтенной организации, дал маху, упустил какую-то бумаженцию, скрыл ее от комиссии?

Телефонный звонок из ОВИРа застал Любу за упаковкой шестого баула.

- Гражданка Любовь Э-а? - мягко вопросил инспектор. - Вам необходимо срочно зайти в ОВИР. Зачем? Мы вам скажем в ОВИРе. Сложности с вашими мальчиками, не на кого оставить? Возьмите их с собой. Нам необходимо кое-что уточнить. В ваших же интересах. Ждем.

Душа Любы заметалась. Она отлично знала, что «Родина-мать» имеет в виду под фразой «В ваших же интересах». Что-то стряслось! Но что?! Ведь уже назначен день «большого шмона» на таможне всего ее «дальнего багажа». Уже куплены авиабилеты до столицы Австрии, где замок Шенон в пригороде Вены собирал в те годы господ эмигрантов перед броском к «новым берегам».

Люба присела на полусобранный шестой тюк. «Не будь дурой, - говорила она сама себе. - В ОВИР - ни ногой, обманут. Все бумаги оформлены, надо как-то дотянуть до отъезда…»

- Почему вы не явились? - раздался на следующий день недоуменный голос инспектора - его клиенты обычно выполняли все приказы. - Я же сказал, возьмите с собой мальчиков. Придете завтра? Ладно, жду вас завтра. Без всякой очереди, прямо ко мне. Дело одной минуты… Впрочем, завтра суббота. Приходите в понедельник. И без всяких неожиданностей! Кстати, у вас таможня «дальнего багажа» в следующую субботу, а билеты на следующее воскресенье, так?

Люба повесила трубку. Ее охватило отчаяние. Она пнула ногой зеленую тушу тюка, похожего на спящего бегемота. Сознание обреченности сковало волю. Неужели вновь придется испытывать судьбу? Но теперь без крыши над головой - квартира уже передана городу, паспорт изъят, вместо паспорта - справка, дети оставили школу, продана кормилица - швейная машинка… А может быть, правду говорит инспектор - забыли проставить какую-то чепуху в документах? Люба не знала о визите брата мужа в ОВИР. А тот, испугавшись своего необдуманного поступка, затаился…

Еще родной отец - пожизненно преданный делу Ленина - Сталина беспартийный большевик - рвет душу: куда ты едешь? Посмотри на себя в зеркало! Цыпленок в сарафане! Была бы одна, а то с детьми!..

Наступил понедельник. Люба подошла к постылому подъезду на улице Желябова, толкнула тяжелую дверь и, минуя сонную рожу дежурного милиционера, медленно поднялась на второй этаж. Знакомая до мелочей приемная была заполнена тихими людьми…

- Инспектор отлучился на пять минут, подождите, - сказала секретарь в милицейской форме.

Люба присела на край скамьи. Стрелки настенных часов откинули одну минуту, вторую… Люба поднялась и направилась в коридор. «Только бы его не встретить, только бы не встретить», - молила она судьбу.

Очутившись на улице, Люба быстрым шагом вышла на Невский и свернула направо, к кассам «Аэрофлота».

В зеленых глазах Любы светилось нечто такое, что заставило девушку-кассира терпеливо выуживать информацию из банка данных. Люба ждала, переминаясь с ноги на ногу, боясь оглянуться, - и впрямь у страха глаза велики. Наконец кассир подняла голову и сообщила, что Любе повезло: есть три билета до Вены на послезавтра - какие-то туристы перенесли дату вылета; необходимо уплатить за перерегистрацию.

- Конечно, конечно, - лепетала Люба, едва веря в такую удачу. - Послезавтра, в среду, в одиннадцать утра…

Едва Люба переступила порог своей квартиры, как зазвенел телефонный звонок.

- Что же вы, гражданка Любовь Э-а? - сварливо прогундел знакомый голос инспектора. - Приходили? Когда? - Голос подобрел - стало быть, Люба «послушалась», раз приходила. - Ладно. Жду вас завтра, с документами. Завтра не можете? Пойду вам навстречу - приходите послезавтра, в среду. Но это последний срок. В среду, в одиннадцать часов. Хорошо? Ровно в одиннадцать. Я специально буду вас ждать. До свидания.

Люба положила трубку. Теперь надо вести себя осторожно. Никому ни слова. Ни отцу, ни брату, который тоже не одобрял Любину затею и мог проговориться отцу, ни бывшему мужу с его родственниками… Прожита целая жизнь, и не на кого положиться, только что позвонить старому студенческому приятелю. Она оглядела спящие на полу баулы «дальнего багажа», приготовленные для таможенного досмотра. Шесть зеленых баулов хранили в своем чреве все, что нажито за двадцать семь лет жизни, на что можно было бы опереться в чужой, пугающей своей незнакомостью стране. И все это необходимо… оставить. В самолет придется взять лишь ручную кладь - пять килограммов. Мальчикам ручная кладь не полагается, они вписаны в Любин билет, правда, с местами в салоне.

В аэропорт Пулково Люба приехала на такси. С детьми и пластиковой сумкой, набитой детским нательным бельем; из собственных вещей она взяла лишь маленькую косметичку. Тоненькая, стройная, юная, точно старшая сестра двух сероглазых мальчиков, не по возрасту серьезных и тихих…

Суровая таможенница с подозрением взглянула на Любу, перевела глаза на ребятишек, шмыгнула пупырчатым носом и остановила строгий взор на пластиковой сумке, помолчала и вновь обратилась к списку отбывающих на ПМЖ - постоянное место жительства.

- Что-то я вас здесь не нахожу, - с непонятной злостью произнесла таможенница.

- Мы не проходили досмотр «дальнего багажа». - Люба старалась выглядеть спокойной. - У меня состоятельная тетя в Израиле, нам не нужны лишние вещи.

- Это что? Одна ручная кладь на троих? И весь ваш багаж? - Голос таможенницы густел. - Что-то подозрительно. Первый раз вижу таких пассажиров, точно после пожара… Впрочем, от вас, предателей, всего можно ждать, - неожиданно заключила таможенница и базарно добавила: - Тетка в Израиле, видите ли, у нее! Знаем ваших теток, вранье одно.

- Послушайте… - Ярость Любы на мгновение подавила ее страх. - Вот мои документы, вот мои билеты, вот моя ручная кладь. А что касается предательства… - Люба умолкла. Она могла сказать этой службистке, кто предатель в этой стране: те, кто уезжает, или те, кто, присвоив себе страну, создал такую жизнь, при которой люди толпами бегут за рубеж, бросаются головой в омут, а те, кто остается, завидуют тем, кто уезжает. Да и ты сама, коза сторожевая, дай тебе волю - дунула б отсюда как ошпаренная…

К стойке приблизился мужчина в форме, молодой, курносый, с красным усердным лицом. Он тронул таможенницу за плечо и приказал сходить в спецотсек, где какую-то пассажирку досматривают «по женской части» и требуется присутствие женщины-таможенницы. «Коза сторожевая» зыркнула на Любу желтыми глазами, бросила на стойку авторучку и ушла.

Заменивший ее таможенник, разгоряченный экзекуцией в спецотсеке, брезгливо пробежал взглядом Любины документы и подписал декларацию…

Самолет вырулил на взлетную полосу и остановился, воя форсажем двигателей. Запутавшись в стременах ремней безопасности, мальчики тянулись к иллюминатору. Они впервые в жизни летели самолетом. Люба прикрыла глаза, откинулась на спинку кресла и стиснула пальцами подлокотники. Только сейчас Любу пронзила мысль о том, что она навсегда покидает страну, где прошло детство, юность, студенческая жизнь, замужество, рождение мальчиков, где находится могила мамы. Пронзила мысль, что не обняла на прощание отца-упрямца, брата, людей, которые ее любили. Они и не знают, что Люба уже не с ними. Люба покидала Родину. Практически без денег, со скудной ручной кладью, с мальчиками… Веки покалывали слезы, что медленно, остужая ноздри, крались к подбородку. В самые тяжкие минуты последних дней Люба не позволяла себе слез… Гу л двигателей набрал самую высокую ноту. Самолет дрожал от скованной до поры мощи. Наконец двинулся с места, стремительно набирая скорость. Мгновение, и под крылом провалились в пропасть кукольные башенки Пулковской обсерватории, по нитке Пулковского меридиана догоняли друг дружку жуки-автомобильчики, в тумане пряталась Средняя Рогатка с двумя пиками высотных домов и обелиском Победы в центре, прозванном народом «стамеской»… И Любу охватила истерика. Безудержная, громкая, с хрипом, что вырывался, размежая стиснутые губы, с надсадным бабьим воем и всхлипом. Истерика, вобравшая в себя все тревоги, все отчаяние последних дней и последних восьми лет… Мальчики теребили ремни безопасности, пытаясь дотянуться до Любы. «Мама, ну мама!» - Мальчикам было неловко перед незнакомыми людьми, которые старались разглядеть Любу поверх спинок кресел. Кто-то сочувствовал: плачь, плачь, у всех такое сейчас горе. А кто-то, наоборот, смеялся: если так убиваешься, зачем уезжаешь? - нам хорошо, мы покидаем прошлое с радостью…

Подбежала встревоженная стюардесса, в руке ее темнел пузырек с валерьянкой…

Пассажиры-эмигранты - особая семья. Это потом, на далеких землях, каждый из них уйдет в свою жизнь, проявит истинный характер, покажет зубы и когти или, наоборот, доброту и ум, а сейчас, оторопевшие от того, что наконец свершилось, объединенные общей судьбой, они испытывали симпатию друг к другу, точно выпускники на последнем школьном балу. Потребность поделиться историей своей эмиграции, раскрыться, облегчить душу стала почти физической необходимостью. Хотели еще раз убедиться - правильно ли мы поступили, не сделали ли рокового шага?! Благодаря долгому хождению на улицу Желябова многие знали друг друга лично, и почти все знали друг друга в лицо. Знали и Любу. Тревога, страх, унижение, испытанные при прохождении таможенного досмотра, сейчас волновали всех больше, чем память о многолетних хождениях на улицу Желябова, как боль свежей раны…

- Усадили мою Розу в гинекологическое кресло и начали искать бриллианты, - хохотал какой-то усач. - Идиоты. Если бы у Розы там были бриллианты, я добывал бы их всю ночь!

- Хулиган, босяк, - благодушно смеялась Роза. - Если бы там у меня были бриллианты, видел бы ты меня своей женой!

- А моего дядю Наума… Послушайте, послушайте, - рвался со своим сообщением молодой человек в черной бархатной ермолке. - Моего дядю Наума осматривал проктолог.

- И что он там нашел? Бриллианты? - пискнул кто-то от иллюминатора.

- Застарелый геморрой! - ответил молодой человек в ермолке. - Дядя даже об этом не знал.

- Новый метод добычи алмазов. Из наших задниц. Тема кандидатской диссертации сотрудника таможни, - ликовал усач. - Поэтому такая богатая страна!

- Скажите спасибо, что эти фашисты оставляют золотые коронки во рту, - буркнул сидящий поблизости старик. - У моего внука была гитара, отобрали. Говорят, изготовили до какого-то там года, холера им в бок!

- О! - не унимался усач. - Теперь на гитаре будет играть внук начальника таможни.

Женщина по имени Роза, тяжело опираясь на подлокотники, выбралась из своего кресла и шагнула к Любе.

- Вам уже лучше? - участливо спросила она. - Не переживайте. С вами ваши дети, что еще надо женщине?

Люба улыбнулась. Роза располагала к себе, мягкая, улыбчивая и, видимо, сердечная - почти родной человек… Слово за слово, Люба поведала свою историю побега. Услышанное разволновало Розу, и вскоре историю Любы знали все пассажиры лайнера. Взглянуть на Любу приходили даже из дальнего салона для курящих, а салон этот, как известно, занимали серьезные люди - курильщики и философы. Так как эмигранты все свое свободное от беготни по инстанциям время уделяли изучению английского языка, то историю Любы узнали и туристы-иностранцы, летящие этим рейсом. И вскоре весь мир, заключенный в брюхе могучего лайнера, оказался посвященным в историю Любы Э-й… И Любе понесли вещи. Кто свитер, кто блузку, кто юбку, кто носовые платки; особенные дары достались мальчикам, ведь многие летели с детьми…

- Послушайте! - озаренно воскликнул молодой человек в ермолке. - А вдруг в венском аэропорту Любу задержат? От КГБ можно ждать чего угодно.

Мысль эта могла показаться несуразной любому человеку, только не тем, кто жил в стране, из которой они сейчас выбрались…

Серьезные аналитики - бывший директор гастронома на Литейном, бывший заслуженный артист республики, бывший доктор наук, профессор-историк, и бывший завбазой кожгалантереи, - вникнув во все детали побега Любы, подвергли ситуацию тщательному анализу и на высоте десяти тысяч метров, на дальних подступах к столице Австрии городу Вене, решили следующее:

1) От КГБ можно ждать чего угодно.

2) Время, назначенное инспектором для визита Любы в ОВИР, совпало со временем вылета самолета.

3) Инспектор ОВИРа, не дождавшись Любы, звонит ей домой и узнает от студенческого приятеля, что Люба с детьми уже в полете.

4) Инспектор сообщает в КГБ. Те немедленно связываются со своим резидентом в Австрии.

5) Резидент приезжает в аэропорт Швайхайт.

Далее возможно все! В лучшем случае - дипломатическое урегулирование с правительством Австрии, в худшем - перестрелка, захват детей и Любы… Особенно разгорячился бывший завбазой кожгалантереи, тот самый усач, муж Розы: «От них всего можно ждать! Если эти мерзавцы могли проделать с моей Розой то, что они проделали… Будем отстреливаться, но Любу не отдадим. Вспомним героическую историю нашего народа. Вспомним Армию обороны Израиля, одну из самых мощных армий мира. Правда, у нас нет оружия. Но пусть нам послужат примером узники Варшавского гетто!»

Служащие венского аэропорта Швайхайт при виде группы людей, покидавших борт советского лайнера, были несколько озадачены. В центре живого кольца шла худенькая женщина, согбенная под тяжестью сумок и пакетов. Рядом с ней вприпрыжку шагали два мальчугана, тоже с сумками и пакетами. Впереди группы вызывающе дерзко ступал бывший доктор наук, профессор-историк, по бокам держали шаг бывший заслуженный артист республики и бывший директор гастронома на Литейном, замыкал конвой бывший завбазой кожгалантереи. Чуть поодаль торопилась Роза, ободряя мужа своим присутствием. К удивлению готового ко всему отряда, ни у трапа самолета, ни в прохладных залах венского аэропорта Швайхайт их никто не встретил, кроме горластого представителя службы эмиграции и… взвода солдат, в задачу которых входила охрана новых эмигрантов от возможных нападений арабских террористов по дороге к перевалочному пункту, замку Шенон.

Через много лет в отдел регистрации приезжих иностранцев ОВИРа вошла женщина, одетая в деловой костюм, элегантный и наверняка весьма дорогой. Темные очки в изящной оправе скрывали пол-лица, подчеркивая скульптурную форму носа и красивые узкие губы, очерченные неброской помадой. Женщина представилась менеджером крупной американской трикотажной фирмы, имеющей филиалы во многих городах мира, в том числе и в Санкт-Петербурге. Услышав имя и фамилию американки, пожилая секретарь отдела регистрации приезжих иностранцев подняла голову и, сердечно улыбаясь, поинтересовалась, не та ли это Люба Э-а, что эмигрировала из страны в 1987 году. Американка кивнула - да, та. Секретарша всплеснула руками, окончательно расплываясь в улыбке: «Если бы вы знали, Люба, сколько неприятностей свалилось на нас после вашего… отъезда. Сколько поувольняли сотрудников…» Люба пожала плечами. Получив свои документы, достала из сумки флакон дорогих духов и положила на край стола…

Такая вот история, связанная с индейкой на День благодарения.

О, Чикаго!

Поезд компании «Амтрак» длинной гремучей змеей подползал к «буйному» городу Чикаго, громыхая на стрелках многочисленных путей, раздвигая громоздкие пакгаузы, ангары непонятного назначения, минуя маневровые тепловозы, дремлющие товарные и пассажирские составы. Внезапно, справа по ходу нашего движения, квадрат окна сфотографировал внушительный контур трехпалубного корабля, покрытого снежным настом с крупными сосульками, свисавшими с корабельных надстроек. И еще одно судно, поменьше, и тоже какое-то забытое, занесенное снегом, точно «Летучий голландец». «Так там же озеро Мичиган», - вспомнил я про голубой глаз штата Иллинойс.

Со школьных лет память хранила романтические названия пяти Великих озер: Мичиган, Верхнее, Эри, Гурон и Онтарио, а название Иллинойс как-то не очень проявлялось. Тем не менее вот он - двадцать первый штат Америки и третий штат по экономическому влиянию на жизнь страны. Французские охотники-трапперы и торговцы пушниной были первыми поселенцами на этих диких землях. Но в 1700 году англичане отвоевали у Франции эту равнинную страну, с тем чтобы после Войны за независимость отдать ее молодой американской республике. С тех пор и начался бурный рост нового штата несмотря на довольно скверный климат - зимой мороз с обильными снегами, холодрыга, а летом жарко и влажно. Теперь-то, глядя в окно на февральский Иллинойс, я могу объяснить, почему в знаменитых гангстерских фильмах бандюги на улицах Чикаго кутались в теплые шубы. Непонятно только, как они в уличном снежном мареве метко решетили из пистолетов своих противников. Недаром хитрец Меир Лански, «министр финансов» знаменитого Аль Капоне, к концу жизни перебрался от студеных ветров Чикаго в Англию. Однако символом штата Иллинойс является нежный цветок - фиалка, и еще птичка - кардинал. Есть и еще один символ - дерево, белый дуб, привыкший даже к канадским холодам. Впрочем, морозы - штука, несомненно, полезная, неспроста именно в северных странах людей отличает большая продолжительность жизни и крепкая хватка. Взять хотя бы сорокового президента Америки, бывшего киноактера Рональда Рейгана, одного из самых популярных президентов страны, - он родом из Иллинойса. А что касается писателей, тут и говорить нечего. Кумир шестидесятых Эрнест Хемингуэй - иллинойсец. А как перебрался к старости в жаркую Калифорнию - покончил с собой. Или нобелевский лауреат Сол Беллоу - тоже иллинойсец. Вообще-то он по происхождению из наших, российских, - Соломон Беленький. Но так уж заведено - раз родился в Америке, то нечего размазывать по бумаге свое имя. Коротко и ясно - Сол! Или знаменитый фантаст Рей Брэдбери - и он иллинойсец. Или артист Джек Бенин, который до восьмидесяти лет смешил всю страну, великий был комик…

За окном тянется длинная замызганная кирпичная стена, огораживающая заводские корпуса с дымящейся трубой. Точь-в-точь древний Ижорский завод под Петербургом. И вдруг, словно взрыв, - чаша гигантского стадиона, сверкающего сталью и стеклом. И вновь заводские стены… Какой-то мужчина разгребает лопатой снег у подъезда дома, похожего на большую китайскую пагоду… Поезд остановился, потом вновь двинулся, но уже задним ходом. Таким манером мы въехали в туннель, который и вывел состав к платформе подземного чикагского Юнион-стейшен.

Первыми потянулись к выходу амиши. Они снимались со своих мест подобно большим черным птицам, стаей выстраивались в проходе. К ним робко примкнули обе старушки, повязав седые кудряшки кисейными платками… Я пристроился за старушками в покорном ожидании, когда проводник разрешит пассажирам покинуть вагон… Старик «Линкольн» оставался в своем кресле, благоразумно решив не томиться зря в проходе. Оставался на своем месте и тот самый свистун. В тамбуре громыхнула пневматическая дверь, и пассажиры потянулись к выходу, где с платформы им улыбался старина Эдди.

Чемоданы и баулы, всю дорогу покоившиеся в багажном отсеке, уже ждали своих хозяев на платформе…

Я протянул руку Эдди, пожал пухлую сильную ладонь и, получив свою порцию широкой черной улыбки, направился вдоль платформы, волоча за собой чемодан на колесиках.

До отправления поезда из Чикаго в Лос-Анджелес оставалось восемь часов, целая вечность. Главное - на это время избавиться от чемодана. Камеры хранения на американских вокзалах или вообще отсутствуют, или загнаны в самые глухие пределы и разыскать их довольно сложно, хотя и возможно. Запихнув чемодан в бронированную багажную ячейку, я набрал условный код и бросил в кассовую щель три квотера, радуясь тому, что они у меня оказались. Вообще-то квотер - монета в двадцать пять центов, наиболее распространенная в Америке. Там, где есть автоматы - прачечные, с прохладительными напитками, всевозможные аттракционы, автоматические турникеты в метро, словом, все, что работает вне людского догляда, - без квотеров не обойтись. На это в свое время обратил внимание один проворный молодой человек, «свежий» эмигрант из Молдавии. Сопоставив российскую монету в двадцать рублей образца 1992 года с вожделенным квотером, он не нашел различий: и вес, и размеры - все один к одному, какая удача. Однако чертовы американские автоматы как будто чуяли, кто «свой», а кто «чужой», - фокус не удался. Эмигранта засекла полиция, когда он закидывал российские монеты в щель американского автомата, а тот выплевывал монеты обратно. Бедолагу в наручниках отправили в участок, где обнаружили в карманах килограмма два российских монет…

Я записал на всякий случай номер и код багажной ячейки и в прекрасном настроении побрел по яркому, оживленному залу в поисках выхода в город. Внезапно, точно черт из бутылки, рядом со мной оказался рыжеватый парень в хиппово сдвинутом в сторону жокейском кепи с длинным козырьком. Парень напоминал чем-то того свистуна с лыжами. Вид его был напряжен, выжидателен, на что я и обратил внимание. Он вытянул кривую, в пупырышках, шею и вращал головой, словно сова, - чуть ли не полный круг. На мгновение он замер и, высоко вскидывая колени, прикрытые рваными джинсами, внезапно бросился в сторону туннеля. Тотчас в зал вбежали два полицейских. Увидев парня, полицейские устремились за ним, молча и деловито, будто уверенные в том, что тот никуда от них не денется. Публика довольно равнодушно взирала на эту погоню. «Начинается, - подумал я. - Чикаго, сэр!» - и, нащупав карман, где хранились все мои документы и деньги, вступил на эскалатор.

На середине пути, оглянувшись, увидел с высоты, как в зал из туннеля вернулся тот самый парень, в окружении уже четырех полицейских: видимо, парня поджидали в туннеле… Американские копы - ребята не промах, свое дело знают, академию закончили. «Академиков» американцы уважают, и есть за что. Рослые молодые люди в черной форме, с фуражкой-восьмиклинкой на голове, с пистолетом, рукоятка которого всегда на изготовку торчит из кобуры, с резиновой дубинкой в руках и набором наручников на поясе, как правило, всегда готовы прийти на помощь. Иногда, впрочем, по стране прокатывается волна неприязни к этим ребятам. Однажды в Нью-Йорке четверо полицейских прошили сорок одной пулей безоружного эмигранта-африканца. В полумраке они приняли африканца за опасного преступника, который находился в розыске. Африканец, не зная английского, не выполнил приказа и полез в карман - полицейские превратно истолковали это движение. Реакция была мгновенной - недаром ребята окончили академию… Честно говоря, могли бы и не торопиться - их было четверо против одного, могли как-то… без выстрелов на поражение. Так мне кажется… Подобные истории время от времени заканчиваются всенародным ропотом, отставкой полицейских начальников и строгим судом. Но не ошибается тот, кто ничего не делает, тем более на такой нервной работе. Полиция - фундамент любого государства: тоталитарного, демократического, социалистического - любого, нравится нам это или нет. А каков фундамент, таково и сооружение. Лично я предпочитаю жесткую, но справедливую в рамках закона, хорошо оплачиваемую полицию, чем разболтанную, коррумпированную, полупьяную и полунищую в своей массе ораву вооруженных людей, улыбчивых только в концертном зале на своем профессиональном празднике…

Привокзальная площадь стыла в мглистом февральском воздухе. Хотелось вернуться в теплое и яркое подземелье Юнион-стейшен. Хорошо еще не было ветра: Чикаго этим славится. Я остановился на мосту-улице, повисшей над каналом, привлеченный видом небольшой яхты пронзительно-красного цвета, что стояла у причала. Железнодорожный вокзал, выходит, размещался под этим каналом, почему-то свободным от наледи, устилающей озеро Мичиган. Впрочем, железнодорожные магистрали под водной артерией - штука обычная, скажем, для метро, но вокзал с его широко разветвленной сетью коммуникаций меня почему-то тогда озадачил, ну да бог с ним…

За каналом раскинулась площадь, даже не площадь, а, скорее, расширенная улица. Сказать, что она была немноголюдной, нельзя - она была пустынной. То ли время такое - разгар рабочего дня, то ли американцы вообще не склонны пользоваться железнодорожным транспортом. На один железнодорожный вокзал в Чикаго приходится три аэропорта, один из которых - всемирно известный аэропорт О’Хара.

Так и решив для себя загадку малолюдности улицы, я отправился поесть, благо до ближайшего кафе было рукой подать.

Толкнув стеклянную дверь, я обомлел - казалось, население трехмиллионного Чикаго целиком вместилось в это небольшое кафе. В основном здесь сидели мужчины в гладких белых сорочках, при галстуках, с накинутыми на спинки стульев пиджаками - служащие ближайших офисов пришли на ланч. Можно подумать, на улице не февральская погода, а разгар лета. Американцы удивляют своим пренебрежением к погоде. Нередко зимой на улице можно встретить синего от холода человека в шортах и майке, ведущего за рога велосипед, когда впору ходить на лыжах…

Я прикрыл дверь и направился в соседнее кафе. Но и там такая же картина. Стало быть, в ближайшей округе разместились компании средней руки, иначе б служащие столовались, не покидая здания офиса, как в Пенсионной страховой компании частных школ и университетов, чей гигантский билдинг разместился в Нью-Йорке по Ленгсингтон-авеню в доме N 485. В сей престижной конторе с годовым оборотом в двести сорок пять миллиардов долларов на двадцатом этаже работал не покладая рук мой шурин Даник Гуревич. Младший брат моей жены сызмальства не очень тяготел к систематическим знаниям по причине чрезмерного легкомыслия и безответственности. За что в свои школьные годы, в порядке воспитания, был дважды бит мною. Но все равно толку было мало: видимо, Даник знал, что и я в его годы не был образцом для подражания… Однако оказавшись в эмиграции с женой и дочерью, Даник проявил неожиданное упорство и въедливость. Прилично овладев английским, он закончил курсы компьютерщиков и, выдержав экзамен, поступил на службу в вышеупомянутую организацию, где и работает уже более пятнадцати лет, несмотря на периодические сокращения и конкурсы…

В свое время проницательный предприниматель Карнеги подметил существенный «прокол» в социальной сфере Америки: сотрудники частных школ и университетов - а их в стране огромное количество - не получают от государства пенсий по старости и болезни. И Карнеги взял на себя заботу об этих людях - организовал фонд помощи, пополняемый будущими пенсионерами в период их нормальной трудовой деятельности. Нечто вроде государства в государстве в социальной области. Теперь сотрудников частных школ и университетов не беспокоит старость - они, как и госслужащие, получают достойную пенсию. И Даник в этом благородном деле не последний человек, в чем я и убедился, посетив офис на Ленгсингтон-авеню. Даник занимал закуток в гигантском зале, разделенном на множество ячеек фанерными перегородками. В каждой ячейке сидел человек в белой крахмальной рубашке и галстуке, влюбленно уставившийся в серое око компьютера. Даник отслеживал отчисления в пенсионный фонд работников частных школ, которые трудились на ниве просвещения где-то в пятидесятом штате Америки, на Гавайских островах. За каждым из бесчисленных коллег Даника, сидевших в гигантском муравейнике на Ленгсингтон-авеню, был закреплен свой участок на карте страны.

Но когда наступал священный час ланча, муравейник замирал - сотрудники отправлялись на первый этаж билдинга, в «столовую». При этом каждый из них имел право пригласить на ланч одного человека со стороны - знакомого, приятеля, друга, бойфренда, «герлфрендшу», папу или маму. Не бесплатно! Но приглашенный, как и сам сотрудник, оплачивал свой роскошный обед со скидкой - оплачивалась чистая стоимость продуктов по оптовой цене, а все остальное - за счет компании. В прекрасных интерьерах огромных ресторанных залов нет ни суеты, ни очереди. Все продумано до мелочей, до цветных салфеток, до десятка сортов приправ, специй, зелени, фруктов, соков, мороженого, пирожных… Единственное «неудобство» - едок должен поставить свою посуду самолично на ленту транспортера, которая ползет в мойку под тихую мелодию блюза. Впрочем, возможно, мелодии и не было, возможно, она мне почудилась, а виной тому - блаженное состояние сытости. Такие вот впечатления…

Наверняка и в Чикаго есть много подобных компаний. Но наряду с ними существуют «акулы капитализма» и помельче; сотрудники этих мелких контор заняли все столики кафе… кроме одного, и я, с живостью ящерицы, кинулся к этому столику, на ходу стягивая плащ. Тут же появилась официантка - юная, коротко стриженная брюнетка с раскосыми глазами: то ли кореянка, то ли японка, то ли китаянка. Эмигранты из Юго-Восточной Азии затопили Америку, проявляя необыкновенное усердие во всех направлениях - и в торговле, и в сфере услуг, и в медицине, и, особенно, в искусстве; музыканты из Азии заметно теснят старушку Европу…

Заказанную еду я получил мгновенно и, не желая терять время, тут же расплатился, попутно спросив официантку, нет ли поблизости какой-нибудь чикагской достопримечательности, интересной для приезжего человека. Девушка пожала плечами и смутилась - вопрос почему-то поверг ее в растерянность.

- Через дорогу, сэр, стоят туристические автобусы! - наконец нашлась официантка. - Очень удобно. А если вам хочется посетить музей, то недалеко отсюда находится знаменитый Музей искусств, он известен во всем мире, - и, все более и более воодушевляясь, она добавила: - Но я бы вам посоветовала посетить музей при моем университете. Он, конечно, меньше, чем городской Музей искусств, но вы не пожалеете, сэр, уверяю вас. Я там часто бываю, когда у меня нет лекций и не надо идти на работу…

Должен заметить, что университетские музеи давно меня покорили. С тех пор еще, как много лет назад я впервые попал в знаменитый городок Принстон, штат Нью-Джерси, где аккуратные домики и коттеджи чередовались с пестрыми бутиками и недорогими развеселыми кафе.

Я искал дом, в котором когда-то жил Альберт Эйнштейн, или, на худой конец, хотя бы его могилу. К этому поиску меня склонил известный петербургский литератор, пишущий о жизни ученого люда: «Попадешь в Принстон, посети могилу Эйнштейна, положи от меня цветок». И я искал, пока не узнал, что могилы Эйнштейна не существует, - его тело сожгли, а прах, согласно завещанию, развеяли над океаном. Но поиск этот привел меня в Принстонский университет - маленькую страну, утопающую в зарослях азалии, этих деревьев-кустов с нежными голубыми и фиолетовыми цветами, обрамленными узкими длинными листочками. Вперемежку с ними густели кусты магнолий с розовыми в темную полоску цветами. Лепестки нарциссов желтели среди белых и красных тюльпанов. Изящные строения в готическом стиле - это кампусы, где живут студенты; у каждого подъезда пасутся стада велосипедов. Сумрачные на вид строения из тяжелого рытого известняка, с башенками, похожими на средневековые сторожевые посты, размещали в себе служебные помещения, лекционные залы и лаборатории. Жилища профессоров не отличить от студенческих кампусов, в которых - на каждого или одна на двоих - отдельная квартирка с удобствами. Пример демократического университетского братства, столь характерного для Запада… В центре этой маленькой страны разместился музей - просторное здание с колоннадой. Вход в него охраняет скульптура Пикассо: на белом стержне-основании аллегорическое изображение Знания и Света - огромные бетонные уши, в центре которых нечто вроде глазных яблок. За двойной стеклянной дверью музея меня встретила бронзовая скульптура лучника, охраняющего богатства, собранные за многие годы благодаря пожертвованиям выпускников университета своей альма-матер. Особенно щедро жертвовали какие-то Роза и Генри Перельманы, вероятно, весьма состоятельные люди. Стены университетского музея украшали такие картины, как «Дилижанс» Ван-Гога, «Молодая женщина» Эдуарда Манэ, «Гора Сан-Виттория» Поля Сезанна, «Полотер» Тулуз-Лотрека… Кстати, даже в нашем Эрмитаже, кажется, нет своего Тулуз-Лотрека, которого еще царь Николай Второй обличил как глашатая порнографии… Был в музее и Лукас Кранах, живший в XVI веке, с картиной «Венера и Амур», был Иероним Босх, современник Кранаха, с картиной «Христос и Пилат». И Рубенс, чья картина «Смерть Адониса» была подарена музею корпорацией Карнеги. Картина хранится под стеклом, на столе красного дерева, а вепрь, терзающий поверженного Адониса, профилем похож на моего бывшего приятеля Г., большого мерзавца и сукина сына… Был тут и Василий Кандинский с картиной «Прогулка», был и Сутин - «Портрет женщины», был и Александр Архипенко… кого только не собрал под свои светлые своды университетский музей! Был тут даже наш Репин - его картина «Голгофа», подарок мецената Кристиана Аалла: темно-багровый тревожный пейзаж с двумя крестами; третий крест, поверженный, был окружен собаками, пожирающими труп казненного… А чего стоит уникальное собрание икон из Византии! Или подлинные мумии из Египта! Или скульптуры времен Римской империи! Или деревянные, прекрасно сохранившиеся идолы американо-индейской культуры… Долго я бродил по музею, благодарил судьбу за провидение, пославшее меня на поиск могилы Эйнштейна. Кстати, не менее великолепен музей при Стенфордском университете в Калифорнии. И в Бостоне, в Гарвардском университете. И, думаю, при каждом знаменитом университете, чьи воспитанники чтят стены своей альма-матер, - такова традиция… Вот какие воспоминания пробудила во мне студентка-официантка из чикагского кафе.

Диспетчер туристического агентства смотрела на меня несколько виновато - конечно, она выделит мне гида, если заплатить за индивидуальный тур по городу, а иначе придется подождать, когда соберется хотя бы небольшая группа. Ждать я не хотел, а оплатить индивидуальный тур мне было не по карману. Задачу решил водитель туристического автобуса - чернокожий, с короткими курчавыми и густыми, точно войлочный шлем, волосами. Он предложил покатать меня одного - его смена кончилась, ему все равно сколько человек возить, ему платят за «ходку». Я согласился и внес в кассу восемь долларов за поездку без гида…

Автобус небольшой, вроде российского работяги «пазика», но с прозрачной крышей и длинными витринными окнами, а по бортам обвешан рекламными щитами, словно карнавальный экипаж. Реклама оповещала, что Чикаго - город, который всегда работает, несмотря на ветры: улыбчивая красавица, надув щечки, шлет вихрь на двух молодцов в рабочих касках… Перехватив мой взгляд, водитель произнес: «Все это глупости. Самый тихий город в мире, - а на мой вопрос о гангстерах ответил: - Самый отпетый гангстер Чикаго - это я, драйвер Билл», - и он ткнул пальцем в собственную грудь.

Я влез в «бас» и расположился за спиной веселого Билла.

- Название города, сэр, произошло от индейского слова «Шикагоа». - Билл выруливал со стоянки, глядя в зеркало заднего вида. - Что это значит - никто не знает, даже я. Этот прекрасный город существует с тысяча восемьсот тридцать третьего года, а после пожара тысяча восемьсот семьдесят первого года отстроен практически заново таким, каким вы его увидите. Здесь крепко поработал знаменитый архитектор Луис Салливен. Этот парень ввел в архитектуру силуэт делового высотного билдинга, они теперь расползлись по всей Америке….

- О’кей, Билл, - прервал я драйвера. - «Шикагоа» на языке племени иллинойс означает «переправа», я вычитал в справочнике. - Мне захотелось осадить водителя, сам не знаю почему. Однако, почувствовав его досаду, я поспешил подластиться: - Вы и родились в Чикаго?

- Да. Я родился в Чикаго, - принял мое извинение Билл. - Но моего деда привезли в Америку с Островов Зеленого Мыса.

- Ха! - воскликнул я. - И ваш род оттуда?

- Вы были на островах, сэр? - Билл обернулся, чтобы лучше меня разглядеть.

- Нет-нет, - поспешил я вернуть драйвера в рабочее положение. - Одна моя знакомая родилась на Островах Зеленого Мыса. Она обещала мне прислать листья муилы. Говорят, помогает от болезней.

- О! - взвыл Билл и хлопнул ручищами по рулю. - Друг моего земляка - мой земляк! А это здание городского муниципалитета, сэр. Оно построено архитектором….

Билл не торопясь ехал в правом ряду, верный привычке водителя туристического автобуса. Я вертел головой, следуя его указаниям.

- А в этих местах раньше размещались знаменитые чикагские бойни. Кстати, мой дед и отец работали здесь. Как-то к ним в цех заявились шестеро парней с канистрами бензина. Объяснив, что хозяин цеха им перестал платить налог, парни приказали рабочим покинуть помещение. Затем облили цех бензином и подожгли. Цех горел весь день, это было в тысяча девятьсот тридцать пятом году, задолго до моего рождения. Самое удивительное, сэр, - мой дед нашел тех людей и осмелился пожаловаться, что остался из-за них без работы. И что вы думаете? Вскоре ему подыскали работу на другой бойне. Ему и отцу… Такие вот были гангстеры в те времена… Взгляните вверх, сэр, в потолок. Мы проезжаем мимо стоэтажного Джон Хэнкок-Центра. Понимаю, после Эмпайра вас не удивишь, но у меня в запасе есть для вас еще стодевятиэтажный Сирс, а он на семь этажей обставил ваш Эмпайр…

Город, подобно добродушному, щедрому и тщеславному хозяину, выплескивал в чистые окна автобуса все новые и новые богатства. По числу небоскребов Чикаго немногим уступает Нью-Йорку. Здесь даже есть два небоскреба, подобных знаменитым нью-йоркским «близнецам», - два билдинга «Кукурузные початки», высоченные, круглые от основания, действительно похожие на кукурузные початки с их ячейками-зернами.

Но меня поразили не эти устремленные к серому низкому небу длиннющие пальцы-дома, меня поразил контраст между тем, что я ожидал увидеть, памятуя старые фильмы, действие в которых развивалось в Чикаго, и тем, что я видел реально. Город дышал мощью, какую внушает стоящая на стапелях многотонная космическая ракета, если подобное сравнение может иметь место. За всеми этими красавцами-билдингами стояли машиностроительные, сталелитейные и химические корпорации Америки, электронная и нефтеперерабатывающая промышленность. О чем и вещали солидные вывески на фронтонах, а также веселый шофер Билл. Я вертел головой, чтобы успеть все примечать взглядом… Чаша стадиона - стекло и бетон: кажется, я видел ее из окна вагона. Музей естествознания Филда. Морской аквариум Шедда, с акулами и прочей экзотикой. Картинная галерея, еще картинная галерея. Умопомрачительные витрины магазинов с живыми манекенами и сверкающими лаком автомобилями из самых разных стран мира…

Черт бы побрал шофера Билла, он слишком гнал свой катафалк. Тем не менее нас то и дело обгоняли попутные машины, и по взглядам их водителей я догадывался, что они думают о Билле…

- В этом месте я обычно останавливаюсь, - проговорил Билл. - Здесь гид рассказывает, как копы арестовали маньяка, который изнасиловал и убил дюжину проституток.

В этом месте маньяк клюнул на женщину-полицейского - она работала под проститутку.

Я прилежно осмотрел запорошенный снегом сквер, в центре которого высилась скульптурная группа со всадником на коне.

- Извините, Билл, я знаю - в Америке этот вопрос задавать не принято, но я приехал из России… Сколько вы получаете за свою работу?

- Около сорока тысяч долларов в год, мистер. Не так много, если учесть, что у меня двое детей, за учебу которых в колледже приходится выкладывать кругленькую сумму. Еще у меня дом, а в доме безработная жена… Но мне хватает, я доволен… Сейчас парни из нашего профсоюза хотят поднять нам зарплату, ведь жизнь подорожала. Посмотрим, что у них получится… А вы приехали из России? Мечтаю побывать в России. Там, говорят, много сейчас нашего брата, чернокожих… Пожалуй, съезжу как-нибудь, с женой. Я уже был во Франции и Германии. Еще я был в Швеции, там мне понравилось. Там настоящий социализм, я думаю… Между прочим, именно у нас, в Чикаго, прошла самая первая демонстрация рабочих. Знаете, нет? Первого мая тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Люди требовали восьмичасовой рабочий день… Так что шведы нам обязаны, - неожиданно заключил Билл и вскричал: - Господи, мистер, чуть не проехал… Там вот, видите, за поворотом… Знаменитый Чикагский университет. Целый город, я вам доложу. Вообще в Чикаго около шестидесяти институтов…

Я вглядывался в заснеженную ограду университета, угадывая за ней кровли учебных корпусов, лабораторий, студенческих кампусов… А в памяти всплыло название другого чикагского университета - «Норд-Вест», при котором числилась «Коллог скул оф бизнес». В этой школе бизнеса одно время читал лекции по экономике профессор, доктор экономических наук Владимир Квинт…

Экономист Владимир Квинт

Все произошло случайно. Володе было восемнадцать лет, и он решил летом подработать в вагоне-ресторане поезда Красноярск - Симферополь - нужны были деньги, а то какие доходы у студента, даже если ему платят повышенную стипендию. Потом он и море повидает… Мама так ему и сказала однажды: «Вова, всю жизнь ты будешь зарабатывать деньги не на основной своей работе, помянешь мои слова». Странное предчувствие: какая основная работа может быть у студента? Впрочем, мама таки была права. Он учится в Горном институте, параллельно посещает лекции на юридическом факультете вечернего университета, а деньги зарабатывает подсобником в вагоне-ресторане… Ну и что? Он с детства не чурался никакого заработка и нередко приносил в дом случайные деньжата на зависть дворовым мальчикам. А подрос, так из всех дворовых ребят один пробился в институт. Соседи удивлялись - такой с виду неприметный, щуплый, а вот, поди же ты, хваткий. Вероятно, за его глаза и приняли. Глаза и впрямь у Володи были удивительные - не цветом, не формой, а пронзительным интересом к тому, что его увлекало, точно глаза производили свою, подвластную только им работу…

Разнорабочий вагона-ресторана должен быть спецом на все руки - и приглядеть за электроплитой, и почистить картошку, и перетаскать ящики с пивом и вином. А то и помочь официантке прибрать салон в обеденные часы, когда в ресторан толпой набегает клиент. Тут особая нужна сноровка и особый счет, за что директор ресторана подкидывал расторопному Володе премиальные - обед «на выбор» с пивом, мороженое и нестыдную купюру - знай наших!

Как-то при торопливой уборке Володя узрел под столиком оброненную книгу «Политэкономия капитализма в вопросах и ответах», авторы - два Рабиновича, то ли родственники, то ли однофамильцы. Володя припрятал книгу в ожидании владельца, но тот так и не объявился.

Вечером Володя с чистой совестью унес книгу на свою «плацкарту». Он еще не знал, что эта случайная находка изменит его жизнь, станет началом отсчета звездных лет ученого с мировым именем. Не знала этого и мама. Она сказала: «Не валяй дурака. Какая у нас экономическая наука, если мы так живем. У тебя в руках приличная профессия горного инженера. Ежемесячная зарплата и плюс прогрессивка. А что дал людям Маркс со своим приятелем? Войну, злобу и антисемитизм. Это не профессия для настоящего мужчины!» Володя был послушный сын, он получил диплом горного инженера, как хотела мама. Но первую научную работу он посвятил… экономике Енисейского края в двадцатые годы. Получив признание на Всесоюзном конкурсе студенческих работ, это исследование проторило дорогу в Москву, в аспирантуру экономического факультета «Плехановки», где со временем Владимир Квинт защитил и докторскую диссертацию, уже будучи лауреатом многих престижных премий в области экономики. То было время лихолетья, время гонений на сторонников школы нобелевского лауреата Леонида Канторовича. Володю уберегло то, что он заинтересовался не чистой экономикой, а организацией производства.

Исследуя работы Канторовича по внедрению экономических рычагов в производство, Володя сделал вывод, что в огромной России нигде, кроме военного комплекса, учение нобелевского лауреата не применялось.

Владимир Квинт, двадцатишестилетний кандидат экономических наук, возвращается в Сибирь, где становится заместителем генерального директора крупнейшего в стране Красноярского металлургического комбината. Здесь, в Красноярске, молодой ученый разрабатывает универсальную систему экономических и производственных взаимоотношений, систему, которая в дальнейшем ляжет в основу учения Владимира Квинта как специалиста мирового класса.

Работами молодого ученого-директора заинтересовалась Академия наук СССР, и ему предлагают вернуться в Москву, уже в Академию, где он и становится доктором экономических наук. Затем начинается «охота» - Министерство металлургической промышленности сулит Квинту должность замминистра отрасли, лишь бы тот остался в металлургии. Но соблазн заняться чистой наукой был велик. И планы велики. Однако все планы разбивались о сложившуюся систему ложной информации об экономическом состоянии страны. Целые отрасли работали с заведомо подтасованной статистикой, работали годами, загоняя страну в глубочайшую пропасть лжи. Требовался резкий, взрывной выход из положения. И Володя задумал создать крупную экспедицию, целью которой была бы добыча реальной информации о промышленно-экономическом потенциале хотя бы одного региона страны.

Идею комплексной экспедиции поддержали в Академии наук СССР. Знаменитый полярник Иван Папанин помогает ученому снарядить крупное гидрографическое судно, экспедиции придаются вертолеты, вездеходы, солидный денежный бюджет. Объектом экспедиции становится регион по всей трассе Северного морского пути от Архангельска до Магадана. Известные ученые-академики - медики, математики, гидрологи, геологи, специалисты сельского хозяйства - перешли в подчинение начальника экспедиции профессора Владимира Квинта. Наконец-то была получена реальная статистика… Увы, Россия отставала от Америки на 15-18 лет, и это при высочайшем научном потенциале, огромных естественных ресурсах.

В чем же дело? А дело в том, что развитие региона шло в узком, оборонном направлении. Результаты экспедиции впечатляли. Кроме программы экономического исследования «Северный морской путь» была разработана целая система программ. «Сибирь», «Дальний Восток», «Урал» и секретная программа «Арктика»… В итоге экспедиция показала, что СССР не имеет экономического будущего. Огромные природные ресурсы, великолепный научный потенциал - все это подчинялось догмам коммунизма. Молодому ученому Владимиру Квинту уже в начале восьмидесятых годов стало ясно, что СССР обречен, что СССР исчезнет с политико-экономической карты мира в ближайшие десять-пятнадцать лет.

Убедившись в невозможности что-либо изменить, Владимир Квинт решает соединить свои экономические и политологические знания. Он разрабатывает теорию создания капиталистических отношений в странах, выходящих из тоталитарного режима. В результате появляется прославленная теория Владимира Квинта о возникающих рынках, теория, к которой он шел двадцать лет…

«Веселый Роджер» - небольшой ресторанчик в районе Нижнего Истсайда на Манхэттене, над стеклянным козырьком которого развевается черный пиратский флаг. Я сижу у окна, за которым видна часть Третьей авеню. Столик мне указал официант - звонил мистер Квинт и просил подождать его здесь на случай, если он немного задержится. Сегодня у профессора непростой день - в здании Организации Объединенных Наций, на Ист-ривер, проходила презентация его книги «Глобальный возникающий рынок в переходный период». Я тоже был приглашен, но не смог прийти, договорились встретиться под вечер в «Веселом Роджере». И вот я жду…

Сколько же лет мы знакомы? Лет пятнадцать, если не больше. Познакомились еще в Москве. А теперь вот - Нью-Йорк. Я слышал, что Володя переженился - с кем не бывает? - что вторая его жена - звезда эстрады, послушать которую поклонники специально приезжают на Брайтон, в престижный ресторан «Националь»… Я пытался представить, как он теперь выглядит - один из ведущих специалистов в области макроэкономических теорий возникающих рынков, академик Российской академии естественных наук, профессор Высшей школы бизнеса Фордэмского университета, почетный доктор Бриджпортского университета, штат Коннектикут, профессор Нью-Йоркского университета, признанный Кембриджским университетом как один из выдающихся ученых столетия, и прочее и прочее…

Слышал я кое-что из истории его эмиграции. Он с семьей прилетел в Австрию, имея за душой сорок пять долларов и будучи при этом почетным гостем мэра Вены. Там уже прослышали о его научных работах в России. В Австрии Володе устраивали лекции, чтобы он выглядел «поприличнее». Это потом уже, после перелета через океан, он встречался с Генри Киссинджером и президентом Бушем. Это потом уже один час его консультаций «весил» пятьсот долларов…

Итак, я сидел в ресторанчике под пиратским флагом, ждал Володю и размышлял о странностях жизни. Люди, рождаясь, выходят на старт, в сущности, при равных условиях, если, конечно, им повезло родиться с нормальной гирляндой генов, без патологии. Как же складывается, что один тянет резину жизни из года в год, уныло, однообразно, и встречает свой конец без особого огорчения, только что с чувством страха, а другому и дня не хватает, он и в преклонном возрасте сохраняет азарт? Талант? Это что, особый ген, который сваливается на долю счастливца при рождении? Кажется, мама Володи говорила сыну: «Тебе все досталось по ошибке». Имея в виду, что в стране, в которой ему довелось родиться, люди его «группы крови» должны смириться с судьбой… Вот о чем мне хотелось поговорить с Володей в первую очередь. Но говорили о другом, так легла карта нашей беседы…

В тот весенний вечер 1999 года мы долго сидели в «Веселом Роджере» - Володя, его жена, прелестная Дина, и я. Дождь, с самого утра грозивший оказать внимание Манхэттену, выполнил свое обещание, чему я был рад… Говорили мы о том, что волновало меня и Володю и даже Дину, несмотря на то, что она покинула Россию в трехлетнем возрасте. Мы говорили о России…

- Трудно представить, что Россия может исчезнуть как Третий Рим. - Володя маленькими глотками вкушал белоголовый кофе капуччино из черной чашки с пиратским черепом в золотистом орнаменте. - Но это - реальная угроза. Падает рождаемость. На юге России - шестьдесят миллионов мусульман, включая Среднюю Азию. История не раз проходила этот урок: скажем, есть Египет, но нет египтян, там живут арабы… И России, к сожалению, светит судьба бывших великих империй. Россия производит два процента мирового валового продукта. Америка - двадцать три процента, Западная Европа - двадцать один. Россия вынуждена протягивать руку в ожидании подачек Запада, а это гибель - никакие подачки не спасут. Спасет только жесткое, грамотное экономическое руководство - ставка на огромные ресурсы и на людей, которые пока еще желают работать… России как воздух нужен «железный» руководитель, который вернет награбленное, привлечет иностранных инвесторов на честной, а не на криминальной «чубайсовской» основе. Гайдар и Чубайс - малограмотные авантюристы, которые обманули страну и мир. Они привлекли западных экспертов, которые неплохо знали западную экономику, но не потратили времени для изучения России. Слепой вел слепого… Чтобы Россия не канула в Лету, осталась русской страной, необходимо, во-первых, национализировать все, что было «приватизировано» в процессе гайдаровско-чубайсовских «реформ».

Во-вторых, необходимо провести экономическую оценку всей государственной собственности в соответствии с международными бухгалтерскими стандартами. Выставить эту собственность на торги, усилив законодательную основу защиты иностранной собственности. В-третьих, провести повторную приватизацию государственного имущества на открытых тендерах с честным допуском иностранных инвесторов. Далее! Всем, кто в процессе приватизации девяностых годов вложил в производство свои деньги, эти деньги должны быть возвращены из средств, вырученных при тендере. Нельзя, национализируя, кого-то грабить.

Я внимал спонтанному экономическому ликбезу, пропуская точные цифры, которые подкрепляли доводы профессора Квинта. Невольно еще и еще раз задумывался: как удалось так разбогатеть березовским, гусинским, потаниным? Каким образом вчерашний скромный служащий Алекперов стал таким богатеем? В России менее двух процентов оборотистых людей обладают шестьюдесятью процентами всего богатства страны. Нигде более нет такой поляризации общества. СССР исчез, а его правопреемница Россия отдала себя делягам… Вспоминаю, как в начале девяностых годов нельзя было и шагу ступить в людном месте, чтобы тебя не окружали люди, требующие продать им твой несчастный ваучер - фантик чубайсовской приватизации, молекулу гигантского богатства страны, якобы принадлежащую «по праву» тебе, новому «хозяину» России. И люди продавали свои ваучеры, не зная толком, что с ними делать, - а тут можно на вырученные пять-шесть рублей купить реальный батон хлеба… Перекупщиков нанимали ловкие люди для того, чтобы потом прикарманить - на вполне законных основаниях - крупные предприятия. Так проявили себя первые «новые русские»…

- Володя, - проговорил я, - сейчас такое «упоительное» время для экономиста твоего масштаба, а ты уезжаешь, покидаешь Россию навсегда. А ведь она вроде бы тебя не очень-то и обижала.

- Да, практически я никогда не ощущал себя в России изгоем. Мне многое удавалось. Я рано перешагнул порог «работы на имя» - имя уже работало на меня…

- Но… ты же не мог писать все, о чем думал. - Дина откинула со лба прямые каштановые волосы со слабым рыжеватым оттенком; она и впрямь была красива.

Да и сам «мэтр» выглядел куда моложе своих пятидесяти лет - люди, одержимые страстями, обречены на долгую юность, душа своей энергией подпитывает плоть…

- Моя Дина - максималистка, - улыбнулся Володя. - Что значит «не мог писать все»? А впрочем… однажды я написал статью в газету «Правда». Время было смутное. Март, тысяча девятьсот восемьдесят третий год. Андроповщина… В статье я призывал передать экономическую власть региональным органам. Но в России это механически повлекло бы за собой и значительные политические реформы. Вначале статью хотели отправить в корзину. Потом думали опубликовать в сокращенном виде. Но в конце концов решили печатать полностью, правда без аббревиатуры «КПСС»… Уже тогда шли поиски изменения ситуации, ведь страна подошла к пропасти. И перестройка Горбачева не была плодом его фантазии… Так что я писал о чем думал. А почему уехал? В этом немалую роль сыграла мама. Она мне часто говорила с тех пор, как я стал как бы на виду: «Уезжай отсюда, Володя, пока не поздно. Я хочу быть спокойной за тебя». Я всегда прислушивался к советам мамы. А однажды моя пятилетняя дочь вернулась из детского сада в слезах. И сказала, что подружки не хотят с ней водиться, потому что она еврейка… Через неделю я с семьей прилетел в Австрию, имея в кармане сорок пять долларов… Поступок, конечно, может показаться импульсивным, но так было… Вероятно, это давно во мне зрело, зерно попало в хорошо удобренную почву…

Драйвер Билл взглянул на башенные часы, что крупной птицей присели над подъездом мраморного билдинга, и, переехав перекресток, остановился. «О’кей, мистер?» - обернулся он через плечо. Это значило, что пора и честь знать, что выложился он по всей программе.

Я достал доллар. Билл принял купюру, заметив, что деньги всегда кстати, даже один доллар… Довольные друг другом, мы расстались.

Фаня-Американка

До отправления поезда оставалось три часа. И я пошел куда глаза глядят. Если идти так, наобум, то, как правило, забредаешь в места более скучные, чем те, на которые тебе указали бы перстом. Кварталы вытягиваются, встречный люд поглощен своими заботами и скользит по тебе невидящим взглядом… Через полчаса подобного хождения задаешься вопросом: где все то великолепие, которое виделось из автобуса? Надо бы вернуться, исправить ошибку, но ноги упрямо вышагивают пятнистым колотым тротуаром. Это тоже Чикаго. А может быть, и более «чикагское». Низкорослые дома, в основном двухэтажные, мастерские, мелкие лавчонки, пустыри… Многие города хранят подобные «проплешины» в ожидании, когда городские власти займутся их реконструкцией.

Я обратил внимание на странное скопище у подъезда длинного унылого кирпичного дома. Люди - если их можно было назвать так - сидели и стояли вдоль бурой стены. Подле каждого из них на тележках высилась куча невообразимого хламья. Одутловатость и обветренность кожи делали лица людей похожими друг на друга, грязные космы прядями торчали из-под чумных шапчонок. Хомлес! Бездомные люди, со своим скарбом…

Примечательно, что в небольших провинциальных городах я что-то хомлесов не встречал. Они в основном бродят в крупных городах. В теплое время года хомлесы не очень бросаются в глаза, они прячутся в чащобе парков, на пляжах, среди развалин старых домов. А вот осенью и зимой… Особенно примечателен переход в районе Тридцатых улиц из сабвея-метро в паст-трейн, подземную электричку, что соединяет Нью-Йорк со штатом Нью-Джерси. Весь просторный красивый коридор усеян телами ночующих хомлесов. Однажды, возвращаясь из Бруклина в четыре утра, я насчитал сорок два человекоподобных тела. Кто спал в картонных коробках, кто - на резиновых ковриках, кто - на газетах. Или прямо на полу, подле порожних пивных банок. Кое-где из-под драных одеял торчали две пары ног, обутых в дырявые стоптанные кроссовки, что особенно меня озадачивало: как они в своих «капустных» одеждах занимаются любовью…

Вонь в коридоре стояла невыносимая - нет ничего отвратительнее запаха немытого человеческого тела. Появление такого существа в любом общественном месте мгновенно создает зону отчуждения. И вместе с тем… как-то я зашел в церковь на Пятой авеню. Прохаживаясь, я увидел в одном из приделов длинные ряды кроватей-раскладушек под белоснежными покрывалами. Поинтересовался. Оказывается, это ночлежка при церкви для тех, у кого нет крыши над головой. Но никто в ночлежку не заглядывает… Хомлес - не нищие в привычном понимании этого слова. Они не стоят с протянутой рукой, по крайней мере я этого не видел. В отличие от хомлес многие нищие имеют какой-никакой, но кров, имеют семьи, а нищенство - промысел, род заработка. Хомлес - это мировоззрение, у многих хомлес тоже есть дом, даже весьма почтенный дом, есть семьи. Но для них уход от семьи - форма особого протеста, эпатаж, своеобразное понимание абсолютной свободы, «свободы животных», бездумная эксплуатация истинно демократического строя.

Россия тоже весьма богата бомжами - лицами без определенного места жительства, как их определяют милицейские инструкции. Но я не видел, чтобы российский бомж передвигался по городу, толкая перед собой тележку со своим скарбом. В этом, как ни странно, весьма принципиальная деталь. Одно из двух: или российские бомжи не имеют ничего, даже жалкого тряпья, или просто срабатывает «закон собственности». У хомлес капиталистическое отношение к собственности - что мое - мое, а у бомжей, как представителей нашего теперешнего «остаточного социализма», нет ничего своего.

К подобному «замечанию» меня подтолкнула такая история… В Москве жила почтенная семья: глава семьи слыл видным деятелем спортивного мира, жена - известный врач-логопед и шестилетняя дочь, «активистка» старшей группы детского сада. Вполне благополучная семья жила в любви и согласии, пока ее не цапнул вирус эмиграции. Люди решительные, они недолго сомневались… И в Америке семейство преуспело. Глава нашел тренерскую работу в престижной частной школе, жена с первого захода сдала экзамены и получила диплом американского врача. Купили просторный дом, две машины, обзавелись друзьями. Огорчение доставляла дочь. Вначале она просто бредила Москвой, своим детским садом. Ностальгия затянулась и на первые два-три года школьной жизни, потом вроде все образовалось: семейство съездило в Москву погостить, и девочка без лишних соплей и даже в охотку вернулась домой, в Бостон. А в четырнадцать лет, под Новый год, она появилась дома «под кайфом». Сколько родители ни бились - наркотики оказались сильнее. Пока не настигла девчонку первая любовь. Ее свел с ума прекрасный парень, спортсмен, ученик отца. Она забыла о наркотиках, родители вздохнули свободно… А в семнадцать лет она исчезла из дома, сгинула, даже парень не знал, куда подевалась его любовь. Несмотря на оставленную записку, что она «не уходит из жизни, она просто разочаровалась», на ум приходили самые черные мысли. Фотографии девчонки красовались во всех полицейских участках штата Массачусетс. Самые популярные каналы телевидения разнесли известие на всю Америку… Наконец пришло сообщение из Сан-Франциско, за тысячи миль от Бостона, - девчонку видели на каком-то ранчо, где она одно время хипповала, но и оттуда она исчезла. Видимо, подалась в хомлес, а это безнадега: если хиппи еще можно отследить из-за их таборного образа жизни, то хомлес - одинокие волки, они практически неуловимы. Длительное время они появляются в одних и тех же местах со своим скарбом, а потом вдруг исчезают, точно проваливаются сквозь землю. К тому же, по сведениям от хиппи, она не «типичный хомлес», с коляской, полной вонючего тряпья. Она «русская хомлес», бродяжка, свободная от всякого скарба… И «дело закрыли». Но вот, спустя два-три года, девчонка воротилась в Бостон. Переболела свободой. Не «хипповой свободой» со своим нравственным кодексом, своим искусством, а настоящей «дисциплинированной» свободой от всего. Как в дальнейшем сложилась ее жизнь, не знаю…

Может быть, и среди тех чикагских хомлес, что переминались сейчас у подъезда бурого строения, есть какая-нибудь беглянка из вполне порядочной семьи. Хотя бы та, маленькая, скрюченная «баба-яга», что держалась у самого входа, подле обшарпанного скелета детской коляски, рессоры которой спрямились под тяжестью черного мусорного мешка, набитого хламом. Ручку коляски украшал ржавый, видавший виды чайник без крышки. Меленькие круглые глазки хомлес под надвинутой шапчонкой ничем не оживляли багровое, в пупырышках, щекастое лицо с обветренным облупившимся остреньким носиком…

Я собрался было перейти улицу, как дверь подъезда распахнулась и на тротуар, по пандусу, стали съезжать новые хомлес. С желтыми одинаковыми пакетами в руках. Стойбище ожидающих на улице оживилось, и, пропуская сквозь строй обладателей желтых пакетов, они подтянулись к подъезду. Видно, какая-то благотворительная организация вершит свое богоугодное деяние - кормежку бездомных.

Едва последний «желтопакетник» покинул подъезд, как новая партия потянулась к пандусу… Скрюченной «бабе-яге» никак не удавалось втиснуться в колею, видно, детская коляска имела вес, нужен был разгон. Я шагнул и, наклонившись, хотел приподнять край коляски, помочь. В нос ударил жуткий запах аммиака. «Баба-яга» яростно завопила и погрозила мне ладонью, грязные пальцы которой торчали из срезанных напальчников замызганной перчатки. Ей не нужна помощь, обойдется. Я отступил. Ярость удесятерила силы «бабы-яги» - коляска, скрипя ржавыми колесами, одолела подъем…

Нередко такие «случайные реплики» улицы пробуждают воспоминания. Вот и «баба-яга» своим обликом мне напомнила одно существо, обитавшее в городе моего детства…

Учительницу музыки Фаню Борисовну знала вся детвора близлежащих улиц, а так как в Баку, кажется, все знали друг друга, то Фаню Борисовну знал весь город. Ее появления на улице ждали, как ждут приезд цирка-шапито. Да и она, как нам тогда казалось, своим обликом вполне вписывалась в клоунскую традицию этого славного цирка. Но теперь-то я знал, на кого в действительности походила Фаня Борисовна своим обликом - на хомлес. Правда, крыша у нее была - комнатушка размером в полтора кабинетных рояля. Почему такая необычная единица измерения? Потому что рояль и вправду стоял у нее в комнатке. Как удалось его туда втиснуть при крохотном окне и узкой двери, непонятно. Видимо, вначале поставили рояль, а потом возвели стены. Рояль и два крашеных табурета - для учительницы и ученика - и больше ничего. Ела Фаня Борисовна на крышке клавиатуры, спала на рояле, на тонком лоскутном матрасике, подложив под голову ноты, прикрытые сверху подобием подушки. Днем все это добро хранилось под роялем, вместе с керогазом, коробкой с картошкой и луком и банками с вареньем, которые дарили учительнице родители учеников…

Учеников у нее было мало, родители опасались доверять ей свое чадо. Моя мама доверила. К тому же Фаня Борисовна за урок брала сущую безделицу: кисть винограда или пару картофелин. Иногда мама присылала ей банку супа и какой-нибудь крупы. Надо сказать, что основная училка музыки у меня была - мадам Горохова, тощая, злая тетка, похожая на ошметок редьки, истертой на терке, жена оперного певца. А Фаню Борисовну нанимали для репетиторства - я был не очень прилежный ученик, и Горохова грозила меня отлучить, если не подтянусь…