Снег к добру Щербакова Галина

А потом пришла телеграмма. Корова подписалась – Ченчикова. Это тоже кольнуло. Но ведь она сбежала, чего же она хочет от людей, которые ездили по ее же делу? Она показала телеграмму мужу.

– Ехать?

– Смотри сама…

– Смотрю, да не вижу… Странно это. Она же сама сбежала.

– Суетишься, Асек, суетишься,– сказал он.– Теперь-то уж все взвесь как следует, чтоб снова не пришлось бежать. Я-то из тех, кто упорствует в своих ошибках. Даже если б и уехал по глупости, не вернулся бы. Но ты – не во мне, а я – не в тебе.– Это было любимое выражение их дочери, когда она пыталась объяснить возникавшее непонимание между нею и родителями. «Вы не во мне» – и все! И нечего объяснять, все равно не поймут.

Тогда она позвонила Марише, Марише-провидице. Марише – доброй душе. И почувствовала: Мариша мямлит. И оттого, что все вокруг будто сговорились быть нерешительными, она снова решила все предоставить случаю. Если ее завтра же, не ущемляя никого, примут на работу – пусть все горит синим пламенем. Пусть бухгалтерия перешлет ей расчет, а Мариша вещи из гостиницы. Пусть простит ее гениальная женщина Анжелика Ченчикова, а Олегу и Тасе она напишет письмо. И все. Потому что до остальных ей, в сущности, дела нет.

Случай, случай… Конечно, ее возьмут на работу, что за вопрос, Ася, дорогая! Но надо переждать с недельку. Во-первых, Сиваков снова запил,– это после распоследнего предупреждения. Надо решать с ним вопрос, сколько можно оглядываться на его больную жену. Во-вторых, Лосев решил идти на пенсию, но попросил дать доработать до весны, пока не позовут к себе сад и огород. Пошли ему навстречу, он мужик хороший, может, действительно возле земли легче переживет разлуку с газетой? Так что, Асенька, видишь, как все хорошо складывается, останешься с нами. Мы тут меньше пижоны, а больше работники. Погоди чуток! И Ася купила билет. И снова – случай: всегда очередь, а тут – бери, пожалуйста. И солнце в небе яркое, громадное,– лети, Ася, спокойно. И она прилетела, даже на десять минут раньше, чем полагалось, и села на таком солнечном аэродроме, что сосульки вокруг плавились и сверкали, как

весной.

Клюева терпеливо ждала. Стоит тебе сломать ногу – и торопиться станет некуда; стоит сломать руку – и выяснится, что половину дел можно вообще не делать. Вообще жизнь редакции настроила ее на философский лад. Бегает, суетится модная, бледная молодежь. И все – с руками, с ногами, с головами, наверное, даже с высшим образованием. Шасть – в одну сторону, шасть – в другую, и все одни и те же, одни и те же. Или уж очень похожие? Клюевой хотелось остановить их и рассказать про то, что ежели у человека сломана нога и бежать нечем, то оказывается, что и бежать-то незачем, и это надо бы всякому человеку знать…

Но потом ей надоело ждать, и она, впрягшись в костыли, пошла по коридору. Куда убежала длинноволосая, она не знала, искать ее по комнатам не считала нужным, и Клюева пошла по единственному известному ей в этом здании маршруту – к кабинету главного редактора. В предбанничке никого не было; обитая темно-вишневым дерматином дверь была полуоткрыта и уже не пугала этим, а приглашала. И Клюева вошла.

Царев размашисто ходил по кабинету. Дверь он приоткрыл, чтобы устроить сквозняк,– только что у него побывали рабочие с далекой стройки и накурили. Их сейчас увел фотокор, делать портреты на первую полосу; парни, как на подбор, красавцы, герои, но, увы… Подставочку со словами «Здесь не курят» он водрузил на два тома словаря синонимов, чтоб было лучше видно, и – не подействовало. Один из них даже пальцем поскреб по букве «Я» на табличке, потом достал пачку сигарет и с треском ее распечатал. Теперь проветривай.

Клюевские костыли мягко воткнулись в ковер.

– Жду, жду,– сказала она.– Это что, у вас так полагается? Бросать разговор, не дослушав?

Царев с силой надавил пуговичку звонка, укрепленную на нижней стороне стола. И оттого, что – с силой, пуговичка ушла в глубину, и в комнате секретаря туго повис пронзительный звук. Неловко было становиться на колени и выковыривать провалившуюся пуговичку при этой нелепой женщине, а на звонок никто не шел. В буфете давали коробочки с клюквой в сахарной пудре, а у секретарши тяжело болела дочь. Клюква в пудре было единственное лакомство, которое она ела охотно. И сейчас мог начаться пожар, землетрясение, могла начаться война, могли прилететь марсиане, юпитериане, венериане, могли вывесить приказ о повышении зарплаты секретарям впятеро – она бы все равно из очереди не вышла. Она сжимала в кулаке деньги на десять коробок клюквы и молила бога, чтобы они ей достались. Она напирала грудью на впереди стоящих, и сердце у нее билось гораздо сильнее, чем на первом свидании только бы достались ей эти десять коробок, только бы достались!

– Я пришла рассказать,– громко сказала Клюева, стараясь перекричать звонок,– о своем докторе. Она комсомолка и очень хороший человек. О ней надо написать в вашу газету.

Царев вынул из стаканчика карандаш и приготовился писать на листке.

– Фамилия? Имя? Место работы?

– Мое? – удивилась Клюева.

– Нет,– раздраженно ответил Вовочка.– Вашего доктора. И ваше тоже.– И он записал и пообещал, что поручит все выяснить…

– А чего тут выяснять? – возмутилась Клюева.– Таких врачей больше нету. По крайности – я не видела. Я и отца с матерью схоронила, и мужа, и сын у меня в больнице. И сама я – как видите.

Царев кивнул и сказал, что все будет в порядке. Потом он все-таки встал на колени и скрепкой вытащил запавшую кнопку. И сразу стало тихо и хорошо. Они засмеялись.

– Вывели козу,– сказал Царев. Клюева не знала, о какой козе идет речь, но смысл почувствовала.

– Значит, напишете? – сказала она.

И он снова кивнул, Клюева повернулась, чтоб уйти, но решила закрепить так неожиданно легко доставшуюся победу.

– Я не побоюсь,– заявила она с вызовом,– и еще раз прийти. Что мне стоит на костылях-то? – Царев сморщился. – Да, да,– повторила Клюева.– Приду. Прямо к вам.

И она ушла и долго шла по коридору, а у самого лифта ее догнала длинноволосая.

– Простите,– сказала она.– Я вас задержала?

– Не переживайте,– важно ответила Клюева.– Уже переговорила.

– С кем? – удивилась девушка.

– С главным вашим редактором. Бывайте здоровы.

И она шагнула в лифт, довольная тем, как все получилось, и смеялась, вспоминая, как главный редактор встал на колени, как он ковырял скрепочкой, по-детски высунув язык. «Попадет кому-то»,– подумала Клюева. А Вовочка стремительно шел по коридору. Он шел к Крупене. Надо с ним наконец поговорить откровенно и без экивоков. то, что он, вопреки своим правилам, придет к нему сам, а не вызовет к себе, должно само по себе означать неотлагательность разговора. А по дороге надо отдать в отдел эту бумажку с данными, которые принесла женщина на костылях. Пусть все проверят и выяснят, что это за докторша.

Царев не предполагал, что несет фамилию Маришиной сестры. Если бы он знал, то он бы совсем иначе отправил Клюеву. И не только потому, что не мог допустить на страницы своей газеты родственников хороших знакомых (это не просто дурной тон – должностное преступление), а потому, что сестра Мариши, которую он видел на новоселье, ему активно не понравилась. Тогда он подумал: у такой мягкой, прелестной матери такая резкая дочь. Этакое злющее существо могла бы родить Корова, чтоб себя продолжить. Но Корова, оказывается, тоже была оскорблена высказываниями Маришиной сестры. Это она-то оскорблена – сама непримиримо-языкатая. Правда, сестра скоро ушла. Он это тоже заметил. Ушла по-английски. А Полина сразу поскучнела. Хорошо, что пришел Цейтлин, и стало ей о ком заботиться и кого опекать.

Так вот, Царев не подозревал, что героиней для очерка предлагали эту самую диковатую Светлану. Поэтому, идя к Крупене, он по дороге и занес бумажку в отдел. Он раскрыл дверь комнаты и увидел всех сразу – и Корову, и Олега, и Крупеню, и – Асю. Она сидела на кончике стола, в расстегнутом пальто, положив локоть на аэрофлотскую сумку. И тут же, из-за его спины, возникла Каля. Она по-хозяйски взяла у него из рук листок и положила на стол.

– Женщину на костылях бросила я,– сказала она.– Заинтересоваться адресом? – Все молчали, будто самое главное на сегодняшний день было в том – писать или не писать очерк о молодом враче, о котором сообщила некая женщина на костылях.

– Да, узнайте адрес,– ответил Вовочка и вышел.

– Ни мне здрасте, ни тебе спасибо,– резюмировала Корова.

– Спокойно,– сказал Крупеня,– спокойно.

Ужинать Олег пошел в шашлычную. Знакомая буфетчица дала ему бутылку «Цинандали», отодрав предварительно этикетку. «Цинандали» у нас нет»,– сказала она. «Понятно»,– ответил Олег. Пить ему не хотелось, но разве откажешься от товара из-под полы? Срабатывает инстинкт, и ты хватаешь, даже если тебе не очень и нужно. Теперь придется пить; хорошо, что в кармане таблетки от головной боли,– чем не закуска для умеренно пьющего газетчика? Он сел в угол, спиной к залу. Еще не налив себе вина, Олег почувствовал едучую многоликую тоску. Одна поднималась в нем изнутри, из печенки, другая давила в спину тяжелым мужичьим дыханием, а в уши змеей вползали бессмысленные, не перекрываемые никаким шумом слова магнитофонной. песни. «Не думай о секундах свысока…» – гнусил чей-то заунывный голос. «Что сие значит? – с тоской думал Олег. – Объяснил бы кто-нибудь, что ли? – Он налил в бокал холодное вино и выпил. Приятно, ничего не скажешь, но, увы, ни от чего не спасает. И не будет у него легкой радости от кавказского вина, под стать которому мягкие кавказские сапоги, чтоб ходить в них на цыпочках вокруг обряженных в белое, чутьем угадываемых красавиц. А может, совсем не то сделала буфетчица, пытаясь подольститься к корреспонденту? Может, правильней бы было налить ему в стакан «матушку» за три шестьдесят две, хлобыстнуть ее с ходу, и никаких тебе мягких сапог, никаких белых красавиц. Ну сколько можно? И на пианино у соседки – секунды, и по телевизору – секунды, и тут… «Куда уж мне свысока о них думать, если я ими раздавлен, как кошка трамваем».

Олег что-то ел, пил, а мысль, от чего бы ни отталкивалась, вела к одному – хорошо бы уехать. Все равно куда, даже чем дальше, тем лучше, но уехать. Потому что выхода из ситуации, в которую он попал, он не видел. Ведь для него было ясно: он такой-разэтакий готов оставить Тасю, детей, черта, дьявола ради Мариши. Скажи она ему завтра: приходи насовсем – и он придет. И не будет у него никаких угрызений, потому что угрызения у него дома, когда он с семьей. Он тогда и с ними, и без них. Он их даже не любит в эти минуты. И все лезет в глаза: Тасин насморк, хронический,– завозится она по дому и все шмыгает носом. У старшего – тоже. А младший – рева. День начинает с плача и кончает им. Раньше было просто. Где шуткой, а где строго – и все шло нормально. Хорошая семья, хорошие дети, жена – клад. А сейчас как в кривом зеркале, вроде все не свое, чужое, несимпатичное.

Мариша купила себе платиновый парик. «Посмотри». Затолкала под него свои шоколадные волосы, щеткой туда-сюда – и нет ее лучше. А Тасе в свое время он сказал: «Чтоб я этих шиньонов-миньонов не видел. Если у меня в руках что-нибудь от тебя отвалится, я за себя не ручаюсь». Тася посмеялась и отдала пучок чьих-то легких, детских волос соседке. А тут летели к черту его, казавшиеся непоколебимыми, мужские убеждения, стоило на них посмотреть Марише. И должно это было – теоретически – приносить смятение, а приносило радость. И в этой радости он был растворен весь. Без осадка. «Как пули у виска, мгновения, мгновения, мгновения…» Конца нет этой песне, и шашлычная внимает ей торжественно, хмельные головы покачиваются в такт, приобщаясь… К чему?

Так вот. Он хоть завтра уйдет к Марише. И только тогда он способен полюбить своих детей снова. И может, даже крепче, чем прежде. Но вся штука в том, что она никогда не скажет ему: «Приходи!» Она говорит: «Тасе я не могу сделать плохо». Чепуха! Что, он хуже относится к Тасе? Он ее уважает, ценит, он любит ее как мать своих детей. Но это все из другой книжки. Просто, когда выдвигают такие причины, значит, нет любви, для которой все эти причины – пустяки. Нет любви! Она прибилась к нему, как лодка к берегу, как кошка к теплу. И все. Ничего здесь нет большего. Поэтому и надо уезжать. На год ли, два, три… Время – целитель. Но ведь Тася скажет: «Мы поедем с тобой, мы без тебя не можем». Значит, надо попроситься туда, где очень холодно или очень жарко. Ну, куда с ребятами в такой климат. И вдруг сладко заныло сердце : а вдруг за ним поедет Мариша?.. Вдруг скажет: «Я без тебя не могу»? Но это из области ненаучной фантастики…

Олег не выпил половины бутылки. Встал и пошел. Буфетчица заговорщицки подмигнула ему; он сделал ей ручкой: твой, мол, навеки.

Он шел в редакцию.

Олег любил ее ночью. Она воплощала собой Дело. Нет лишней болтовни, нет лишних людей, есть мобилизованные и призванные. Готовые к тому, что вылетает основной материал со второй полосы, потому что герой очерка от радости, что он попал в герои, запил. Известно это стало уже вечером, и бедный автор дошел до того, что впору вызывать «неотложку», а он всем тычет блокноты, вырезки. «Посмотрите – золотой же парень!» А его гонят: иди ты, мол, на фиг со своим золотым, дай сейчас хоть деревянного, но чтоб непьющий. Четыреста строк – как голодная волчья пасть, как провал в стене, как лопнувшие на видном месте штаны. Заткнуть пасть, заделать дыру, зашить зад хоть белыми нитками… А когда все наконец стало на место и уже наступило блаженное расслабление, выясняется, что на готовой полосе, о которой и думать забыли, ошибка в подписи под клише… И снова суета. И вся она по делу, вся она целенаправлена к тому моменту, как машина изрыгнет первые оттиски газет, и тут уж не убавить, не прибавить. Она, эта пахнущая краской твоя газета, уже живет сама по себе, и ты ей не нужен. Совсем. Олег знал эти минуты отчуждения твоей работы от тебя самого.

Свою первую газету он таскал в кармане месяц, пока она не истерлась. Смешной он тогда был. От той поры осталось, и теперь уже навсегда, волнение, когда в последнюю секунду хочется остановить тяжелые машины, удержать матрицу, рассыпать набор и все сделать иначе. Лучше! Добротней! Убедительней! Но уплывает бесконечным потоком твой уже навсегда отчужденный от тебя труд. Он вернется к тебе завтра. Чем? Надо ждать. Может, благодарностью, может, обидой, а может, повезет – добрыми переменами. Ведь для того кропаем…

Вовочка и Крупеня пили чай. Между этим чаем и тем, утренним, визитом, который Корова определила как «ни мне здрасте, ни тебе спасибо», пролег день, а это совсем не так мало, как кажется. День есть день. Достаточно много, чтобы наделать глупостей или совершить подвиг. Поэтому, не удивившись чайной церемонии, Олег решил – что-то случилось. И это «что-то» усадило их рядом и навело на их лица размягченное добродушие. Ни дать ни взять, двое старых знакомых вкушают чай после банной парилки, испытывая расслабленную нежность друг к другу, а заодно и ко всему человечеству.

А было вот что.

Когда Вовочка утром остался один без секретарши из-за клюквы в сахаре, а потом шел к Крупене для откровенного разговора, по дороге решив отдать листок с данными о молодом докторе, так вот, когда он неожиданно наткнулся на теплую компанию и услышал в спину ироническое замечание Коровы, он понял, что по-мальчишески проигрывает партию. Причем проигрывает слабостью королевской позиции. Он, голый король, стоит на своем маленьком квадратике уже как король для битья. Царев знал: в тонком и изящном механизме руководства может подвести самая пустячная деталька. Даже провалившаяся пуговица звонка. И если механизм забарахлил по мелочам, надо быть идиотом, чтоб вооружаться крупным инструментом. Простейший топорный прием – разогнать эту компанию, отправить Асю подобру-поздорову и строго спросить: «Граждане, а что, собственно, случилось?» – тут явно не годился. Уж если идти на конфликт с такими сотрудниками, как Олег и Корова, то надо знать, во имя чего.

Итог, который он имел на сегодняшний час, накладных расходов не окупал. Ася такой цены, на его взгляд, не стоила. А вот уязвление в позиции «Он и Крупеня» – это уже потери. Явные. Оставаться в одной упряжке с человеком, с которым смотришь на мир не в два глаза, а все-таки в четыре – плохо. А две головы в руководстве – это хуже, чем одна. Это стадо с двумя быками, это два петуха в птичнике. Эмоций больше – толку меньше.

Выход из ситуации был простой: надо было согласиться с возвращением Аси, дать ей еще одну попытку. И пусть Крупеня думает, что он, Царев, поступил так если не под его давлением, то уж по просьбе – точно. Неразумно обострять отношения перед тем ответственным, главным и прощальным разговором, который им предстоял.

В своем предбанничке разрумянившаяся секретарша складывала в сумку коробки с клюквой. Вид у нее был все еще счастливо отрешенный.

– Вот черт, вот черт! – добродушно бормотала она.– Что за сумки делают? Хозяйственная ведь, не для театра. А что в нее положишь?..

– Пригласите Крупеню,– сказал ей Вовочка.

Она кивнула и ушла, не подозревая ни о провалившейся пуговичке звонка, ни о визите Клюевой, ни о том, какие сложные обстоятельства спасли ее от неприятностей.

Когда Крупеня вошел, Вовочка уже написал приказ во изменение. Он протянул его Алексею Андреевичу и сказал:

– Ты позвони в бухгалтерию. Может, они еще тот приказ не запустили, тогда пусть не торопятся. И с Михайловой ты поговори сам. Пусть они все вместе помозгуют, что из этой истории может быть полезно для газеты. Говорю сразу – Михайловой теперь будет труднее. Я в ней не уверен. Но попытку даю. Хоть и под твоим нажимом, но даю.– Вовочка засмеялся.– Боюсь, Леша, что, уступая тебе, я в этой истории не много для газеты выигрываю… Мне ведь оттуда прокурор звонил. Дотошный мужик, он ведь теперь на нашу редакцию заведет досье.

– Ну и что? – спросил Крупеня.– А ты испугался?

Царев побледнел. Зря он про звонок. Не мешало еще, чтоб его обвинили в трусости. Он придумывал фразу, которая должна была объяснить этому недоумку, что почем, раз он элементарных вещей не понимает, но фразы не было. А Крупеня, как назло, цепко держал его глазами и все видел и даже, наоборот, зарозовел, убеждаясь в этой неправильной, обидной идее, что он, Царев, просто трус. Откуда было Вовочке знать, что Крупеня думал сейчас о другом. О том, что Вовочка, конечно, сейчас вывернется, найдет слова и поставит нужные знаки препинания. Но какая же это премерзкая жизнь – все время выкручиваться, а ведь вся его главная сила в этом умении. Нет – другой. И ведь когда-нибудь он не найдет нужного слова и нужного хода. Ну, заболит у него что-то, и тогда… Эх, Вовочка, Вовочка! Ужачишко ты на сковородке! Вот ты кто…

– Чем же ты все-таки руководствуешься, возвращая Михайлову? – спросил Крупеня.

– Твоей убежденностью… Я в Михайлову не верю, но допускаю, что прав ты…

Вовочка не допускал этого, он делал Крупеню должником, и тот это понял. Понял он и другое. Задний ход не случаен, и, уступая ему на позиции «Ася», Царев будет наступать в другом месте. И где это место, Крупеня знал тоже. Но и Вовочка не маленький интриган из провинциальной парикмахерской, и поэтому, распорядившись относительно Аси, он сказал с металлической заботливостью:

– Теперь можешь спокойно возвращаться в больницу. Несмотря на твое неделикатное отношение к тамошней профессуре, тебя готовы простить и принять.

– Что-то не хочется,– сказал Крупеня.– Погожу…

– Ну, как знаешь,– согласился Вовочка.– Как знаешь…

И он стал звонить, считая разговор оконченным, и Крупеня ушел, испытывая странное ощущение удовлетворенности и стыдную горечь. Он был рад, что все хорошо кончилось с Асей. Но неужели жизнь его будет теперь состоять из таких вот побед? Сторож при бюрократической мясорубке. Этого – казнить, этого – помиловать, этого – казнить, этого – помиловать… Пардон, пардон, а вот этот ведь совсем из другого списка, он ведь во изменение приказа… Все, конечно, не так… Но почему же тогда ощущение стыда и неловкости? Ах, вот… Вся кутерьма привела к двум строчкам в приказе. А ты, дурак, писал в расписке: «В случае смертельного исхода…» И состарившаяся на десять лет женщина самолетом туда, самолетом обратно… Странная, несоразмерная в пропорциях жизнь…

… Всего этого Олег не знал, потому что просидел много часов на совещании комбайнеров, выпытывая у них в перерыве всю, не сказанную с трибуны, правду, а потом пил «Цинандали», думал о Марише и о том, что надо уехать.

– Заходи,– сказал Крупеня.– Дать стакан?

– Разве это чай? – махнул рукой Олег.– Так, крашеная кипяченая вода.

– Ну да! – возмутился Вовочка.– Я сам заваривал. Из расчета пол чайной ложки на стакан.

– Предпочитаю две,– ответил Олег.

– Так ты, братец, оказывается, наркоман,– засмеялся Крупеня.– Забвение тебе требуется?

– Точно! – ответил Олег.– Что бы вам меня действительно куда-нибудь послать годика на два? В какой-нибудь дрейф… На льдину… Или на подлодку…

– А ты не только наркоман,– продолжал веселиться Крупеня,– ты еще и романтик…

– А в Антарктиду с очередной экспедицией поедешь? – спросил Вовочка.– На полтора года…

– Хоть завтра.

Олег еще не знал, что этот ничего не значащий с виду разговор мог определить его судьбу. Экспедиция в Антарктиду – давняя мечта редакции. Но пока ничего не получалось. На все слезные, просительные бумаги было несколько интеллигентных вариантов ответа: число людей ограничено, нужны только специалисты… Рейс связан с определенными специфическими трудностями… И самый оптимистичный: вот будут следующие экспедиции, тогда посмотрим. Олег слышал об этом, поэтому предложение Вовочки воспринял как предложение игры: а в Антарктиду хочешь? А на дно океана? А в космос? Так этот разговор воспринимал и Крупеня, Оба не знали, что вопрос о корреспонденте в антарктическую экспедицию сегодня был решен.

Элементарно, одним дружеским звонком. И сделал это облюбованный Вовочкой перспективный зам. Воистину цены этому человеку не было. Он был вездесущ. Он знал всех и вся. И всюду имел ходы. Он смеялся как младенец, читая переписку редакции с разными учеными дядями. А потом сказал: «Подвинь мне телефон». И в минуту все устроил. Вовочка рассказал это Крупене и Олегу, почему-то нахмурив брови.

– Это феноменально,– говорил он.– Феноменально! – Нахмуренные брови противоречили и восторгу, звучавшему в голосе, и высокой оценке деяния, но… Но что ни говори, а это и ему, Владимиру Цареву, нокаут, значит, его положение и его связи, извините, ничто? Будь Вовочка только себялюбец, он бы задумался, брать или не брать такого ловкача в одну упряжку. Но он был человек мудрый и понимал – такого именно и надо. Этот не будет мешать ему там, где мешает Крупеня. Ему это просто неинтересно, но он даст газете то, чего Крупеня, даже родившись заново, дать не сумеет.

– Такой человек в наше время – клад,– подвел итог Вовочка.

Олег и Крупеня молчали. Олег – потому, что реальная возможность уехать потрясла его, и сейчас он думал, как это все будет, и правильно ли это, и не трус ли он просто-напросто, если отбросить всю соблазнительность командировки… Крупеня же думал, что почти все бумаги, которые до сих пор отсылались по инстанциям, писал он. И звонил он туда несчитанное количество раз. И подружился на этом деле с милейшим Антоном Павловичем, потому что как будешь другим, если у тебя такое имя и отчество? И милейший Антон Павлович доказал ему бесполезность новых попыток в этом деле. «Не время, не время, не время»,– мурлыкал он в трубку. Когда это было? Всего месяц назад… Крупеня почувствовал себя старым и больным. И тогда Вовочка посчитал возможным снять напряжение… Разулыбался и подарил анекдот:

– Мальчик спрашивает у отца в зоопарке: «Папа, почему у жирафа такая длинная шея?» – «Видишь ли, сынок,– отвечает отец,– у него голова так далеко отстоит от туловища, что без длинной шеи ему просто не обойтись…»

Принесли на подпись готовые полосы.

– Тебе никто этого не скажет. Никто,– резко сказала Светка.– Ты из тех, кому говорят только комплименты. А в этой ситуации все будут сравнивать тебя и Тасю и понимающе разводить руками.

– Светуля! Ради бога! Я не меньше тебя…

– Да, знаю. Мучаешься, терзаешься… Ты же порядочная. Ты хорошая.

–Сколько иронии!

– Не нужен он тебе. Вот о чем ты не подумала. Отогреешься, отдохнешь и увидишь, что он – человек, с которым тебе не интересно.

– С ним интересно, Светка…

– Да перестань ты цепляться к последнему слову и на него отвечать. Ты пойми главное, что я хочу тебе сказать.

– Я не знала, что ты ханжа.

– Совсем я не ханжа! – закричала Светка.– Если б ты знала, как часто мне хочется прописать людям любовное приключение как лекарство. Сколько дистоников, неврастеников это спасло бы. Как надо сорокалетней женщине плюнуть на немытые тарелки, на неглаженое белье, на неприятности по работе и сбегать на свидание к чужому мужу. Сразу два исцеления. Спасение от двух бессонниц…

– Ну вот и прописывай…

– И буду… Все прекрасно, Мариша, что делает личность здоровой, смелой, уверенной в себе. Что толку от верности, если никому от нее нет радости? Но ведь у тебя другой, противоположный случай. Тебе на минуту стало хорошо, а потом вам всем будет плохо… Очень плохо. Ну как ты этого не понимаешь?

– Будет хоть что вспомнить… И мне, и ему…

– Не паясничай! Ты так не думаешь. Мариша, прости меня! Но если я тебе не скажу, тебе никто не скажет правды.

– Кроме меня самой, Светка. А я себе еще и не то говорю…

– Ну слава богу. Должна же ты носить в себе противоядие от всеобщего обожания.

И они замолчали. Мариша закрыла глаза. Пусть Светка считает, что только она все понимает. В двадцать пять лет это нормально. Вот даже любовь хочет ввести в арсенал медикаментов. Откуда ей знать, дурочке, что любовь для израненной души в такой же степени бальзам, как и яд. Все сожжено, и уже нет вчерашних, позавчерашних вкусов и представлений, и самым главным, самым важным становится человек, который сумел пробиться к тебе сквозь твою собственную немоту, глухоту, неподвижность. Ах, он не комильфо? И славу богу! Не так воспитан? Еще лучше! Он и не физик, и не лирик? Да как вы не понимаете, люди, что это-то в нем самое интересное!

Светка смотрела на сестру. Та закрыла глаза, сжала губы и стала похожа на отца. У него во сне всегда такое сосредоточенно-серьезное лицо. И у Сени тоже. А когда они с открытыми глазами – все разные. У папы глаза добрые и виноватые. У Мариши – как праздник. Она помнит: умерла бабушка, Мариша стояла у гроба, и из ее неприлично сверкающих глаз падали громадные сверкающие слезы. И все на нее смотрели и говорили: «Ах, какая красавица!» А у Сени глаза колючие. Возможно, это из-за очков, но, скорей всего, так оно и есть. Сеня действительно колется. Они с отцом антиподы. «Человеку не хватает доброты и великодушия» – это отец. «Человеку не хватает злости и убежденности» – это Сеня. Мариша вся из папиной доброты и виноватости. А что же у них от мамы, от Полины? Вот этого и не скажешь сразу.

– А Полина бы на меня не стала топать ногами,– тихо сказала Мариша.

– Я сейчас как раз думала: что у нас от нее? Я вот ее родная дочь, а не знаю…

– Какая там ты родная дочь! – вздохнула Мариша.– Это я ее родная дочь. А ты подкидыш… Ты на улице росла, тебя курица снесла…

– Болтай, болтай… А я знаю, что у меня от нее – решительность… А ты размазня. В папу. Клубничное желе на блюдечке…

Позвонили в дверь. И обе они подумали об одном – пришел Олег. Светка смотрела строго и понуждающе. Мариша прижала руки к груди и с счастливо-отчаянной улыбкой пошла открывать. За дверью стояла Ася. Они втащили ее в комнату, обрушив на нее искреннюю радость, смешанную с облегчением, что пришла именно она. Ася подняла на Светку смеющиеся глаза, от которых мелко разбегались морщины.

– Между прочим, душенька моя, приходила в редакцию некая Клюева, велела рассказать о тебе миру.

– Только посмейте! – закричала Светка.

– Ладно,– махнула рукой Ася.– Это я так…

– Почему же так? – сказала Мариша.– Светка стоит того…

Ася покачала головой – не надо, мол, при ней. Она уже жалела, что так неожиданно брякнула, не ожидала так поздно встретить здесь Светку, а эту бумажку с данными увидела перед самым уходом. Она была небрежно засунута под стекло на Калином столе, и изящной каллиграфией Кали на ней было начертано: выяснить, что за особа…

Особа хлопала глазищами. Неужели правда, что Клюева ездила в редакцию? Как она сумела? Она представила себе перекопанный двор нового дома, шатающиеся, проваливающиеся дощечки железнодорожной платформы. Сумасшедшая баба! Хочешь не хочешь, а надо к ней ехать. Тьфу ты, будь она неладна, эта Клюева.

И Светлана убежала, а Мариша стала кормить Настю, вернувшуюся из Дома пионеров. Девочка поставила перед тарелкой книгу – вот так всегда, но сегодня Мариша не сердилась, села поближе к Асе.

– Ты только не волнуйся. Все у тебя будет хорошо. Вовочка с какого-то перепугу наломал дров, но в сущности – он свой парень. Он понял и поправился.

Ася поморщилась.

– Знаешь он кто? – спросила она.– Фокусник. Мною он сработал, как шариком. Хоп – и в шляпе.

– Брось! – искренне возмутилась Мариша.– Он не такой. Он на самом деле вырабатывает линию поведения, в чем-то ошибается, но я не сомневаюсь, что в принципе он порядочен и ему уже неловко из-за всей этой истории.

– Ах, перестань! – сморщилась Ася,– Как мы его хорошо понимаем! Ведь он у меня даже не спросил, что произошло? Ему неважна суть дела, истина, его волнует одно – как он с этой истиной в паре выглядит. Разве во мне дело? Ведь у него все второстепенно! Газета, люди, драмы – все на втором плане. Подходит

или не подходит к носимому им костюму? Вряд ли я сработаюсь с ним… У нас разные точки отсчета.

– Недоразумение,– горячо повторяла Мариша.– Недоразумение. Просто тебе не повезло, а ему не хватило сообразительности. Так, Асенька, бывает… Человек – существо слабое, ошибающееся…

– Он не слабый, Мариша. Он способный. Он неглупый. У него бездна достоинств. Только ему на всех наплевать. Он утешается только самим собой. Помнишь, Светка на твоем новоселье говорила: вы самоудовлетворяющиеся. Я тогда даже возмутилась! О чем это она? Мы не такие! А мы такие… Такие в глазах окружающих, потому что впереди пишущей братии – вовочки. И пишем мы – для себя. Читателю со стороны давно это видно. Видно, как наплевать вовочкам на всех и вся, на меня, на тебя, на родителей, на землю, на родину. Извини, это не пафос – это формулировка. Эти блестящие, якобы современные мальчики сами себя вычислили, на весах себя взвесили, они не ходят как люди, они собою двигают, как в шахматах. Их порядочность – тире подлость, их талант – тире проституция, их работоспособность не что иное, как жадность. И Вовочка кликал себя «шестидесятником», а обернулся дерьмом.

Мариша смотрела на Асю с ужасом.

– Но ведь такого, как ты описала, нельзя звать в дом! С таким нельзя здороваться. А он у меня ест и пьет… И я, клянусь тебе, я не вижу в нем ничего страшного.

– Прозрей,– сказала Ася.– Открой сомкнуты негой очи… Постижение правды стоит некоторых неудобств. Будешь пить чай с рядовым составом.

– Ладно, ладно,– сказала Мариша.– Хватит о нем. Ты скажи, как дома?

– Нормально. Хотя я всех перепугала своим появлением.

– Аркадий обрадовался, да?

– Наоборот. Гнал назад! За долгие годы жизни со мной он, оказывается, все-таки понял главное в нашем деле: надо сначала доказать свою правду, а потом уже хлопать дверью. Меня тогда захлестнула обида и гнев. Я никогда не прощу себе потерянного вида, с которым я стояла перед Вовочкой. Ведь ты только пойми!.. Настоящая трагедия – Любава. Все подлинно, все страшно. Понять! Разобраться! Предотвратить повторение! Ломать голову! А он пишет приказ. Нет меня, значит, и нет вопроса, рвутся нити, которыми привязана эта история к редакции. А Олег и Корова санируют поверхность. Блеск!!

– Олег? – тихо переспросила Мариша.– Олег санирует?

– Ах, боже мой! Ну конечно, они не такие! Они там копались, разбирались, у них интересные мысли, наблюдения. Они меня защищают. Но ведь я говорю о Вовочке. Для него они только – мероприятие, чтобы предотвратить неприятность. У фокусника сломался ящик с двойным дном. Он зовет мастеров. Надо починить, иначе в нужный момент не вылетит птичка.

– А ты злая,– сказала Мариша.– Вот не знала. Я боюсь быть категоричной. И оставляю Вовочке надежду… Он ведь наш…

– Знаешь, я ехала в Москву под лозунгом: «Наши – самые лучшие, со знаком качества». Оказалось – фетиш… Я не злая, нет… Я рассердилась, Мариша… Мне надо в командировку ехать, мне надо статью писать… А я все вроде бы свои дела устраиваю… Отвратительно!..

– А что там за письмо о Светке?

– Я им займусь! Мне и Светку твою понять хочется. Парадокс. Я всю жизнь ненавижу проповедь добра с кулаками. Это извращенное оправдание жестокости. И вдруг вижу эту идею, воплощенную в доброй умнице-девке. Или я ошибаюсь?

– Нет. И умница. И добро. И с кулаками. Я думаю так: после меня, неполучившейся, должно же было в нашей семье появиться что-то путное?

– Мариша! Что за чепуха!

– Я тебе завидую! – призналась Мариша.– И Светке завидую. Мне, Ася, и жить не для кого, и умирать не за что… И не смотри на меня так… Самый решительный поступок, какой я способна сейчас совершить, это увести чужого мужа. И больше – ничего, хоть шаром покати…

– Тебе это ничего не стоит.

– Вот! Вот! – закричала Мариша.– Не стоит!

Мне вообще ничего не стоит! Мне все даром! Все на блюдечке! Даже ты так считаешь, даже ты! Вот и пусть так будет – буду брать, раз мне ничего не стоит. И возьму! – Мариша зарыдала и убежала в ванную.

Ася подошла к двери, прислонилась лбом, почувствовала, что устала, хочет спать, что выйдет Мариша, и она ей об этом скажет. Но Мариша все всхлипывала, и это было хорошо слышно у двери, несмотря на предусмотрительно пущенную из крана воду.

«Эта командировка – подарок»,– думал Олег, выйдя из кабинета Царева, и вдруг понял: врет. Какой он ни бродяга, какой ни путешественник, а вот наступил в его жизни момент, когда самая соблазнительная из соблазнительных командировок не может принести утешения, а заманчивая тема не кажется важней, чем своя, Олегова, жизнь. На минуту подумалось: что это? Первые признаки усталости? Или уже старость? «Если первостепенным у журналиста становится личное кровяное давление, уходи в клерки». Одна из записок Бори Ищенко. Но при чем тут это? У него не старость, не усталость, не давление. У него сердце пополам. Вот у него что. Не везти же с собой в Антарктиду раздвоенность и ждать, какая из половинок скорей отомрет на холоде? А вдруг не отомрет? Отдать половинку пингвинам? Пусть похлопают и проголосуют, как ему быть?

Он позвонил Марише и сказал: «Возникла Антарктида. Может, это провидение? Год разлуки нам всем нужен».– «Мне не нужен,– ответила Мариша.– Я не хочу, чтоб ты уезжал».– «Я приеду быстро, ты даже не заметишь…» – «Это нельзя не заметить – год». – «Я тебя люблю…» – «А я боюсь слов, Олежа…» – «Мариша, пойми!..» – «Я все поняла: путь ко мне лежит через Антарктиду». – «Ты знаешь другой, короче?» – «Метро…» – «Я сейчас приеду…» – «Сейчас не надо. У меня Ася».

«А что, собственно, Ася? – думал Олег уже дома.– Она знает больше других. От нее скрывать бесполезно». И вообще он ни от кого ничего скрывать не собирается… Надо честно… Надо сказать Тасе…

Тася делала вид, что проверяет тетради. Все последнее время Олег сам не свой. Она не дурочка, она понимает – Мариша. Она о ней давно знает, еще со времен своей первой беременности. Тогда ей доброжелатели донесли. А не донесли бы? Что, у него по глазам нельзя было прочитать все от начала до конца? Она читала, как ему худо и как он страдает. И даже мысль ее тогда посетила, неожиданная, странная для оскорбленной женщины: чем же это Олег не вышел, что ему, умному, красивому, талантливому,– от ворот поворот?

Тогда же ей гадала одна цыганка-сербиянка. Сказала: «Будет трое детей, а мужик твой уйдет к чернявой. Но ты не переживай. Найдется и на тебя хороший человек. Военный. И будешь ты жить в богатстве и ездить на машине». У сербиянки были горячие шершавые руки и колючие насмешливые глаза. Деньги она сунула за пазуху и прибавила: «Жить будешь долго, и дети будут жить долго, и без хлеба никогда сидеть не будешь, и одежа на тебе всегда будет приличная. Умирать будешь с улыбкой».

После этого гадания Тася долго плакала: значит, у них с Олегом не навсегда?

– Тю, дура! – сказала ей мать.– Нашла кого слушать! Эта цыганка чертова всем разводы предсказывает, потому что у самой мужика сроду не было. Она по женской части неполноценная.

А потом все забылось, все прошло. Чем дальше жили, тем больше она ценила мужа: за то, что не пьет; за то, что детей любит; за то, что не бабник; за то, что себя не жалеет на работе; за то, что у него слово никогда не расходится с делом, что если он сказал, то сказал; за то, что он жалеет ее первоклашек, брошенных отцами; желваки у него ходят, когда она рассказывает истории некоторых своих учеников.

В последние годы надежность Олега прошла еще одну, ему неизвестную, проверку. Недавно она стала чуть посвободней – подросли дети, вот и появились у нее первые московские подруги. До этого, с бюллетенями, с хворобами, все было не до того. А тут вроде сутки стали шире – и по телефону поболтать можно, и в магазин просто так зайти, и в гости сбегать.

И стала Тася попадать впросак, принимая за чистую монету длинные и сладкие телефонные разговоры новых подружек:

– Ах, так тебя хочется видеть! Ах, собралась бы! Чтоб нос к носу, пошептаться, поплакаться…

И влезала Тася в сапожки, и ехала через всю Москву, держа за жгутик коробку с тортом, чтобы обрадовать кого-то, чтоб дать возможность – как это? – нос к носу…

Всегда приезжала не вовремя и некстати. Будто и не звал ее никто. Потом поняла: телефонный стиль отношений не подразумевает большего, чем разговор в трубку. Поговорили, и хватит. Ехать-то зачем? Встречаться? Возвращалась назад потерянная и растерянная, давала себе слово: никогда больше! И снова ехала, потому что опять верила необязательным словам и опять попадала впросак с этим своим простодушным буквализмом. Ну как же не ценить после этого Олега, который если говорит кому-то по телефону «приезжай», то тут же раздвигает стол, а если занят, если пишет, то так и говорит: «Не могу, работаю, кончу – позвоню… Не сердись…»

Тася никому не признавалась, но от неумения приспособиться, научиться правилам игры страдала. Получалось так, что все ее воспитание, все ее убеждения, все взгляды, все то, что она считала честным и правильным,– все как тот мост, что выстроили не поперек реки, а вдоль. Хороший мост, но кому он нужен? Пусть бы поплоше, но чтоб перейти было можно… И в этом своем смятении всегда находила одну опору – Олега.

И вот последние месяцы – сплошная мука. Даже сербиянку вспомнила: «Уйдет к чернявой». «Не уйдет,– думала Тася.– У него и ноги не пойдут, и голова о таком не подумает». Но видела – думает голова. Становилось страшно не оттого даже, что уйдет, а оттого, что без Олега – вроде бы невесомость. Где верх, где низ, где право, где лево? Она и заработает, и прокормит ребят, и воспитать их сумеет: ей будет здесь просто страшно. Сколько лет в Москве, а страшно. Она до сих пор с опаской опускает пятак в метро, ждет, что ее ударит. Она стесняется парикмахерских, где ее причесывают как придется, заранее убежденные, что, как бы ни причесали, она скандалить не будет. Как же ей остаться с глазу на глаз с этим враждебным, непонятным городом? Без Олега, одной?

Тася не видела: Олег давно стоит в дверях, смотрит на нее. Он принес ей в клюве очень красивую фразу: «Я так тебе скажу, Таисия, жить без любви – безнравственно». И повернись Тася к нему сразу, слова были бы сказаны. Но она его не услышала. Она сидела так неподвижно, так печально окоченев, что Олег испугался: жива ли?

– Тася! – крикнул он и выронил красивую фразу.

– А? – ответила Тася, и вскочила, и уставилась на него с ужасом: вот сейчас… Что же она ему скажет? Наверно, надо так: «Я желаю тебе счастья, Олег. Обо мне не беспокойся».

– Ты знаешь,– сказал Олег.– Мне предлагают поехать в Антарктиду с экспедицией.

– Ой! – обрадовалась Тася: «Не то, не то!» – Ой, как интересно. Я так рада, так рада!

А сердце билось так, что подумалось: сейчас умру.

– Это целый год, мать! – сказал Олег.

– Господи! Ну и что? – запричитала Тася.– Справлюсь! – Что значил теперь год, два, три, если она только что приготовилась жить без него всю жизнь! – Ты о нас не думай! Все будет хорошо! Ты же писать будешь?

Олег смотрел, как она кружила по комнате, что-то поправляла, трогала, вся помолодевшая, похорошевшая от этих ненужных, нелепых движений, жена, которую полагалось, требовалось сейчас отрезать от себя безжалостно и начисто, потому что так – нравственно?

– Столько увидишь, столько узнаешь и напишешь книжку,– говорила Тася и сама удивлялась, как складно говорит. Про книжку даже сообразила… Ведь не о том она сейчас думает. Она думает: Антарктида – это ее счастье, это ее удача. Олег уедет и будет жить воспоминаниями. И какая бы Мариша ни была красивая, чем бы она ни одарила его за это время, о ней и детях он все равно будет вспоминать чаще. Ведь есть же что вспомнить – и хорошего, и веселого.– Книжку напишешь – мальчишки радоваться будут, что папка – писатель,– пела отделенная от сердца гортань, принявшая на себя роль собеседника. «Болезни ребят вспомнит – забеспокоится. Телеграммы будет слать – ждать ответа…»

– Ты здорова, мать? – спросил Олег.– Щеки у тебя красные…

– Когда это я болела? Я просто очень за тебя обрадовалась!

– Я тоже рад! – сказал Олег и вышел покурить на площадку. Странное у него было ощущение, будто самого главного разговора не было и тем не менее – он был. Путь в будущее все-таки лежал через Антарктиду. Короче пути не было.

«Это мое счастье такое,– злилась Корова,– как я дежурю, так в газете одна ахинея. Кто здесь работает? Кого набрали? Не умеют согласовывать подлежащее со сказуемым! Не статьи, а огнетушители – шум и пена». Она черкала и черкала полосы красным карандашом. Это тоже была ее манера. Вопреки указаниям, просьбам, распоряжениям, она одна продолжала расправляться с газетой при помощи толстого красного карандаша, отчего газетные полосы, прочитанные ею, казались прошедшими через перестрелку и мелкие уличные бои. Статья на второй полосе была написана писателем, которого Корова уважала. Она оставила ее напоследок и даже карандаш отложила, приготовившись читать. Мягкий, интеллигентный язык успокоил ее. Наконец-то по-русски! Но уже на второй колонке она, как партизан, нарвавшийся на засаду, схватилась за оружие.

– Вот черт! – ругнулась Корова.– Что же это такое?

«Есть вещи, за которые не жалко отдать жизнь, а душу – жалко».

Корова поставила на полях жирный красный вопрос.

«Они что, все с ума посходили? Ничего не вычитывают толком? Что это имеет в виду мой дорогой Николай Сергеевич? Что это за дело, за которое можно отдать жизнь без души? Я дура, я не знаю. Пойду спрошу…»

Тяжело дыша, как всегда после долгого сиденья, она пошла к Вовочке.

Главный тоже читал в это время писательскую статью.

– Что тебе? – спросил он.

– У тебя в каком месте душа? – осведомилась Корова.

– В пятках,– засмеялся Вовочка.– Когда ты приходишь – в пятках. Я чувствую, что все надо с полосы снимать, что подлежащие и сказуемые…

– …не согласуются,– перебила Корова.– Ну и черт с ними. Теперь модно не согласовываться. Ты мне скажи лучше, за что жизнь отдать не жалко, а душу жалко?

Вовочка смотрел на нее непонимающе.

– Никому не нужна жизнь, если отдают ее без души. И не дай бог, ежели кто-то так сделает… Равно как и душа, вылетевшая из только что освежеванного тела, тоже практической ценности не имеет… Николай Сергеевич, видимо накануне ухода в лучший мир, оставляет нам не те заповеди, старик… Тебе что, глаза застило?

– Подожди,– сказал Вовочка.– В контексте все как-то не так. Ты выдергиваешь…

– Ты меня не путай! – возмутилась Корова.– В контексте все шито-крыто, И это ужасно. Вершина лицемерия, лицедейства или как хочешь это назови. Жизнь к ногам брошу, но душу… Чувствуешь… Жизнь – на продажу, а душа – во спасение?.. Так вот, не знаю, как тебе, а мне это глубоко противно. Предпочитаю жизнь, и чтоб ею не разбрасывались, и чтоб душа в здоровом теле, а не на божничке, под лампадкой…

– Это что, можно понять и так? – поморщился Вовочка.

– Я все сказала. Вот полосы. Смотри. А Николаю Сергеевичу я сама позвоню.

– Да, позвони,– обрадовался Вовочка,– и пусть он сообразит, как это подправить.

Корова дозвонилась и, оборвав положенный обмен взаимными комплиментами, сказала писателю, что думала. И о лицемерии тоже. Тот вдруг почему-то испугался и тут же стал предлагать фразы взамен.

В общем, через десять минут все было исправлено, и Корова почувствовала опустошение. Она пошла гулять по ночной редакции, тыркаться в закрытые двери, зашла к Крупене. Тот сидел за новым блестящим столом, и вид у него был несчастный.

– Он тебе не идет,– сказала Корова, постучав по тумбе ногой.

– Вижу,– смутился Крупеня.– А главное, ничего в него не влезает.

– Выбрось все лишнее к чертовой матери,– посоветовала Корова.

– Тоже верно,– согласился Крупеня.– А начнешь перебирать – вроде жалко.

– Ты лучше себя пожалей. Желтый весь… Такой стол требует хорошо откормленного, здорового мужика…

– Ты меня не выживай,– грустно сказал Крупеня.– Без тебя знаю.

– Ничего ты не знаешь,– вздохнула Корова.– Тебе бы плюнуть на всех и думать о себе. И о здоровье, и о своих писаниях. А ты добрый… На таких хорошо воду возить. Но я тебе так скажу: если ты уйдешь – я тоже уйду.– Вот еще новости! – Крупеня даже рассердился.

– Слушай, Лексей, божий человек,– тихо сказала Корова,– я устала…

– Брось,– махнул Крупеня,– да ты еще…

– Как загнанная лошадь,– продолжала Корова.– Ну ты сам сообрази… Больше двадцати лет я все время в состоянии полной боевой… А я, между прочим, женщина…

– Кто ж спорит… – Крупеня растерялся. Все что угодно, но вести разговор на тему: женщина ли Корова, этого он не мо? это ему никогда не приходило в голову. Конечно, женщина, но все-таки…

– Знаешь, как у меня иногда болят потроха?.. Жить не хочется… А разве вам это можно сказать? Что вы, мужики, поймете? Какая-нибудь мужская стервь заорет: «А у нее уже климакс!» Хоть у него у самого климакс всю жизнь…

– Выдумываешь, кто бы это прю тебя заорал? – Пусть попробует! – сказала Корова.– Пусть попробует! Я – Священная Корова, меня нельзя трогать…