Шаг во тьму Тропов Иван

Я ждал Гоша, но Гоша не было.

Сашку сослали в детскую комнату делать уроки, тетя Вера была тут и там – мне снова вручили чай, на этот раз изумительно пахнущий хвоей и кедровыми шишками, а на колени устроилась Сонька – с кошкой и огромной иллюстрированной энциклопедией для детей.

Да, эта мелкая пошла в мамашу. Она не отпускала ни кошку, ни книжку, ни меня. Все должны были быть рядом, все должны были делать то, что им велено. От кошки требовалось не убегать, от меня – проверять, что мы уже много знаем.

Планеты и грибы я отверг. Толком не знаю, а вникать в сноски – нет, не до того мне, холодок под ложечкой скребся, не давая сосредоточиться.

А вот деревья и кусты – это давайте, это я и так знаю…

Сонька тоже знает, как оказалось. По крайней мере, рисунки выучила. Надо будет ее в лес сводить, вживую показать, чтобы в самом деле знала…

Часы отмеряли минута за минутой, четверть за четвертью. Дошагали до двадцати минут четвертого.

За кустами последовали птички.

Где Гош, черт бы его побрал? Неужели они с Шатуном так увлеклись слежкой, что решили за один раз добраться до самого их логова? А теперь пока вернутся…

Лесные звери.

А если Гош не приедет? Или приедет, но поздно – слишком поздно? Он же не знает, ни черта не знает ни про накидки, ни про мальчишку, ни про…

Половина четвертого.

Человеческий скелет. О, это тоже знаю неплохо… С переломами я на ты. Я дотянулся до телефона. Одним ухом слушая Соню, к правому приложил трубку и набрал домашний Шатуна. Гудки, гудки, гудки. Никто не брал трубку. За окном сгущались сумерки, проявляя за тюлем еще одну Соньку, кошку и меня.

Внутренние органы. Изображенные удивительно подробно для детской книжки и зачем-то прямо внутри тщательно прорисованного человеческого тела, вспоротого художником от паха до шеи. Без волос, без кожи, лишь сплетения мышц и сухожилий.

…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивался вниз и расслаблялся…

Я больше не мог сдерживать царапающий холодок в груди. Некуда больше тянуть. И нельзя.

Я пересадил Соньку на подлокотник и сбросил кошку с колен.

Хуже всего было до выезда на трассу – тут мы могли разминуться.

Я крутил головой, дергал руль, лавируя в набирающем силу вечернем потоке, стараясь не пропустить ни одну машину, идущую навстречу.

За городом поток поредел, встречных машин тоже меньше. Тут уж я не упущу…

Почему их до сих пор нет? Даже если до самой Москвы следили, уже должны бы вернуться. Даже если не спеша ехали.

Разве что те пурпурные приезжали не с северо-востока Москвы, а через северо-восток. Проездом с севера от города. Или еще дальше, с востока за Москвой…

Я забыл, как рано теперь темнеет. Включил дальний свет.

Я гнал «козленка» по крайней левой, с уханьем обгоняя все попутки, а за придорожными деревьями солнце проваливалось под землю.

Остался лишь свет фар, редкие фонари вдоль трассы да слепящие огни встречных машин.

А за ними – над дорогой, надо мной, над всем – медленно выползала луна, нынешней ночью полная, распираемая светом до тугого звона в глазах…

Гош, Гош, ну где же вы?!

Я высматривал во встречных машинах знакомые, но их не было. Ни Гоша, ни Шатуна.

Я не встретил их до закладки.

Почти не надеясь, что мне повезет, я перебежал через дорогу, добрался до черного тубуса. Открыл.

Фонарик дрожал в руке.

Я вытряхнул тетрадку, развернул. Последней записью в журнале было мое «Карту взял».

Черт возьми!..

…паучиха в крови уже застывшей и потрескавшейся…

Неужели в самом деле…

Нет, нет! Не может быть! Ну-ка взял себя в руки и успокоился.

А может быть, это и ответ? Гош поехал с Шатуном к паучихе – убедиться, что подохла, добить, если что?

Поехали, а ее там нет. Вылезла. Или кто-то вытащил. Кто-то заезжал и помог ей выбраться. Может быть, еще какая-то жаба-знакомка. Или паучиха. Или еще кто-то. Кто угодно… И тогда сейчас, когда она оклемается и вспомнит, что с ней случилось, и расскажет или решит мстить сама…

Нет, нет! Не сходи с ума!

Две недели прошло. Без еды, без воды. Она должнабыть мертва.

Но тогда почему их все еще нет?

Разминулись, когда выезжал из города? Или Гош, со своей подозрительностью, заставил Шатуна возвращаться не прямо по трассе, а черт-те каким объездом, с крюком на север чуть не до Новгорода?

Я не встретил их и до съезда с трассы, помеченного на карте Гоша.

Проехал на пару верст дальше, но их не было. Я приткнулся на обочине.

Луна перебралась с линии трассы вправо, взбиралась над деревьями выше и южнее. Еще больше побелела, висела в небе всевидящим оком.

Я глядел на встречную полосу.

Верил ли, что эти несколько минут ожидания могут спасти меня? Что вот именно сейчас они промчатся мимо меня?..

Не знаю. Наверно, уже не верил. Просто сидел, внутренне подбираясь перед тем, что мне предстояло сделать. Одному.

Потом завел машину, пропустил фуру и перебрался на встречную полосу. Вернулся на две версты и съехал с трассы.

Дорога уже, машин меньше. Налетели огни городка, убежали назад. Пять минут, поворот – и фонари вдоль дороги пропали. Только луна осталась. Висела сзади справа, подгоняя в спину своим безумным светом.

Пару раз попадались легковушки, слепя фарами. Еще поворот, и дорога стала еще уже, совсем опустела. Ни машин, ни бредущих по обочине трудяг, спешащих домой.

Я еще раз покосился на карту Гоша, разложенную на правом сиденье. Поехал медленнее. Где-то здесь съезд с этой еще дороги на одноколейку, которая уже не дорога, но еще и не совсем просека.

Вдали, за лугами, показались бело-голубые фонари поселка, пропали. Значит, теперь еще медленнее. Отсюда метров четыреста, если верить карте…

Лунный свет звенел за спиной, натягивая нервы.

Только бы эта сука еще не проснулась! Только бы еще не уехали с усатым из своей глуши!

Надо было не ждать Гоша с Шатуном, а сразу же ехать. И взять этих днем. Пока спят. Если ночью гуляют в больнице, значит, днем спят. Верно?

А вот и съезд, едва заметный – изгибается мне навстречу, почти спрятался за двумя огромными кустами.

Я затормозил и вырубил дальний свет.

Ну, вот и приехали… Двести метров по просеке – и будет дом.

Я выключил подфарники, выключил свет в салоне. Посидел, давая глазам привыкнуть. В зеркало слепил глаз луны.

Впереди серебрились стволы лип, маленькие елочки отливали синевой…

Я тронулся, повернул и тут же затормозил. Черт возьми! Тут всего метров тридцать вперед – и изгиб. Скорее всего, прямо за изгибом подъезд к дому. Нет тут никаких двухсот метров!

Я выключил мотор. Всматривался в переплетение ветвей, боясь увидеть светящийся огонек – значит, уже не спят, но там было темно. Хорошо. Может быть, все еще и сложится удачно.

Я приоткрыл дверцу. Прислушался, прежде чем вылезать.

Жаба и усатый, может быть, и спят. Они-то, наверно, спят…

Но я слишком хорошо помню Харона.

Она, конечно, жаба – не паучиха. Сама не смогла бы так натаскать пса, а уж тем более волка… Но она взяла у той паучихи мальчишку – безропотного, послушного, как ручной мышонок. Обработанного. Пусть не сильно, но, может быть, ей именно такой и был нужен?

И если она решила, что ей нужен и песик, которой будет охранять ее днем, точь-в-точь такой же, как у подружки…

Я прислушивался, вглядывался в серебристые стволы и ветви, отыскивая и боясь наткнуться на пару желтоватых огоньков. А может быть, и не пару…

Здесь хотя бы не было той мертвой тишины, что была там. Ветерок облизывал холодом мое лицо, вспотевшие пальцы. И она жаба, не паучиха. Это многое упрощает.

Я достал из бардачка Курносого, отщелкнул барабан. В ладонь выпала обойма с пятью патронами. Эту я убрал, нащупал в бардачке промасленную тряпочку с двумя другими. В основе такие же плоские стальные «снежинки» на пять патронов, да только сами патроны чуть другие. У этих свинцовые пули подпилены крестом.

Одну гроздь в барабан, вторую в карман.

Стараясь не шуметь, я вылез. Не захлопывая дверцы и держась спиной к машине, обошел ее. Открыл багажник, все еще боком к машине, глазами к лесу. На ощупь нашел чехол для удочек и вернулся в машину.

Расстегнул брезентовый чехол и стал скручивать багор. Два метровых куска в единое древко. Внутри стальной стержень, в два пальца толщиной. Увесистое и прочное железо. Снаружи деревянная накладка. Жабу, пока она живая, лучше не трогать даже через стальной шест. Металл слишком хорошо все передает…

Я ввернул одну половинку в другую, достал рабочую часть, похожую на навершие средневековой пики. Трехгранный штык, под ним топорик. Не столько чтобы рубить, сколько не дать суке приблизиться – у этой твари, даже проткнутой, может хватить сил и решимости наползти прямо по копью, протыкая себя насквозь, пропуская древко через себя – лишь бы приблизиться и коснуться…

Она после этого даже выживет, быть может. Вытащит из себя древко и все-таки уцелеет. А вот я, если она до меня дотронется хоть разок…

Я до предела вкрутил резьбу в вершину багра, еще раз проверил соединение в середине древка. Хорошо.

Я положил багор между сиденьями. Посидел, дыша на пальцы. Холодно. Но перчатки лучше не надевать. Мне всегда кажется, что кожа вдруг возьмет да и проскользнет по дереву рукояти в самый неподходящий момент.

Затем прикрыл дверцу, опустил стекло до упора и включил мотор. Пополз вперед, прислушиваясь к тому, что снаружи.

Машину лучше бросить не здесь, а на повороте. Не нравится мне тот усатый. Кто его знает, не успеет ли она с его помощью добраться до своей «ауди» быстрее, чем я доберусь до нее? Тогда пусть сюрприз ждет их сразу за поворотом, чтобы не успели среагировать.

Я обползал поворот, но дорога впереди все не становилась прямой. Сделав округлый поворот влево, вдруг пошла раскручиваться вправо. И опять влево.

Холмы тут, что ли? И справа и слева? Эта загогулина, чтобы их объехать? Да, вон что-то в темноте громоздится. Зря я на Гоша погрешил, тут запросто все двести…

За ветвями, где просека выходила на прямую, мелькнули огни.

Я скрипнул зубами от злости. Не столько на них, сколько на самого себя. Ну вот! Дождался, идиот! Дотянул!

Хотя если Гош все пометил верно, до дома еще метров сто, и деревья должны еще скрывать свет окон…

Из-за изгиба просеки на меня вылетели два слепящих огня и шум чужого мотора.

Я ударил по тормозам. Звук другого мотора тоже резко сменился, водитель судорожно тормозил. Успел. Удара не было, хотя мне казалось, что он неизбежен.

Впереди потемнело. Машина встала в упор к моему «козленку», почти поцеловав в бампер. Фары закрыло передним крылом. Их свет рассеивался между машинами, поднимался по скатам крыльев мягкой волной.

Переднее стекло их машины. Слева бледные щеки и темные усы, а прямо передо мной белокурые волосы, кукольное личико чертовой суки. На ее лице было одно лишь легкое удивление – только тем, что они чуть не въехали в другую машину…

А вот усатый все понял быстро. Может быть, меня выдали глаза.

Правой рукой нащупывая револьвер на соседнем сиденье, левой я уже распахивал дверцу. Выскочил наружу, вскидывая Курносого, но передо мной взревело и окатило светом.

Машина с визгом откатывалась назад, перед «козленка» больше не закрывал меня от режущего света фар, я видел только два слепящих глаза, ничего больше.

Вскинув левую руку к глазам, чтобы прикрыться от света, щурясь, пытаясь угадать в темноте бледные пятна лиц где-то поверх фар, я бросился за машиной.

Лиц не различить, но можно угадать, где они должны быть… Земля под ногой нырнула, я влетел в рытвину и замахал руками, чтобы не растянуться плашмя. По глазам ударил свет фар, я зажмурился, не видя ничего, не чувствуя под ногами твердой земли. А проклятая машина все укатывалась назад, увеличивая дистанцию!

Усатый не пытался развернуться, просто гнал на задней передаче, все быстрее и быстрее. Между нами было уже метров пятьдесят. Позади ослепительных фар вдруг красновато осветилась высокая декоративная арка из кирпича и литых чугунных узоров.

Машина с хрустом врезалась в левую опору. Слепящие огни фар замерли.

Все, теперь не уйдешь, тварь…

Я несся к огням, выставив обе руки. Левую растопырив, чтобы закрыться от фар, между мизинцем и безымянным пальцем воткнув ствол Курносого. Целясь над левой фарой, чуть выше, чтобы через стекло попасть в ту, которая на пассажирском сиденье…

Защелкали дверцы, я слышал шелест одежды, что-то кричал усатый. Я почти нагнал их, до машины было уже десяток шагов, не больше. Я пытался разглядеть в темноте хоть что-то, но видел лишь слепящие фары.

Все остальное было сплошной темнотой. В которой что-то…

Ей достаточно просто дотронуться до меня!

Я отшатнулся, отвернул голову в сторону, чтобы свет фар не бил в глаза, а левой рукой потянулся за спину, ловя древко багра под топориком. Петля, удерживающая его, на кнопке. Рвануть – откроется сама, освободив…

Но рука не нащупывала ни дерево рукояти, ни сталь узкого топорика.

И шелест судорожных движений в темноте, где-то сбоку от фар…

Удаляясь или – приближаясь?

Что-то скользило там, в темноте, готовясь навалиться на меня…

Как там. Как в ту ночь.

Я вновь проваливался из леса, ночи и ворчания мотора во что-то похожее, но – иное…

Меня затягивало, как затягивает взгляд узор на «живом» переплете, на котором привычная реальность истончается, открываясь во что-то иное, то, что обычно отгорожено…

Как тогда. Только теперь я один.

Я ничего, ни черта не видел за слепящим светом фар!

А пальцы все скользили по коже плаща, а древка багра не было… Я вспомнил. Багор сейчас так и лежит между сидений «козленка». В сотне шагов позади.

Пару секунд я стоял, решаясь. Возвращаться за багром, теряя последние шансы на то, чтобы достать их, пока они не пришли в себя? Или без багра, рискуя нарваться в темноте на ее касание…

Свет и шум мотора мешали, спутывали остальные звуки.

И все-таки они уходили от меня. Бежали. Скрип. Гравий? Дорожка, ведущая к дому? Значит, куда-то под арку, за нее…

Я шагнул вперед. Дальше. Сначала опасливо, пока не перешагнул свет фар. Теперь он не слепил меня, и через секунду я различил в лунном свете движение.

Светлая стена дома, крыльцо. И тени, копошащиеся у входа. Я слышал нетерпеливое рычание усатого, лязг железа. Щелкнул замок, тени шевельнулись, от стены отлепилась еще одна дверь?

Я уже был за аркой, в начале дорожки. Достаточно близко, чтобы надеяться на удачу. Я выстрелил.

О, этот чавкающий звук, с которым подпиленная пуля входит в тело!

Его нельзя спутать ни с чем. Одну из теней швырнуло вбок, на стену.

Я выстрелил еще и еще раз, но оба раза пуля с визгом рикошетила от стены. Тени скользнули в стену, уменьшаясь. Последнее движение и – стук захлопнувшейся двери.

Рывком преодолев последние метры, я взлетел на крыльцо. В глазах прояснялось, я различил темный след на белесой штукатурке слева от двери. Подпиленная пуля не должна была пробить тело насквозь. Значит, хорошо зацепило, если столько крови от случайного касания стены. Может быть, в печень?

Жаль, что след слева от двери, а не справа. Скорее всего, усатый. Это он должен был стоять тут, пропуская суку в дверь вперед себя…

Не останавливаясь, в два шага я промчался по крылечку и ударил в дверь плечом. Мои зубы клацнули. Дверь сидела как влитая. Я дернул на себя, но внутри щелкали замками, со скрежетом задвинулся тяжелый засов.

– Да уйди же! – басило с той стороны. – Не лезь к двери!

По голосу не скажешь, что прострелена печень… Чертова жаба, это она его держит.

– Я их… – женский голос.

– Нет! Не лезь!

– Я не буду открывать, я их и так…

– Черт тебя возьми, Карина! Они будут стрелять через дверь! Не лезь туда!

Я отдернул пальцы от ручки, ледяной на ощупь. Сталь? Медь? Не важно. Главное, что металлическая.

На всякий случай отступив от двери на полшага, я вскинул пистолет.

Пробьет ее пуля? Усатый уверен, что пробьет… Но он не знает, что пули подпиленные.

Сколько тут толщины? И из чего дверь? Не подпиленная пуля, может быть, и прошила бы. Две-три точно пробили бы, если всадить в одно место, одна да прошла бы.

Но подпиленные… Если это дуб, пуля раскроется цветком и застрянет. Тогда ее и несколькими не пробить. Весь остаток обоймы засадишь, и без всякой пользы. А пока будешь перезаряжать, они…

– Быстро наверх, принеси мне ружье!

– Я не могу тебя отпустить, ты…

– Быстрее ружье, Карина!

– Тихо! Не кричи, ты дергаешь мышцы. Не даешь сосудам стянуться…

– К черту мышцы, ничего со мной не случится! Беги за ружьем! Они в любой момент могут войти сюда…

Я глядел влево, отыскивая в светлой стене темный провал окна. Пытаясь понять, как там внутри, можно ли будет…

– Стой! Нет! Не пущу!!!

– Карина…

– Не напрягай мышцы, я так не удержу!

Все-таки хорошо я его зацепил… А если вправо? Вон окно.

– Мне нужно ружье, Карина! Они сейчас будут здесь!

Они…

Это хорошо, что он уверен, что их целая орда атакует. Знай он, что я один…

– Хорошо, тогда вместе… Держись за меня… Шагай… Тише!

Я перескочил через перила, махнул вдоль стены, до окна. Прижавшись к стене сбоку от окна, врезал рукоятью в стекло. Несколько ударов, один рядом с другим, прочищая от одного края рамы до другого. Затем провел рукоятью по низу рамы, скашивая стеклянные кинжалы.

Голоса стали громче.

– … в доме они, вот это что! Быстрее, Карина!

– Не так быстро! Держись за меня!

– Это просто одна пуля…

– Там не одна пуля! – почти закричала она. – Осторожнее!

Поставив ногу на опалубку фундамента, я приподнялся, перекинул через раму полу плаща, по плащу перебросил ноги. Под плащом, продирая его, заскрипели стеклянные зазубрины, но мои ноги плащ спас.

В окна справа струился лунный свет, выхватывая большой овальный стол, стулья вокруг него, буфеты у стен, камин…

И темный провал в стене слева. Туда!

Я выскочил в коридор, уже развернувшись боком. Глядя влево, вдоль коридора. Уже вскинув пистолет – туда, где должна быть входная дверь.

Пусто.

А где-то справа от дверей, невидимо за углом, топало, скрипели ступени лестницы.

Я шагнул влево, к стене, прижался к ней спиной и пошел вперед, ловя на мушку угол, проем за ним.

На вершине лестницы лежал прямоугольник лунного света. Жаба входила в него, тащила за собой усатого, вцепившись ему в руку. Он двигался медленно, каждая ступенька давалась ему с трудом.

Я шагал бесшумно, но он как-то почувствовал. Оглянулся.

Но он мне не нужен. Он уже почти труп, если она перестанет помогать ему… Ее локоны белели в лунном свете, но голова двигалась… А вот ее рука, вцепившаяся в отяжелевшее тело усатого, почти замерла. И плечо, и бок, в черном шелковом платье.

Я нажал на крючок, револьвер тяжело пихнулся в руке, и оранжевый сполох осветил лестницу.

Она заорала.

Но ее движения… Не так, не так бывает, когда попадают в человека! Она не дернулась от удара пули. Вздрогнул усатый.

Он развернулся ко мне. Раскинув руки, упал назад, валя суку… и прикрывая ее.

Я шагнул ближе и выстрелил, целя в край блестящего шелка. Но вздрогнул усатый. Опять в него.

– Петя!.. Пе-етя-а-а!!!

Она вынырнула из-под обмякшего тела. Склонилась над ним, вцепилась в усатого обеими руками, глядя только на него. Напряженная, будто невидимая гора давила на нее. Но она держалась. Она все еще пыталась что-то сделать. Не глядя на меня, не замечая, будто меня вообще не было…

Один раз я попал в него снаружи, дважды сейчас. Три надпиленные пули в его теле превратились в дюжину.

Они должны были искромсать его внутри, как ножи мясорубки. Он должен был истекать кровью, как шмат свежего мяса.

Но в свете луны я видел лишь крошечные пятна крови, проступившие на его одежде. Желтоватое дерево ступеней вокруг него было сухим и чистым. Но это все неважно, важно – только голова чертовой суки. Рассыпавшиеся белые локоны, обозначившие маковку. Прямо туда.

Я нажал на курок, но выстрела не было, лишь дребезжащий щелчок. Барабан совершил полный круг, курок ударил по пустой гильзе.

Будто очнувшись, она подняла голову и взглянула на меня.

Скользнула взглядом по мне и снова посмотрела на усатого. Его рука, прежде крепко цеплявшаяся за перила, обмякла. Пальцы разжались, рука сползла по столбику, упала на грудь.

– Петя… – уже не голос, уже шепот. – Петя…

Ее шепот сошел на вздох, на всхлип, с которым втягивают воздух.

Очень медленно она подняла глаза на меня.

Я попятился.

Она закричала.

Она кричала, и не знаю, чего в ее крике было больше: боли и отчаяния или сумасшедшего бешенства. Ее руки взметнулись, пальцы сжались, в лунном свете матово блеснули длинные ногти…

Краем глаза я видел, как растеклось тело усатого, развалилось на ступенях, словно тряпка, – и деревянные ступени, желтоватые в лунном свете, вдруг стали черными. Черное хлынуло по ним вниз, скатываясь ко мне… Мне показалось, что я услышал стук капель – густых тяжелых капель, когда они падали со ступени на ступень…

Но в этот миг накатило.

Револьвер чуть не выскользнул у меня из рук. Пол скачком стал ближе, ноги перестали держать меня. Колени просто подогнулись, будто на короткий миг я уснул, весь расслабившись…

Я вздрогнул, напрягся, разгибая тело. Вцепился в рукоять револьвера. Все мои мышцы болезненно дрожали, как в лихорадке.

Она тоже поднялась. Теперь ее руки были стиснуты в кулаки.

Теперь она смотрела только на меня. Перешагнула через безвольно раскинувшуюся руку усатого и пошла вниз по лестнице, не обращая внимания, что ступает в кровь. Она смотрела только на меня. Но не в лицо, а куда-то в грудь…

У меня вновь подогнулись колени, я чуть не упал. Но на этот раз был готов к этому. Не выйдет, сука! Хватит и того, что такая же, как ты, убила мою мать!

Я вскинул револьвер, вжал курок… и еще прежде, чем курок глухо щелкнул по пустой гильзе, вспомнил, что его надо перезарядить.

Я сунул руку в карман, пятясь назад. Нельзя ей дать подойти ближе!

Она была уже на середине лестницы, нас разделяли шаги, и вместе с ее приближением на меня накатывала тяжелая, как свинцовые плиты, слабость… В руках, в ногах, в груди. Я попытался вздохнуть, но получилось втянуть лишь крошечный глоток воздуха.

Ребра не сжимались, не выкидывали из груди использованный воздух, не давали втянуть свежий. Мышцы не слушались меня. Мне казалось, я, она, весь дом погружены в воду, на огромную глубину, и она давит мне на грудь, не давая вздохнуть.

Я шагнул назад, но спина уперлась в стену.

Коридор…

Это же коридор, назад некуда…

Но где-то в этой стене дверь, через которую я вошел сюда.

Только я вдруг забыл, по какую сторону от меня – по левую руку или по правую – проход. Я вдруг перестал это понимать. В глазах темнело, голова шла кругом, а ноги опять предательски дрогнули, не держали.