Шаг во тьму Тропов Иван
В его лице мешались подозрение и раздражение, злость и упрямство. Медленно, весь оскалившись от натуги, будто на его руках висели гири, он поднял руку, потянулся к простыне на трупе…
И без того медленное движение руки еще замедлилось, стало совсем сонным…
И вдруг его лицо потекло, меняясь. Раздражение, упрямство, желание что-то выяснить – ушло, развеялось без следа. Осталось лишь недоумение.
Рука совсем застыла.
Он нахмурился, глядя на руку. Огляделся вокруг, вновь обогнув меня взглядом, явно не понимая, что здесь делает.
Шагнул назад. Потер лоб. Еще раз огляделся.
Вдруг съежился, задрожал, плотнее запахнул халат. Развернулся и, шоркая, пошел прочь.
Свернул в проем, еще несколько шагов, хлопок двери и звонкий щелчок язычка.
Стало тихо.
Тишина, пустота и облачка пара, вырывающиеся из моих ноздрей…
Но меня не отпускало ощущение, что он не ушел. Что он хлопнул дверью, а сам не вышел. Так и стоит перед дверью.
Предчувствие.
Такое четкое, что я стоял, не двигаясь с места. Обратившись в слух.
Он меня ловит…
Он как-то понял, что не может смотреть сюда, понял, что какой-то подселенный ему в голову вредный домовой не дает ему сделать этого, не дает понять, что он видит, когда смотрит сюда. Может быть, не дает даже думать об этом.
Но если я выйду из этого угла с новой дверью, дойду до конца пролета и поверну – под его ожидающий взгляд…
Сколько я так стоял? Пять минут? Четверть часа?
И вдруг понял, отчего на самом деле у меня ощущение, что рядом кто-то есть. Дверь!
Я развернулся.
Лакированная черная сталь. Лампы отражались в ней, как в зеркале. Золотистая ручка, накладка над замками.
Отпереть я ее, положим, смогу, кое-чему Гош и меня научил. Но…
Я медленно поднял руку, не решаясь проверить, заперта ли дверь. Не решался даже коснуться ручки.
Сейчас там, внутри, нет никого – ни жабы с усатым, ни девчонок с пурпурными, – они все уехали, это я сам видел.
Но три недели назад мне тоже казалось, что все, кто жили в доме чертовой суки, в отъезде… Казалось до тех пор, пока волк не метнулся из-за спины к моей глотке. Волк, умевший красться почти беззвучно.
То было у обычного домашнего алтаря, где хозяйничала всего одна чертова сука. А сколько их было здесь? Жаба и две молоденькие… И еще была как минимум одна паучиха – та, что с легкостью превратила санитара в сторожевого пса, заставила его забыть про все, кроме морга и холодильных, не спать уже пятые сутки…
Санитар…
Я нахмурился. Потер лоб. У меня была какая-то мысль, связанная с санитарами… Я оглянулся на трупы. Перед дверью лежали сразу четверо – и на нижних полках, и на верхнем ярусе. А в первом пролете, у входа в холодильную, и на первом ярусе пустые места остались…
Почему?
Санитарам было бы проще положить тела у входа, чем тащить трупы в самый конец, да еще закидывать на второй ярус.
Так почему же они лежат здесь, на втором ярусе?
И простыни… На тех трупах, что были подальше от двери, были не простыни, а древние, серые от времени тряпки. На этих четырех возле новой двери – белоснежные крахмальные простыни.
На нижней слева полке из-под простыни выглядывали голые мужские ноги, на большом пальце висел ярлычок со временем смерти.
Я осторожно приподнял бумажку. Вчера, одиннадцать часов вечера. То есть уже позавчера.
Я еще раз поглядел на ногу. Мне в плаще было холодно, и пальцы в перчатках леденели, а у трупа пальцы ног были розовыми, как у младенца после теплой ванной…
Я тряхнул головой. Спокойно, спокойно! Это только кажется.
Но кожа розовая! Розовая и даже на взгляд теплая и мягкая…
Не сходи с ума!
И своим глазам тоже не верить?..
Глядя на эти розовые ноги, я переплел пальцы домиком, постучал так, потуже натягивая перчатки. И, сморщившись от омерзения, потянулся указательным пальцем к ступне трупа.
Ткнул в ступню и шарахнулся назад, налетев на полки позади.
Не отрывая взгляда от розовых ног.
Прошли сутки. Это значит самый пик трупного окоченения. Должен быть самый пик окоченения…
Но это не была плоть окоченевшего трупа.
Это не труп!
Не сходи с ума!
Я заставил себя шагнуть к телу, заставил себя еще раз коснуться ступни.
И опять не удержался, отдернул руку. Мне не показалось. Палец легко продавливал кожу и… Может быть, виновата была перчатка, но мне вовсе не показалось, что тело холодное.
Очень осторожно я надавил на пальцы ноги. Они легко согнулись и лениво разогнулись обратно.
Руки у меня задрожали. Я опять чувствовал себя как во сне.
Я видел ярлычок со временем смерти, чувствовал холод морга – дыхание вырывалось туманными облачками, но тело передо мной не было ни холодным, ни окоченевшим…
Я сделал шаг вперед, к голове. Взялся за край простыни. Сжал складку в пальцах, но не решался откинуть край простыни.
Может быть, Старик прав? Может быть, иногда следует остановиться?..
Просто остановиться.
Еще можно развернуться и уйти. Заставить себя поверить, что мне лишь показалось. Убедить себя, что дело не в том, что тело лежит возле двери в пристройку к моргу, виновато всего лишь странное стечение обстоятельств. Ошибка врача, летаргический сон…
Еще можно уйти и забыть обо всем этом.
Я стоял, вцепившись в простыню, и у меня было ужасное чувство, что может случиться что-то непоправимое. Что от мира, каким я привык его видеть, вот-вот отломится кусок. И этим дело не ограничится. Все, к чему я привык, вот-вот пойдет трещинами, рассыплется карточным домиком…
И я не знаю, что будет взамен.
И не хочу знать!
Да, я трус. Ужасный трус. Мне ли себя обманывать?
Страшно.
Не хочу…
Но есть вещи, которых я боюсь еще больше. Что однажды все те, кто еще может что-то изменить в этом проклятом мире, все они вот так же остановятся на пороге. Поверив, что есть вещи, в которые лучше не лезть…
Я втянул полную грудь воздуха, сунул руку в карман. Достал Курносого.
Но простыню с лица сдергивать не стал. Сделать это было выше моих сил. Потому что…
Это смешно! Это смехотворно!
Да, знаю. Смехотворно. И все-таки лучше не стоять у рук трупа, когда сдергиваешь с него простыню.
Я шагнул назад, к ногам. Тихонько взялся за простыню. Дернуть. Просто дернуть и – конец страхам. Это всего лишь труп, бездыханное тело…
Я втянул полную грудь ледяного воздуха и дернул простыню.
И шарахнулся вместе с простыней. Вцепился в пистолет обеими руками, наставив его в лоб. Палец почти надавил на курок… я успел остановиться.
Не выстрелил, но сердце толкалось в груди, и каждый удар отдавался тяжелым толчком в ушах. Руки ходили ходуном, мушка прыгала по лицу…
Трупа?
Не уверен…
Правая половина лица была неподвижна. Умиротворенная, как посмертная маска из гипса. Но только правая половина.
Левый глаз был приоткрыт. Я видел полоску белка, но каряя радужка уехала в самый угол глаза, будто он хотел рассмотреть кончик своего носа. И вся левая половина лица – перекрученная, как комок отжатого после стирки белья. Не искалеченная, а изуродованная изнутри, мышцами, натянувшимися в неестественном, невообразимом сочетании. И…
Они все еще не застыли.
Левый краешек губ дрогнул, оттянувшись вниз.
Расслабился и снова оттянулся вниз. И опять.
Раз за разом, снова и снова…
Как зачарованный, я глядел на это. Сердце все еще рвалось из груди, но мысли перестали рваться. Я мог думать.
Он не окоченел, но все-таки он уже и не живой. Он не может броситься на меня. Ему даже рукой не шевельнуть.
Человеческое тело – машина слишком тонкой механики, чтобы ее можно было раскурочить, а потом запустить снова. Он еще не остыл, мышцы еще подрагивают, но это последние живые шестеренки, скоро встанут и они. Они и работают-то уже не так, как должны…
Или пока еще не так, как должны?
Может быть, эти шестеренки уже останавливались, а теперь раскручиваются снова? Не так, как прежде, но так, как надо тем, кто мастерит из этих шестеренок новую машину… Другую.
Уголок губы оттягивался вниз и расслаблялся. Оттягивался вниз и расслаблялся.
Пальцы на рукояти взмокли, я перехватил Курносого поудобнее.
Только не сходи с ума. Только не сходи с ума…
С трудом я оторвал взгляд от искаженного лица.
Справа с верхней полки из-под простыни свисала рука.
Это, наверно, когда я шарахнулся и стукнулся о стеллаж. Но если бы тело было окоченевшее…
Рука была женская, и ее кожа была такая же розовая, как и у мужика слева.
И – предчувствие.
Меня не оставляло ощущение, что я здесь не один.
Кто-то близко-близко. Если он за дверью, то прямо за ней, стоит, прижавшись к металлу…
А она хотя бы заперта?
Я сглотнул. Быстро оглядел все четыре тела. Все четверо были взрослыми. Я оглянулся назад. Еще четыре тела и тоже взрослые. Не сводя пистолета с двери, я быстро отступил назад, до поворота. На миг заглянул в первый пролет и тут же вернулся взглядом к двери. Пистолета я не опускал.
В первом пролете холодильной было еще пять тел, и тоже ни одного ребенка.
Где же мальчишка?
Они уехали без него, и здесь его нет…
Не сходи с ума! Даже если он внутри, то ведь там была жаба, а не паучиха! Жаба не могла сделать из него еще одного цепного пса, как сделали из санитара! Да и что мальчишка мог бы мне сделать? Особенно в том состоянии, в котором он был.
Да, в цепного пса не могла. В том-то и дело, что не в сторожа они его превращали. В том состоянии, в котором был мальчишка, когда я его видел…
А если оно стало еще хуже…
Я посмотрел на раскрытый труп, на скособоченное лицо, на краешек губ, подрагивавший ритмично, как удары сердца. Эта машина еще не остановилась или еще не завелась?
Две молодые жабы были в ритуальных накидках, а опытная в обычной одежде. Она еще не начинала ритуал. Но завтра…
Не знаю, что они тут делают.
Не знаю, чего они хотят добиться.
Но одно я знаю точно: я не хочу увидеть, что это будет.
Я попятился прочь.
Глава 6
ПОЛНОЛУНИЕ
Я бы позвонил ему, если бы мог…
Прямо сейчас, наплевав на все запреты. Только я знал, что это бесполезно. Выключен у Гоша мобильный, если он его вообще брал.
Вместо звонка я добрался до смоленской трассы, проехал тридцать верст и приткнулся на обочине.
Здесь в лесу была прогалина, отгороженная от дороги парой кустов. Виднелся старый деревянный стол, черный от времени и дождей, по бокам две такие же серые скамьи.
Дышать свежим воздухом я не собирался – надышался за ночь, но вылез из машины и пролез через кусты. Обошел стол и зашел в лес.
Нашел дерево, которое показывал мне Гош. Откинул лоскут мха со сплетения корней. Вот и закладка.
Я вытащил из ямки пакет, из пакета маленький тубус. Открыл. В руки мне выпала скрученная тетрадка – наш охотничий журнал – и ручка, которым и полагалось тут быть…
А вот это новенькое. Следом за тетрадкой мне в руки выпала карта.
Увесистая, подробная карта Московской области. Новенькая, еще пахнущая типографией. Минуту я возился, пока развернул ее: сгибы упрямо сворачивались обратно. До меня ее разворачивали всего один раз.
Гош разворачивал. Чтобы скопировать со своей рабочей, замусоленной карты. Пунктирная змейка, с началом у городка, и вихляющая верст двадцать по неприметным дорожкам… К жирному кружку красным фломастером.
Все-таки выследил.
Хорошо. Но еще лучше было бы, если бы Гош не оставлял копию карты здесь, а довез ее сам до Смоленска. Тогда бы я добрался до Гоша, как только приеду. Увы… Если записка здесь, значит, Гош отсюда поехал не в Смоленск. После дома жабы он уехал куда-то еще.
Карту я сунул в карман. В тетрадке под Гошиным «Оставил карту» приписал «Карту взял», убрал ее в тубус, засунул его между корней, заложил лоскутком мха и вернулся в машину.
Достал термос. Глотая маленькими глотками крепкий, но уже не горячий чай, посидел, глядя на светлеющее небо.
Ну и куда же Гош-то помчался, если не обратно в город? На помощь Шатуну?
Похоже. Больше некуда.
Выходит, у Шатуна тоже все в порядке, не пришлось бросать слежку раньше времени. До самой Москвы решили этих пурпурных с молодками довести?
Хотя…
Может, не все так успешно. Просто заранее договорились, что Гош отправится ему на подмогу. Позвонить-то Шатун ему не мог…
К черту, к черту! Ерунда это все перед тем, что в морге!
В морге на краю городка. Вот что главное – на краю города!
Если бы этим сукам нужны были только трупы, они бы легко добыли их с кладбищ. Увезли бы к своим норам и сидели бы там тихо, делали, что хотели… Но им нужны не только трупы, им нужно что-то еще.
Край города…
Люди? Живые люди им нужны? Много живых людей?
Я закрыл глаза, медленно вдохнул и выдохнул, постарался успокоиться. Но все тело мелко дрожало, а мысли путались.
Прав Старик, тысячу раз прав. Мы совершенно не знаем, что они могут, что они делают…
Неважно, выследят Гош с Шатуном этих молодок с пурпурными до их логова или не выследят. Ниточка, чтобы разматывать дальше? К черту ниточку, если за нее придется платить такой ценой! И без этой ниточки до других сук доберемся! Главное, здесь им не дать сделать…
Сделать – что?
Не знаю… И не хочу узнать!
Надо кончать с этим гадюшником. Сегодня же вечером. Как только приедут жаба и те две молоденькие, сразу же. Не дожидаясь, пока поднимется луна. Не дожидаясь, пока они сделают, что хотят, и выйдут усталые и рассеянные. Нет. Сразу. До ритуала.
Даже когда я подъезжал к Смоленску, меня все еще трясло. Уже не дрожью мышц, а колкими льдинками в нервах. Пустотой под ложечкой.
Я никак не мог понять, что же эти твари собираются там сделать. Ничего мне в голову не приходило. Ни-че-го.
Разве что…
…Старик, бормочущий себе под нос: будто уходят они куда-то…
Нет, нет! Не сходи с ума. Нет.
Но тогда – что?
Ничего.
Ничего другого нет и быть не может. Кроме…
…уходят куда-то…
Куда?
И что они должны сделать, чтобы отправиться туда?
Скольких еще, живых, они прихватят с собой?
Живых и не очень живых…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивался вниз и расслаблялся…
Я дернул головой, отгоняя.
Но под ложечкой была пустота, а в закоулках сознания гуляло слишком много всего, чего я хотел бы не вспоминать. Слишком много, чтобы это можно было удержать сейчас…
…глаза волка, стекленеющие, за которыми гаснет жизнь…
Харон. Она звала его Харон. Просто так – или это что-то значит?
…спутанные волосы, перепачканное чужой кровью лицо и – черные глаза, видящие меня насквозь…
Паучиха. Такая, какой я в самом деле видел ее, в еще не застывшей крови мальчишки. И она же, но другая, когда кровь застыла и потрескалась, покрыв ее бурыми бляшками. Такая, какой она была в моем сне.
Уж не предчувствие ли это было? Мое милое родное предчувствие… Раньше оно так не проявлялось. Но и с таким я раньше не сталкивался.
Что, если тот ритуал тоже был не обычный, а как-то связан с этим? Часть его?.. И та паучиха как-то смогла выбраться из погреба?..
Нет, нет! Я связал ей руки, я помню грохот той тяжеленной крышки, обитой железными полосами, я помню на ощупь ту чугунную задвижку, я задвинул ее до упора. Некому было вытащить оттуда эту тварь. А сейчас она уже сдохла. Должна была сдохнуть.
Должна.
Но сдохла ли?
Эти тела, которые тоже должны были быть мертвыми… Должны…
…краешек губ оттягивается вниз, расслабляется…
Я врезал ладонями по рулю. Черт возьми! Черт бы все это побрал!
Но ведь я видел собственными глазами. Видел.
Так вдруг и та сука все еще жива? И если ее знакомка-жаба решит навестить ее…
Старик, может быть, ни разу не видел, чтобы паучиха помогала жабе проводить какой-нибудь ритуал, но он их вообще вместе видел всего три раза. Не так уж много. Может быть, просто случайность, что он их видел вместе только в новолуния, а в полнолуния не видел. Это не значит, что так не бывает.
И если жаба навестит свою знакомку перед окончанием ритуала… Чтобы ее тоже привезти сюда… Да просто так возьмет и навестит, без ритуала! Я же не знаю, что их связывает! Если даже две недели назад был обычный ритуал, допустим. Выходит, жаба помогала паучихе. А паучиха должна чем-то отплатить? Или они вообще подружки были, я же не знаю, ни черта не знаю…
Лучше бы проверить. Заехать туда и проверить.
Но не сейчас. Сейчас надо поймать Гоша, рассказать ему все про морг. А потом уж, по пути из Смоленска к моргу, заехать проверять ту суку…
Я завел «козленка» в гараж, закрыл ворота. Постоял, ежась под холодным ветром, щурясь на дневной свет – яркий, странно непривычный после бессонной ночи.
И вообще непривычное время. В это время я обычно крепко сплю. Я зевнул, передернул плечами, запахнул плащ плотнее. Холодно. Все-таки конец осени, почти зима.
Я бы и сейчас пошел спать, если бы думал, что смогу заснуть хотя бы на час.
А может быть, Гош и Шатун уже вернулись? А карту не забрали, потому что не смогли – какой-то честный путешественник соблазнился столиком, чтобы перекусить по-человечески и на свежем воздухе? Или машина стояла подозрительная… Вот и не стали останавливаться.
Мало ли что Гошу могло показаться подозрительным. Особенно когда возвращался со слежки.
Я развернулся и зашагал к дому Гоша.
Все-таки потихоньку я оттаивал. Звуки города, проносящиеся машины, встречные, спешившие на работу…
То, что я видел там, словно растворялось в тепле жизни, становилось далеким, неправдоподобным, почти несуществующим.
На подходах к дому Гоша на детской площадке дежурили молодые мамаши с колясками и детьми. Клуб скучающих жен имени Отправленного на работу мужа…
Я почти оттаял. Сил прибавилось. Я взлетел по лестнице на пятый этаж, не дожидаясь тихоходного лифта. Вжал звонок.
Все будет хорошо. Гош и Шатун уже могли приехать – приехали, почему-то я был уверен в этом. Откуда-то знал это.
И дверь долго не открывают… Точно-точно, Гоша уже начали откармливать, оттого сразу и не бегут к двери.
Наконец щелкнул замок. Я словно чувствовал теплую громаду Гоша за дверью – большой и теплый…
Я сам потянул дверь, чтобы быстрее. Но вместо громады Гоша с ежиком волос – тонкая фигурка с длинным пучком вороново-черных волос и такие же блестящие черные глаза, чуть раскосые, над четкими скулами – алтайская тень на славянском лице.
Тетя Вера, запыхавшаяся и распаренная – из душа? стирает? – в наспех накинутом халате. Она все еще поправлялась, пряча под махровые полы халата шелковистую комбинацию.
А я был уверен, что Гош за дверью…
Пока я, сбитый с толку, приходил в себя – вот тебе и предчувствие, взяло да обмануло! – меня уже обнимали и обохивали, что такой худющий стал. Меня обчмокали в обе щеки и обругали за то, что давно не заезжал, с меня стащили плащ и потащили на кухню. Усадили в почетный угол слева от окна и принялись кормить.
Меня кормили салатом овощным и тут же натертым морковным, меня кормили кислой капустой с ломтиками ветчины и свинины, меня кормили борщом с пирожками, кормили котлетами с пюре и поили компотом, и снова кормили пирожками, на этот раз с яблочной начинкой и под травяной чай с шиповниковым вареньем…
Сашка был в школе. Маленькая Сонька, в кремовом костюмчике с кружевным воротником, с двумя косичками и с самым серьезным выражением на пятилетней мордашке, сидела на краешке табурета между нами.
Молчаливая, как и ее отец, только глазками – туда-сюда, туда-сюда, будто не за кухонным столом, а над теннисным матчем. По-матерински всплескивала руками и крутила головой, маленькое отражение тети Веры стоило мне заикнуться, что нет, спасибо, я уже…
Тетя Вера успевала и подкладывать-разливать, и присматривать за новыми кастрюльками на плите, и сбегать к стиральной машинке, гудевшей в ванной, и посидеть напротив, подперши голову руками и разглядывая меня, а я прятал взгляд в тарелку, подальше от раскрывшегося ворота халата, под которым только краешек бежевой комбинации и – ложбинка полных грудей…
Я почти выбрался из-за стола, но тут пришел Сашка, и все пошло по новой, только теперь за столом нас было четверо.
Я потихоньку раздувался от вкусностей и сладостей. Тихо согрелся этими двумя косичками, взлетающими, стоило качнуть головой, любопытными глазенками и их будущим отражением, крупнее и добрее.
Пропитывался домашним теплом и уютом…
Меня разморило и клонило в сон, но меня никуда не отпустили. Да я не особо и рвался. Ждать Гоша можно и здесь. Лишь бы дождаться поскорее… День за окном уже серел.
Меня усадили в огромное кресло, покрытое настоящей медвежьей шкурой, и я бы совсем растворился в тихой домашней возне, если бы глубоко под ложечкой меня не продолжали цапать холодные коготки.
Надо успеть до того, как они соберутся заканчивать. Обязательно до.
Читать бесплатно другие книги:
